Текст книги "Помутнение"

Она тревожно и как-то по-матерински нежно посмотрела на меня, легко проводя рукой по моим волосам. Марена. Я помог ей проникнуть в город, даже устроил в судебные системы трибунала. И теперь она осуществляет за мной надзор, как за психически неуравновешенным.

– Давненько я тебя не видела, уезжал из Парижа?

Таблетки подействовали почти сразу, приводя с собой приятное ощущение отсутствия плоти, исчезающей при первом неслышном прикосновении желатиновых капсул. Тут же забываются каскады бессонных ночей, распухшие от наркотиков вены, вечная мозаика из утыканных сигаретами пепельниц и неожиданная потребность в еде, когда вдруг понимаешь, что чертовски голоден.

– Ты же знаешь, что я не имею права покидать пределы гребаного города. Есть другая проблема – на «хвосте» сидят доминиканцы.

– Ты же никого не убил, не так ли? В ином случае закончим мы плохо…

– Все начинают лучше, чем заканчивают, – я прокомментировал ее слова автоматически. Она сказала – мы? Неужели ведьма настолько привязана ко мне? – Я невольно улыбнулся.

– Ты не ответил на вопрос: да или нет?

– Насколько мне известно, нет, но никто об этом не знает.

– И как я должна буду представить случившееся в трибунале? Из-за тебя Наверху происходят такие столкновения, о которых ты даже не подозреваешь. Каждый раз, беседуя с кардиналом, я начинаю разговор с тебя. И он отвечает, что при любом удобном случае к папе заходят влиятельные персоны и шепчут на ухо: именно Альтаир является виновником всех смертных грехов в городе. Однажды ты предал их, теперь они хотят уничтожить память о тебе, – мягкий, волнующий, подобный вечернему бризу, голос спустился почти до шепота. Она смотрела на меня и объясняла простую истину, словно таблицу умножения отставшему школьнику.

Я взял ее сигареты, лежащие на столе, и закурил. Сигарета… так приятно вдыхать обволакивающий легкие дым, заставляющий примириться с тем, что уже существует, и нет ничего кроме догорающего уголька в темноте… Эти люди хотят уничтожить тебя… да, как печально это звучит…

Сигарета сгорела быстро, как бикфордов шнур, оставив во рту легкий привкус селитры.

– Жернова политической машины, словно челюсти акулы, с острыми зубами в несколько рядов, устроены так, что однажды, ухватив жертву, уже не отпускают ее никогда. Но ты – особенный случай, ты сумел выжить, хотя это ненадолго. Еще одно неосторожное обвинение, и несмотря на всевозможные эдикты о неприкосновенности, на твои плечи обрушится шквал страстей, при котором невозможно уцелеть… Они загонят зверя, открыв охоту, которая потрясет жестокостью весь город, каждую улицу и каждый дом.

– Как бы ни сложилось, ублюдки заплатят по счету! Это им надо гореть на костре, а не мне.

– Успокойся и прими еще таблеток. Из любой ситуации можно найти выход, сейчас главное залечь на дно.

– Да не могу я успокоиться, зная, что нахожусь в круге арены. За все надо платить, даже за муки. Любым из возможных способов. – Тело забила мелкая дрожь. Я чувствовал, что таблетки отпускают, едва начав действовать, силы на исходе, и я перестаю контролировать эмоции. Состояние прострации и оцепенения быстро сменялось яростью, но потом все снова утихало.

– Решетка обернется для тебя адом.

– Что может быть хуже проклятой жизни, она и так похожа на ад.

Она улыбнулась, слегка приоткрыв губы, и мое сердце в очередной раз будто остановилось, мгновенно приводя в чувство.

– Послушай, старику нужно отлежаться где-то денек. У приятеля есть мельница за городом, но до туда далековато…

– Только до вечера, тебе здесь опасно оставаться, – прошептала она над самым ухом, позволяя уловить запах своего прекрасного тела, – периодически меня навещает кардинал, которому о твоем присутствии знать крайне нежелательно.

Я улыбнулся, ангел улыбнулся в ответ.

– У меня есть для тебя подарок. Эта вещь переходила в моей семье от поколения к поколению, возьми ее, – она сняла с шеи небольшой резной крестик черного дерева и, повесив мне на шею, нацарапала на нем булавкой: «от всех бед». – Он поможет ДОЙТИ ДО КОНЦА…

«И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи

Ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю. И

видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лже-

пророка трех духов нечистых, подобных жабам: это – бесов-

ские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли

всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий

день Бога Вседержителя. И он собрал их на место, называемое

Армагеддон».

Я сделал, как и обещал. Когда стемнело, отправился в место, где должны кое-что знать. Единственное, что меня волновало – инквизиторы наступают на пятки и дышат в затылок. Состояние значительно улучшилось, благодаря Маре, но произошедшее гулким эхом еще вибрировало в голове, будто брошенная в пустой колодец монета.

Чтобы заглушить боль, заскочил в самую занюханную дыру в городе. Кабак идеально подходил для желающих утолить жажду, пропустив пару стаканчиков спиртного. Я часто бывал в этой дыре. Многие считали, что среди местных отбросов мне самое место. Пыль перед дверью исполосована мочой.

При моем появлении кто-то из дальнего угла бара кинулся прочь к черному выходу, споткнулся, упал, но не встал, а затаился в темноте.

Я выбрал столик, у которого танцевала стриптиз женщина в парике безвкусно-соломенного цвета. Дочь порока, боясь, что ее узнают, тем не менее, старалась продаться как можно большему количеству посетителей. Она извивалась передо мной пышными формами, не подозревая, что ни в какое сравнение не идет с женщинами, имевшими на меня виды. Я заказал сотню виски – Джонни Уокер Блю Лейбл. Обожаю этот неповторимый вкус, он просто великолепен.

В ожидании порции жидкого огня я изучал обстановку, но все было, как и раньше. Официантки сновали вокруг с проворностью бабочек-однодневок, неся на подносах по три, а то и по четыре заказа. За раздвижной ширмой едва уловимым шепотом переругивались проститутки – они были близко, однако почти ничего из их брани нельзя было разобрать, и приглушенные звуки нескольких голосов, накладываясь друг на друга, сливались в тихий успокаивающий шелест, будто над головой шумели едва касаемые ветром листья.

В отдалении на улице заржала лошадь, долетел надрывный крик возницы. Один из наркотов за барной стойкой воткнул наконец иглу в вену. Он безуспешно пытался сделать это с момента моего прихода. Убрав шприц в картонный футляр, он сунул его в карман. Судя по маслянистому блеску, который сразу же приобрели его глаза, в шприце был морфей – бог сновидений. Несколько минут он покачивался взад-вперед, а потом бухнулся головой на стол.

Лолита Амелия, почти ребенок, но уже накрашенная, как бульварная девка, принесла заказ, улыбнулась белыми зубами акулы, осведомилась о какой-то ерунде, но я не ответил. Виски стоял передо мной, глубокомысленный, как слеза младенца. Я взял стакан, собираясь сделать изрядный глоток, но не успел коснуться губами кубиков льда, плавающих на поверхности, как чья-то рука с хлопком опустилась на плечо:

– Здравствуй, Альтаир, наконец-то ты здесь, – голос, похожий на стон гомосека прозвучал над моим правым ухом. – Надеюсь, обойдемся без церемоний прощания?

«Чудесный человек! Кто-то любезно доложил ему, что меня можно найти именно здесь, он не ошибся» – эта мысль посмотрела на меня сквозь мутную жидкость в стакане, истолковывая все в черном свете, и я сидел, не поворачиваясь, готовый к убийству. В баре наступила гробовая тишина.

– Не ожидал нас здесь увидеть? – упиваясь вниманием, произнес второй из стоящих за моей спиной.

– И кто же оказал вам подобную услугу, кто в очередной раз предал меня? – я спросил автоматически, пропуская мимо ушей любезности, ведь они правы, какого хрена я полез в крысиное логово, зная, что меня могут поджидать здесь?

– Тот, кто хочет жить, в отличие от тебя.

***

Выходя из бара, я слышу звук текущей мочи. Весь мир – в текучем состоянии. И снова эти улицы. Город похож на бойню. Трупы повсюду. Волки пробрались в город и пожирают их, меж тем как чума и другие болезни вползают следом составить им компанию…

Один из инквизиторов приказал повернуться, и я увидел его лицо. Он растянул в подобии усмешки бескровные губы; зубы блеснули желтые, хищные, острые, словно у зверя, глаза пустые и равнодушные, как у насекомого. Улыбка оставалась на его лице слишком долго, мерзкая и голая, вобравшая в себя все запретное зло, на которое способен человеческий ум. Лицо второго скрывал капюшон, и я решил, что обязательно загляну под него. В руках у каждого по арбалету.

«Настало время вернуться к допотопной хирургии – человеческое тело вопиюще несовершенно». Я спросил:

– Когда-нибудь замечали, что ставни магазинов хлопают, как гильотины? И вообще, почему вы одни, ребята, где же ваши «псы с факелами в зубах», где ваши Domini Canes? Вы совершили большую ошибку.

Пока я говорил, неся полный бред, рука незаметно скользнула под плащ, расчехлила огромный нож для разделки туш и всадила между ног тому, у которого хватило глупости заговорить со мной. Другая рука метнулась к арбалету второго инквизитора, и когда тот успел нажать на спусковой крючок, арбалет был уже слегка отведен, и стрела прошла сквозь плащ, не задев плеча. А уже через мгновение я был фонтаном крови из его рта, носа и мягкой плоти… Он влетел затылком в стену, на которую кто-то недавно отлил, и медленно сполз по ней. Второй инквизитор валялся в луже собственной крови и судорожно скребся ногтями по камню. В уголках его губ запеклась агония, с подбородка свисали нити вязкой слюны.

Я снял капюшон с головы монаха и посмотрел в его лицо. Оно мне ни о чем не сказало, как и лица других инквизиторов, в которые доводилось заглядывать. Староват, лоб и щеки покрыты сетью морщин, седая борода пропиталась кровью из носа. Я мысленно задал себе вопрос: «сколько красоток этот ангел с грязной душой успел обуглить?». Ухватив святого палача за горло, спросил:

– Как тебя зовут?

Он просипел, заикаясь от страха:

– Габриэл.

– Красивое имя, кажется, имя ангела из писания… Так вот, Габриэл, если не скажешь, кто отправил вас по моему следу, я сделаю с тобой то же, что и с твоим братом по вере, посмотри на него.

Я повернул голову инквизитора в сторону скребущегося по брусчатке монаха. Он тут же закивал, я отпустил горло бедолаги. Прежде, чем он потерял сознание, в воздухе влажно хлюпнуло лишь одно слово:

– Баллок.

– Спасибо, приятель. – Я не хотел работать грязно, потому что на меня открылась серьезная охота, но доминиканцы не забудут при случае отомстить за своих, нельзя оставлять свидетелей. «Облей их керосином и подожги. Спичка чиркает о коробок – белая вспышка, сдавленный писк насекомого». Нет, лучше поработать мясницким ножом…

Я принес в бордель бесцветный аромат смерти и теперь ехал в одолженной у инквизиторов упряжке, направляясь в сторону Сите, а сзади в багажном отделении трепыхался фарш из горе-воителей. Но я уже думал о другом. Дорожки сходились. Священнослужитель Баллок был епископом на острове, воскресными ночами проводившим исповедь в Соборе Парижской Богоматери, взять его в другом месте не представлялось возможным.

Был субботний вечер. Одежда после расправы начала выделять тусклый, но отчетливый смрад – смесь запахов пота, крови и плесневелой бумаги. Я не мог отделаться от мерзкого ощущения, что попахиваю бойней, как чахоточный бык. Это сильно путало мысли, а значит, оставшийся до аудиенции день нужно было скоротать в тишине.

***

Я пролез внутрь заброшенной колокольни, возвышавшейся недалеко от собора, и вскарабкался на самый верх. Разместившись у небольшого оконца, прямо под куполом набата, сплошь покрытого паутиной, вслушивался в тишину. Вот уха достигло едва слышное в дали ржание лошадей, а вот чуть различимый шелест – паук плетет паутину отчаяния. Устремив широко раскрытые глаза в теплое марево темноты, я вглядывался в призрачно маячивший в лунном свете и стрекотании насекомых сказочный замок. Его суровый фасад, охраняемый каменными горгульями, широкий свод и леденящая нагота оставались неизменны веками.

В какой-либо праздник как по сигналу с восходом солнца дрогнут множество колоколов. Протяжные надтреснутые голоса аскетичных монастырей подхватываются зловещим и угрюмым голосом Бастилии, ему вторят тяжелые равномерные удары набата Собора Парижской Богоматери…

«И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое

землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле.

И город великий распался на три части, и города языческие

пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать

ему чашу вина ярости гнева Его. И гор не стало; и град пал с

неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому

что язва от него была тяжкая».

Ведьма умирала у меня на глазах. Руки ее связали за спиной, а шею охватывал туго затянутый кожаный ремень. Даже сквозь густой смрад, валивший от костра, я чуял силу охватившего крестьян безумия. Мара, прелестная добрая девушка, обугливалась на костре.

– Прости их, – надрывалась она. – Господи!

В глазах помутилось, я неистово дернулся, волоча за собой тюремщиков, ошейник стянул шею, я услышал сдавленный хрип – звук собственного горла. В воздухе стоял тошнотворный запах убийства.

Порыв ветра закружил солому под ногами, охапка тростинок метнулась к костру, но сгорела еще на подлете. Я почувствовал, как из нутра, знаменуя начало безумия, рвется удушающий, истошный, пронзительный вопль.

– Ннннн…

Очнулся от холода, в голове стоял гулкий колокольный звон. В момент пробуждения колокола прыгали по кончикам моих нервов, и их языки били в мое сердце со злобным железным гулом. Этот колокольный звон был страшен, но еще страшнее было сгорающее тело, эта женщина, превратившаяся в ночь, и ее вопль о прощении, проевший мою плоть. Эта фраза точно дизентерия…

Когда я открыл глаза, увидел лишь серую пелену. Шевельнуться удалось с трудом, и я застонал от беспомощности, с удивлением прислушиваясь к своему слабому сиплому голосу.

Чьи-то пальцы коснулись лица, и серый занавес исчез. Я успел разглядеть удаляющуюся влажную тряпку. Сверху нависло изможденное лицо, походящее на череп, обтянутый старой кожей. Человек был мертвенно бледен, острые скулы выпячивались так резко, что кожа вот-вот прорвется. Я ощутил озноб вдоль позвоночника, череп прошептал бесплотным голосом:

– Меня зовут Гебура, я живу здесь.

Бродяга приложил к губам бутыль со спиртом. Бульканье, издаваемое пьющим, было единственным звуком в наступившей вдруг мертвой тишине. Гебура, с прищуренными глазами наблюдавший за снижением уровня жидкости, наконец кашлянул и продолжил:

– Это место для потерянных душ, зачем ты здесь? – у старика на носу висела капля пота, и я уставился на нее.

Вопрос заставил улыбнуться:

– Колокольня идеально подходит для того, у кого душа не на месте. Все как ты сказал.

Он как бы пережевал крупицу удивления, затем провел языком по пересохшим губам, слизывая соль у их кромки.

– В этом мире полно дерьма; надо иметь крылья, чтобы не утонуть в нем… Хотя и в дерьме можно найти просветление.

– Я уже окончательно запутался, где дерьмо, а где просветление. – Я глотнул из протянутой мне бутыли и закашлялся. – В конце концов, все может быть не тем, чем кажется.

Он кивнул. Я не мог оторвать глаз от болтающейся у него на носу капли, но та упорно держалась.

– Здесь люди, как огромные ракообразные, вылупляются, проламывая скорлупу, и заселяют Город, где весь их потенциал разбросан на прилавках огромного рыбьего рынка.

Я быстро ощутил действие спирта, смешанного с препаратами. Спирт. В его коде была великая тайна – я почувствовал, что встретился лицом к лицу со Смертью на уикенде, череп в моей бороде качался взад-вперед на соломенном тюфяке. Все вокруг потемнело, изредка вспыхивали маленькие искорки звезд. Потом меня начало тошнить, и я почувствовал себя змеей, блюющей из Вселенной. Старик рассмеялся как-то по-крабьи, я попытался рассмотреть его сквозь тьму ночи, и вдруг понял, что глаза гигантского ракообразного смотрят на меня, словно две пуговицы, застывшие в холодном жиру. Эти пуговицы заключили меня в конькобежный круг ада, скользкий и холодный.

Он долго смеялся, затем ушел, щелкая клешнями, но тут же на лестнице закашлялся – старчески, пронзительно, и это покашливание – стесненное, будто он старался не привлекать внимания, и жестокое, словно его душили, удалялось, пока я не остался один в нагретой тишине, перед горой хлама и старой паутины.

Луна заливала мир бледным нездоровым светом, лишь под сводами домов оставалось угольно темно. На крыше колокольни щебетали металлическими переливами птицы, снизу доносились громкие мужские голоса, пьяные вопли. Вокруг поднимались кудрявые ухоженные деревья, теснились к башне – таких мест мало в Париже.

Я перевел взгляд на изящные лапки, что умело и методично сплетали из прочной паутины замысловатый узор ловца снов. Ветер шевелил волосы на моей груди, и я, наконец, обнаружил, что ужасно устал… Бледный ветер шипел, обжигая мне шею гнилым дыханием. На лестнице раздались тихие шаги, и на площадке колокольни одна за другой безмолвно появлялись фигуры в чумных масках. Чумные доктора, предвестники Черной смерти. Они обступили соломенное ложе полукольцом и жутко рассмеялись мне в лицо. Так они стояли некоторое время, затем по очереди сдергивали уродливые клювы, обнажая подернутые болезнью физиономии. Я вглядывался во мрак, желая рассмотреть их, пока все лица, которые я видел перед собой, не слились в одно, замершее в гримасе подобострастного самодовольства. «У меня много лиц, – сказал кто-то из них, – и это делает меня человеком».

Я проснулся в муках. Жажда крови, что медленно тлела под кожей, наконец вырвалась наружу.

***

День клонился к вечеру. Я ехал по улицам в багровую полосу неба, покрытую застывающей коркой краски: темнеющей, лишь в разломах выпускающей маленькие лучи света. Солнце почти погрузилось за горизонт, по земле пролегли длинные красноватые тени. Раньше я часто проходил по улочкам, ведущим к собору и обнажавшим свое мрачное великолепие лишь тогда, когда начинал угасать свет дня и нимфы занимали свои места. Сейчас это великолепие показалось чем-то мистическим, изначальным.

Я остановился у серого входа в башню. Вены нещадно зудели, бешенство клубилось глубоко в мозгу. Связно мыслить стало почти невозможно, зубы казались чужими, не помещающимися во рту. Сознание превратилось в тропики, полные ужасных растений-мыслей, каких я никогда не видел и даже не подозревал об их существовании – в черные джунгли, растущие по берегам мескалиновой реки.

Собор показался протосюрреалистическим театром абсурда. Ближайшая башня походила на шпиль сказочного собора, но шпиль, упирающийся в небо – нечто неслыханное, неизмеримое. Сооружение, на которое не взирало человеческое око – Вавилонская башня! Дымовые трубы домов, зубцы оград, бойницы – выступы и зазубрины на колоссальном обелиске фасада увеличивали иллюзию, представляясь деталями причудливой живой скульптуры.

Я, поддавшись обману чувств, вообразил, что вижу воочию колокольню ада. Множество огней, рассеянных на всех этажах чудовищной башни, казались мне тысячью отверстий огромной печи; голоса, шум и удары молота по наковальням, вырывавшиеся оттуда – воплями и хриплыми стонами в камерах пыток.

Я встряхнул головой, сбрасывая наваждение. Странные образы путали разум. Передо мной стоял лишь хаос предметов, сливающихся в нечто непристойно единое. Я поспешил внутрь. И как только шагнул в арку, морок отступил, будто разбился о невидимую преграду, выставленную ангелами, защищающими собор.

Коридор изгибался, в двух десятках шагов впереди появилась массивная дверь. Возле нее на опрокинутом бочонке сидел грузный латник, откинувшись на стену. Оранжевые языки факела блистали на отполированных пластинах доспеха. Бледногубый рот раскрывался, но тут же страж вздрагивал, обводил коридор сонным взглядом, дремал снова. Латник не был звеном цепи, за которую я держался, ведя расследование, поэтому я не стал уделять ему много времени. Сделал все тихо и быстро, после чего вырвал из оцепеневших рук ключи и открыл дверь.

В ноздри ударил стойкий запах фимиама, приятный, но уже непривычный. Сняв капюшон, я прошелся вдоль келий, заглядывая в каждую, надеясь застать там Баллока. В седьмой исповедальне находился именно он, вторая часть кабинки оказалась пуста, я зашел туда и сел на скамью. Из глубоких полутеней оконца, скудно освещенного масляной лампой, доносилось едва слышное бормотание:

«И пришел один из семи Ангелов, и сказал мне: подойди, я пока-

жу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих;

с нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодея-

ния упивались живущие на земле. И я увидел жену, сидящую

на звере багряном, преисполненном именами богохульными,

с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в

порфиру и багряницу, и держала золотую чашу в руке своей,

наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; и на

челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудни-

цам и мерзостям земным. Я видел, что жена упоена была кро-

вью святых. И сказал мне Ангел: я скажу тебе тайну жены сей

и зверя, носящего ее, имеющего семь голов и десять рогов. Семь

голов, суть семь гор, на которых сидит жена. И десять рогов,

суть десять царей, которые примут власть со зверем, как

цари, и передадут силу и власть свою зверю. Воды, где сидит

блудница, суть люди и народы, их племена и языки. Жена же,

которую ты видел, есть великий город, царствующий над

земными царями».

Подождав немного, я прервал его рассуждения, направляя их в нужное русло:

– Обречь себя на страдания – не так плохо, говорит священник на проповеди, тем самым вы приближаете себя к Богу. Но лично я считаю, мой Бог во мне самом, и не уверен, что ему понравится, как я страдаю.

Баллок отвлекся от Библии и, посмотрев на меня, улыбнулся покорно, тревожно и приторно.

– В чем твой грех, сын мой?

– Святой отец, я не хочу нести этот тяжкий грех – мои руки по локоть в крови. По пути сюда я удавил латника у черного входа в Вавилонскую башню… Эта башня растет вниз, и мы в самой глубокой ее точке, – я приглушенно засмеялся, поняв, что снова начинается бред. Показал Баллоку руки, и тот отхлынул от меня, как от прокаженного. – Необходимо кое-что выяснить, я стараюсь изо всех сил. Например, за последние несколько дней я убил четверых, но сначала пришлось их немного помучить, и они намекнули, что ниточка тянется сюда, святой отец. Габриэл меня прислал. Слышали это имя?

– Альтаир!.. Ты же в Храме Божьем…

– Просто скажите, зачем?

– Это Сергерас Кетер, губернатор.

– Неужели вы думаете, святой отец, что я проглочу это дерьмо?

– Мне нет смысла тебя обманывать! Подумай сам, почему оказался впутанным в грязное дело, задайся вопросом, за что тебя так настойчиво разыскивают инквизиторы… Все они ведомы Кетером… Ты уже давно должен быть мертв, но оказался слишком настойчив. Зачем становиться мучеником? Просто уходи из города!

– Чтобы победить зверя, нужно превратиться в зверя. Я готов им стать и потом умереть, если потребуется.

– Или выжить, но тебе может не хватить здоровья. – Его возбуждение быстро росло; он шипел, поблескивая слезящимися глазами, блаженство доносительства распирало его, облепляя губы беловатыми осадками слюны. – Власть… Кетер… генитальная индульгенция, стащившая с ведьмы заношенное нижнее белье… рубаха, колышущая запах старого сухостоя…

Епископ продолжал нести ахинею про потные подробности обнаженных дел. Мне не нравилась лицемерная ухмылка на злом лице, кажется, он не догадывался, что сейчас произойдет.

– Здоровья всегда хватит на жизнь, Баллок. Разве ты, имея деньги, не тратил бы их? Здоровье – то же золото. Вопрос только в том, какую жизнь ты прожил. Зло, однажды запущенное, рано или поздно возвращается, пусть даже сначала ему придется обойти весь свет.

– Пути господни неисповедимы.

– Все исповедимо, рано или поздно, но исповедимо.

– Ты окончательно потерял веру в Бога…

– Сейчас это не имеет значения, но вы, возможно, хотели сказать, что могущественный человек без веры – слуга дьявола.

«Генитальная индульгенция, власть… Кетер!».

Священник задрожал как осенний лист на ветру, чувствуя, что разговор заходит в тупик, в какой-то момент его тело напряглось, он встал:

– Мне нужно выйти. Подожди здесь.

– Сядьте обратно, святой отец. Я пришел сюда не поговорить. Ведь дело не в голосе, полном священного таинства, суть в глазах и в том, что я в них вижу.

– И что же ты видишь в моих глазах? – его кривая усмешка все больше заполнялась страхом.

– Я вижу в них вседозволенность, граничащую с безумием, и что более важно, панический страх. Вы готовы встретить неизбежное?

Епископ молчал. Я не спеша разорвал медную сетку в окошке, разделяющем келью на две части. Бедняга окаменел, даже не вскрикнул, и я подумал, зачем он ввязался в темную историю, но уже слишком поздно. Я просунул руки в окно и притянул лицо огромного ракообразного к себе, после чего, обхватив череп, со всей силы нажал большими пальцами на глаза. Его нервы пульсировали на висках, освещенные пламенем масляной лампы. Кровь брызнула во все стороны, я медленно разжал пальцы. Баллок не издал ни звука, лишь рот округлился в беззвучном крике. Может, он и останется жить, кто знает, но жизнь его не будет теперь такой сладкой. Я ушел через центральные ворота, чувствуя во рту горечь масляного перегара.

***

Губернатор… Епископ указал, куда тянется дорожка, но зачем тебе столько хлопот, почему все объявили мне войну? Может, я маньяк или садист с манией преследования? Одно точно, когда настанут времена получше, надо избавиться от привычки принимать пилюли.

Часы пробили полночь. Оставалось много времени до рассвета, и появилась удачная возможность наведаться в загородную резиденцию губернатора Сергераса.

Недавние события являли собой загадку, ответ на которую ускользал из-под носа. Возможно, следовало бы остановиться, но нельзя упускать шанс. Я не мог оставаться спокойным, зная, что передо мной что-то темное, неразгаданное. Всюду банды хищников ищут меня, жаждут крови.

Я проехал в упряжке через весь город, зная, что губернатор находится дома и не подозревает, как близко я к нему подобрался. Чтобы не привлекать внимания, оставил карету в миле от виллы, дальше пошел пешком. С пульсирующей частотой в душе зарождался и умирал страх, сковывающий тело, и чутье подсказывало, что он не скоро отступит.

Особняк оказался неожиданно близко. Когда деревья раздвинулись, и показалась крыша огромного кирпичного дома, подумал, что последний час стерся из памяти. Возникло ощущение, будто сознание вовсе покидает меня – надо закончить дело как можно скорее. Я быстро забрался, цепляясь за выступы камней, на смотровую площадку планетария, откуда без труда можно допрыгнуть до крыши особняка, пошел, держась в тени и пригибаясь, на противоположную сторону башни. Вдруг слева, откуда-то из темноты выдвинулась огромная лапа. Я запоздало дернулся, но жесткие пальцы ухватили за горло – даже не успел вскрикнуть от боли и неожиданности. Почувствовал, как ноги отрываются от земли. Голова запрокинулась так, что шея вот-вот хрустнет и сломается. Превозмогая боль, я выдернул мясницкий нож, но в тот же миг что-то тяжелое выбило его из руки.

Правое предплечье онемело от страшного удара. Задыхаясь, я ухватился левой рукой за пальцы на горле, но оторвать не мог. Я быстро слабел, а чудовище с тихим ревом прижало меня к стене. Луна выползла из-за облака, сердце обдал смертельный холод: меня держало, люто скаля клыки, нечто невыразимое. В нем чувствовалось и человеческое, но звериное явно преобладало. Вероятно, существо когда-то было человеком, до того, как алхимики превратили его в подопытный образец.

Хрипя, я ударил ногой в стену башни, оттолкнулся. Нас отшвырнуло, тролль оказался на краю, одна его нога зависла над пропастью. Прямо перед глазами щелкнули страшные зубы, но пальцы разжались – хищник не желал падать на каменный двор даже с жертвой в лапах. Я, шатаясь, ухватился за перила, сделал два шага назад, торопливо спрыгнул ниже – там виднелась залитая лунным светом поперечная стена особняка.

На спину что-то обрушилось. Я не удержался на дрожащих ногах, упал. В глазах потемнело от боли – навалился на поврежденную руку. Задыхаясь, спешно поднялся. Тролль мог ударить из темноты громадным, как молот, кулаком, но зверь люто ненавидел людей, жаждал смотреть в искаженное мукой лицо жертвы, которая видит смерть, трепещет, хотел насладиться агонией человека, ужасом!

Тролль метнулся вперед, надвигаясь массивной грудной клеткой, я подпрыгнул, выставляя ноги, обеими ступнями ударил в грудь врага. Любые кости переломились бы как пересушенная лучинка, но тот лишь упал, загремел по ступенькам еще ниже и оказался на первом этаже. Я похолодел: в лапе мутанта мелькнуло что-то тяжелое – зверь в падении успел цапнуть камень.

Хватая ртом воздух, я заспешил обратно на гребень стены. Луна скользнула за облако, под ногами расплылся мрак, а по спине дохнуло холодом – почти не отличишь узкую полоску верха стены от черной пустоты. Сзади послышался свист рассекаемого воздуха, в следующий момент в голову что-то ударило, тело потряс страшный удар, сознание рухнуло в черноту.

***

«В самом центре разваливающегося колеса – Альтаир. Колесо будет вращаться даже после того, как все достижения, накопленные человечеством за тысячелетия изуверских опытов – из них колесо и было сделано – не рухнут бесформенной кучей.

Даже сейчас, когда мир разваливается, Город продолжает жить в конвульсиях бесконечных оргазмов, его воздух наполнен застоявшейся спермой, и его деревья спутаны, как свалявшиеся волосы. Колесо на вихляющейся оси неумолимо катится вниз; нет ни тормозов, ни стимула. Оно разваливается у меня на глазах, но его вращение продолжается…»

Мысли, выворачивающие мозг на изнанку, громко звучали в голове. Я очнулся от холода в подвешенном состоянии – тело распяли на холодной сырой стене, приковав железными кольцами запястья, а от затылка по спине стекали и разбивались с мягким плеском о каменный пол кровавые капли.

Никому бы не понравилось чувствовать себя тряпичной куклой, распятой по всем канонам Бандинелли, не понравилось и мне. Но обстоятельства изменились с головокружительной быстротой, и теперь мне приходилось трястись, как животному на бойне, при виде остро наточенного топора. Когда по мокрому коридору кто-то шел, загребая ботинками мутную воду, мне становилось не по себе. Победитель не думает о поражении, но, когда сталкиваешься с тем, с чем столкнулся, беспощадная реальность заставляет понять: приговор уже вынесен, свидетельство о смерти подписано.