Текст книги "Сотканные из тьмы"

– А тебя кто спрашивал, шакалье отродье? – Пьяный человек с мечом осклабился, чувствуя поддержку друзей.

Сенешаль сказал медленно, чувствуя нарастающее раздражение:

– Убери меч и ешь свое варево.

Послышались недовольные голоса, многие повыскакивали из-за столов, трактирщик грязно выругался, призвал собравшихся не ломать мебель. Внезапно кто-то налетел сбоку, следопыт ощутил острый укол в левой руке чуть выше локтя. Зашипев от боли, он обернулся, увидел перекошенное пьяной злобой лицо, пропойца заносил для второго удара выщербленный тупой нож, из его рта летели проклятья вперемешку со слюной и остатками непроглоченного пойла.

– Зря ты так… – сказал Сенешаль со злостью. Спустя секунду он кулаком в челюсть уронил буйного гуляку на пол и оказался посреди таверны с расчехленным мечом. Грукс в его руке пустил по таверне россыпь зайчиков. Краем глаза следопыт заметил, как шут не спеша поднялся, отряхнул и без того безнадежно грязные портки, сказал задумчиво, но так, чтобы все слышали:

– Жизнь – это беспроигрышная лотерея, в итоге мы все получим по земельному участку. Поэтому, коли не хотите подохнуть досрочно, давайте обнимемся и выпьем за счет заведения!

На шута никто не взглянул. Сброд поднимался с мест, разгоряченный хмелем, кто-то хватался за нож, кто-то вынимал пусть плохенький, но меч. Один даже цапнул стул за ножку, он же и кинулся вперед, думая, что остальные последуют за ним, и добьют незнакомца, а он потом будет хвастать, что первый нанес удар.

Острие меча достало его в сердце. Гуляка завалился навзничь, табуретка упала ему на лицо, скрыв искаженную болью гримасу.

Все замерли. Сенешаль заметил шевеление в дальнем углу таверны, бросил быстрый взгляд. Там шут прокрался к столу и схватив бутыль с вином, наполнял стакан.

Следопыт сцепил зубы, стоило ли ввязываться ради этого идиота? Посмотрел на жаждущую крови толпу, перехватил оценивающий взгляд… И тут все разом бросились вперед.

Шут стоял в углу кабака, прихлебывая вино. Сбоку от него звон, грохот. Портной, грозивший пырнуть его мечом, явно лишь напугать хотел, влетел в стену с отрубленной рукой, завизжал от нестерпимой боли. Улыбка бродяги скукожилась будто елдак на морозе. Кабатчика нигде не было видно, да и стражник, подхватив шлем, метнулся к выходу, оставив вместо себя раздербаненный остов гуся.

Лезвие меча ударило человека со шрамом-слезой в основание шеи. Голова подлетела и, крутясь, покатилась к лавке, где вяло шевелил уцелевшей рукой портной, пытаясь выловить из сутолоки обрубок, в надежде пришить его позже.

Третий начал оборачиваться, рот округлился в попытке закричать, но из разрубленной трахеи вырвался сип и клекот, а черные в свете ламп струи плеснули с таким напором, что некоторое время выглядели фонтаном.

Пропойца, пырнувший ножом исподтишка, очнулся, и тут же рухнул с разрубленной наискось грудью. Сквозь перерубленные ребра глянуло еще бьющееся сердце. Он медленно, словно спиленное дерево, завалился набок, и что-то темное вывалилось на пол.

Обезумев от ужаса, горожане выскакивали из таверны и терялись в темноте сразу за дверным проемом. Сенешаль выругался, коря себя за глупость. Эту пьянь надо было по люлькам уложить, а не обрывать их жизни, какими бы грязными и бессмысленными они не были. На улице послышались крики, сейчас весь город всполошится, и, чего доброго, повесит его на ближайшем суку.

Сенешаль выскочил из таверны на морозный воздух, запрыгнул на коня и помчался к северным воротам. В этих краях его не знают, переживет. Волку в курятнике делать нечего.

Конь пошел споро, сразу галопом, в лицо пахнуло ароматом сена. Некоторое время он ехал навстречу черному диску, проглядывающему сквозь неплотные облака, пока не расслышал лошадиный топот позади себя. Звуки копыт глухие, лошадь одна, не подкована. Следопыт натянул удила, осаживая Иерихона, съехал с тропы. Спустя минуту показалась тощая кобыла, несшая всадника с бутылью в руке. Одной рукой тот правил лошадь, второй поднес емкость ко рту и сделал изрядный глоток. Сенешаль узнал шута, и преградил ему путь. Злости к чудаку он не испытывал, скорее досаду, что так глупо поддался эмоциям и выпустил кишки троим бедолагам из-за какого-то дурня.

Шут в последний момент увидел всадника на пути и, нелепо всплеснув руками, вывалился из седла. Раздался звук рвущейся в зоне промежности материи. Бутыль полетела на камни и разбилась. Брызгов не было, малый успел высосать жидкость до дна.

– Не убивай, добрый человек, – пробубнил изрядно поддатый шут. – Погоню за тобой не пустят, сейчас каждый воин на счету, а тебя гнать – себе дороже.

– И ты решил меня в одиночку выследить, чтобы все бабы, все гроши и слава тебе, одному?

Бродяга заулыбался, усмотрев почву для дискуссии.

– Нет, господин, я убегал от бандитов, которые никак не оставляли надежды отрезать мне яйца. Например, жена портного, коему бедолаге ты милосердно отрубил только одну руку, была очень возмущена. Неблагодарная тетка, знаешь…

– Да, твои портки одной рукой не зашить, – сказал следопыт.

– Мои портки? – не понял шут.

– Ладно, забудь. Все-таки ты не дурак, первое впечатление иногда подводит.

– Мои родители очень старались, – ответил бродяга честным голосом. – Много раз переделывали, изменяли.

Следопыт прислушался к тишине. Погони не было, он вывел Иерихона на тропу, и с места пошел в галоп. Спустя минуту дробный стук неподкованных копыт оповестил, что шут никак не хочет отстать.

– Ты ведь и правда шут? – Сенешаль натянул удила, было ясно, бродяга не отвяжется. – Что хорошего в этой идиотской профессии?

– Я видел истинное лицо общества, и предпочел быть пародией на него. Шут – не худшая из профессий.

– Пародией? То есть ты лучше тех ублюдков из таверны?

– У меня есть принципы, – пояснил шут. – Нравственные. А у них нет.

– А-а-а… И в чем твои принципы?

Он подумал, ответил честно:

– Не знаю. Но они есть. Ну вот… Не укради, не убий, не возжелай ближнего своего… Дальше не помню.

– А ближнюю?

– Насчет ближней вроде бы ничего не было, можно.

– Ты точно дурак. Круглый!

– Спасибо на добром слове, – шут чуть склонил голову, – зато круглого дурака в угол не поставишь.

– А зарабатываешь чем?

Бродяга страдальчески заломил руки, как нищий на паперти.

– Ясно, – Сенешаль нахмурился, покосился на носок ботинка бедняка, в дырку выглядывали чумазые пальцы, как пацанва из подвала. – Неправильно это.

– Да, – согласился оборванец, – Людей убивать не так плохо… У них тоже есть семья, какая никакая, душа, наконец. Но это так, мелочи.

Сенешаль вздохнул печально, посмотрел на ладони. Кровь с рук водой не смоешь.

– Зато ты цел, – бросил он. – Это и есть жизнь, кто-то умирает, кто-то живет…

– Разве это жизнь? – спросил шут печально.

– Жизнь, – заверил он.

– Жизнь ничего не стоит, – сказал бродяга, – но ведь и ничто не стоит жизни.

С полчаса ехали молча. Огромные черные деревья уходили вершинами в звездное небо, луна появилась и понеслась со скоростью скаковой лошади, беспощадно яркая. Наконец Сенешаль спросил:

– Что за байда тренькает у тебя в мешке?

– Жаба.

– Какая жаба?

– Большая. Болотная. На лапках слизь, и брюшко перламутровое, словом, красотуля. Шутю. Лютня моя, ей пробавляюсь, когда есть хочется.

– Сыграй.

Шут повернулся к следопыту.

– Серьезно?

– Да, хочу послушать, все лучше твоей трескотни.

Бродяга чуть свесился на круп, вынул из мешка инструмент. Затем вскинул лицо к звездному небу, пальцы ласково коснулись серебристой паутины струн.

– Интересная штука. – Сказал следопыт. – Я таких еще не видел.

– И не увидишь, – с ноткой грусти ответил шут. – Жаба – редкая вещь.

– А почему Жаба?

– Я так назвал, чтобы другие не зарились.

– Струн у нее многовато.

– Двадцать четыре, если быть точным, всего с десяток таких инструментов было сделано, играть за год не научишься. – Бродяга тронул деку, Жаба на удивление отозвалась. Бард закрыл глаза, покачиваясь как береза на ветру – пальцы пауком побежали по паутине струн. Запел он мягко, голос оказался чистый, как лесной ручей. Песня, понятно, о любви. Сенешаль напряг слух, эту балладу уже слышал, но певец что-то подправил, такое многие практикуют из-за паршивой памяти, потом оправдываются авторской обработкой, однако сейчас звучит интереснее.

Бродяга пел, следопыт крепился, потом начал подпевать, дико фальшивя, шут тут же умолк и повернулся в его сторону.

– Ну как?

– Это хорошая песня, – заметил воин. – Только не твоя.

– Она моя, – шут улыбнулся печально.

– Хочешь сказать, ты автор этого знаменитого текста о любви?

– Он не о любви, – заметил шут.

– Тогда о чем?

– Он о неразделенной любви.

– Это уже нюансы.

– В нюансах вся суть, – сказал бродяга. – От разделенной любви рождаются дети, а от неразделенной – баллады. Так и родилась эта песня.

Сенешаль посмотрел исподлобья.

– Да ты эстет, мать твою.

– Спасибо, нынче авторов не ценят, спой, значит, а потом пошел вон. Баллады и должны быть резонансными, как говорится, ради красного словца не пожалеешь и родного отца.

– Слушай, а ты написал балладу о рабстве и этом… ростовщичестве?

– Ага. – Шут довольно подбоченился. – «Бродяга» называется.

– Она же против власти, как тебя во дворец пускают?

– Так я ж там как юродивый, мне можно все. Поржут и забудут.

– Сыграй, – попросил Сенешаль.

– Не, не сейчас, это другая история.

– Зануда.

К часу, когда луна начала выползать на небо, следопыт и прилипший к нему попутчик ехали по суровому предлесью. Сенешаль почти не удивился, когда впереди замаячила зеленая стена, показавшаяся сначала частоколом сосен, но подъехав поближе, сообразил, что это огромная гора, одетая плесенью словно покрывалом. Похоже на древний курган. И чем ближе они подходили, тем крупнее мурашки пробегали по коже.

Глава 4

Рассвет пришел поздно и страшно медленно, будто не решаясь выйти на мороз, пройтись по насту. Ришон замерз, несмотря на теплую одежду. Организм не успевал адаптироваться к стремительному изменению климата, из носа противно капало, а горло жгло, словно глотнул ртути. Вчера за весь день солнце ни разу не вырвалось из плотного слоя туч, даже не туч, а толстого одеяла, укрывшего мир от горизонта и до горизонта. Крепостные стены в инее, а земля уже покрыта тончайшим слоем пушистого, как лебяжий пух, снега.

Ришон ехал весь день без остановок, миновал заставы, окружавшие Стратхольм. Отдаляясь от сторожевых башен и погружаясь в лес по узкой охотничьей тропе, он неожиданно выбрался на одинокую поляну. Бросил долгий взгляд на открывшееся над верхушками деревьев пространство. В глазах расплылись силуэты далеких гор, отделяющих срединные земли от пустошей, пики уныло подсвечены серым диском. Солнце было еще высоко в небе, но почти не светило. Тьма сгущалась, спину инквизитора продрал озноб, и он торопливо пустил Бархата дальше. Найти деревню, запрятанную в глуши, поговорить с людьми, узнать об аномалии, затем еще и еще дальше, пока не будет понимания происходящего.

Гряда пологих холмов открылась из-за деревьев. На ее склонах росли березы, боярышник и шиповник, но вершины лысые, и гряда ясно различима в темном небе. Конь время от времени порывался к быстрому бегу, но Ришон терпеливо возвращал его на легкую рысь. Деревья стояли плотно, и наткнуться на ветку не составляло труда. Он бывал в этих лесах и знал – за холмами начинаются непроходимые топи.

Жизнь в холода замирает, он утвердился в этом наблюдении, когда за день, двигаясь по проторенным тропам, не встретил ни одного человека. Лишь однажды издалека увидел ползущую вдоль кромки леса телегу, полную хвороста. Ришон проследил, как человек безжалостно настегивает клячу, даже сам бежит рядом и помогает тащить нагруженную подводу. Торопится убраться подальше. В остальном везде белое безмолвие под грязным балдахином. Бархат вопросительно заржал, монах повернул в другую сторону.

Ришон скакал вверх, изучая подъем усталыми глазами. Птицы срывались с веток прямо над головой и с шумом месили крыльями морозный воздух. Он слышал тяжелые вздохи ветра в засыхающей листве, даже шелест падения сосновой шишки, и запахи вокруг сливались в гимн умирающему миру.

Вдалеке, под деревьями, что‑то двигалось. Тень мелькнула и пропала, но Ришон успел разглядеть ее, потом появились еще несколько таких же теней. Вдоль широкого синего ручья бежали волки. Стая гнала дичь. Монах разглядел их получше – тени на быстрых серых лапах, пять или шесть мохнатых охотников.

Вдалеке, за стеной деревьев с другой стороны холма угадывались постройки, слышалось мычание скота. Показался высокий частокол небольшого когда-то поселка, что уже выплескивается многими домами и даже улицами за пределы барьера.

Ришон направил коня к деревянному частоколу, странно перемежавшемуся с каменным заграждением. Взору предстала крупная весь с претензией называться городом. Кажется, Родсельм. Сразу за воротами двухэтажный трактир. Нижний этаж из неотесанного булыжника, верхний из просмоленного дерева, крыша укрыта листами из металла. Гармония, какую только в деревне можно встретить.

У увитой засохшим плющом коновязи с десяток лошадей, прислуга суетится, подносит к ним бадьи с зерном. «Путники торопятся, – мелькнуло в голове, – могли отвести животных в конюшню, приказать накормить, напоить, пока отдыхают… но коней даже не распрягли».

Из конюшни показался дородный воин. Блестящие доспехи, как и нарядный камзол, исчезли под шубейкой, умело подогнанной по его фигуре. Он стряхнул пыль с рукавов, затем вывернул голову к плечу, как музыкант, и сбросил щелчком только ему видимую соринку.

Ришон спрыгнул с седла, бросил поводья на коновязь. Когда поднялся на крыльцо, дверь с готовностью распахнулась, в лицо шарахнул запах жареного мяса, приправленного специями. Церковник шагнул в горячий воздух, подсвеченный красным от сполохов пламени, и два десятка каменных рож уставились на него.

– Не, это не он, – пробасил мужик крестьянского вида с лиловым фонарем под глазом.

– Точно? – за спиной инквизитора оказался воин, которого Ришон заприметил у коновязи. – Лучше смотри.

– Да, то есть нет, не он, – закивал крестьянин.

Монах постарался улыбнуться дружелюбнее. Что бы ни случилось, похоже, здесь готовы вздернуть любого незнакомца.

– Добрый вечер. Я путешествую, первый раз в этих краях, – сказал Ришон.

– Ну да, сначала все вежливые, а потом рубят местных в капусту, – пробасил воин за спиной.

– Я с благими намерениями. – Ришон распахнул шубу, показав монашеские одежды.

– Оставьте святого отца, – вмешался студенистый человек с рачьими глазами, кажется, хозяин, иначе его сало давно бы пошло на растопку. – Проходите, здесь рады гостям.

Два десятка злобных оскалов немо подтвердили радушие. Атмосфера вражды угнетала, Ришон чувствовал, что стоит на краю бездны. От жары сбилось дыхание, он ощутил, как по спине скользнула первая капля.

Хозяин двора улыбался, и монах заставил себя сдвинуться с места. Он нацепил глуповато рассеянную улыбку, кабатчик ждал, когда гость подойдет к стойке.

– Что здесь произошло? – Тихо спросил церковник.

– Гастролеры. – Хозяин кисло улыбнулся. – Заехали сюда вчера днем, один нажрался за чужой счет, а второй зарубил тех троих, кто угощал, еще одного покалечил. А потом бандюги умотали, не заплатив, конечно.

– Ясно, тогда мне вина и ужин, на ваш вкус. Плачу вперед. – Ришон сунул три медяка хозяину.

От огромного камина, откуда багровые языки пытались достать балки под сводом, шел непривычный жар. На каминной полке располагался очаг из неотесанных глыб. Поленья догорали там и рассыпались на крупные, светящиеся изнутри, головни. Поодаль у стены установлен ряд прокопченных жаровен. Из чадящего пламени волнами тек запах готовящегося мяса.

Грудь Ришона раздулась, вдыхая воздух, от которого сердце застучало чаще. В трактире вновь загремел морской прибой пьяных голосов, кажется, о нем забыли. За широким столом сгрудились местные, одетые в основном бедно, но монах сразу заметил у некоторых дорогое оружие.

Стол из мореного вяза, похожий на сороконожку, протянулся через весь зал, ножек и правда – как у сколопендры. Столы поменьше отгребли к стенам. За ближайшим двое: немолодая дама в кафтане и… Ришон слегка оторопел: мужчина размерами с огра, табуретка у него не выше других, но кажется, что верзила на возвышении, смотрит поверх голов. Кабатчик рядом с монахом застыл, наблюдая за ним с понятным выражением лица.

Грузный мужик взял пирог, разломил на две половинки, Ришон отвернулся, потом ощутил что-то странное, снова устремил на него взгляд. На редкость маленькие, но широко расставленные глаза, а переносица даже шире, чем нос с его подрагивающими крыльями. Челюсть настолько тяжелая, что сразу зачисляешь ее хозяина в дровосеки. Небрит полгода, если не больше, густые черные волосы растут из-под самых глаз и, огибая губы, сползают на шею.

В монахе что-то тихонько охнуло. Уши мужика тоже покрыты шерстью, как лицо и руки. Если все тело можно укрыть одеждой, то нельзя жить, не снимая перчаток, но этот огр мороз если и заметил, то явно пока не расстроился.

«Надо бы сесть хоть за ближайший стол» – подумал Ришон, но атмосфера крови и злости настолько удушающая, что он топтался на месте. Наконец заставил непослушное тело сдвинуться. Пробравшись к столу со свободным местом, монах перенес ноги через скамью, сел, облокотившись на столешницу. Напротив угрюмый бородач оторвался от кружки с хмельным зельем, мутные глаза уставились на новичка с пьяной недоброжелательностью.

По проходу между лавками, не задевая сидящих, тихонько прошмыгнул согнутый человек в сером потрепанном плаще, капюшон приспущен, оттеняя глаза, в руке деревянный посох. Прошел он к соседнему от Ришона столу, сел, жестом позвал прислугу. Начал расспрашивать о человеке, накануне зарубившем портного и других прощелыг.

Ришон сидел, присматриваясь и прислушиваясь. Нарезанное ломтями мясо, хлеб и сыр принесла молодая, болезненного вида служанка, даже с виду измученная и несчастная.

– Спасибо, – сказал монах и дал ей серебряную монету.

Она удивилась, потом поняла это как плату вперед за грядущую ночь, но Ришон покачал головой.

– Иди, больше ничего не нужно.

С улицы вошел и остановился на пороге стражник с алым крестом на белой тунике, пошарил взглядом по таверне, потащился к своим. Огр по-прежнему разламывал пироги пополам и совал в пасть, как в неутомимо работающую камнедробилку, запивал тем же вином, что мясо и рыбу, придворной дурью не маялся, что к мясу, видите ли, красное, а к рыбе – белое.

Хозяин поставил на стойку глиняную бутылку с вином, какой-то мужик тут же выдрал пробку и жадно запрокинул над раззявленной пастью. Потом, оторвавшись от бутылки, повернулся к заказавшему это вино путнику, молодому парню, сказал громко:

– Эй, существо! Монаха уже опознали, он это не он, ну а ты кто таков?

Ришон повернулся к грубияну, пахнет ужасно, к помоям примешивается запах сажи, словно горели подметки.

– Ну… – ответил путник осторожно, – я это я. А в чем дело?

– Ладно, – проворчал мужик, – ты не мог никого зарубить, будь они даже вусмерть пьяные под столом. И так по тебе видно белоручку из хорошей семьи, от мамки сбежал?

Парень развел руками:

– Бывает, нужно менять… место.

Мужик скривил рожу.

– Ты не похож на вора, ладно, больше не допытываюсь. Заплати за меня, и в расчете.

Он развернулся, побрел с бутылью к своему столу, где ожидают приятели. Парень торопливо обратился к хозяину:

– Я плачу, сколько?

Толстяк кивнул с полным равнодушием. Ришон проследил взглядом местного, тот плюхнулся на стул недалеко от жаровни. Рядом с ним сгорбился звероподобный воин и пожирал с вертела жареную свиную ногу. Жир стекал по его запястьям, пенился в ложбинках губ, но лицо выражало хищное нетерпение насыщающегося зверя. Напротив сидел, хмуро уставившись в кружку, худощавый человек в кожаном жилете с бронзовыми наклепками. За спиной в латунных ножнах висел двуручный меч. Человек был прям, как столб, чисто выбрит, с узким носом и глубоко посаженными глазами.

За дальним столом загоготала дюжина луженых глоток, упала и разбилась сбитая локтем тарелка. Кто-то свалился с лавки, но не поднялся, так и оставшись лежать с задранными кверху ногами. По мерно вздымающейся груди было ясно – заснул. Неподвижное тело тут же перешагнул трактирщик, неся в руках несколько кружек с пивом.

Монах вздрогнул, когда перед ним опустилась на стол большая бутылка вина.

– За мой счет.

Девушка подмигнула, удалилась раньше, чем Ришон успел сказать «спасибо». Он повертел в руках бутылку, пальцы чувствуют приятный холод, словно только что из очень глубокого подвала.

– Эй, – буркнул бородач напротив, – не знаешь, что с ней делать?

Мужик, одетый в куртку из старой потертой кожи, наблюдал за ним с хмурым интересом. Монах ответил вежливо:

– Вряд ли справлюсь в одиночку. Но буду рад, если поможете.

Бородач улыбнулся, разом подобрев. Ухмыляясь во все два зуба, к ним придвинулся дед с пустым стаканом. Он был совсем старый, лицо изрезано глубокими морщинами, рот собран в жемок.

– Я Соловей, – сказал бородач. – А это Глина. Все его так зовут, потому что своего имени он не помнит. Но пьет, дай Боже нам всем, глотка луженая.

– Ришон, – представился монах.

Соловей посмотрел на него поверх наполненной до краев кружки.

– Из Стратхольма прибыл? Сразу видно, выправка… не местная.

– Да, путешествую…

Соловей осклабился:

– Я так и понял, экскурсия по деревням, смотришь, скоро ли нас снегом занесет? Да я не выясняю, здесь полно таких, кто скрывает, кто и откуда, просто хочу сказать, что еще есть время вернуться, пока дороги напрочь не замело. Несколько дней еще, и только на санях кататься. Пустоши, говорят, уже замело. Кочевники к кратерам сорвались, в пещерах будут прятаться. Ну а что им, деваться некуда. Только половина по дороге помрет.

– А что может случиться? – спросил Ришон осторожно. Соловей многословен, уже отработал свое вино.

Глина пожал плечами, сказал неразборчиво:

– Да как что… разное. И холод, и мороз, а то и стужа.

– Только холод? – спросил монах.

Соловей нахмурился:

– А что еще?

– Не знаю, – сказал Ришон быстро, – может зверье какое.

– Всю дичь уже перебили, погреба полны мяса, переживем зиму-то. Солнце ведь… оно не на совсем гаснет?

– Дай Бог, не на совсем, – сказал монах без уверенности.

Глина перекрестил грудь в истрепанной фуфайке мелкими крестиками, словно фехтовал с комаром. Соловей перекрестился размашисто и с фанатичной миной, будто в самом деле в этот момент думает о спасении души… хотя кто знает, не все же мы свинки морские.

– Слушай, Соловей, – сказал Ришон, – а не найдется у вас карты окрестных деревень. Я бы проехался, посмотрел, как люди живут.

– Какая тебе нужна карта?

– Просто карта с лесными тропами, – сказал монах, – чтобы знать, где что и как далеко. А то и околеть в пути недолго, мороз здорово бока щипает.

Соловей посмотрел на него внимательно, рот искривила прохладная улыбка.

– Ты же не собираешься осваивать наши охотничьи угодья, когда снег растает?

– Нет, конечно, – Ришон отмахнулся. – Тут до утра бы дожить на таком холоде, мне просто короткие маршруты переходов узнать, и все.

Соловей кивнул.

– Карты лесных троп нет, никто такое не рисует, но у меня есть карта быстрого перехода к Седлуку, деревня прямо на границе с пустошью. Психи там живут, но если нужны сведения, у них самый свежак.

– Слышал о такой веси, буду благодарен за карту.

– Она в сумке, сейчас до конюшни дойду. – Бородач с кряхтением поднялся. – Бумага недорогая, всего медяк, а за каракули серебряная монета, итого два медяка и одно серебро.

– Согласен, неси карту.

Соловей прошел между столами, захватив по дороге плащ, и дверь за ним захлопнулась.

Ришон пригубил вино, несколько раз подлил Глине, тот пил третий стакан как воду, только мизинец оттопыривал, аристократ, блин.

Монах ждал с десяток минут, не дождался. Решил выйти, посмотреть, куда девался Соловей. Общество тут неподходящее, конечно, но дело в другом. Что-то не так, люди кутят слишком отчаянно, предчувствуют лихие времена. Инквизитор покинул трактир, стараясь не привлекать внимания. Морозный воздух ударил в лицо, непонятный страх мгновенно отрезвил, обострил чувства.

В небе беззвучно мелькнула крылатая тень, волосы колыхнулись от воздушной волны, звезды на миг померкли. Ришон поднял голову, но не увидел ничего кроме серпа луны, и показалось, что все опасения – бред воспаленного мозга.

На противоположной стороне двора у конюшни колыхнулась человеческая фигура и разом растворилась во мраке. Ночной двор безмолвствовал. Ришон прошел по самому краешку открытого пространства, держась в тени дома. Затем крытый переход, и он возле коновязи.

В этот момент в стойле с лязгом столкнулось железо, грохот разнесся эхом посреди ночной тишины. По ушам резанул зловещий визг, словно стая волков накинулась на жертву: коней резали, лишая путников возможности бегства. Конюх успел поднять плеть, но конец огромного черного клинка пронзил горло.

Ришон все сразу понял, в животе похолодело, будто проглотил глыбу льда. Соловей, оказавшийся на пути у нежити, наносил размашистые удары тяжелым мечом. Скелеты кидались в бой безмолвно, а его громкий голос сотрясал небо. Они дрались, потом Соловей умолк, только дышал хрипло, хотя меч взлетал с прежней силой. Пьяная толпа высыпала из трактира, привлеченная шумом. Разгоряченная хмелем, гуртом ринулась в бой. Началась свалка.

Ришон вскочил на коня и, хлестнув круп, помчался прочь из Родсельма. На миг он остановился, бросил последний взгляд на город и увидел, как черный клинок обрушился на голову Соловья, развалив его тело пополам до самого пояса.

Бархат несся через кусты, перепрыгивая валежины и ямы, на каждом шагу рискуя сломать шею себе и хозяину. Полоса леса маячила совсем близко. Крупные хлопья снега обильно посыпали в момент, когда мир содрогнулся от демонического рева, в котором Ришон уловил членораздельные звуки – [АВАДДОН]. Инквизитор оглянулся: вдалеке, на границе видимости, по следу мчалась непонятная фигура.

Расстояние сокращалось, но до леса осталось немного. Монах вонзал пятки в бока Бархата, тот фыркал, несся к деревьям. Образ Марии возник в мыслях, инквизитор немного успокоился. Он обещал вернуться, и он вернется. Через несколько мгновений Ришон вломился в густой кустарник, прислонившись лицом к загривку скакуна.

Позади слышался дробный стук копыт о попадающиеся по дороге камни. Всадник несся по следу, впившись пустыми глазницами в мелькающую среди деревьев спину.

Ришон остановил коня за стеной могучих елей, издалека доносился отчетливый стук копыт. Монах стиснул рукоять меча, на тропинке показался черный как смола конь, укрытый белой попоной, на нем вооруженный ледяным клинком всадник в тяжелом шлеме.

Конь ступает звонко, всадник покачивается, будто погружен в раздумья. Он выехал в полосу лунного света, у церковника захолонуло сердце: под шлемом голый череп, тьма в пустых глазницах, дыра на месте носа, а сгнившие зубы утесами топорщатся в кривой ухмылке. Кольчужная сетка спадает из-под шлема на плечи, а нижняя челюсть висит на лоскутах полуистлевших жил, почти упираясь в покрытый комьями земли нагрудник. Наполовину уцелевший панцирь прячет часть грудной клетки, в прорехи торчат голые ребра.

Ришон погладил беспокойно дернувшегося Бархата. На коне скелета совсем не попона, как показалось вначале, а кольчуга из птичьих черепов, мелких, как чешуя. Морда коня сверху прикрыта маской, в широких отверстиях для глаз сверкнуло красным, как отблески в адовой печи.

Всадник постоял на тропе, потом с места пошел в галоп. Несколько минут слышался дробный перестук копыт в лесной тиши. И только тогда Ришон вышел из укрытия, влез на подрагивающего Бархата и поскакал в противоположном направлении. Ночь длилась и длилась, церковник замерз и погрузился в дрему, а когда очнулся, осознал себя на дрожащем от упадка сил коне, на опушке леса. Жалкий рассвет пробивался сквозь густые кроны. Спина мокра от налетевшего снега, лицо в запекшихся кровавых бороздах от хлестких ударов встречных веток.

Бархат отряхнулся, как пес, выбравшийся на берег из озера. Ледышки и комья снега разлетелись, словно брызги воды, Ришон похлопал его шею и ощутил горячее от долгого бега тело, похожее на жарко натопленную деревенскую печь.

По небу медленно плыло солнце, бледное и болезненное, как будто само озябло, его безжизненный свет тушил краски дня.

Тело лихорадило, но не от холода. Ришон видел, нежить действует организованно, словно чья-то злая воля направляет их стопы. Это было почти невозможно, но… он видел. И нечеловеческий рев, изрыгаемый полусгнившим языком преследователя – [АВАДДОН]. В Откровении Иоанна Богослова это имя ангела бездны. Песок в часах иссяк, сейчас монах впервые по-настоящему осознал это. Кардинал должен узнать. Теперь лишь бы успеть.

Инквизитор пустил коня в галоп, и вскоре оказался на широкой прогалине. Сердце сжалось: от опушки этого леса и до дальнего – погибшие. Убитые в жестоком бою, умершие от ран. И сотни ворон вокруг них. Это только на картинах после битв горы трупов в нетронутых доспехах, но здесь все тряпье изрублено на лоскуты, будь то стальные кирасы или кожаные латы. И как бы ни был измучен победитель, он всегда собирает оружие побежденных. Но тут – все на месте, и раны эти нанесли достаточно давно. Иссиня-черные разрезы раздулись, напоминая надутые гелем рты новомодных светских львиц. Аваддон со своей мертвой ратью прошел здесь еще до Родсельма, или убивали другие отряды нежити? Что происходит?

Одинокая береза стояла посреди поля, багровая, блестящая, словно в красном платье. Ярко-красный снег под ней осел, горячая кровь растопила наст. Ришон сжал и разжал занемевшие пальцы в перчатках и вынул меч. Бархат пошел по краю прогалины, разбрасывая снег, а воронье зло зыркало на всадника, посмевшего приблизиться к их пиру.

Глава 5

Сенешаль взглянул на небо и увидел тонкий серп луны. Солнце едва успело опуститься за шапки деревьев, а эта острая кромка косы уже блещет над миром, что-то пророча. Черное небо, соприкасаясь с луной, лиловело. Месяц сперва светил ярко, затем покрылся кровавой дымкой, плыл по небесному морю, как наполненный ветром парус, почти растворяясь в тревожащей багровой ночи. Запахло свежей соломой. Облака потеряли форму и растеклись, как медузы на берегу. Стали слышнее звуки леса.

– Эх, есть охота… – шут потер бурчащий живот.

Сенешаль сказал зло:

– Ты ж в таверне набил брюхо!

– Да я хорошим делом готов заниматься бесконечно, – объяснил шут. – Это основа правильного мировоззрения.

– Ты точно дурак.

– Меня зовут Шардик, – представился шут и погладил свою клячу по холке. – А это Звездочка.