Текст книги "Сотканные из тьмы"

Сенешаль вдруг понял, что лицо у бродяги какое-то странное. Вроде бы, самое обыкновенное, ничем не примечательное лицо, но при этом совершенно без возраста. На вид ему около сорока, но при определенном освещении он мог бы сойти и за тридцатилетнего, и за разменявшего всего второй десяток. Вялый, это и путает, взгляд сонный, как у обиженной ящерицы, которую преждевременно разбудили от зимней спячки.

Сенешаль молча правил коня, шаря взглядом по призрачной дымке, укутавшей мир. Спустя минуту Шардик вновь подал голос:

– В животе прямо хрустит… Боюсь, мой желудок уже ребра грызет. Поможет только чудо.

– Удивлюсь, если оно случится.

– Кого удивит чудо – так это безбожника. – сказал Шардик.

– А если я от обезьяны?

– Все равно с Божьей помощью.

Сенешаль только хмыкнул.

– А ты молчун, и угрюмый. Почему ты всегда один? – не унимался шут, чуть осмелев.

– Посмотри по сторонам, – сказал следопыт, – конюху доверишь напоить своего коня, кузнецу позволишь наточить меч, и всегда найдутся те, кто будет советовать что пить, кого любить, а кого ненавидеть… Друзья опаснее врагов! К врагам знаешь как относиться, а друзья могут вполне искренне насоветовать глупостей. Потому их надо остерегаться больше, чем врагов.

– Да ты просто… – Шут многозначительно помолчал.

– Ну-ну, продолжай.

– Знаешь, я понял, почему бежишь от людей. Просто боишься быть отвергнутым ими.

– А знаешь, почему хорошо иметь в наличии все зубы? – парировал Сенешаль.

– Есть чем жевать?

– Это тоже. Но самое главное, наличие всех зубов – это наличие обеих челюстей. А это, как ни крути, признак жизни. Не понял?

Шутка повисла в воздухе, прозвучав угрожающе.

– Вообще-то ты мог бы сойти за красавчика, – отметил Шардик заискивающе. – Чувствуется высокое происхождение. Да, порода в тебе видна… Недаром мой батька рек, что самая благородная кровь течет в комарах.

– Ну ты и жопа говорящая.

– Ладно-ладно, не злись, шутю. Просто вспомнил свою женщину, она так шуточки обожала.

– У тебя была женщина?

– А то, конечно. Какой меч без ножен? Встретил я ее в болотах. Ехал тогда с ярмарки, жара была жуть: вижу, впереди идет красавица блондинка, юная и трепетная, в темную воду погружается стройными ногами по щиколотку. Представь, обнаженная, с большой грудью и оттопыренной попкой, как ты любишь.

– Что?

– В общем, она выглядела беззащитной и в то же время желанной, я, конечно, подъехал, сыграл ей на лютне, а потом мы слились. Звали ее Фригильда. Ну а что, я завалился в тени, мой петушок, обвеваемый ласковым ветром, пришел в себя, распрямился и смело посмотрел ей в лицо. Она нырнула рыбкой, впилась в него как в наживку и кончала раз за разом. Я уж подумал, мы не сможем остановиться.

– Тык то ж болотная кикимора была. При луне любой бы обтрухался, когда увидел… Как ты выжил? А, не важно, дурака убить не просто.

– Да не кикимора это была, а настоящая женщина. Человек.

– Человек? Я думал женщина – что-то другое… – сказал Сенешаль.

– Шутишь? Из-за баб все подвиги на свете происходят, да и вообще, Земля вертится.

– Из-за баб? Уверен?

– Не баб, конечно, – поправил себя Шардик, поскреб уголок рта грязным ногтем, – а женщин. Кто за баб станет сражаться?

– Да, за баб не стоит, – согласился Сенешаль, – а женщин не так много.

– Вот именно… Да и мужчин настоящих, признаться… ты да я да мы с тобой.

– Да, Шарик, ты чертовски прав.

– Шардик я, в честь медведя батька назвал… Потом правда в магазин за хлебом вышел, больше его никто не видел, но это не важно. Мало настоящих людей, мало, но куда деваться? Может солнце и гаснет потому, что смотреть на нас уже не может? Все мы по уши в дерьме погрязли, круговая порука. Порочные бабы на глазах у нормальных неплохо зарабатывают, стоя на панели, и у обычных девчонок нравственные устои дают трещину. Каждая подумает: вот сижу за прялкой, никто меня не замечает, а вот та предается утехам, и деньги зарабатывает, и замуж выйдет… не здесь, конечно, в другом городе, где ее не знают…

– Все получат по заслугам.

Шардик поморщился:

– Нет, мы сами должны позаботиться о нашем будущем.

– Об этом пусть власть думает… – буркнул следопыт.

– Не-е-ет, мать твою, не увиливай. Власть только о себе думает, как бы подольше удержаться и награбленное сберечь, при такой ее функции страна обречена. А ты хоть сделай, что от тебя зависит: найди себе женщину и сколоти ячейку, а потом воспитай, так сказать, новое поколение засранцев.

Сенешаля мучил голод, да и шут солидно давил на мозг. Он то и дело посматривал на небо, пытаясь отыскать растворившуюся в облаках луну. Темно, хоть глаз выколи. За деревьями дальше чуть светлее и просторнее, хотя нет, все та же угнетающая темнота, стволы торчат прямо, похожие на толстые трубы, вместо веток будто бы шипы и колючки, как на кактусе.

Шардик вздохнул над левым ухом. Воин представил, как тот подбоченивается, чтобы выдать очередную мудрость.

– В последней пасти последнего кита весь мир превратился в кровоточащую язву, – наконец изрек пьянствующий пророк.

– Ты его видел?

– Кого, кита?

–Не кита, мир, балабол, – следопыт заинтересованно глянул на декламатора.

– Кита видел, однажды. – Шардик посмотрел на Сенешаля покровительственно. – Глаза чудовища из мира, недоступного Богу. А мир-то, в общем нет, больше слухи, слухи…

Занесенная тонким снежком тропа вилась полого к холму, одетому в покрывало из плесени и налетевшей листвы. Отчего-то снег таял на возвышенности, словно изнутри валил жар. Конь, чувствуя нежелание следопыта заезжать на вал, свернул влево.

Путники объехали курган. Впереди за деревьями бурлила довольно быстрая река, плескалась на камнях, змеилась по неровному руслу. Далее, вниз по течению, вода становилась тише – река разливалась вширь. Сенешаль высматривал противоположный берег, надо бы перейти вброд. Кромки русла уже покрылись льдом, но сердце реки жило, от него валил ледяной пар.

– Теперь я понимаю, – сказал шут, сильнее прижимая фуфайку к телу, – в чем замысел дьявола…

– В чем?

– А в женщинах, – сообщил он.

– У солнца кончились дрова, при чем тут женщины?

Бродяга передернулся от холода, объяснил:

– С Евы все началось, когда у нее дрова кончились. С тех пор мир и угасает, а мысли по-прежнему о женщинах. У меня, у тебя, даже у старого пердуна короля. Чего думаешь он на балах так понтит! Даже сейчас замерзаем, а говорим о женщинах, жрать охота, а о них опять же… Короче, на ночлег бы встать, отобедать. А потом, раз настаиваешь, можно и баб обсудить.

– Не время отдыхать.

Следопыт подал коня вперед, холодный ветер пронизывал насквозь. Дрожь накинула на плечи стылую мешковину, но было в этой дрожи нечто особенное, воин быстро обернулся, посмотрел на высокий холм, что оставили позади. Показалось, из-под плесени кто-то наблюдает, путник почувствовал на себе пристальный взгляд, долгий, слишком спокойный.

– Надо поторопиться, – сказал проводник. – Сэр Шардик, приготовьтесь скакать рысью, в пути согреетесь.

Шут застонал, но когда Сенешаль стал отдаляться, послышался перестук копыт и клячи под чудаком. Вскоре Иерихон начал храпеть, оскалил крупные желтые зубы. Животные чувствительнее людей, и сейчас конь проводника был близок к агонии. Что-то преследовало их, незримое и неотвратимое, как ночь.

– Красавец, – сказал следопыт нежно и похлопал скакуна по холке. – Поднажми немного.

Деревья замелькали чаще, ноздри Иерихона раздувались, выбрасывая в мир целые облака пара. За спиной перестук копыт также стал чаще, Звездочка под Шардиком всхрапнула, пошла споро, зачуяла что-то. Жаба обиженно позвякивала на крупе.

Снег усилился, и узкую тропу почти скрыло от глаз. Деревья стояли голые, бурая опавшая листва под копытами взлетала фонтанами. Плащ Сенешаля, несмотря на кротовью подкладку, тоже промок, и проводника била дрожь.

Весь мир свелся к ровному шелесту снега. Шут горбился, как будто это помогало ему оставаться сухим. За полчаса непрерывной езды он измучился, кобыла под ним подрагивала, не то от усталости, не то от страха.

Сенешаль почувствовал, что бродяга отстал, притормозил коня. Спустя минуту Шардик подъехал, от холода едва держась в седле.

– Повезет тем, кто не замерзнет! – сказал он сквозь стучащие зубы. – Потом все растает, а богатство лежит себе, дожидается… Хорошо бы – нас. А лучше – меня.

Проводник насторожился, вскинул руку, заставляя молчать. Далеко в ночи послышался тоскливый вой. Мороз саданул по коже. Жуткая обреченность в этом вое, словно существа уже испытывают муки ада, куда их волокут черти.

– Нам «жопа»? – прошептал шут.

– Хуже, – ответил Сенешаль.

Бродяга не понял, посмотрел в осунувшееся лицо проводника.

– Что, по-твоему, хуже «жопы»?

– Волки, – объяснил следопыт хмуро.

– Почему волки?

– Как думаешь, кого лошадь в ночном лесу больше боится, жопы или волков?

– Я бы жопы больше испугался, – сказал бродяга честно. – Особенно если внезапно.

Вой треснул, словно стекло, распался на десятки голосов. Перед воображением Шардика услужливо предстали с полсотни гонимых чувством голода зверей с красными глазами.

Путники, не сговариваясь, пустились в галоп. Не такой Шар и дурак, – подумал следопыт, слыша дробный стук копыт за спиной. Его лошадь не сбавила ход, когда едва читаемая тропка сузилась у края заснеженной рощи.

Донесся волчий вой, уже ближе, стих надолго, затем снова – злобный, голодный. Шардик крикнул:

– Они близко!

– Да, – Сенешаль обернулся. – Не сможем уйти.

– О, Господи!

– Поздно молиться, – крикнул следопыт с невольным раздражением.

Вой донесся с одного бока, потом с другого, разлетаясь эхом по лесу. Сенешаль знал, что волки переговариваются, загоняя дичь в удобное для расправы место. Торжествующий вой раздался почти за спиной. Шардик вздрогнул, и Звездочка оцепенела на долю секунды.

Сенешаль не успел предупредить, чтобы бродяга остановился, приготовился к драке, как вой раздался за ближайшим деревом. Шут закричал, увидев множество желтых глаз во тьме. Следопыт осадил храпящего коня, спрыгнул с седла, выхватывая меч. Волки приближались теперь очень медленно, крупные, мохнатые, воняющие азартом и кровью, усаживались через каждые два-три шага. Если кинуться бежать, они в два счета догонят, а сейчас кольцо смыкается, стая много раз так брала добычу и уверена, что жертва не ускользнет.

Сенешаль привязал Иерихона к дереву, продолжая держать взглядом десятки желтых огней, горящих фосфором, плавающих в океане ночи. Шардик выглядывал из-за седла своей клячи, как из окопа.

Первый волк прыгнул почти неразличимо для глаз, взвизгнул, упал к ногам следопыта, рассеченный чуть ли не пополам, но второй опрокинул бы, не будь дерева за спиной. Гарда ударила в оскаленную морду, воин отпихнул тушу и рубанул, но острая боль стегнула в бедре: третий волк впился длинными зубами, повис, как пиявка. Сенешаль с проклятием рассек ему хребет, но зубы продолжали держать голову в плоти человека. Следопыт дернул за загривок, косматая голова упала в красный от крови снег. Еще два волка бросились разом, один не долетел, разрубленный поперек морды, второй отскочил, заскулил жалобно. Стая начала отступать.

Конь ржал и бил копытами, деревья вокруг забрызгало красным. Один волк уползал, волоча выпавшие кишки, скулил, его подхватил другой серый, за загривок отволок в темноту. Стая беззвучно растворилась, только из-за дерева доносилось частое дыхание умирающего охотника.

Шардик лихорадочно рылся в седельной сумке, наконец извлек масляную лампу, которую стащил из таверны. В жестяном основании лампы плавало топливо, и бродяга подумал, что его может хватить на час другой, если тратить бережно.

Он чиркнул спичкой о ноготь и убрал заслонку в месте, где от основания лампы отходила длинная, узкая шейка и поднес трепещущий огонек к отверстию. Лампа вспыхнула зеленоватым светом. Шардик вскинул ее над головой и застыл пораженный: потеки крови залили всю поляну. Вокруг высокие и мрачные, как старейшины на похоронах, стволы тянулись во тьму, куда не доставал мерцающий зеленый огонек. Ветви переплетались, покрывая узкую тропу паутиной теней. В основании, где толстые корни вгрызлись в землю, деревья казались широкими черными колоннами.

Шут с ужасом понял, что они забрались в Чернохлебный лес. Он окликнул воина, перематывающего бедро набухающими кровью тряпками.

– Нельзя было в Чернохлебный лес сворачивать, здесь нечистый обитает, никто сюда не ходит! – Шардик замогильным голосом озвучил слухи, дошедшие до него за время пребывания в Родсельме.

– Ну да, – следопыт потуже затянул узел на повязке. – Спроси у волков в следующий раз, как до города добраться, и попадешь к ним в логово.

Как бы вторя разрывавшим тишину словам, во тьме неведомая тварь издала стон, походивший на удушливое покашливание.

Иерихон оглянулся, в крупных глазах мольба: «Ну же, пора делать ноги!»

Шардик посмотрел на лампу и понял, что ему едва ли достанет смелости потушить огонь, пока масло не иссякнет, и слабый зеленый светлячок не оставит его во тьме.

– Надо двигаться, – бродяга уловил нотки усталости в железном голосе проводника, – если эти волки и ушли сейчас, на кровь могут прийти другие. В лесу полно голодного зверья. Времена лихие грядут, все стараются нажраться впрок.

Следопыт сжал коленями бока Иерихона, щелкнул языком, и животное пошло. Сенешаль прислушался к миру. Ветер свистел в высоких ветвях, это именно ветер, а не какая-нибудь тварь, крадущаяся позади. Он ясно это осознавал, но отчего шум ветра так походил на дыхание? Невдалеке хрустнула ветка. Он обернулся, увидел, как бродяга выставил вперед лампу, высоко подняв ее в руке. Мрачные тени сперва будто отпрянули, а потом метнулись вперед, чтобы вцепиться ему в глаза. И не шарахнулся ли кто от света? Не видел ли он блеск дьявольских глаз?

Вдали проступила фигура. Шардик вгляделся, однако тьма не рассеивалась. Фигура расплывалась, будто сотканная из лунного света, расправила крылья, как два гигантских паруса, он не рассмотрел отчетливо, свет бликовал на лысой голове, копошащейся в ветвях.

– Чертовщина, – выругался проводник, – быстрее, Шардик, в галоп! Но!

Усталые лошади нехотя поскакали вперед, сначала вяло, потом, встревожившись, помчались на пределе сил. С четверть часа беглецы скакали сквозь лес, когда Сенешаль увидел красноватый отблеск впереди. Это не был свет костра или факела, что-то потустороннее читалось в зловещем блеске – глянец крови в свете лампы.

Шардик поднял фонарь повыше. Впереди, прибитая к огромному буку, висела дощечка, указывающая на одну из разветвляющихся тропок. «Тракт на Стратхольм, добро пожаловать» – вывели на ней бурым.

Сенешаль повернул коня на новый обрубок пути и минутой позже выехал на проплешину, далеко впереди виднелась бугристая насыпь, которая не могла быть ничем иным, как дорогой к столице.

Глава 6

Бархат пытался сорваться в галоп, Ришон натягивал удила. Белая хрустящая пыль фейерверками взлетала из-под копыт, иногда с щелканьем лопались черепа, скрытые под снегом, в воздухе свистели острые обломки костей.

Мир пуст, за три часа не встретил ни человека, ни зверя: холод одних запирает в домах, других в норах. Если в окрестностях кто-то остался в живых. Дорога вела через пустынное поле, впереди тусклый закат, хотя время едва за полдень. Солнце не горит, скорее тлеет. За ближайшим подлеском голые холмы пустошей, от их верблюжьих горбов протянулись длинные угольно-черные тени. Ветер принес аромат лета, самого настоящего, без придури и обмана. Всего одно дуновение. Пахнуло травой и листьями, редкой гарью от костра из сухостоя, зацветшим шиповником. А потом без перехода запахло серой и пеплом.

К одинокому дереву прислонились два скелета в старинных доспехах и в простых шлемах. Между деревом и полем несколько разбитых щитов, обломки копий и еще три свежих трупа.

Ришон углубился в лес, стараясь поскорее пройти страшное место, внутренности начала сотрясать дрожь. Через полчаса случайно наткнулся на деревушку. Дома старые, обветшалые, да и не дома вовсе, а хижины каких-то отшельников, что однажды, забредя в чащу, решили не возвращаться в города, где могут унизить, предать, убить.

Церковник стоял на опушке, наблюдая за домами. Почва чуть влажная, когда-то здесь осушили болото, потом оттеснили лес, вычищая место под пашни и огороды. Ришон удивился, увидев на краю болота пасущихся коз, в одном из дворов звонко прокричал петух. Деревня чудом уцелела, здесь теплилась жизнь.

Его заметили не сразу, но когда испуганно закричала женщина, люди замерли на долгое мгновение, напряженно всматриваясь в чужака, потом стали разбегаться по лачугам. Всего пять-шесть человек, вероятно все, кто остался. Слышно было, как стучат засовы, лязгают ставни, кто-то даже подпер дверь, судя по скрипу, шкафом.

Ришон медленно выехал на середину улочки, должно быть выглядит страшно. Что поделать, времена скверные. Он крикнул громко:

– Люди, не бойтесь! Я служитель Храма Господня, возвращаюсь домой! Мне нужен кров на одну ночь, плата будет щедрой.

В домах оставалось тихо, хотя то тут то там подрагивали занавески. Инквизитор подъехал к колодцу и, вытащив ковш с ледяной водой, жадно припал к нему, как изнывающий от жажды в пустыне.

Из ближайшего дома вышел старик, заковылял к нему, едва волоча ноги. Ришон спешился, пошел навстречу. Старик остановился, упер левую руку в бок и, чуть откинувшись корпусом, смотрел на монаха с подозрением. Волосы густые, хоть и белые как мел, высохшее лицо с ужасающим шрамом на подбородке. Монах засмотрелся на шрам, удар топора рассек не только плоть, но и кость. Удивительно, как этот человек выжил, лезвие должно было разрубить челюсть, но вот он, стоит, смотрит глазами долгожителя.

Ришон объяснил кто он, и как здесь оказался, продолжая изучать старика. Тот постоял, послушал, лицо древнее и пожеванное, глаза поблекли от старости, такому и правда помирать не страшно.

– Я передам ваши слова жителям. Можете выбрать любой пустой дом, сейчас много освободилось, – он пожевал сухие губы, глаза увлажнились.

Старик повернулся с трудом, слышно, как хрустнули суставы, побрел вдоль домов, едва переставляя непослушные ноги. У каждого крыльца останавливался и что-то говорил.

Ришон расположился в лачуге на окраине, дав несколько монет местным батракам. Взобрался на чердак, тут же повалился на жесткую деревянную кровать, прикрытую истертой шкурой медведя. Девушка принесла еды, немного мяса и сыр, поспешно вышла, но в дверях украдкой оглянулась: смотрит ли гость. Он и в самом деле смотрел, только не на нее, а просто в ту сторону, не видя ни девчонки, ни двери, ни стен. Зато видел хитро скалящегося Аваддона.

Послышались удары топоров об лед – крестьяне прорубают на озере полыньи, налаживают быт в мерзлоте. Под этот дробный перестук Ришон задремал. Он лежал, закинув руки за голову, перевязь с мечом под боком. Проснулся от непонятного ощущения – нутро щекотало. За окном все давно стихло, темень, светят только звезды, необычайно яркие, огромные.

Вдали послышался короткий вой, больше похожий на вопль ужаса. Монах медленно повернулся к окну, вгляделся в темноту, слишком черную, слишком опасную. Что же скребет в душе? Волк воет на луну, обычное дело, но сейчас воет как-то иначе. В призрачном ночном мире все предается лунной песне: шелест деревьев, завывание ветра, даже поскрипывание ставен… но этот волк… не поет… он идет по следу! Почти сразу послышался далекий женский крик, но как Ришон ни прислушивался, везде снова тихо. Через минуту невдалеке раздались голоса крестьян, полные тревоги:

– Что это было? – спросил мужской голос.

Женский ответил:

– Послышалось что-то, кричали вроде, страшно мне…

– Я ничего не слышу, – сказал ребенок.

– Теперь и я не слышу, – ответил мужской голос. – Ладно, пойдемте в дом.

Ришон продолжал вслушиваться. Вдоль позвоночника прокатилась волна страха. Очарование ночи схлынуло, как исчезает сон, когда с тела срывают одеяло в холодное зимнее утро. Кончики пальцев пробежали по груди, проверяя распятие. Настолько привык к его тяжести, что перестал замечать, но сейчас от прикосновения к холодному серебру по коже разлилось ободряющее тепло.

Вопль повторился уже ближе, словно дичь гнали на убой. Человеческую дичь. Ришон медленно поднялся, инстинктивно стараясь не издавать ни звука, будто нечто могло услышать сквозь толщу леса малейший шорох, отступил вглубь комнаты. Снова прислушался, за окном неестественно тихо – теперь ни кусты, ни ветви деревьев не колышутся, молчат, замерев в ожидании.

Прижимаясь к стене и избегая освещенного луной проема окна, инквизитор пробрался к порогу. Вопль грянул совсем близко, затем короткий крик предсмертной агонии человека покрыл мглой верхушки сосен, заставляя цепенеть лес.

Сердце бешено стучало, монах старался отыскать хоть зацепку, малейшую возможность избежать встречи, но пальцы уже сомкнулись на рукояти меча. Ришон заставил себя сделать глубокий вдох, унимая сердечный ритм, в глазах чуть посветлело. Медленно потащил оружие из ножен, обостренным слухом ощущая приятный скрип металла о металл.

Луна выглянула из-за тучи, ярко высветила двор: черная тень отворила калитку, Ришон разглядел массивное костлявое тело ночного гостя. Аваддон поднял череп к луне, словно хищник, вынюхивающий добычу. Тускло блеснуло лезвие из черного хрусталя, послышался надсадный хрип разгоряченного дыхания, будто в груди скелета уцелели легкие, тут же нежить шагнула к крыльцу.

Воспаленный мозг работал с такой быстротой, что голову монаха трясло, как последний лист на умирающем дереве. Тень мелькнула у порога, и Ришон со всей ясностью осознал, что Аваддон не искал бесцельно, а шел по следу, с каждой минутой сокращая расстояние, в то время как он беззаботно отдавался дреме. Теперь не уйти, не скрыться.

Преследователь поднимался по лестнице, под железными сапогами прогибались ступени. Ришон взмолился, чтобы мерзкое порождение тьмы не замедлило шаг, почуяв… что оно чует? Его, Ришона, или силу креста? Когда костлявое тело оказалось на площадке, рука с мечом метнулась вперед.

Скелет в последний момент ощутил близость человека, попытался парировать удар, и острое лезвие, нацеленное в предполагаемые легкие, ударило чуть правее, железо уперлось в грудину. Скелет шагнул вперед, навалился всей массой, лезвие хрустнуло, застряло в кости. Тяжелая туша, низвергая смрад полуразложившегося тела, обрушилась на плечи монаха, прижала к полу, легкие инквизитора заполнило миазмами, а сверху на лицо капнуло горячим и липким. Ришон ухватился за шею нежити, удерживая пасть, лязгающую зубами у горла.

– Во имя креста, изгоняю тебя! – Едва сдерживая тошноту, прохрипел монах. – Изыди, и не возвращайся из пустошей ада!

Скелет закашлялся, брызжа едкой жидкостью, вернее так показалось вначале, но потом Ришон с ужасом понял, что мертвец смеется.

– Кто ты? – теряя силы от удушья, просипел монах.

Челюсти с остатками мышечных волокон задвигались в такт издаваемым звукам, а язык, покрытый язвами, почти вывалился изо рта.

– Я пажомщик утжаченных надежд. А ты мое мясо.

Голос был жутким, словно говорила сгнившая коровья туша. И сам он точно бык, огромный и тяжелый, кости толстые, а череп как походный котел.

«Любимый, борись». Голос Марии с новой силой разжег начавший угасать огонь, Ришон рванулся, за шиворот вынимая себя из разверзшейся внутри тьмы. Противники покатились по полу. Плащ мертвеца обхватил обоих коконом.

В спину монаха вонзилось ребро перил, скелет уперся ногами, и оба, скользнув вниз, покатились по ступенькам, а когда оказались на полу в холле, Ришон ощутил, что враг ослабил хватку, и рванулся из последних сил. Инквизитор оттолкнулся от огромного тела, и нырнул в распахнутую дверь, кубарем вылетев в стылую снежную ночь. Воздух обжег легкие, мысли, кружившиеся в голове, как стая вспугнутых ворон, слились в одну, оформились в три простых буквы. «Жив» – стало единственным по-настоящему важным здесь и сейчас.

Над миром опустился густой багровый туман. Ришон видел серый силуэт своего коня, тот ржал беспокойно, чувствуя присутствие нежити. Из-под шор поблескивали бриллианты глаз. Монах сдернул с шеста уздечку, вполз в седло, шпоры вонзились в бока. Сначала дома, а затем и деревья замелькали мимо. Он скакал долго, возможно, остаток ночи, потому что луна исчезла, и большую часть дня, ибо уголек солнца, появившийся над кронами слева, сначала завис над головой, а после скрылся за спиной. Коричневая масса дубов и тополей слилась в нескончаемую стену, казалось, лес никогда не кончится. Править больше не было сил, и он в который раз отдался воле скакуна, уткнувшись носом в мягкую гриву. Чутье подсказывало, оно кричало, что враг не отстал.

Крупные снежинки изредка спускались с неба, задерживались в еще не полностью облетевшей листве. Монах смотрел на белые хлопья и осознал внезапно, что больше не скачет, а оглушенный стоит на коленях. В этот момент земля качнулась, и он повалился на камни, потеряв сознание.

Очнулся от тряски, ощутил, как его переворачивают, в глазах полыхнул брызжущий трупным огнем диск солнца. Сквозь шум в ушах услышал чей-то голос:

– Давай перенесем стратхольмскую скотину в пещеру.

Голос донесся будто гром среди ясного неба, Ришон заслонил глаза ладонью. В прорехи между пальцами увидел огромный силуэт, черные волосы двигались, как живые змеи. Человек навис над ним точно ветхозаветный Голиаф, грубо пнул. Ришон стиснул зубы, в глазах стоял океан крови, фигура расплывалась в ее ржавом мареве.

Грозно свистнула плеть, рубашка лопнула на груди, на коже проявился длинный пунцовый рубец. Плеть вновь взвилась в небо, опустилась, взвилась, опустилась. На камни, как увядшие листья, оседали обагренные кровью лоскуты одежды. Ришон чувствовал, что лежит на твердом и холодном. Исхудавшее жилистое тело вздрагивало под жестокими ударами. Грудь крест-накрест исполосовали рубцы, а плеть как коса жнеца все так же зловеще взлетала над головой.

Силуэт завис над простертым на камне монахом. Окровавленные лохмотья рубахи Ришона свисали, словно береста, содранная медведем с березы, торс безобразно вздувался замысловатой паутиной шрамов, сочащихся кровью. Непонятно откуда налетели огромные мухи, падали на живот, приникали к ранам, жадно слизывая кровь.

– Пусть пока дышит, – грохнуло в небесах. Силуэт сунул плеть за пояс.

Над инквизитором захохотали. Вторая тень подошла ближе, помочилась рядом с его головой, брызги облепили щеку.

Послышалось тяжелое дыхание, две сильные руки подхватили под мышки и поволокли в пещеру, потом провал. Церковник очнулся от боли в руках и ногах, ощутил себя прикованным к холодной гладкой стене, слева виднелся ряд распятых, высохших почти до скелетов, тел. Он – следующий. С груди и живота стекала грязная вода, похоже, облили, от чего и пришел в чувство.

Гулкий голос произнес:

– Что выродок из Стратхольма забыл в пустошах? Отвечай, скотина.

Не дождавшись ответа, ударил в живот. Дыхание со всхлипом выдавилось до капли.

– Будешь молчать, долго не проживешь!

Но Ришон молчал. В голове туман, а перед глазами то вспыхивали цветные огни, то разливалась чернота, и голос истончался до комариного писка. Потом он почувствовал укол в шею. По телу прокатилась горячая вола, а в голове простучали барабаны. Он застонал, туман в глазах начал оседать. Проступило человеческое лицо, плавало, постоянно меняя формы, собиралось из точек.

– Слышишь меня, эй?

– Сильно ты его обработал, уже не очухается. – Донеслось издалека.

Обломки мыслей сталкивались, как льдинки в ледоход, погружались в темную мутную воду, полную мусора. Временами приходила абсолютная тьма, Ришон переставал даже слышать шум крови в ушах, но потом новая боль, отчаяние, невнятные голоса. Наконец проступило лицо: холеное, бесстрастное, с узко посаженными глазами. Гладко выбритые щеки отливали синевой, ноздри узкого носа хищно подрагивали.

– Ты шпионил на нами? Отвечай!

Мощный удар сотряс челюсть, сознание проглотила тьма. Очнулся в том же положении. Руки и ноги занемели от стужи, с тела сорвана почти вся одежда, и самое ужасное, он больше не ощущал холодной тяжести распятия на груди.

Огляделся щелочками заплывших глаз. В пещере пусто. Попытался освободиться, но осознал тщетность усилий – к стене пригвоздили намертво. Ришон застонал, в темноте тут же почудилось движение. Из глубины пещеры появился колдун в сопровождении двоих варваров. Монах увидел застывшее лицо старика с запавшими глазами, острые скулы. На лбу и щеках багровые отблески факела, на груди ожерелье из черепов младенцев.

Бархат, обезумев от ужаса, покинул леса и углубился в пустоши. Что ж, это лучше смерти от руки мертвеца, будьте уверены, намного лучше.

Старик зашел с боков, оценивая развитое тело пленника взглядом опытного рабовладельца, сказал:

– Расковать, пригодится в каменоломне.

Глава 7

Дух захватило, стены и пол стали полупрозрачными. Внутри камня все приобрело стереоскопичность, в мраморных плитах проступили застывшие, как насекомые в янтаре, рептилии, скелеты рыб, древняя посуда, а в потолке высветилась огромная карта мира. Иезекииль сразу узнал черную скалистую гряду, хотя она мельче выстроенных в ряд спичечных головок, но элементы ландшафта на карте изображены с потрясающей четкостью. Всмотревшись, можно различить даже листву на деревьях. С содроганием кардинал понял, что если долго смотреть, удивительная карта покажет не только листву, но и ползающих по ней жуков. А если будет всматриваться дальше, различит и микробов. Он вперил взгляд в линию Черных гор далеко на севере, почти на самом полюсе… и осознал себя стоящим на вершине скалистого утеса. Ночь, или просто темнота, звезд и луны не видно. Дышать трудно, значит, забрался выше облаков. Неужели эта карта способна перенести в любую точку? Подойдя к обрыву, он глянул в пропасть – внизу раскинулась, куда хватало глаз, непроглядная даль. За спиной послышался шорох, дуновение ветра, он обернулся и увидел силуэт. Тень стояла неподвижно, едва отличимая от ландшафта, только красные глаза выдавали присутствие, опасно блестели, пронизывали насквозь. На миг показалось, существо имеет четыре лица – человека, льва, быка и орла. Тетраморф. В голове кардинала зазвучал прерывающийся голос, показавшийся смертельно усталым:

«Ваше время на исходе, – от похожих на змеиную молитву слов Иезекииля обдало морозом, – тьма идет с востока, с ветром доносится вой мертвых глоток. Вы не верили в Писание, подобно глупцам цеплялись за ненависть и уничтожали друг друга из поколения в поколение. И теперь мгла пришла в этот мир. Праведники должны сплотиться и покинуть города обреченных. Собери верных сынов Господа и отправляйся на север, туда, где в вечной мерзлоте человеческие останки не нашли упокоения. Город перволюдей, затертый во льдах, да будет ковчегом в грядущем катаклизме», – голос гулял эхом, взрываясь в пустоте.