Текст книги "Светло-серое с голубым"

Максим Горький
Светло-серое с голубым

Сухой, холодный день осени. По двору тоскливо мечется пыльный ветер, летают крупные перья, прыгает ком белой бумаги; воздух наполнен шорохом и свистом, а под окном моей комнаты торчит нищий и равнодушно тянет:

– Господи, Иисусе Христе, сыне божию, поми-илуй нас…

Лицо у него заржавело, стерто, съедено язвой, голый череп в грязных струпьях; он очень под стать и грязному двору и больному дню.

Ветер треплет его лохмотья, вздувает пазуху, бьет его пылью по ржавой щеке, по уху. Нищий мотает головою и гнусаво выводит, с упорством шарманки, унылый мотив:

– Благодетели и кормилицы, милостынку, Христа ради, подайте…

– Пошел к чёрту! – кричит из окна моя соседка, девица веселой жизни, маленькая, с подведенными глазами и румянцем от ушей до зубов.

Нищий что-то урчит, ветер относит его слова, но я слышу медный звон большой монеты, упавшей на камень двора, и сердитый голос девицы:

– На, подавись, подлец!..

Странно, – в голосе ее звучит обида, хотя обижает сама она. Я живу рядом с нею третьи сутки и уже дважды слышал, как эта веселая девушка днем поет трогательные песни, а по ночам плачет пьяными слезами.

Сегодня она пришла домой на рассвете и тотчас разбудила меня возней, хриплыми рыданиями.

– Эй, сударыня! – крикнул я в щель переборки между нею и мной. – Вы мне мешаете спать…

Помолчав с минуту, она снова стала всхлипывать и трубить носом, толкая в переборку локтями и пятками, а потом начала ругать меня, тщательно выбирая самые неудобные слова.

– За что? – спросил я.

Она убежденно ответила:

– Вы все – собаки!

Но, удовлетворив себя этим, позвала меня:

– Иди ко мне!

Я не успел поблагодарить ее за любезность, ибо она тотчас же добавила:

– Нет, не ходи, не надо, а то поутру Мишка придет, так он и тебе и мне…

– Это кто – Мишка?

– Мой кредитный. Тоже сыщик.

– А почему тоже?

– Да ты – кто?

– Газетчик, писатель…

– Письмоводитель? Тоже, поди-ка, из полиции…

После этого она уснула, а утром, проснувшись, долго вздыхала, потом безуспешно училась свистать, что-то грызла – сахар или сухарь, – наконец постучала в стену:

– Сосед!

– Доброе утро…

– Чего-о?

– С добрым утром, говорю…

Она фыркнула:

– Скажите, пожалуйста, какой вежливый!.. У вас нет… ваксы?

– Нет.

– Ну, не надо… Ах, господи!

– Что вы?

– Скучно. Вас как зовут?

– Иегудиил.

– Вы разве жид?

– Нет, русский…

– Ну, значит, врете…

Поговорив в этом тоне еще несколько минут, она снова захрапела, точно ее схватили за горло, и проснулась уже незадолго до появления нищего… Проснулась и, вскочив с постели, запела веселым голосом:

 
Самара, ты – город богатый,
А я между тем сирота.
 
 
Самара, тобою, проклятой,
Разбита о счастье мечта…
 

Было интересно, почему ока, подав милостыню, обругала нищего? Я спросил ее об этом сквозь переборку, – она ответила, подумав:

– Захотела, вот и обругала! А что еще?

Ветер за окном – бесится всё яростнее, катает по двору соломенный чехол с бутылки, перебрасывает по камням нитяный носок, гоняет почтовый конверт, солит пылью стекла окна. Над окном, на карнизе, уныло воркует голубь; раздражая, трещит какая-то щепочка; кажется, что сердце умирает под мелкой, холодной пылью.

Стена против окошка скупо оштукатурена грязноватой известью; кое-где известь отвалилась, обнажив красный кирпич. Небо над крышей тоже небрежно оштукатурено сероватыми облаками, между ними – глубокие синие ямы, и оттуда льется в душу тоска.

– Сосед, – кричат из-за переборки, – идите чай пить!

– Благодарю вас, иду…

Комната – меньше моей, и хозяйка ее – наполовину меньше меня. Но она – бойчее гостя, смотрит на него смело; глаза у нее действительно веселые, голубенькие, а рожица, с которой она чисто смыла румяна и прочие краски, – миленькая, чистая, только очень бледная.

– Какой у вас смешной нос! – говорит она, присматриваясь ко мне.

Молчу, улыбаясь, и не нахожу ответа, потом догадываюсь: сама она – курносая и, должно быть, завидует мне.

Одета она ослепительно: на ней красная кофточка, зеленый галстук с рыжими подковами, юбка цвета бордо; это великолепие увенчано серебряным кавказским поясом, а над ушами, на гладких волосах – бантики оранжевого цвета.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит она солидно. – Внакладку пьете или вприкуску?

– Всё равно.

Она поучительно замечает:

– Кабы было всё равно, так бы люди не женились!

В окна стучит пыль.

Беседуем.

– Вы – сердитая?

– Я-то? Как придется. А что?

– Да вот – нищий!.. Интересно знать: за какую вину вы его обругали? Милостыню подали, а обругали…

Ее полудетское, простенькое лицо искажается сердитой, брезгливой гримасой: девушка смотрит на меня в упор, – брови ее дрожат, и она говорит звенящим голосом:

– Его бы надо кирпичом по башке, – вот как!

– За что?

– За то!

– А все-таки?

Стукнув рукою по столу, она сердито говорит:

– Не приставайте! Это даже невежливо – прийти в гости и приставать! Я вас вовсе не знаю, а вы спрашиваете – про что не надо…

С минуту она молчит, а я очень смущен и желал бы уйти из этого чулана, но хозяйка его, заметив мое смущение, примирительно улыбается:

– Ага, испугался… Нет, ей-богу же… Спрашиваете вы, а это вовсе и не интересно мне. Я его видеть не могу, жулика! Он ведь тот самый подлец, который сосватал меня одному тут судье… Мне тогда еще пятнадцати не было… без четырех месяцев пятнадцать лет, а он уж… Разве это хорошо? А еще товарищ папашин, вместе лакеями служили, в одной гостинице. Хорошо, что папаша помер, ничего не зная, а то бы убил он меня, Мамаша белье стирала на гостиницу, а я носила… Ну, конечно, – девчонка! Пригласили меня в номер, напоили, – ничего не помню! Проснулась – господи! – как раздавленная! Всё этот виноват: он устраивал… «Двадцать пять рублей, говорит, дадут тебе, жить весело будешь». Видеть не могу его, – честное слово! А он – хоть бы что! Ходит ко мне, просит: будто хорошо сделал, а я должна всегда его благодарить. Удивительно даже – какое бесстыдство в человеке! Раньше, когда я у судьи на содержании жила, так этот ко мне каждый день почти шлялся: то рубль дай ему, то полтинник.

В карты играет, жулябия несчастная, даже в тюрьму сажали за карты, в тюрьме он и захворал, подлый. Я, бывало, говорю ему: «Ах ты, бесстыдный злодей, что ты ко мне ходишь? Ведь это через тебя я несчастна и даже совсем погибшая!» А он – ничего! «Полно-ка, говорит, Таня, не сердись, мало ли кто в чем виноват, – всех не накажешь!» Подумаю я – а ведь и верно: разве всех накажешь, которые виноваты? Ну, и завью горе веревочкой…

Виновато улыбаясь, она смотрит в лицо мне; потом как-то вдруг из ее светлых глаз выкатываются частые, мелкие слезинки, и, продолжая улыбаться, она говорит сконфуженно:

– Вот видите! Вогнали меня в слезы… Давайте лучше о другом о чем-нибудь поговорим…

Беседуем о другом. Свистит ветер, бросая в стекла окна пыль. Спрятав руки в карманы, сжимая кулаки, я думаю:

«Всех не накажешь, чёрт вас возьми! Ловко устроено – не накажешь…»

А девушка мечтательно говорит:

– Красный цвет не к лицу мне, я знаю, а вот светло-серый или бы голубенький…