Текст книги "Сказки об Италии и не только… (сборник)"

ТЕТЕРЕВ (хмелея). А я буду говорить… А впрочем, и я пока молчу…

БЕССЕМЁНОВ. Да… Лучше всем молчать. Но всетаки, Нил… не торовато благодаришь ты меня за мою хлебсоль… Исподтишка живешь…

НИЛ. За хлеб-соль вашу я платил трудом и впредь платить буду, а воле вашей подчиниться не могу. Вы вон хотели женить меня на дуре Седовой, потому только, что за нею десять тысяч приданого. На что мне ее нужно? А Полю я люблю… Давно люблю и ни от кого это не скрывал. Всегда я жил открыто и всегда буду так жить. Укорять меня не в чем, обижаться на меня не за что.

БЕССЕМЁНОВ (сдержанно). Так, так! Очень хорошо… Ну что ж? Женитесь. Мы вам не помеха. Только на какие же капиталы жить-то будете? Коли не секрет – скажите.

НИЛ. Работать будем. Я перевожусь в депо… А она… у нее тоже дело будет. Вы по-прежнему будете получать с меня тридцать рублей в месяц.

БЕССЕМЁНОВ. Поглядим. Посулы легки…

НИЛ. Вексель возьмите с меня…

ТЕТЕРЕВ. Мещанин! Возьми с него вексель! Возьми!

БЕССЕМЁНОВ. Вас в это дело не просят мешаться…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Тоже… советчик какой!

ТЕТЕРЕВ. Нет, ты возьми! Не возьмешь ведь – совесть коротка, не посмеешь… Нил, дай ему подписку: обязуюсь, мол, ежемесячно…

БЕССЕМЁНОВ. Я могу и подписку взять… есть за что, так я думаю. С десяти лет кормил, поил, обувал, одевал – до двадцати семи… Н-да…

НИЛ. Не лучше ли нам после считаться, не сейчас?

БЕССЕМЁНОВ. Можно и после. (Вдруг вскипая.) Ну, только помни, Нил, – отныне ты мне… и я тебе – враги! Обиды этой я не прощу, не могу! Знай!

НИЛ. Да какая обида? В чем обида? Ведь не ожидали же вы, что я на вас женюсь?

БЕССЕМЁНОВ (кричит, не слушая). Помни! Издеваться над тем, кто тебя кормил, поил… без спроса… без совета… тайно… Ты! Смирная! Тихая! Что понурилась? А! Молчишь? А знаешь, что я могу тебя…

НИЛ (вставая со стула). Ничего вы не можете! Будет шуметь! В этом доме я тоже хозяин. Я десять лет работал и заработок вам отдавал. Здесь, вот тут (топает ногой в пол и широким жестом руки указывает кругом себя) вложено мною не мало! Хозяин тот, кто трудится…

Во время речи Нила Поля встает и уходит. В дверях ей встречаются Петр и Татьяна. Петр, заглянув в комнату, скрывается. Татьяна стоит в дверях, держась за косяк.

БЕССЕМЁНОВ (ошеломленно таращит глаза на Нила). Ка-ак? Хозяин? Ты?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Уйдем, отец! Уйдем… пожалуйста, уйдем! (Грозя кулаком Нилу.) Ну, Нилка! Ну, уж… погоди! (Со слезами.) Уж погоди… дождешься!

НИЛ (настойчиво). Да, хозяин тот, кто трудится… Запомните-ка это!

АКУЛИНА ИВАНОВНА (тащит за собой мужа). Идем, старик! И-идем! Бог с ними!.. Не говори, не кричи! Кто нас услышит?

БЕССЕМЁНОВ (уступая усилиям жены). Ну, хорошо! Оставайся… хозяин! Поглядим… кто хозяин! Увидим! (Уходит к себе.)

Нил взволнованно расхаживает по комнате. Где-то на улице, далеко, играет шарманка.

НИЛ. Вот заварил кашу! И чёрт меня дернул спросить ее… Дурак! То есть, положительно не могу я ничего скрыть… лезет все наружу помимо воли! Ах ты…

ТЕТЕРЕВ. Ничего! Сцена очень интересная. Я слушал и смотрел с удовольствием. Очень недурно, очень! Не волнуйся, брат! У тебя есть способности… ты можешь играть героические роли. В данный момент герой нужен… поверь мне! В наше время все люди должны быть делимы на героев, то есть дураков, и на подлецов, то есть людей умных…

НИЛ. Чего ради заставил я Полю пережить такую… гадость?.. Испугалась… нет, она не пуглива! Обиделась, наверно… тьфу!

ТАТЬЯНА, все еще стоя в дверях, при имени Поли делает движение. Звуки шарманки умолкают.

ТЕТЕРЕВ. Людей очень удобно делить на дураков и мерзавцев. Мерзавцев – тьмы! Они живут, брат, умом звериным, они верят только в правду силы… не моей силы, не этой вот, заключенной в груди и руке моей, а в силу хитрости… Хитрость – ум зверя.

НИЛ (не слушая). Теперь придется ускорить свадьбу… Ну, и ускорим… Да, она еще не ответила мне. Но я знаю, что она скажет… милая моя девчушка!.. Как ненавижу я этого человека… этот дом… всю жизнь эту… гнилую жизнь! Здесь все… какие-то уроды! Никто не чувствует, что жизнь испорчена ими, низведена к пустякам… что из нее они делают себе темницу, каторгу, несчастие… как они ухитряются делать это? Не понимаю! Но – ненавижу людей, которые портят жизнь…

Татьяна делает шаг вперед, останавливается. Потом неслышно идет к сундуку и садится на него, в углу. Она согнулась, стала маленькой и еще более жалкой.

ТЕТЕРЕВ. Жизнь украшают дураки. Дураков – немного. Они всё ищут чего-то, что не им нужно, не только им одним… Они любят выдумывать проспекты всеобщего счастья и тому подобной ерунды. Хотят найти начала и концы всего сущего. Вообще – делают глупости…

НИЛ (задумчиво). Да, глупости! На это я мастер… Ну, она потрезвее меня… Она – тоже любит жизнь… такой внимательной, спокойной любовью… Знаешь, мы с ней великолепно будем жить! Мы оба – смелые… и, если захотим чего, – достанем! Да, мы с ней достанем… Она какая-то… новорожденная… (Смеется.) Мы с ней прекрасно будем жить!

ТЕТЕРЕВ. Дурак может всю жизнь думать о том, почему стекло прозрачно, а мерзавец просто делает из стекла бутылку…

Вновь играет шарманка уже близко, почти под окнами.

НИЛ. Ну, ты все о бутылках!

ТЕТЕРЕВ. Нет, я о дураках. Дурак спрашивает себя – где огонь, пока он не зажжен, куда девается, когда угасает? А мерзавец сидит у огня, и ему тепло…

НИЛ (задумчиво). Да-а… тепло…

ТЕТЕРЕВ. В сущности – они оба глупы. Но – один глуп красиво, геройски, другой – тупо, нищенски глуп. И оба они, хотя разными дорогами, но приходят в одно место – в могилу, только в могилу, друг мой… (Хохочет.)

Татьяна тихо качает головой.

НИЛ (Тетереву). Ты чего?

ТЕТЕРЕВ. Смеюсь… Оставшиеся в живых дураки смотрят на умершего собрата и спрашивают себя – где он? А мерзавцы просто наследуют имущество покойного и продолжают жизнь теплую, жизнь сытую, жизнь удобную… (Хохочет.)

НИЛ. Однако ты здорово напился… Шел бы к себе, а?

ТЕТЕРЕВ. Укажи – где это?

НИЛ. Ну, не дури! Хочешь, отведу?

ТЕТЕРЕВ. Меня, брат, не отведешь. Я не состою в родстве ни с обвиняемыми… ни с потерпевшими. Я – сам по себе. Я – вещественное доказательство преступления! Жизнь испорчена! Она – скверно сшита… Не по росту порядочных людей сделана жизнь, говорю я. Мещане сузили, окоротили ее, сделали тесной… и вот я есмь вещественное доказательство того, что человеку негде, нечем, незачем жить…

НИЛ. Ну, иди же, иди!

ТЕТЕРЕВ. Оставь меня! Ты думаешь, могу упасть? Я уже упал, чудак ты! Давно-o! Я, впрочем, думал было подняться; но прошел мимо ты и, не заметив, не нарочно, вновь толкнул меня. Ничего; иди себе! Иди, я не жалуюсь… Ты – здоров и достоин идти, куда хочешь, так, как хочешь… Я, падший, сопровождаю тебя взглядом одобрения – иди!

НИЛ. Что ты болтаешь? Интересно что-то… но непонятно…

ТЕТЕРЕВ. И не понимай! Не надо! Некоторые вещи лучше не понимать, ибо понимать их бесполезно… Ты иди, иди!

НИЛ. Ну, хорошо, я ухожу. (Уходит в сени, не замечая Татьяну, прижавшуюся в углу.)

ТЕТЕРЕВ (кланяясь вслед ему). Желаю счастия, грабитель! Ты незаметно для себя отнял мою последнюю надежду и… чёрт с ней! (Идет к столу, где оставил бутылку, и замечает в углу комнаты, фигуру Татьяны.) Это-о кто, собственно говоря?

ТАТЬЯНА (тихо). Это я…

Звуки шарманки сразу обрываются.

ТЕТЕРЕВ. Вы? Мм… а я думал, мне почудилось…

ТАТЬЯНА. Нет, это я…

ТЕТЕРЕВ. Понимаю… Но – почему вы? Почему вы тут?

ТАТЬЯНА (негромко, но ясно, отчетливо). Потому что мне негде, нечем, незачем жить…

Тетерев молча идет к ней тихими шагами.

Я не знаю, отчего я так устала и так тоскливо мне… но, понимаете, до ужаса тоскливо! Мне только двадцать восемь лет… мне стыдно, уверяю вас, мне очень стыдно чувствовать себя так… такой слабой, ничтожной… Внутри у меня, в сердце моем, – пустота… все высохло, сгорело, я это чувствую, и мне больно от этого… Как-то незаметно случилось это… незаметно для меня в груди выросла пустота… зачем я говорю вам это?..

ТЕТЕРЕВ. Не понимаю… Сильно пьян… Совсем не понимаю…

ТАТЬЯНА. Никто не говорит со мной, как я хочу… как мне хотелось бы… я надеялась, что он… заговорит… Долго ожидала я, молча… А эта жизнь… ссоры, пошлость, мелочи… теснота… все это раздавило меня тою порой… Потихоньку, незаметно раздавило… Нет сил жить… и даже отчаяние мое бессильно… Мне страшно стало… сейчас вот… вдруг… мне страшно…

ТЕТЕРЕВ (качая головой, отходит от нее к двери и, отворив дверь, говорит, тяжело ворочая языком). Проклятие дому сему!.. И больше ничего…

Татьяна медленно идет в свою комнату. Минута пустоты и тишины. Быстро, неслышными шагами входит Поля и за нею Нил. Они без слов проходят к окнам, и там, схватив Полю за руку, Нил вполголоса говорит.

НИЛ. Ты прости меня за давешнее… это вышло глупо и скверно… но я не умею молчать, когда хочу говорить!

ПОЛЯ (почти шепотом). Все равно… теперь все равно! Что уж мне все они? Все равно…

НИЛ. Я знаю – ты меня любишь… я вижу… я не спрашиваю тебя. Ты – смешная! Вчера сказала? отвечу завтра, мне надо подумать! Вот смешная! О чем думать – ведь любишь?

ПОЛЯ. Ну да, ну да… давно уж!..

Татьяна крадется из двери своей комнаты, встает за занавесом и слушает.

НИЛ. Мы славно будем жить, увидишь! Ты – такой милый товарищ… нужды ты не побоишься… горе – одолеешь…

ПОЛЯ (просто). С тобой – чего же бояться? Да я и так – одна не робкая… я только смирная…

НИЛ. И ты упрямая… сильная, не согнешься… Ну, вот… рад я… Ведь знал, что все так будет, а рад… страшно!

ПОЛЯ. Я тоже знала все вперед…

НИЛ. Ну? Знала? Это хорошо… Эх, хорошо жить на свете! Ведь хорошо?

ПОЛЯ. Хорошо… милый ты мой друг… славный ты мой человек…

НИЛ. Как ты это говоришь… вот великолепно сказала!

ПОЛЯ. Ну, не хвали… надо идти… надо идти… придет кто-нибудь…

НИЛ. А пускай их!..

ПОЛЯ. Нет, надо!.. Ну… поцелуй еще!..

Вырвавшись из рук Нила, она пробегает мимо Татьяны, не замечая ее. А Нил, идя за ней с улыбкой на лице, увидал Татьяну и остановился пред ней, пораженный ее присутствием и возмущенный. Она тоже молчит, глядя на него мертвыми глазами, с кривой улыбкой на лице.

НИЛ (презрительно). Подслушивала? Подглядывала? Э-эх ты!.. (Быстро уходит.)

Татьяна стоит неподвижно, как окаменевшая. Уходя, Нил оставляет дверь в сени открытой, и в комнату доносится суровый окрик старика Бессеменова: «Степанида! Кто угли рассыпал? Не видишь? Подбери!»

З а н а в е с

Действие третье

Та же комната.

Утро. Степанида стирает с мебели пыль.

АКУЛИНА ИВАНОВНА (моет чайную посуду и говорит). Говядина-то сегодня не жирна, так ты сделай вот что: от вчерашнего жаркого сало должно остаться, – ты его запусти во щи… они и покажут себя жирными… Слышишь?

СТЕПАНИДА. Слышу…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. А телятину будешь жарить – масла-то много не вали в плошку… в середу пять фунтов я купила, а вчера, смотрю, уж и фунта не осталось…

СТЕПАНИДА. Стало быть – вышло…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Знаю, что вышло… Вот у тебя его в голове-то сколько… как у мужика дегтя в мазнице…

СТЕПАНИДА. Нешто вы по духу не слышите, что я деревянным из лампадки мажусь?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ну, ладно уж…

Пауза.

Куда тебя утром Татьяна-то посылала?

СТЕПАНИДА. В аптеку… За спиртом нашатырным… Поди, говорит, купи мне на двадцать копеек нашатырного спирту…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Видно, голова болит… (Вздыхая.) То и дело хворает она у нас…

СТЕПАНИДА. Замуж бы выдали… Оздоровела бы сразу, небойсь…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Не больно-то легко нынче замуж выдать девицу… а образованную-то… еще труднее…

СТЕПАНИДА. Приданое хорошее дадите, и образованную кто-нибудь возьмет…

Петр выглядывает из своей комнаты и скрывается.

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Не увидят мои глазыньки этой радости… Не хочет Таня замуж выходить…

СТЕПАНИДА. Где уж, чай, не хотеть… в ее-то летах.

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Э-эхе-хе… Кто вчера у верхней-то постоялки в гостях был?

СТЕПАНИДА. Учитель этот… рыжий-то.

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Это у которого жена сбежала?..

СТЕПАНИДА. Ну, ну, он! Да акцизный… такой… худущий да желтый с лица-то…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Знаю! На племяннице Пименова купца женат… чахоточный он, слышь…

СТЕПАНИДА. Ишь ты… Оно и видать…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Певчий наш был?

СТЕПАНИДА. И певчий, и Петр Васильич… Песни орал певчий-то… часов до двух орал… вроде как бык ревел…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Петя-то когда воротился?

СТЕПАНИДА. Да светало уж, как дверь-то я ему отперла…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Охо-хо…

ПЕТР (входит). Ну, Степанида, возись скорее и уходи…

СТЕПАНИДА. Сейчас… Я сама рада скорее-то…

ПЕТР. А рада – так больше делай, да меньше разговаривай…

Степанида фыркает и уходит.

Мама! Я вас не однажды просил поменьше разговаривать с ней… Ведь это же нехорошо, – поймите вы, наконец! – вступать в интимные беседы с кухаркой… и выспрашивать у нее… разные разности! Нехорошо!

АКУЛИНА ИВАНОВНА (обиженно). Что же, у тебя прикажешь спрашиваться, с кем говорить мне можно? Ты своей беседой меня с отцом не жалуешь, так позволь хоть со слугой-то слово сказать…

ПЕТР. Да поймите же, что она вам не пара! Ведь, кроме сплетни какой-нибудь, вы от нее ничего не услышите!

АКУЛИНА ИВАНОВНА. А от тебя что я слышала? Полгода ты живешь дома-то, а ни разу с матерью своей родной часу не просидел вместе… ничего-то не рассказал ей… и что в Москве и как…

ПЕТР. Ну, послушайте…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. А заговоришь когда, – одни огорчения от тебя… То – не так, это – не эдак… мать родную, как девчонку, учить начнешь, да укорять, да насмехаться…

Петр, махнув рукой, быстро уходит в сени. Акулина Ивановна вслед ему.

Ишь, вот сколько наговорил! (Отирает глаза концом передника и всхлипывает.)

ПЕРЧИХИН (входит. Он в рваной куртке, из дыр ее торчит грязная вата, подпоясан веревкой, в лаптях и меховой шапке.) Ты чего куксишься? Али Петруха обидел? Чего-то он мимо меня, как стриж, вильнул… даже здравствуй не сказал. Поля – здесь?

АКУЛИНА ИВАНОВНА (вздыхая). В кухне, капусту шинкует…

ПЕРЧИХИН. Вот у птиц – хорош порядок! Оперился птенец – лети на все четыре стороны… никакой ему муштровки от отца с матерью нет… Чайку тут мне не осталось?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ты, видно, тоже птичьих порядков придерживаешься в своем-то быту?

ПЕРЧИХИН. Вот именно, это самое! И хорошо ведь! Ничего у меня нет, никому я не мешаю… вроде как не на земле, а на воздухе живу.

АКУЛИНА ИВАНОВНА (презрительно). И никакого уваженья от людей не имеешь. На, пей… холодный только чай-то… да и жидковат немного…

ПЕРЧИХИН (поднимая стакан на свет). Не густо… ну, спасибо, хоть не пусто! В густом-то еще, пожалуй, увязнешь… А что до уважения, так сделайте милость, не уважайте… я сам никого не уважаю…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. А кому оно, уважение твое, нужно? Никому…

ПЕРЧИХИН. И отличное дело!.. Я так замечаю, что люди, которые на земле свой кус хлеба берут, – друг у друга изо рта его дерут. А я получаю пищу из воздуха… от небесных птиц кормлюсь… мое дело чистенькое!

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ну, а свадьба – скоро?

ПЕРЧИХИН. Чья? Моя, что ли? Так еще та кукушка, которая за меня бы замуж пошла, – в здешние леса не прилетала, шельма! Пожалуй, совсем опоздает… не дождамшись – помру…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ты не болтай пустяков, а прямо говори – когда венчаешь?

ПЕРЧИХИН. Кого?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Дочь! Будто не знает… ишь!

ПЕРЧИХИН. Дочь? Когда захочет, обвенчаю… коли будет с кем венчать…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Давно ли это у них затеялось?

ПЕРЧИХИН. Что? У кого?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Да не ломай паяца-то! Ведь сказала же она хоть тебе-то…

ПЕРЧИХИН. Про что?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Про свадьбу…

ПЕРЧИХИН. Это про чью?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Тьфу тебе! Старик уж ведь, стыдился бы юродствовать-то!

ПЕРЧИХИН. Ты погоди! Ты не серчай… а скажи просто – в чем суть дела?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Говорить-то с тобой охоты нет…

ПЕРЧИХИН. А ты говоришь… да еще сколько времени говоришь и все без толку…

АКУЛИНА ИВАНОВНА (сухо, с завистью). Когда Палагею с Нилом венчать будешь?

ПЕРЧИХИН (вскакивая, изумленный). Что-о? С Нилом… ну-у?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Неужто вправду она тебе не говорила? Ну, люди пошли!.. Отцу родному…

ПЕРЧИХИН (радостно). Да что ты? Да шутишь? Нил? Ах, раздуй их горой! В сам-деле? Ах, черти! Ай да Полька! Это уж целая кадрель, а не полька… Нет, ты не врешь? Ну-у, ловко! А я так расположил в уме, что Нил на Татьяне женится… Правое слово! Такая видимость была, что как бы на Татьяне…

АКУЛИНА ИВАНОВНА (обиженно). Еще кто бы за него выдал Татьяну! Очень нам нужно… такого отбойного…

ПЕРЧИХИН. Нила-то очень нужно? Что ты! Да я бы… да будь у меня десять дочерей, я бы, закрыв глаза, всех ему отдал! Нил? Да он… он сто человек один прокормит! Нил-то? Ха-ха!

АКУЛИНА ИВАНОВНА (с иронией). Смотрю я, – тесть у него хорош будет! Оч-чень приятен!

ПЕРЧИХИН. Тесть? Вона! Не захочет этот тесть никому на шею сесть… их ты! На камаринского меня даже подбивает с радости… Да я теперь – совсем свободный мальчик! Теперь я – так заживу-у! Никто меня и не увидит… Прямо в лес – и пропал Перчихин! Ну, Поля! Я, бывало, думал, дочь… как жить будет? И было мне пред ней даже совестно… родить – родил, а больше ничего и не могу!.. А теперь… теперь я… куда хочу уйду! Жар-птицу ловить уйду, за самые за тридесять земель!

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Как же уйдешь ты! От счастья не уходят…

ПЕРЧИХИН. Счастье? Мое счастье в том и состоит, чтобы уходить… А Полька будет счастлива… она будет! С Нилом-то? Здоровый, веселый, простой… У меня даже мозги в голове пляшут… а в сердце – жаворонки поют! Ну, – везет мне! (Притопывая.) Поля Нила подцепила, она мило поступила… Их ты! Люли-малина!

БЕССЕМЁНОВ (входит. Он в пальто, в руке картуз). Опять пьян!

ПЕРЧИХИН. С радости! Слыхал? Палагея-то?

(Радостно смеется.) За Нила выходит! а? Здорово, а?

БЕССЕМЁНОВ (холодно и жестко). Нас это не касается… Мы свое получим…

ПЕРЧИХИН. А я все думал, что Нил на Татьяне намерен жениться…

БЕССЕМЁНОВ. Что-с?

ПЕРЧИХИН. Правое слово! Потому видимо было, что Татьяна не прочь… и глядела она на него так… эдак, знаешь… ну, как следует, и вообще… и все прочее… а? Вдруг…

БЕССЕМЁНОВ (спокойно и злобно). Вот что я тебе скажу, милый… Ты хоть и дурак, но должен понимать, что про девицу говорить такие подлые слова не позволено. Это – раз!

(Постепенно повышая голос.) Засим: на кого и как глядела твоя дочь и кто как на нее глядел и что она за девица, – я не говорю, а только скажу одно: ежели она выходит за Нила – туда ей и дорога! Потому обоим им – цена грош, и хоть оба они мне обязаны очень многим, но я отныне на них плюю! Это – два! Ну-с, а теперь вот что: хоша мы с тобой и дальние родственники, но однако погляди на себя – что ты такое? Золоторотец. И скажи мне – кто это тебе разрешил придти ко мне в чистую горницу в таком драном виде… в лаптищах и во всем этом уборе?

ПЕРЧИХИН. Что ты? Василий Васильич, – что ты, брат? Да разве я в первый раз эдак-то…

БЕССЕМЁНОВ. Не считал разов и не хочу считать. Но вижу одно – коли ты так являешься, значит, уважения к хозяину дома у тебя нет. Опять говорю: кто ты? Нищий, шантрапа, рвань коричневая… слыхал? Это – три! И – пошел вон!

ПЕРЧИХИН (ошеломленный). Василий Васильевич! За что? За какое…

БЕССЕМЁНОВ. Вон! Не финти…

ПЕРЧИХИН. Опомнись! Я ни в чем пред тобой…

БЕССЕМЁНОВ. Ну?! Ступай… а то…

ПЕРЧИХИН (уходя, с укором и сожалением). Эх, старик! Ну, и жаль мне тебя! Прощай!

Бессемёнов, выпрямившись, молча, твердыми, тяжелыми шагами ходит по комнате, суровый, мрачный. Акулина Ивановна моет посуду, боязливо следя за мужем, руки у нее трясутся, губы что-то шепчут.

БЕССЕМЁНОВ. Ты чего шипишь? Колдуешь, что ли…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Я молитву… молитву, отец…

БЕССЕМЁНОВ. Знаешь… не быть мне головой! Вижу, – не быть… Подлецы!

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ну, что ты? Ай, батюшки… а? Да почему? Да еще, может быть…

БЕССЕМЁНОВ. Что – может быть? Федька Досекин, слесарного цеха старшина, в головы метит… Мальчишка! Щенок!

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Да еще, может, не выберут его… ты не кручинься…

БЕССЕМЁНОВ. Выберут… видно по всему… Прихожу я, сидит он в управе… Слышу – поет, разливается – жизнь, говорит, трудная, надо, говорит, друг за друга держаться… всё, говорит, сообща делать… артели, говорит… Теперь, дескать, всё фабрика… ремесленникам жить нельзя врозь. Я говорю: жиды всему причина! Жидов надо ограничить! Губернатору, говорю, жалобу на них – ходу русским не дают, и просить его, чтобы выселил жидов.

Татьяна тихо отворяет дверь и бесшумно, пошатываясь, проходит в свою комнату.

А он это с улыбочкой такой и спрашивает: а куда девать тех русских, которые хуже жидов? И начал разными осторожными словами на меня намекать… Я будто не понимаю, но однако чувствую, куда он метит… мерзавец! Послушал, – отошел прочь… Погоди, думаю, я тебе насолю… А тут Михайло Крюков, печник, подошел ко мне… знаешь, говорит, а головой-то, пожалуй, Досекину быть… и глядит вбок, конфузится… Хотел я сказать ему – ах, ты, Иуда косоглазый…

ЕЛЕНА (входит). Здравствуйте, Василий Васильевич! Здравствуйте, Акулина Ивановна…

БЕССЕМЁНОВ (сухо). А… вы-с? Пожалуйте… что скажете?

ЕЛЕНА. Да вот – деньги за квартиру принесла…

БЕССЕМЁНОВ (более любезно). Доброе дело… сколько тут? Четвертная… Причитается мне еще с вас получить за два стекла в коридорном окне сорок копеек, да за петлю у двери в дровянике… кухарка ваша сломала… ну, хоть двадцать копеек…

ЕЛЕНА (усмехаясь). Какой вы… аккуратный! Извольте… у меня нет мелких… вот – три рубля…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Углей мешок вы брали… кухарка ваша.

БЕССЕМЁНОВ. Сколько за угли?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. За угли – тридцать пять…

БЕССЕМЁНОВ. И всего – девяносто пять… Два с пятаком сдачи… пожалуйте! А насчет аккуратности, милая барыня, вы сказали справедливо. Аккуратностью весь свет держится… Само солнце восходит и заходит аккуратно, так, как положено ему от века… а уж ежели в небесах порядок, то на земле – тем паче быть должно… Да вот и сами вы – как срок настал, так и деньги несете…

ЕЛЕНА. Я не люблю быть в долгу…

БЕССЕМЁНОВ. Распрекрасное дело! Зато всякий вам и доверит…

ЕЛЕНА. Ну, до свиданья! Мне надо идти…

БЕССЕМЁНОВ. Наше почтение. (Смотрит вслед ей и потом говорит.) Хороша, шельма! Но все же однако с превеликим удовольствием турнул бы я ее долой с квартиры…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Хорошо бы это, отец…

БЕССЕМЁНОВ. Ну, положим… Пока она тут… мы можем следить. А съедет, – Петрушка к ней шляться начнет тогда, за нашими-то глазами она его скорее может обойти… Надо принять в расчет и то, что деньги она платит аккуратно… и за всякую порчу в квартире бессловесно возмещает… н-да! Петр… конечно, опасно… даже очень…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Может, он жениться и не думает на ней… а просто так…

БЕССЕМЁНОВ. Кабы знать, что так… то и говорить нам не о чем, и беспокоиться не надо. Все равно, чем в публичные дома таскаться, – тут прямо под боком… и даже лучше…

Из комнаты Татьяны раздается хриплый стон.

АКУЛИНА ИВАНОВНА (тихо). А?

БЕССЕМЁНОВ (так же). Что это?

АКУЛИНА ИВАНОВНА (она говорит тихо, беспокойно озирается, как бы прислушиваясь к чему-то). В сенях будто…

БЕССЕМЁНОВ (громко). Кошка, должно быть…

АКУЛИНА ИВАНОВНА (нерешительно). Знаешь, отец… хочу я тебе сказать…

БЕССЕМЁНОВ. Ну, говори…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Не больно ли ты строго с Перчихиным-то поступил? Он ведь безобидный…

БЕССЕМЁНОВ. А безобидный, так и не обидится… если же обидится, – потеря нам не велика… знакомство с ним – честь не дорогая…

Стон повторяется громче.

Кто это? Мать…

АКУЛИНА ИВАНОВНА (суетясь). Не знаю я… право… что это…

БЕССЕМЁНОВ (бросаясь в комнату Петра). Тут, что ли? Петр!

АКУЛИНА ИВАНОВНА (бежит за ним в ужасе). Петя! Петя… Петя…

ТАТЬЯНА (хрипло кричит). Спасите… мама… спасите… спасите!..

Бессемёнов и Акулина Ивановна выбегают из комнаты Петра и бегут на крик молча, у двери в комнату они на секунду останавливаются, как бы не решаясь войти, и затем бросаются в дверь оба вместе. Навстречу им несутся крики Татьяны.

Горит… о-о! Вольно… пить! Дайте пить!.. спасите!..

АКУЛИНА ИВАНОВНА (выбегая из комнаты, растворяет дверь в сени и кричит). Батюшки! Милосердные… Петя…

В комнате Татьяны слышен глухой голос Бессеменова: «Что ты… доченька… что ты… что с тобой… доченька?..»

ТАТЬЯНА. Воды… Умираю… Горит все… о боже!

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Идите… сюда идите, батюшки…

БЕССЕМЁНОВ (из комнаты). Беги, зови… доктора:

ПЕТР (вбегает). Что такое? Что вы?

АКУЛИНА ИВАНОВНА (схватывает его за руку, задыхается). Таня… умирает…

ПЕТР (вырываясь). Пустите… пустите…

ТЕТЕРЕВ (надевая по дороге пиджак). Горит, что ли?

БЕССЕМЁНОВ. Доктора!.. Доктора зови, Петр… двадцать пять рублей давай!..

ПЕТР (выскакивая из комнаты сестры, – Тетереву). Доктора! за доктором… скажите – отравилась… женщина… девушка… нашатырный спирт… скорей! скорей!

Тетерев бежит в сени.

СТЕПАНИДА (вбегает). Батюшки мои… батюшки мои…

ТАТЬЯНА. Петя… горю! Умираю!.. жить хочу! Жить… воды дайте!

ПЕТР. Сколько ты приняла? Когда ты выпила? Говори…

БЕССЕМЁНОВ. Доченька моя… Танечка…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Погубила себя, голу-бу-ушка!

ПЕТР. Мама, уйдите… Степанида, уведи ее… уйдите, говорят вам…

Елена пробегает в комнату Татьяны.

Уведите мать…

Входит баба, останавливается у дверей, заглядывает в комнату и что-то шепчет.

ЕЛЕНА (выводит Акулину Ивановну под руку и бормочет). Это ничего… это не опасно…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Голубушка моя! Доченька… чем я тебя обидела? Чем прогневала?

ЕЛЕНА. Это пройдет… вот доктор… он поможет… о, какое несчастие!

БАБА (подхватывая Акулину Ивановну под другую руку). Не кручиньтесь, матушка! То ли бывает? Эх, болезная… Вон у купца Ситанова… лошадь кучера копытом в бок…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Милая ты моя… что я буду делать-то? Единственная моя…

Ее уводят. В комнате Татьяны ее крики смешиваются с глухим голосом отца и нервными, отрывистыми словами Петра. Гремит какая-то посуда, падает стул, скрипит железо кровати, мягко шлепается о пол подушка. Степанида несколько раз выбегает из комнаты, растрепанная, с открытым ртом и вытаращенными глазами, хватает из шкафа тарелки, чашки, что-то разбивает и снова скрывается. Из сеней заглядывают в дверь какие-то рожи, но никто не решается войти. Вскакивает маляр-мальчишка и, взглянув в дверь к Татьяне, тотчас же возвращается назад, громким шепотом, сообщая: «Помираит!» На дворе раздаются звуки шарманки, но тотчас же обрываются. Среди людей в сенях глухой говор: «Убил? Отец… Он ей говорил: эй, говорит, смотри у меня!.. По голове… Чем – не знаешь? Что врешь, – зарезалась она своей рукой…» Женский голос спрашивает: «Замужняя?» Кто-то громко с сожалением чмокает губами.

БАБА (выходит из комнаты стариков, проходя мимо стола, сует себе под платок булку и, подходя к двери, говорит). Тише! Отходит!..

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Как имя?

БАБА. Лизавета…

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. С чего это она?..

БАБА. А, стало быть, еще в Успеньев день, сказал он ей – Лизавета, говорит…

В толпе движение. Входят доктор и Тетерев. Доктор в шляпе и пальто проходит прямо в комнату Татьяны. Тетерев заглядывает в дверь и отходит прочь, хмурый. Из комнаты Татьяны все продолжает доноситься смешанный говор и стоны. Из комнаты стариков – вой Акулины Ивановны и ее крики: «Пусти меня! Пусти ты меня к ней!» В сенях – глухой гул голосов. Выделяются восклицания: «Серьезный человек… Это – певчий… Н-ну? Ей-ей… от Ивана Предтечи».

ТЕТЕРЕВ (подходя к двери). Вы чего тут? Пошли прочь! Ну?

БАБА (тоже суется в дверь). Проходите, люди добрые… некасаемо это вас…

ТЕТЕРЕВ. Ты кто такая? Тебе чего надо?..

БАБА. Я, батюшка, овощью торгую… луком зеленым, огурчиками…

ТЕТЕРЕВ. Тебе что нужно?

БАБА. Я, батюшка, к Семягиной шла… кума она мне…

ТЕТЕРЕВ. Ну? Что же тебе тут нужно?

БАБА. А мимо я иду… шум, слышу… думала, пожар…

ТЕТЕРЕВ. Ну?

БАБА. И зашла… На несчастие посмотреть зашла…

ТЕТЕРЕВ. Ступай вон… Вы все! Вон из сеней?..

СТЕПАНИДА (выбегая, Тетереву). Тащи ведро воды… тащи живо!

В дверь высовывается седенький старичок с подвязанной щекой и, подмигивая, говорит Тетереву: «Господин! Она у вас тут со стола булочку стащила…» Тетерев идет в сени, толкая людей вон из них. В сенях – топот, возня, визжит мальчишка: «Ай-ай!» Кто-то смеется, кто-то обиженно восклицает: «Потише-с!»

ТЕТЕРЕВ (невидимый). К черту! Марш!

ПЕТР (выглядывая из двери). Тише… (Обращаясь в комнату.) Иди, отец, иди к маме! Ну, иди же! (Кричит в сени.) Не пускайте никого!..

БЕССЕМЁНОВ выходит, качаясь на ногах. Садится на стул у стола, тупо смотрит пред собой. Потом встает и идет в свою комнату, откуда слышен голос Акулины Ивановны.

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Я ли ее не любила? Я ли не берегла?

ЕЛЕНА. Ну, успокойтесь… милая моя…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Отец! Родной ты…

Дверь за Бессеменовым затворяется, и конца речи не слышно. Комната пуста. С двух сторон в нее несется шум: звуки голосов из комнаты Бессеменовых, тихий говор, стоны и возня из комнаты Татьяны. Тетерев вносит ведро воды, ставит у двери и осторожно стучит в нее пальцем. Степанида отворяет дверь, берет ведро и тоже выходит в комнату, отирая пот с лица.

ТЕТЕРЕВ. Что?

СТЕПАНИДА. Ничего, слышь…

ТЕТЕРЕВ. Это доктор сказал?

СТЕПАНИДА. Он. Да где уж… (Безнадежно махает рукой.) Отца с матерью пускать не велят туда…

ТЕТЕРЕВ. Ей лучше?

СТЕПАНИДА. А кто знает? Не стонет, перестала… Зеленая вся… глаза огромные… Недвижима лежит… (Укоризненным шепотом.) Я говорила им… скольки разов говорила – выдайте ее замуж! Эй, выдайте! Не послушали… ну и – вот оно! Да разве здорово девице до этакой поры без мужа?.. Опять же: в бога не веровала… ни тебе помолится, ни тебе перекрестится… Ну, вот!

ТЕТЕРЕВ. Молчи… ворона!

ЕЛЕНА (входит). Ну что, что она?

ТЕТЕРЕВ. Не знаю… Доктор будто сказал, что не опасна…

ЕЛЕНА. Старики убиты… жалко их!

Тетерев молча пожимает плечами.

СТЕПАНИДА (бежит вон из комнаты). Батюшки! А про кухню-то забыла…

ЕЛЕНА. И отчего? Что случилось? Бедная Таня… как, должно быть, больно ей… (Морщится и вздрагивает.) Ведь это больно? Очень? Страшно?

ТЕТЕРЕВ. Не знаю. Я никогда не пил нашатырного спирта…

ЕЛЕНА. Как вы можете шутить?

ТЕТЕРЕВ. Я не шучу…

ЕЛЕНА (подходит к двери в комнату Петра, заглядывает в нее). А Пе… Петр Васильевич еще все там, у нее?

ТЕТЕРЕВ. Очевидно… ибо он оттуда не выходил…

ЕЛЕНА (задумчиво). Воображаю, как на него это подействовало!..

Пауза.

Когда я… когда мне случается видеть… что-нибудь подобное этому… я ощущаю в себе ненависть к несчастью…

ТЕТЕРЕВ (улыбаясь). Это похвально…

ЕЛЕНА. Вы понимаете? Так бы вот схватила его, бросила себе под ноги и раздавила… всё, навсегда!

ТЕТЕРЕВ. Несчастье?

ЕЛЕНА. Ну, да! Я его не боюсь, а именно – не-на-ви-жу! Я люблю жить весело, разнообразно, люблю видеть много людей… и я умею делать так, чтобы и мне и тем, кто около меня, жилось легко, радостно…

ТЕТЕРЕВ. Паки похвально!

ЕЛЕНА. И – знаете что? Я вам покаюсь… я очень черствая… такая жесткая! Я ведь и людей несчастных не люблю… Понимаете – есть такие люди, которые всегда несчастны, что хотите, делайте с ними! Наденьте на голову такому человеку вместо шляпы – солнце, – что может быть великолепнее! – он все же будет ныть и жаловаться: «Ах, я так несчастен! я так одинок! Никто не обращает на меня внимания… Жизнь темна и скучна… Ох! Ах! Ой! Увы!..» Когда я вижу такого барина, то чувствую злое желание сделать его еще более несчастным…