Текст книги "Солдаты Далекой Империи"

11

Юного матроса Гришку мы прозвали стриженовским вестовым. Но, в отличие от настоящего вестового, служившего у Федора Арсеньевича на «Кречете», Гришка не мотался по отделам корабля, сообщая директивы, не чистил помощнику капитана форму и не заваривал для него чай. Тришкина задача была простой: находиться рядом со Стриженовым и немедленно сообщать мне об изменениях в его состоянии. Я очень надеялся, что они – изменения – произойдут в лучшую сторону, и старший офицер вернется к нам из иллюзорных далей, куда увлекла его злая хворь.

Я стоял, опираясь на лопату, на краю дамбы. Рядом пыхтели моряки, пытаясь восстановить дыхание после безудержных плясок. Мы все еще пересмеивались, как школяры, в реальность возвращаться не хотелось никому. Окрепший ветер холодил наши разгоряченные лица, но солнышко пригревало ласково, как ранней весной. Жаль, что у всех закончились папиросы. Хотелось пристроить утомленное голодной диетой тело на затишном склоне, погрузить пальцы в теплый песок и по-стариковски задремать.

– Павел Тимофеевич! – окликнул меня звонкий мальчишеский голос.

Вот так всегда: вздумаешь спрятать голову в песок, действительность не преминет достать тебя коленом под зад. Я со вздохом передал лопату Гавриле.

– Трудись!

А сам поспешил в лагерь. Карп снова выругался. На этот раз суть его претензий была следующей: работники из моряков по-прежнему как из дерьма снаряды – если бы мы хоть плясать умели, так ведь и пляшем не лучше мартышек на поводке…

На осунувшемся валу ждал Гришка. Этот белобрысый юноша субтильного телосложения принялся торопливо, глотая целые слоги, рассказывать, в чем беда. Я кивал на ходу, огорчаясь сильнее и сильнее.

Помощник капитана сидел на ящике и поглаживал сальную бороду. За его спиной возвышался отец Савватий: священник выполнял по моей просьбе обязанности санитара.

– Итак, вас произвели в адмиралы? – спросил я, усаживаясь напротив Стриженова.

– Ну, не совсем. В контр-адмиралы, – ответил тот довольным голосом. Я заметил над правым глазом Стриженова тонкий шрам и подумал: мол, вот этот человек участвовал в войне с турками и, по рассказам очевидцев, храбро сражался. Было до слез обидно, что именно он сломался первым. Как нам не хватало его боевого опыта и умения руководить!

– Поздравляю, контр-адмирал, – улыбнулся я через силу. – Но, голубчик, скажите, как вы себя чувствуете?

– Северский, с-сука, кортик мой прикарманил, – пожаловался Стриженов.

Северский бродил неподалеку и все прекрасно слышал.

– Чем дальше в лес, тем больше дров! – бросил артиллерист и покрутил пальцем у виска. Затем сердито пнул красную землю и пошел прочь, опустив руки в карманы, – быстрый, вспыльчивый и непреклонный.

Отец Савватий размашисто перекрестился.

– Отберите у него мое золотое оружие! – Стриженов порывисто наклонился вперед и схватил меня за локоть. – Батюшка светлый, Пашенька! Северский – свинья! И ведет себя будто в трактире. Отберите у него золото!..

– Какое золото? – рассеянно переспросил я, глядя, как Северский взбирается на ближайший холм.

– Кассу корабельную, – пояснил Стриженов, почесывая обеими руками бороду, – сто тысяч рублей и двести тысяч фунтов стерлингов…

Нашу беседу прервал крик Северского: – Вы только посмотрите на это! Господа, бегите скорее сюда!

Я поглядел Стриженову в лицо. На челе помощника капитана выступила испарина. Стриженов растерянно и одновременно жалобно смотрел на меня, как будто ожидал, что я одной фразой разрешу его внутренние конфликты.

– Я прошу простить, контр-адмирал!

Старший офицер вздохнул, потупил взор.

– С Богом, батюшка!

Северский стоял, приложив ко лбу козырьком ладонь. Пахнущий снегом ветер трепал его светлые, порыжевшие от пыли волосы. Я, отец Савватий, Карп Дудкин и Гаврила, помогая друг другу, взобрались на вершину холма. Куда подевалась та легкость, при помощи которой несколько дней назад мы одним прыжком одолевали любой подъем?

– Вы возитесь, как сытые вши, – сказал артиллерист, не оборачиваясь.

– Вши отнюдь не сытые, а очень даже голодные, – возразил я. – Что вы там увидели, Георгий? Ради чего вшам пришлось одолеть подъем?

– А вы разуйте глаза! Вдоль границы с пустошью брел караван. Я насчитал тридцать шесть животных, идущих друг за другом цепочкой.

– Кильватерная колонна! – пошутил я.

Это были могучие создания, напоминающие африканских гиппопотамов, с громоздкими, как железнодорожный вагон, телами, стоящими на относительно тонких и высоких лапах. Причем передняя пара конечностей была в два раза длиннее задних. Шли они неспешно, вразвалочку. Время от времени та или иная тупорылая морда задиралась вверх, раскрывалась широченная пасть, и окрестности оглашались булькающим клекотом.

Точно такой же клекот послышался со стороны вала. Мы обернулись и увидели, что присматривающий за нами цилиндр (к его молчаливому присутствию все давно привыкли) раскрылся и теперь вторит клекоту животных. Вот тогда-то я и смекнул, что животные в караване – вовсе не животные, а такие же разумные твари, как и люди. Наверняка наш цилиндр призывал существ к покорности на их нечеловеческом языке. А то, что первое создание в караванной цепочке несло на спине «шубу», равно как и замыкающее, говорило лишь о том, что их участь еще тяжелее нашей.

Караван подошел ближе, живая цепочка ступила на тропу, ведущую в лагерь людей. Мы стояли на вершине холма и молча наблюдали, как эти махины приближаются к нам. Теперь стали видны новые детали. Оказалось, что передняя половина каждого объемистого туловища покрыта красной чешуйчатой кожей, задняя же – бархатистым мехом буро-зеленого цвета.

Мы дружно отступили, когда к нам приблизилось существо, везущее на спине «шубу». Черный череп «носителя» поблескивал на солнце, словно был покрыт лаком.

– Эх, винтовку бы мне! – заскрипел зубами Северский. – Я бы не промахнулся…

Первый гигант протопал мимо, открыв для обозрения свой тыл. Филейная часть оказалась совсем не филейной и по сравнению с могучими, покрытыми складками жира плечами, непропорционально узкой. Но больше всего нас удивило и даже обескуражило то, что по обе стороны безволосого хвоста располагались черные, лишенные белков глаза. Круглые, как иллюминаторы, и выпуклые – в них можно было увидеть отражения наших бледных лиц.

Перед моим внутренним взором замелькали страницы учебника по биологии.

– Это – мимикрия! – воскликнул я, озаренный догадкой. – Их глаза – ненастоящие!

В ответ «ненастоящие» глаза заморгали, хвост (а это оказался скорее сегментный хобот) изогнулся в нашу сторону. На его конце затрепетали щели ноздрей. Раздался долгий, высокий звук – свист засорившейся глиняной окарины. Я отпрянул, при этом невзначай зацепил плечом Северского.

– Скажите, господин Пилюля, он чихнул или выпустил газы? – насмешливо полюбопытствовал артиллерист.

Естественно, на такую глупость я ничего отвечать не стал. Караван протопал через наш лагерь мимо выстроившихся на валу моряков, которые бросили работу, чтобы увидеть столь необычный парад; ми мо бесстрастных «червелицых», мимо Стриженова и суетящегося возле него вестового Гришки…

Колонна остановилась за лагерем. Словно железнодорожный состав, достигший пункта назначения.

– Вот так соседи! – вздохнул отец Савватий.

– Плохи дела, – огорошил вдруг Карп. – Как бы нас не пустили в расход…

– Чего? – не понял Гаврила. – Чего-чего! – передразнил боцмана Карп. – Предупреждал ведь: работать надо старательней! Чую сердцем, привели нам замену, – проговорил он едва слышно. – Бывайте!

Карп сорвался с места и на спине съехал по крутому склону. Достигнув нижней точки спуска, он по-кошачьи вскочил на ноги и побежал на вал. Не иначе чтоб собрать своих людей, своих «троглодитов».

– Как бы беды не накликал… – задумчиво почесал похожую на паклю бороду отец Савватий.

– Будто сейчас мы живем как у Христа за пазухой! – в сердцах бросил Гаврила.

А караван тем временем без спешки и суматохи принялся перестраиваться. Кильватерная колонна переформировалась во фронт. Одновременно, как по команде, на широких мордах распахнулись рты. Существа сейчас же обрели сходство с крокодилами, лежащими с раззявленными пастями на берегу Нила.

– Погляжу поближе! – буркнул Северский и прыгнул вниз, не очень ловко повторяя маневр Карпа.

Я вздохнул, перекрестился и рванул следом. Кровь стучала в ушах, пыль слепила глаза. Я пересек, прижимая руки к сердцу, площадку, взобрался на соседствующую с валом насыпь. Северский был уже тут как тут.

Урча от напряжения, вагоноподобные создания зачерпывали землю разверстыми пастями, словно ковшами, и сбрасывали ее в канал. При этом круглые глаза, расположенные на филейной части фантастических гигантов, деловито хмурились, а подвижные хоботы метались то влево, то вправо, выдувая однообразные ноты. Со стороны могло показаться, что это – лица машинистов, управляющих живыми механизмами, и что они переговариваются друг с другом.

Заприметив нас с Северским (а мы стояли праздно и во все глаза наблюдали действо), к насыпи направилась одна из «шуб». Мы мигом перебежали на вал и взялись за лопаты.

До ночи не умолкали разговоры о странных соседях. С дамбы было видно, как эти громадины рушат вал, сужая русло канала вдоль занятой ими территории. Иногда они давились землей, и тогда раздавался громогласный кашель, а в бурый ил, покрывающий дно канала, летели густые, ведерные плевки. К вечеру бегемоты-переростки построили собственную дамбу. Она была в два раза короче нашей. Но в десять раз шире.

Волей-неволей многие из нас позавидовали такой производительности.

Когда все собрались у костра и на углях зашипели опостылевшие лягушки-козероги, меня жестом отозвал Карп. Ночь обещала быть морозной, поэтому покидать нагретое место мне не хотелось. Тем не менее я поднялся. Стоило выбраться за спины сидящих кружком людей, и темнота сомкнулась вокруг меня, словно озерная вода в проруби на крещенские праздники.

– Здесь вот какое дело…

Карп протянул руку. На ладони я увидел четыре черных шарика. Пьяные ягоды!

– Зачем? – спросил я.

– Отдай их вашему капитану, – проговорил Карп тихим голосом. – Высокоблагородие совсем плох стал.

Я поглядел на Стриженова. Тот сидел на корточках среди матросов, на правый кулак намотав бороду. Взгляд старшего офицера блуждал по их лицам. Казалось, он силится узнать окружающих и приходит в растерянность от тщетности попыток.

Болезненный спазм перехватил горло.

– Ты отдаешь отчет, что предлагаешь сделать? – спросил я шепотом.

Карп уставился на меня единственным глазом.

– Прояви милосердие, доктор. Ведь ты – человек грамотный.

Мне показалось или действительно в голосе главного «троглодита» присутствовала скверно замаскированная угроза? Проявить милосердие… Мне ли не знать, насколько тягостно действует на здоровых людей присутствие умалишенного? Мне ли не понимать, каким заразным способно оказаться сумасшествие в обстоятельствах, когда люди лишились связи с привычной действительностью? Заразнее тифа…

– В вашей команде чересчур много лодырей развелось, – продолжил Карп. – Этот поп – ну, Бог ему судья! Ладно! Потом артиллерист, – он принялся загибать пальцы, – ходит, словно барин. И еще капитан… Теперь к нему и матроса приставили, который мог бы работать или добывать еду. И все они на ужин получают лучшие куски. Мои ребята обижаются. Ты должен понимать, доктор, ведь так нельзя.

– Решительно ничего не понимаю, – ответил я, каменея лицом. – Вернемся к костру, что-то зябко становится.

Карп сжал пьяные ягоды в кулаке.

– Ну, как знаешь, доктор. Пошли, что ли?

12

Всю ночь выл ветер. По парусиновому навесу барабанил дождь из песка и каменной крошки. К утру многоголосый гул воздушных потоков преобразился – над каналом зазвучало пение на одной высокой ноте. В тот день оно стало предвестником рассвета и подняло нас на ноги.

Над холмами, окутанными красноватым полумраком, гасли звезды. На валунах тускло серебрился иней. «Червелицые» безмолвно сидели на своих местах, нисколько не тяготясь тем, что за ночь их доспехи обросли шершавой ледяной коркой.

Наши крупногабаритные соседи, думается мне, трудились ночь напролет. Многим мешало уснуть их старательное урчание и возня, а про кашель и говорить не стану. Поэтому люди поднялись сегодня в особенно хмуром расположении духа.

Вместе с Северским и Гаврилой мы обошли отвал земли, разделявший наш лагерь и территорию соседей. Мы собирались посмотреть, сколько сделали эти могучие живые машины за время, пока люди спали, а заодно освободить тела от избытка жидкости.

Но то, что нам пришлось увидеть, вмиг заставило забыть о естественных потребностях.

Вдоль вала ровненьким рядом лежали похожие на бегемотов титаны. Их вид был страшен и одновременно жалок.

Мы ошалело замотали головами. Никому не хотелось верить глазам. А в глазах прямо-таки зарябило от цвета крови.

Гаврила нервно запустил пальцы в бороду и забормотал проклятия. Я поглядел на бредущую вдоль страшной шеренги (спиной к нам) «шубу»: неужели эти бестии способны совершить столь чудовищное зверство? А главное – зачем? Ведь здоровяки работали, не жалея сил, они старались так, как не станет стараться целый легион рабов-людей!

Бегемотоподобные существа были рассечены пополам, поперек туловища. В пугающей круглой ране влажно блестели разноцветные внутренности. Длинные передние лапы подергивались в продолжительной агонии, тупоносые морды смотрели в небо, испачканные землей рты были закрыты, через ноздри вырывалось наполненное болью и укором тяжелое дыхание.

«Шкура! – подумалось мне сквозь туман дурноты. – Их убили из-за красивого зеленого меха на крупе! Изверги!»

– Идемте отсюда, – попросил Северский, зеленея лицом.

Ошеломленные, мы перебрались на вал.

Вот так сюрприз!

Отделенные задние половины стояли, пошатываясь на неустойчивой паре лап у края дамбы. К нам они были повернуты кровоточащими ранами, к восходящему солнцу – хвостами или, вернее, хоботками. Обрубки тянули ту самую заунывную ноту, которую, проснувшись, мы приняли за вой ветра. Черные глаза заворожено глядели, как наливается золотом рассвет. В то же время свисающие наружу сизые внутренности слабо шевелились, словно паразиты, потерявшие носителя.

Это было страшное и завораживающее зрелище. Что-то подобное мог видеть только Данте, когда в грезах опускался на дно ада, туда, где самые страшные демоны подвергали изобретательным пыткам злостных грешников.

Быть может, для наших соседей такое кровавое разделение было делом привычным до рутинности; быть может, провести этот утренний ритуал для них – все равно что команде русского корабля собраться вместе на молитву и поднятие флага. Не знаю. И, честно говоря, знать не хочу. Земная наука не раскрыла и сотой части тайн человеческого тела и души. Куда нам до постижения природы существ, рожденных в другом мире, под иным солнцем? Наверняка для них – детей далеких планет – привычки людей могли бы показаться столь же отталкивающими и пугающими. А почему нет?

Голос Гришки, матроса, приставленного к Стриженову в качестве вестового, отвлек меня от задумчивого созерцания анатомических подробностей разделенного существа.

– Павел Тимофеевич! – звал юноша надтреснутым от волнения голосом. – Спускайтесь скорее сюда!

Я без охоты заторопился по склону вниз. Вчера горе-повара недобросовестно пропекли снедь, и, проснувшись, мы все почувствовали себя слегка отравленными. А тут еще такое зрелище! Поэтому происходящее в тот момент я воспринимал сквозь туман дурноты, и сил для решительных действий не было категорически. Категорически!

Этим утром я подобрался к границе, разделяющей жизнь и смерть, как никогда, близко. Гнилостный запах вод Стикса веял мне в лицо.

Гришкино волнение не предвещало ничего хорошего. Наверняка Стриженов окончательно потерял связь с действительностью. Хоть бы ничего не учудил, горе луковое! Подумать только: неделю назад ты – уважаемый всеми командир, а сегодня к тебе относятся как к малому дитяти! Незавидная участь… Уверен, если бы Стриженов был способен выбирать, он предпочел бы проглотить жменю пьяных ягод, чем жить неспособным вытереть нос болваном.

А в лагере, судя по всему, закипала очередная ссора. Моряки и люди Карпа стояли друг против друга, лица у тех и других были перекошены лютой злобой. Разве что отец Савватий и старый шаман Иннокентий болтались в стороне от потасовки, словно два спортивных арбитра, готовые блюсти правила соревнования. Священник поглядел на меня, и я понял его без слов.

«Сегодня нам обоим предстоит много работы».

В другое время я бы вклинился между противоборствующими. Возвел бы руки к небу, призвал к миру, пожурил недовольных и осмелившихся судить и не прощать других. Сегодня же… Я тяжело опустился на валун рядом с «червелицыми» стражами (те на секунду обратили ко мне лицевые отростки, а затем вернулись к немому созерцанию друг друга).

Гришка подошел походкой насквозь виноватого человека.

– Что стряслось, братец? – спросил я. – Его высокоблагородие пропали! – произнес юноша и зашмыгал носом.

Послышался рассерженный голос Северского:

– Как пропал?! Куда?!

Артиллерист, – а он спустился с вала следом за мной, – схватил Гришку за потерявшую вид форменку.

– Тебе за кем было поручено присматривать?! – вознегодовал он. – За дырявым корытом или за старшим офицером?!

– Простите, ваше благородие, недоглядел!.. – залепетал матрос.

Зазвенели пощечины.

– Я тебе покажу, каналья! Недоглядел он! Под суд пойдешь у меня!

Все это стало походить на какой-то, прости господи, фарс.

– Северский! – окликнул я офицера, про себя удивляясь, насколько блекло и невыразительно звучит нынче мой голос. – Прекратите немедленно рукоприкладство! Григорий пытается нам что-то сказать! – Старшего офицера убили! – Гришка показал испачканными кровью пальцами (Северский разбил ему нос) на людей Карпа. – Они говорят, будто Федор Арсеньевич сам ушел ночью! Но я видел часы его высокоблагородия у одного из них! У Макара!

Да, у Стриженова имелся хронометр на золотой цепочке. С чеканкой на крышке в виде двуглавого орла. Я прекрасно помнил вещицу. Неужели Карп вознамерился-таки убрать лишних людей из лагеря? Он ведь должен был понимать, что подобное мы с рук никому не спустим! Если бы вчера он сам не завел разговор об эвтаназии Стриженова, я бы нисколько не усомнился в этом человеке. Да, Карп груб, неотесан, предельно честолюбив, в нем чувствовалась склонность к самодурству, однако он – не болван.

– Карп! – Северский решительно приблизился к шеренге оборванцев. – Морда холопья, матрос сказал правду?

Карп сплюнул и ответил с вызовом:

– Я не слыхал, о чем блеял мальчишка. Ваш капитан сбежал из лагеря – непонятно, что ли? Он же тронулся! И делает то, что в голову взбредет. Нечего на нас вину валить! Иначе и остальным потеряться недолго!

Северский задрожал от гнева.

– Пес ты шелудивый! Сейчас я спрошу с тебя за портсигар и папиросы! – Он взмахнул рукой. – А ну, балтийцы! Врежем им!

Большего морякам и не требовалось. Дальше события разворачивались в традициях кулачных боев «стенка на стенку», сопровождающих Масленицу и другие любимые русским народом праздники. Сначала раздались крики, матерная брань, и затем, под скрежет зубов, «стенки» столкнулись. Взметнулась пыль; загрохотали кулаки, затрещала рвущаяся в отнюдь не дружеских объятиях одежда.

Моряки обладали численным преимуществом, но их противники оказались готовыми на все. Пошли в ход припасенные до удобного случая заточки, заалела на солнце горячая кровь. Послышались чьи-то предсмертные хрипы.

Гришка поглядел на меня извиняющимся взором, размазал ладонью по лицу кровь, а потом ловко, словно угорь, нырнул в эпицентр схватки. Какой матрос будет стоять в стороне, когда свои дерутся?

Северский бросился на Карпа и даже, кажется, смог достать одноглазого двумя хлесткими ударами, прежде чем сам оказался на земле. Карп занес над благородным лицом офицера ногу в тяжелом, хоть и растрепанном сапоге и наверняка проломил бы ему череп, если бы не Гаврила. Боцман подоспел вовремя. Он врезал Карпу с такой силой, что я услышал, как у «троглодита» затрещали ребра. В сей же миг Гаврилу ударили сбоку, боцман отшатнулся, пропуская перед носом чей-то кулак с зажатым в нем обрезком стали, завертелся на месте, роняя тяжелые рубиновые капли из раны на плече.

Меня швырнули на землю. Давясь сухой пылью, я почувствовал горькую смесь обиды и раздражения: какого черта досталось мне? Стоял, никого не трогал; сил осталось ровно на то, чтобы безучастно наблюдать происходящее. Люди, разве вы не понимаете: доктор болен!

Рядом загрохотали тяжелые шаги. Я поднял голову, уже догадываясь, что мне доведется увидеть.

«Червелицые» – эти живые химеры, – они врезались в окутанную облаком пыли толпу, словно два броненосца во флотилию китайских джонок. Будто щенят, великаны принялись раскидывать людей направо и налево. А тем, кто в запале драки пытался показывать «хозяевам» зубы, «червелицые» без сострадания вышибали дух об землю.

Меньше чем через минуту все закончилось. Никого не осталось на ногах, ни одного человека. Даже священника и смиренного старца Иннокентия стражи заставили целовать пыль.

Я ожидал, что, завершив короткую расправу, «червелицые» усядутся на циновки и продолжат медитировать. Не тут-то было! Они принялись расхаживать вокруг нас, и было жутко оттого, что никто не знал, оторвут ли тебе голову, если ты попытаешься пошевелиться.

На моих глазах отдавал Богу душу Олежка – белобрысый паренек из отряда Карпа. Его шея была сломана, позвоночник выгибал кожу над правой ключицей, изо рта хлестала кровь. Олежка смотрел на меня удивленными глазами, и в них медленно стекленели слезы. Да, дружище, заточка, которую ты всегда носил за голенищем сапога, не сделала тебя бессмертным.

Северский пополз по телам сначала в одну сторону, затем в другую. Он явно что-то искал. Завозился возле жалобно стонущего Макара. Я все понял, когда услышал чирканье спичек. Мне стало и смешно и больно в одно и то же время. А он перевернулся на спину, поднял голову и посмотрел на меня. Лицо лихого артиллериста было разбито; в потерявших форму губах офицер сжимал дымящуюся папиросу, он курил и улыбался.

Сквозь свист ветра прорезался рокот двигателей. Приближалась летающая машина «хозяев». Через минуту-другую она ляжет округлым брюхом на площадку, превратившуюся сегодня в место жестокого побоища. Утреннюю проверку ожидает сюрприз: вместо рабочих лошадок перед ней предстанут дышащие на ладан клячи. Нас осмотрят, кого-то даже попытаются поставить на ноги… затем всех без особого сожаления спишут на убой. Мы станем пищей «свежим», полным сил рабам.

Я лежал и смотрел на то, как Северский, причмокивая, делает затяжки, а потом пускает дым в небо. Дымил он, как пароход.

– Перед смертью не накуришься, – услышал я голос Карпа. Северский выругался. Нащупал на земле гранитный обломок… Один из «червелицых» прервал хождение по кругу, задрал уродливую голову вверх и разразился «китовой песнью». Северский замер.

– Макар – аспид, прикарманил капитанскую вещицу, – продолжил Карп. – Кабы не его загребущие ручонки, ничего такого не случилось бы. Но уж больно он на золото и серебро падок. Слышишь, Макар? Макар!

– Подох твой Макар, – ответил Северский. – Лежит с мозгами набекрень.

– Видит Бог, я не хотел большой крови! – закончил Карп лаконичную исповедь.

– Да, Бог – он все видит, – проговорил сквозь зубы Гаврила.

Нас накрыла тень идущего на посадку летуна.