Текст книги "Сотканные из тьмы"

Кардинал тщетно пытался унять дрожь. Происходящее напоминало цирк уродов, когда считающие себя людьми существа приходят посмеяться над калеками.

За спиной послышался шелест мантии, ассистент Иезекииля произнес тихо:

– Ришон вернулся.

Глава 2

Утро и большую часть дня Ришон несся к столице, чудом вырвавшись из осаждаемого нежитью монастыря. Перед глазами плыли сцены убийства – мечи, сотканные из мрака, опускающиеся на непокрытые головы монахов с влажным чавканьем, поднимающиеся и опускающиеся снова в полном безмолвии.

Тяжелый плащ громко хлопал, сопротивляясь ветру, глаза цепко держали пролегающую впереди тропу. Раз за разом он убеждался, что в этих краях правит лес, а свободные от него пространства выглядят крохотными проплешинами на огромном зеленом ковре.

Дорога шла извилистая, едва заметная, иногда покрытая льдом, и чудилось, будто в глубине мчится перевернутый всадник, а на поверхности мелькает его отражение. Но чаще тропа превращалась в болотистую колею, раскисшую под неглубоким снегом, недовольно чавкала. Липко цепляла копыта, не хотела отпускать. Прижавшийся к ней сухостой островками выбивался из-под белого одеяла, поблескивая водяной пленкой. Однажды попались два скелета в доспехах старинной работы, наполовину засыпанные землей. Из глазниц проросла трава, тонкие кости пальцев рассыпались в пыль.

Бархат больше часа скакал бесшумно по травяной подушке, затем Ришон все чаще стал слышать стук копыт: сначала мягкий, затем тверже и, наконец, звонкий, будто выметнулся на королевский тракт. Серое солнце сползало к горизонту, подсвечивая ездока со спины. Конь шел быстро, тугие мышцы перекатывались под коленями. Остроконечные уши скакуна подрагивали, перехватывая сторонние шорохи, ноздри жадно раздувались от бесконечного бега.

Ришон заметил, что лишайники местами становились бурыми или вообще черными. Разномастные пятна то пропадали, то вновь появлялись, выпуская нити плотной бахромы. Ветер выл не прекращая, трепал ворс лишайника и гриву коня.

Тропа стала разрастаться, кромки ее расширились, и узкая колея превратилась в широкий тракт, мощеный булыжником. Дорога шла по распадку между холмами. Городские постройки, плесенью облепившие склоны, появились над горизонтом.

Наддав, Ришон проскочил мимо изъеденных временем скал, за спиной полыхнул закат, красный, как дымящаяся кровь. Холмы расступились, впереди и внизу громадное плато, окруженное цепью сросшихся в одну стену отвесных гор, а на самой равнине, как гнилые зубы в провалившемся рту, тысячи домов гигантского пригорода.

Вскоре показались первые купола церквей, обозначился силуэт – огромная белокаменная крепость. Стратхольм окружала высокая стена с множеством сторожевых башен. Главные постройки находились на возвышении, на самой вершине – громада дворца, похожего на кулак в латной рукавице. У северных ворот возводили часовню, но без особой поспешности, строительные леса пустовали.

С боков поплыли пашни с аккуратными бытовками, все еще окруженными дремучими лесами, сторожевые вышки тянутся в небо, чтобы из-под крыши можно было смотреть поверх деревьев. Тракт вынужденно идет через мрачные чащи, пусть и откинутые просекой на десяток шагов в стороны.

Стены города медленно вырастали. Над главными воротами распростер крылья огромный бронзовый ангел. Створки толстые, из дерева и начищенной до блеска меди. Из-за стен доносились голоса, слышалось мычание скота на пастбищах, щелчки бичей. Телеги тянулись в город и из города, создавая иллюзию муравейника. Снежный покров едва коснулся владений Хедрика, чему Ришон был несказанно рад.

Стратхольм приближался. Брусчатка с шумом стелилась под копытами, ветер уже не свистел в ушах, ласково трепал волосы. Бархат под рукой Ришона повернул к служебному въезду в сотне шагов от главных ворот.

В вечерней дымке копыта звонко простучали по дощатому мосту. Ришон натянул удила – вороной встал, словно высеченный из скалы, только пар вырывался из разгоряченных ноздрей. Церковник с трудом выпрямился, тело от долгой езды закостенело.

Ворота заскрипели, створки раздвинулись с ленивой неспешностью. Оттуда вышел привратник: сухощавый старик с орлиным крючковатым носом. Он снял шляпу, вытер мехом лицо, на солнце блеснул голый, как колено, череп. Нос большой и мясистый, и по этому носу церковник наконец вспомнил человека, которого уж никак не ожидал здесь увидеть. Нищий с паперти, ошивавшийся у храма пару лет назад.

Грудь и спину привратника защищала кираса, широкие стальные наручи прятали предплечья, штаны шерстяные, сапоги с металлическими набойками. Он остановился перед Ришоном, загораживая дорогу, зыркнул враждебно, стараясь распознать в знакомом лице только что сбежавшего из клетки убийцу. Пара колючих глаз бесцеремонно бегала по монаху, пока в них не засветилось такое ненужное узнавание. Потрескавшиеся губы хрипло произнесли:

– Что привело вас в Стратхольм?

Ришон развернул бумагу и молча протянул привратнику. Тот повертел пропуск, покряхтел, стараясь придумать, чем зацепить, но при этом и свои штаны не сильно порвать – инквизиторов боялись все без исключения – и, засунув хандру поглубже, отошел в сторону.

Ришон усмехнулся – на мозги на паперти не насобираешь, хотя бывают исключения – и въехал в город. Дорога, мощенная каменными плитами, повела вдоль ряда аккуратных домов, стройных и ухоженных, но от промерзших стен уже веет прохладой. На пути толпился народ, что-то продавали лоточники, шуты показывали фокусы, пытаясь сорвать куш.

Через город ехал долго, хотя двигался по центральным улицам. Океан черепичных крыш, бликующих в тусклом закате, постепенно мерк. На город пали сумерки, а над головой купол все бездоннее, звезды не дождались ночи, высыпали яркие и острые. С востока накатывали волны морозного воздуха, ненадолго вытесняя запахи самогона, пива, блевотины и тухлого мяса.

Ришон невольно повел плечами. Позвоночник защекотало, словно за воротник попала крупинка снега, растаяла и потекла, истончаясь, к пояснице, оставив чувство тревоги. Он втихую пошарил взглядом, стараясь не показать, что уловил сигнал нервной системы. Кто-то враждебный следит сейчас за ним. Справа трехэтажный дом из черного камня, грубый и неприветливый. Непонятная вывеска тускло блестит бронзой. Ришон поспешно пустил коня дальше, пересек центральный рынок, хотя тут весь город – огромный базар. От шума засвербело в ушах, его пытались заинтересовать, наперебой пихали товары, пахло жареным мясом, гроздья винограда навалены на прилавки холмами, сквозь прозрачную кожицу мутно просвечивали косточки.

Дома исчезли, уступив гладкой, как стол, площади, еще дальше сам дворец. Центральная лестница из белоснежного мрамора переходит в широкую площадку, у дверей закованные в броню стражи, настолько огромные, что похожи на статуи. От дворца веет холодом, как и от других домов.

Монах поднял измученный взгляд на герб над входом. Полотно разделено по диагонали, в верхней части изброжена корона, гордо напоминающая о королевском дворце, рядом отрисован боевой шлем, на нижней орел и лев, что значит – доблесть и храбрость. У шлема по бокам маленькие крылышки, на таких и воробей не взлетит, но в геральдике это наверняка что-то важное. Возможно, указание на древность рода, мол, от самого Адама. Если присмотреться, можно заметить шкуру, брошенную к ногам льва, что истолковывается как кожа змея, соблазнившего Еву.

Ришон передал поводья подскочившему конюшему, поднялся по ступеням.

– К его преосвященству Иезекиилю, по важному делу.

– Ришон? – в голосе стража прозвучало узнавание, но церковник не припомнил детину. Такие явно покаяться не ходят. Страж хотел спросить что-то, но передумал. – Никому не позволено входить с оружием. Прошу сдать меч.

Монах прислушался к интонациям, чуть усталый голос, но спокойный, аномалия еще не докатилась до Стратхольма, хорошо.

– Как скажете, – Ришон потянул меч в ножнах через голову. Перевязь, потертая, как и ножны, впитавшая капли его горького пота. Стражи терпеливо ждали, на лицах обоих монах увидел сочувствие. Видок у него, должно быть, дай Боже!

– Идите прямо, – сказал страж. – Там встретят.

Внутри исполин-дворец заставил сердце Ришона непривычно сжаться. Свод убегает в таинственную высь, вдоль стен на уровне глаз в два ряда разбрасывают яркий свет лампы, запах фимиама едва слышно касается ноздрей. В стенах угадываются огромные блоки гранита – монументальное строение.

Монах, пошатываясь от усталости, брел через зал, на стенах гобелены и побывавшие в боях щиты. Сверху нависают полотнища и прапора лучших батальонов.

На том конце у дверей замер в ожидании вышколенный дворецкий. Он сразу обратился к Ришону:

– Пожалуйста, следуйте за мной.

Церковник молча поднялся за дворецким по широкой лестнице, управляющий распахнул дверь в просторную комнату.

– Прошу располагаться, – сказал он без тени эмоций, так говорила бы мебель из дорогих пород дерева. – Здесь можете отдохнуть. Кардинал на совещании у короля, он примет вас по окончании встречи.

Дворецкий вышел бесшумно, Ришон проводил его взглядом, а потом покосился на зеркало, занимающее чуть ли не половину стены. В нем отражалось богатое убранство, картины, закрывающие суровость гранитных стен, а также высокий мужчина с безжизненным от усталости взглядом. Ришон шагнул ближе, последний раз видел себя в зеркале неделю назад. Тогда на него смотрело несколько другое лицо, более молодое что ли, а теперь… скулы заострились, нижняя челюсть потяжелела под щетиной, левую бровь рассекает свежий шрам, обрываясь на глазной впадине, и снова бежит по высокой скуле. Неглубокий, скорее царапина, но след оставит. А еще саднить начал, как в зеркале нарисовался. Ришон подумал, что по одному выражению лица его легко отличить от служителей, не вылезающих из храмов.

Ждать пришлось недолго. Вскоре появился другой слуга, одет чуть беднее, спросил с поклоном:

– Вы готовы?

– Я готов всегда, – ответил монах.

Слуга поклонился.

– Вас ждет некая особа, прошу следовать за мной.

Сердце Ришона екнуло, усталое, но уже через секунду колотилось как в припадке. Дурная краска залила лицо. Он снова шел длинным коридором и пытался незаметно стряхнуть пыль с одежды, но проще было снять это тряпье и просто сжечь его. Справа и слева в нишах застыли стражи, попадаются пышно разодетые придворные, но как-то стыло и промозгло вокруг, сквозняки режут струйками из всех щелей.

– Прошу, – слуга указал на дверь и учтиво раскланялся.

Ришон вздохнул, его крепкие пальцы легли на массивную ручку двери, та без скрипа отворилась. Сердце барабанило, как сумасшедшее. Из помещения навстречу ударил яркий свет, послышались веселые голоса, женский смех. Монах заставил потяжелевшие ноги двигаться.

В женской трапезной огромный камин, огонь задорно потрескивает поленьями, языки пламени танцуют, разбрасывая по стенам причудливые тени. У огня повариха, зябко ежится, греет сморщенные руки. Ришон не успел потянуть носом, как ароматные запахи заставили желудок взвыть в мольбе. У стены в закопченном глубоком котле булькает странное варево, густое, точно клей. Иногда всплывают маслянистые бока белых грибов, окунаются снова, взамен приподнимаются овощи, кусочки мяса. Повариха, стоя к церковнику спиной, длинным половником зачерпнула, пригубила, вылила обратно.

– Еще чуть-чуть.

В помещении длинный стол, в стене альков с иконами. Сердце Ришона трепыхнулось, как воробей. Его любовь и муза, Мария, вышла навстречу. Серебристое платье кромками касалось паркета, под подолом словно кролики из норок, выглядывали ступни в сандалиях. Белая атласная кожа видна в неглубоком вырезе клинышком, на шее тонкая цепочка с крестиком. Глаза светлые, как два солнышка, в волнистых волосах ромашка, отчего-то не увядающая, как прочие растения в гибнущем мире. Тонкие брови чуть вздернуты.

Они стояли друг против друга, не произнося ни слова. Ришон закрыл глаза, с трепетом ощутил нежные пальцы, скользнувшие по его напряженным скулам, а те, твердые как дерево, медленно уступали ее мягкому нажиму, расслаблялись.

В глазах Марии проступила озабоченность.

– У тебя рана…

Ришон отмахнулся.

– Заживет.

– Да, – согласилась она, улыбнувшись, – сядь здесь, поближе к окну, я обработаю порез. Если грязь попала в кровь, может загноиться.

– Оставь это. Я боялся, что больше не увижу тебя, Мари…

– Я сейчас не Мари, – возразила она мягко, – а лекарь. Садись.

Девушка рассматривала Ришона тихо и спокойно. Она намочила шелковый платок, движения ее были мягкие. А когда начала промакивать рану, стирая засохшую кровь, у монаха перехватило дыхание. Он сидел на лавке, не шевелясь: от Марии исходит благоухание чистоты, словно от только что раскрывшегося цветка. Ее нежные пальцы обрабатывали рану, он закрыл глаза, жалея, что царапина такая пустяковая, иначе бы подольше возилась. У Ришона вырвался вздох отчаяния, когда она чуть отстранилась и сказала:

– Теперь воспаления не будет.

– Я не слишком глупо выгляжу, намазанный бальзамом? У меня встреча с твоим… с кардиналом.

Она улыбнулась.

– Как же мужчины заботятся о своем облике! Пойдем. – Девушка взяла Ришона за руку, повела к зеркалу на стене. Она шла, чуть подобрав подол платья, а он тащился сзади и жадно смотрел на ее гордо вскинутую голову, прямую осанку и тонкие линии плеч: такие беззащитные в свихнувшемся мире.

На этот раз в зеркале отразилось совершенно счастливое лицо видавшего виды крестоносца. Ссадина чуть поблескивала, мазь почти впиталась, а так вообще хорош, какие глаза, нос, упрямый подбородок…

Спохватившись, что любуется собой, он сконфуженно отвернулся.

– Спасибо, леди, – сказал он с поклоном. – Теперь я у вас в долгу.

Мария тихо рассмеялась и чмокнула его в щеку.

Ришон взял ее ладони, притянул к себе. Огромные глаза приблизились, он попытался хоть что-то прочесть в них, но синие зрачки цепко держали свои секреты. Церковник почувствовал, как по жилам разливается живое тепло. Мария закрыла глаза, щек коснулся румянец.

– Я привез плохие вести… – начал он, и осекся.

– Знаю, любимый, не говори сейчас. – Девушка прижалась щекой к его груди. – Ты выполнишь нужное, и приедешь за мной. Вместе мы умчимся далеко, где солнце не гаснет.

– Я люблю тебя, – в тишине раздался его надломившийся голос.

Ришон обнял Марию, она подняла голову:

– Ступай, кардинал ждет. Да храни тебя Бог!

***

Ришон брел через длинные коридоры, в душе разлился злой огонь бессилия. Шум шагов отражался от стен, заползал в барабанные перепонки, и монаха поглотило дурное предчувствие. Увидятся ли они еще, и будут ли счастливы, когда мир катится к чертям… Миновал пустой холл, дорога вывела на открытую веранду, смежную между гостевой и рабочим кабинетом кардинала. Ноздрей коснулся аромат увядающих цветов, туман в голове рассеялся. Надежда найти здесь Иезекииля не оправдалась, и Ришон повернул на красную дорожку, тянущуюся к тронному залу, но тут же столкнулся с Подриком, ассистентом его преосвященства. Лицо старика с их последней встречи еще больше осунулось, бордовая мантия теперь болталась на викарии, как на пугале, оставленном в поле гонять ворон. И все же стариком назвать язык не поворачивался, хотя явно стар, очень стар: волосы не просто белые, как пух, но и очень редкие, лицо испещрено глубокими морщинами. Однако глаза смотрят остро и живо, а высокая фигура сохранила осанку, что обычно не удается старикам, все они мелкие и сгорбленные.

– Отче, – Ришон в почтении склонил голову, – случилось, чего преподобный Иезекииль боялся больше смерти.

Взгляд Подрика не изменился, и Ришона в который раз удивило умение старика скрывать эмоции. Викарий смотрел на инквизитора с пониманием и теплотой.

– Догадываюсь, сын мой, – Подрик постно улыбнулся, – вам нужно обсудить это. Совещание у короля затянулось, попробуем перехватить преподобного в тронном зале.

Засовы загремели, церковники вдвинулся в щель, едва дверь приоткрылась. Мрачный привратник тут же закрыл, звякнула цепочка, набрасываемая на крюк, лязгнул засов. Слуга повел по вымощенной брусчаткой дорожке, вошли в небольшое помещение, обставленное мебелью: шкаф с книгами, массивный стол и два длинных дивана. Приемная, понял Ришон.

Все помещение средних размеров, за дальней дверью слышны голоса. Инквизитор подошел и выглянул в щелку. Тронный зал был заполнен лордами, как он понял сразу, от каждого веет властью, в центре зала помост, внизу ковер цвета крови, посреди помоста королевский трон с высокой спинкой, Ришон увидел монарха в скучающей позе. Напротив трона ряд трибун, откуда попеременно кричал то один, то другой толстяк.

– Жди здесь, – Подрик протиснулся в дверь и стараясь быть незаметным, засеменил к трибуне Иезекииля. Он походил на простоявшую зиму копну, и его присутствие тут же заметили. Под взглядами всего зала он добрался-таки до трибуны и заговорил с кардиналом.

В итоге пришлось ждать, когда закончится совещание, его преосвященство вышел усталый, круги под глазами, еще одна бессонная ночь. Старый и седой, он застыл на пороге, будто не решаясь войти в кабинет и нарушить покой гостя. Подождав, когда монах приблизится, кардинал сказал севшим голосом:

– Ришон, сын мой, я ждал тебя. Помню ребенка, всеми покинутого, а теперь превратившегося в мужчину. Гордость переполняет мое сердце.

– Да, отец, я торопился повидать вас, но, к сожалению, привез плохие вести. Я достиг зараженных земель. Чума расползается вместе со снегом, мертвые покидают курганы, и ад идет вместе с ними. Они живут во тьме, и видят все. Пасти, полные гвоздей, и кости, поющие на ветру. От них не убежать. Монастырь святого Гулдура пал под натиском нежити. Ваше предположение о причине гибели обоза подтвердилось.

– Ты нашел караван?

– Нашел… кое-что, уже не важно, местные захоронения вскрыты, нежить напала на монастырь, боюсь, она уничтожит все поселения в округе. Скелеты с лоскутами мяса, налипшего на посеревшие кости, в истлевших лохмотьях, оставшихся от лучших нарядов, в которых погребли усопших. В их пальцах мечи, черные, как ночь. Они словно стая саранчи, пожирают все, до чего в состоянии дотянуться.

Лицо кардинала побелело, он ухватился за распятие на груди, словно за соломинку, брошенную ему в бурном потоке.

– Времени меньше, чем я думал, куда меньше. Сейчас же я верну лордов на места, где предоставлю новые сведения.

Ришон попросил, чтобы и ему дали слово, отец Иезекииль слабо улыбнулся. Ну конечно, с суконным рылом да в масницкий ряд, потом неожиданно добавил, что после заседания его могут выслушать.

– Тебя, сын мой, я не попрошу об отдыхе, ибо промедление может обернуться катастрофой. Мне нужны верные глаза и уши. – Кардинал по-отечески положил сухие ладони на плечи Ришона. – Завтра же отправляйся по окрестным деревням и весям, смотри, ищи внутренним взором, постарайся понять причину оживления мертвецов. Может быть, еще есть надежда. Да, надежда… надежда…

Слова кардинала зазвучали отстраненно, отчего-то с гулом разлетаясь по кабинету.

– Я сделаю, отче. – Инквизитор попятился и вышел, прикрыв за собой.

Глава 3

Колючий ветер, надрываясь, тащил огромную тучу. Под ее тяжестью прогибался небосвод, землю заслонила черная тень, но посыпался на редкость мелкий снежок. Не было и трех пополудни, а уже наступил вечер, в серой земле местами начали белеть рытвины, их запорошил снег, но в остальном мир голый, бесцветный и страшный.

Далеко в лесу стучал дятел. В сумерках за крепостной стеной едва различимы мощные стволы. Сенешаль, следопыт в третьем поколении, осадил Иерихода и послал его легкой рысью по главной улице Родсельма, захудалого городка на окраине владений Стратхольма. Парок на глазах густел, посверкивая кристаллами смерзшегося дыхания. Земля низко гудела, замерзая. Трещал деревянный сруб домов за спиной, выстреливал лишней влагой, плевался ее ледяными стрелами. До чего же холодно, зараза. Сенешаль кутался в выстуженный плащ, грел пальцы.

Следопыт ехал вдоль домов в поисках таверны. Хотелось скакать галопом, но сдерживался, хотя зубы уже выбивали частую дробь. Похоже он один спешил убраться с мороза, улицы пустовали. Будто вымерло все. Один раз по дороге попался торговец, везший на подводе кучку схваченных инеем тушек битой птицы, да в кузнице горел огонь, труба пыхала сизым дымом. И все, тишина.

Первый снег, что и не снег, мука какая-то, летящая сквозь сито, уже засыпал выбоины на дороге, теперь казавшейся еще грязнее и отвратительнее, чем на самом деле.

Таверна нашлась у северного въезда в город, хитро придумали. Следопыт усмехнулся, представив, как из пивной сразу за ворота выкидывают особо загулявших. Постоялый двор немноголюден. У коновязи, где крестьянин подвязывает к морде гнедой кобылы торбу с овсом, всего пара лошадей, из конюшни поодаль разносится похрапывание еще четырех-пяти голов. У колодца, разбитого посреди двора, селянка с натугой вертит рычаг ворота.

Сенешаль покинул седло, поводья прыгнули на крюк, ноги взбежал по скрипучим ступеням. В помещении два десятка столов, знавших лучшие времена, пять из них не пустуют. Воздух нагретый, жарится мясо, тушатся овощи. Следопыт задержал взгляд на одном из гуляк, увидев шрам от раны, нанесенной клинком. Шрам задевал веко и шел ниже, как слеза. Поврежденный зрачок растекся по всей радужке, и этот взгляд разномастных глаз внушал тревогу, будто смотрит колдун.

Между лавками шныряет прислуга, разносит блюда и пиво в кружках. Да еще протискивается, выбирая местечко поудобнее, сутулый мужик с падающими на лоб космами. Пыльная, заношенная до дыр фуфайка перехвачена в талии грязной веревкой. Лицо узкое, худое, и видно, что оборванец совсем молод, в руках музыкальная байда на струнах. Сенешалю показалось, бродяга смертельно устал и чем-то раздосадован. Даже больше, чем бывают раздосадованы жизнью такие вот бездомные.

Вдоль стены установлен ряд прокопченных жаровен, рядом на подстилке пес вылизал себе яйца и тут же уснул. Никаких забот. Особого наплыва посетителей нет, но ближе к вечеру, как обычно в таких местах, все столы будут заняты.

Сзади заскрипели половицы, со второго этажа спустился человек в безразмерном камзоле, колыхаясь сверху донизу, как огромный студень.

– Изволите обедать? Вина? Комнату? Я хозяин заведения.

– Прекрасно, – Сенешаль чуть сдвинулся в сторону, боясь быть погребенным под центнером сала. – Желаю отобедать, плотно. Это возможно?

– Конечно, – ответил кабатчик, задетый вопросом. – Иначе толку от нашего двора…

Сенешаль посмотрел на владельца таверны: в студенистых зенках жажда наживы. Такой, пожалуй, и мать продаст. Кабатчик в свою очередь разглядывал гостя не менее откровенно, прикидывая возможный барыш за еду и ночлег. Заинтересованный взгляд скользнул по окованным сапогам воина, поножам, кожаным латам на шнуровке, черным волосам до плеч, задержался на щетине, и медленно пополз вверх. Встретившись глазами с визави, хозяин вздрогнул, бросил быстрый взгляд на входящего посетителя.

Торс вошедшего украшал вылинявший бледно-красный крест, на сгибе правой руки помятый шлем. Сенешаль представил, что на лбу гостя нацарапано, пусть и с ошибками – истинный слуга Господа.

– Лихие времена, Юджин, – обратился к хозяину воин, городской стражник – определил Сенешаль. – Неси-ка пожрать, да света побольше дай, а то день как ночь стал, не видать ни зги.

– Ладно-ладно, – торопливо пробубнил кабатчик, – садись, накормим.

Он исчез, через минуту с кухни повалил густой аромат. Подошла селянка, достававшая воду из колодца, тряпкой вытерла стол, за который уселся стражник, удалилась. Сенешаль наблюдал, как хозяин появился из кухни с огромным блюдом в руках. Пока он приближался – на подносе что-то горячее, пар стоит столбом, – следопыт осмотрел трактир. Вообще-то странное место, в наличии приметы церковной атрибутики, но вместе с тем у дальней стены высеченная из крупного ствола березы фигура не то сатира, не то еще какой твари. Похоже на язычество, куда смотрят инквизиторы? Ладно бы облик сатира, но у подножия каменная плита, обагренная кровью. Естественно, на ней режут дичь к столу, и все равно похоже на жертвоприношения.

Пока следопыт продвигался к столу у стены, бродяга в рванье пересел на свободное место к троим затрапезникам. Сенешаль еще раз оценил чудаковатое лицо, скошенный подбородок, губы хоть и тонкие, но нижняя как у зайца подалась вперед, в мимике и жестах готовность посмеяться вместе с тем, кто отпустит шутку о его сношенной обуви или драной фуфайке, явно с чужого плеча.

Из дверей кухни показалось широкая лоснящаяся морда, красная и распаренная. Сенешаль подумал сперва, что повар, но вслед за харей появилась массивная фигура в кожаном переднике, глаза навыкате, мохнатые ладони на ходу вытирает о портки, взгляд подозрительный, так смотрят вышибалы, сразу стараясь понять, с кем придется иметь дело.

Корчмарь поставил на стол стражника огромное блюдо с тушкой откормленного гуся, коричневая корочка блестит бисеринками пота, под ней чувствуется давление горячих недр. Ноздри Сенешаля выгнулись дугой, жадно впитывая сладостный запах, в животе алчно заворковало. Будут еще гости, стражник даже половины не осилит. Но тот не дожидаясь товарищей, начал насыщаться.

Наконец и на столе следопыта появилась продолговатая тарелка с шипящими, прямо со сковороды, охотничьими колбасами, прожаренными с одной стороны настолько, что зарумянились до блеска. Рядом на тарелке поменьше застыла с раскрытым ртом ярко-синяя с красным рыба: красивая, ей бы плавать в аквариуме, но желудок беспокойно ерзает, требует мяса. Потом на стол опустился пузатый кувшин с узким горлом. Женские ладошки сковырнули смоляную печать, наполнили стакан до краев, что называется, с горбиком. Ноздри проводника дрогнули, запах кислый, крепкий.

За другим столом тоже подозвали хозяина, тот разлил по стаканам что-то темное. Двое сразу потянули руки, кабатчик схватил монеты, те исчезли в его потной ладони.

Сенешаль с наслаждением вгрызался в горячее мясо, отхлебнул вина. Тело расслабилось, выгнав холод из мышц, и мысли разом будто увязли в смоле. Доходят с запозданием, а улетают столь стремительно, что скрипнул зубами от бессильной ярости: почти додумался до чего-то важного, и тут же забыл. Прямо как сон.

Селянка, крутившая ворот колодца, поднялась на сцену и, скинув халатик, принялась извиваться в смущенном танце, но в ее движениях не было и намека на сексуальность. Выглядело это все довольно грустно, но Сенешаль видел, как ее пожирают глазами местных доходяги, только оборванец смотрит с тоской. Сквозь землистую кожу на руках женщины проступали серые змейки вен. Следопыт глядел на эти змейки, хорошо различимые в отблесках масляных ламп, и думал о жестокости происходящего.

Он отвернулся, почувствовав, что плывет, невидяще пробираясь сквозь зыбкий туман. Он завис в хмельной паутине, затем под ногами обрушилась земля, и он в немом ужасе рухнул в бездну. Казалось, дрема свалит его прямо под стол.

Из-под вуали тумана все отчетливее звучали голоса. Перед глазами с ленцой проступило уже знакомое помещение, показался ряд столов с мясом, плохим пивом и кислым вином.

– Я предполагаю, – раздался извиняющийся голос за дальним столом, – что ваша ненависть ко мне произошла от здешней атмосферы. Вы видите, именно здесь вы расстраиваетесь, а не в других местах.

Сенешаль обернулся, посмотрел на говорившего. То был человек со скошенным подбородком и оттянутой губой, что-то шутовское угадывалось в его манере держаться. Он подбоченился, задрал нос вверх, стараясь скрыть обиду. Человек напротив скалил позеленевшие зубы, и отрывая куски от краюхи хлеба, бросал их в лицо шута.

– Пожрать захотел, значит? Тогда трави байки поинтереснее, а не то седлаю из тебя похлебку для свиней.

– Выгони взашей этого грязного попрошайку, – раздалось из-за соседнего стола, и четыре луженые глотки расхохотались.

Сенешаль налил еще вина в стакан. Исходящий от бледно-рубинового напитка запах сказал, что кабатчик не оценил его покупательскую способность.

Сухо стукнула дверь, ввалились четверо батраков, покрытых снегом. Они заняли ближайший к входной двери стол, сразу потребовали пива. Следопыт начал присматриваться к ним внимательнее, по спине скользнул паучок отвращения. Все здесь нарочито грязные, как протест угасающему светилу.

– Хватит, – донесся встревоженный голос шута, – что с вами случилось? Негоже так относиться к людям церкви.

Несколько глоток за соседним столом загоготали, кто-то присвистнул девушке, чтобы активнее крутила бедрами.

Стражник за соседним столом не обращал ни на кого внимания, его смена закончилась, а значит можно поесть, а потом и самому пошалить, а то завтра опять на вахту. Он рвал мясо, пожирая гуся молча, лишь сок стекал до закатанных по локоть рукавов.

Сенешаль отщипнул кусок рыбы, начал жевать. Над его головой смирно сидел паучок, паутину не плел, предпочитая прыгать из засады. Вот и он как этот паук, ни двора, ни жены, только дорога перед глазами.

– Бла-бла-бла, дружок, – громко произнес собутыльник шута, – назови мне имя той телки, коли утверждаешь, что она самая красивая, и мы сразимся. Выясним, кто красивее, твоя баба или вот эта тощая сука на сцене, хоть на нее и собака по пьяни не залезет.

Очередной взрыв смеха.

Шут сказал:

– Я не ищу повода для драки.

Собутыльник ответил задиристо:

– Кто не ищет повода, того находит сам повод!

Остатки пива из бокала полетели в лицо шута. Тот вытер лоб видавшим виды платком, неторопливо убрал в карман.

– Я не имел ввиду красоту внешнюю, – сказал он спокойно, – красивой быть хорошо, но порой и плохо.

– Ага, – согласились за соседним столом, – это за кордоном плохо, в пустошах, там за каждым кустом могут сцапать, и использовать по назначению…

– А в наших землях, – сказал шут елейным голосом, – красивых сжигают, потому что ведьмы.

У следопыта защемило сердце, на миг промелькнул далекий образ женщины – мираж. Возможно, предназначенная ему судьбой сгорела на костре инквизиции, но он об этом не узнает. Образ исчез, стертый усилием воли.

Собутыльник шута еще больше нахмурился, тяжелые брови нависли как дождевые тучи. В глазах сверкнули молнии.

– Есть святая красота, – изрек он с едва подавляемой яростью, – а есть грешная. Ее то и надо на костер.

– За что?

– За то! – отрезал собутыльник, стукнув кулаком по столу.

– Хоть кто-то растолковал, – сказал шут, воздевая очи к потолку.

В следующее мгновение стол опрокинулся, бродягу отбросило к стене. Сосед быстро подбежал с обнаженным мечом, занес для удара.

– Не стоит убивать того, кто прав, – следопыт собирался промолчать, но слова вырвались помимо его воли.

В таверне наступила тишина, десяток пар глаз уставился на незнакомца, даже стражник оторвался от обглоданного гуся и посмотрел с интересом. В свинячьих глазах настолько читалась жажда представлений, что следопыт скривился.