Текст книги "Робот и крест. Техносмысл русской идеи"

Главная тайна Руси?

Русская земля изобилует тайнами, и одна из этих тайн – так называемая Русская Идея. Это – самая большая из всех тайн, ибо сколько не копай землицу, сколько не разбирай надписи на древних камнях – все равно не отыщешь и ее следов. Вернее, найдешь многое, что намекнет на ее присутствие, но никогда не скажет о ней подробно, до корочки. Там – руины древней колокольни, сям – ржавый остов космического корабля…

Вокруг этих руин ходят люди, прихлебывая из горла пиво или самогонку. При этом кто-то из них смачно разбрасывает проклятие в адрес русских. «Вот народ, ничего делать не умеем, только бухаем, да бездельничаем! Чтоб передохли мы все скорее, и я – тоже!»

Если считать, что в этих словах кроется национальная идея, то приходится признать, что она – идея коллективной капитуляции и самоубийства. Народ с такой идеей просто не должен был возникнуть, он погиб бы прежде, чем оформился во что-то определенное. Что-то кажется обманом зрения – ни то славное прошлое, ни то мерзостное настоящее, о будущем при таком положении вещей говорить просто бессмысленно…

Кажется, что над русским человеком незримо веет некая сущность, которая и есть его идея, и все на Руси зависит только от ее воли. Захочет она – и русские сделаются воинственным и одновременно работящим народом, подчиняя ей всех своих соседей, одновременно осыпая ее рукотворными дарами, и, как будто незаметно для самих себя, изменяя свою жизнь.

Нынешнее состояние человека, некогда бывшего частью русского народа – тоже вроде подтверждения бытия русской идеи, только – негативное, доказывающее ее присутствие в иные времена своим отсутствием во времени сегодняшнем. Если ее нет – не на кого работать, и потомок русских людей будет пьянствовать и куролесить, что бы, не дай Бог, не оскорбить пока что отвернувшуюся от него Идею работой лишь на себя. Тем более что трудится на себя никто и не позволит, ведь любая работа – всегда служение некой идее. Если не своей, то чужой. Потому если потомок русских людей сейчас что и делает, то совершает это с острой ненавистью к материалу работы и к ее результату. Более того, бесполезная деятельность в нынешнее время привлекает людей к себе больше, чем полезная.

Ему некого защищать. Дорожить самим собой – тоже оскорбление для нее, и он готов сдастся всем своим врагам. Он готов впустить на свою землю кого угодно, показывая этим, что земля без Идеи ему не дорога, вернее, она – вообще ничто…

Потому бесполезно сейчас призывать людей к действию, хоть для «блага самих себя», хоть «за Родину» …

Европейские идеи многократно описывались и переписывались мыслителями, их пухлые тома могут занять целую библиотеку, причем немалую. В них все расписано насчет того, что надлежало думать и делать человеку. Что в прежние эпохи, что в нынешнюю…

Русские же философы взялись за осмысление русской идеи лишь в начале ХХ века. Но никто из них ее до конца и не понял, и не расписал. Все ухватывали лишь разные ее стороны, никто не добирался до самой сердцевины. Впрочем, может кто и добирался, но есть у русских людей еще одна особенность – не слушать тех, кто говорит им о национальной идее, отмахиваться от них, как от докучливых мух. Возможно, оно и правильно, и такая особенность русского сознания создает заслон на пути людей, которые если что и поняли, то обязательно – не все, и не так, и не то. Идея в русском сознании всегда остается большей, чем способности индивидуума к ее постижению. Она не нуждается в своих толкованиях и перетолковываниях, Она сама проявляет себя в каждой нитке жизненной ткани.

Да, так оно и было всю историю. Вся русская история сплетена из крутых изломов, но среди них три события делили ее на время, которое было «до» и время – «после». На двух из изломов русская идея плавно перетекла в следующую эпоху, удивительным образом сперва пропитав, а потом и переродив чуждые писаные учения, предлагавшиеся ей на замену.

Впервые это случилось в знаменитые времена Петра Первого. Его жизнь – это первая попытка насадить четко расписанную идеологию Запада на казалось бы, чистое русское идейное поле. Вернее, очаг сопротивления на Руси присутствовал, им было старообрядчество, которым, на первый взгляд, русское идейное пространство и исчерпывалось. Подави его грубой полицейской силой, и все будет чисто для насаждения любых идей.

И что же? Большие массы войск вместо участия в борьбе с внешним противником, давили стрелецкие бунты, бились с казаками Кондратия Булавина, штурмовали Соловецкий монастырь и брали приступом скиты ревнителей древнего благочестия. За несколько десятков лет сопротивление было подавлено, и все помехи как будто были устранены, но…

Прошло немного лет, и послепетровская Русь сделалась неотличимой от Руси прежней. То же стремление в ширину, на неизведанные земли, те же сказания и былины среди народа. Да, Петровская эпоха добавила к русской жизни некоторых новых персонажей – столичных господ, лежащих как будто вне Руси, и желающих изменить ее согласно своим взглядам, но слишком малочисленным, чтоб это сделать. На этом ее наследие и закончилось, и к завершению эпохи Романовых на престол взошел истинно русский царь Александр Третий, время правления которого ознаменовалось невиданным расцветом русской культуры и искусства. Русский народ впервые ощутил себя сердцем Евразийского континента, который суть – сердце всего мира.

Следующим изломом стала марксистская революция, совершенная как будто в точном соответствии с буквами писанных на Западе трудов некоторых мыслителей. Эта революция была тотальной, и требовала тотального переустройства всех русской жизни в соответствии с буквами нескольких иноземных книг. Истребление противников было еще более безжалостным, чем прежде. При этом вместе с противниками уничтожались и те, кто вызывал малейшие сомнения в готовности следовать словам нескольких книжек.

Но прошел десяток лет, и в русской жизни снова стали угадываться прежние черты. Более того, Русь расширила свои пространства, освоила пространство воздушное, и, в конце концов, вышла в невиданное пространство – космос, дающий невероятный размах для дальнейшей реализации Русской Идеи. Русский народ вновь обратился в сердце Большого Континентального Пространства, еще большего, чем прежде, и вызывал у соседей искреннее уважение и восхищение.

Как видим, неявная, как будто незаметная Русская Идея шутя побеждала своих соперников, впитываясь в ткань всякой эпохи, которая декларировалась, как принципиально «новая», полностью оторванная от прежней истории. Причем, всякий раз действие идеи на народ не только не ослабевало, но лишь набирало силу, и народ совершал во имя ее все большие и большие действия, что находило отражение даже на географии его пространства…

Я располагаю информацией, что в послевоенную эпоху у Сталина был проект создания взамен христианства нового культа – культа Матери-Родины. От него во многих городах Руси остались памятники Матери-Родине, всегда великолепные, один из которых стал фактически символом города Сталинграда – Волгограда.

Кто таинственная Родина-Мать, воспетая и скульпторами и поэтами тех времен? Конечно, не просто земля, где подзолистая, где – черноземная. Она – суть Русская идея, которую гораздо легче воплотить в камне и бронзе, чем описать словами.

Можно легко заметить, что этот новый культ был не таким уж новым, сущностно он продолжал культ Богородицы, в прежние времена распространенный в народном Православии и породивший множество сказок, легенд, символов. До христианства, к слову, ему предшествовал такой же таинственный культ Макоши. Небесное женское начало, воля которого проявляется не в прошлом и не в будущем, но в каждое мгновение земной жизни, и суть которого состоит в вечной связке Небес с Землею.

Верность Высшей Воле, исходящей от священного женского начала – это суть русской жизни, одолеть которую не в силах никакие теоретические размышления, пусть даже и безупречно правильные с логической точки зрения (чего, кстати, практически никогда не бывает). В переломные времена эта верность принимала два облика – горячий, огненный, что был у староверов и казаков Петровских времен или многих противников марксистского коммунизма начала ХХ века. Другой ее облик – каменно-холодный, неподвижный, он оставался во всем остальном народе. И если носители горячей верности, как правило, большей частью гибли в борьбе с приверженцами чужеземных «новаций», то вторые были неуничтожимы, ведь они и составляли сам народ. И Русь, ткань которой составляли эти люди, снова становилась прежней, и продолжала свой путь…

Что же случилось теперь, отчего переворот 90-х оказал на Русь такое тяжкое, буквально смертельное действие? Отчего ростки Русской идеи не пробиваются сквозь цифровой асфальт наступившей эпохи? Самое простое – сказать о безнадежной порче самого русского человека, который, наконец, не выдержал нового иноземного учения, либерализма, ибо по сути оно – не учение, а набор соблазнов, направленных не на сознание, а на подсознание.

Допустим, это так. Но заметим, что касаются эти соблазны в основном лишь небольшой части общества, занятой распределением и перераспределением материальных ресурсов и финансовых потоков. Большинство же народа, не приняв чуждых идей, фактически провалилось в непрерывное самоуничтожение, обратив его как будто в смысл своей жизни. Ныне, увы, лишь оно символизирует и верность людей Русской Идее, и отречение от всего чуждого, что коварными мухами пытается налипнуть на русское сознание. Вопрошать к Небесам через свою гибель и не оставление потомков – вот удел, который сейчас выбирает большинство тех, чьими предками были русские люди…

Есть ли выход? Вопрос надо ставить иначе – дана ли нам Воля его отыскать, вернется ли к нам таинственная женская сущность, именуемая Русской Идеей? Пожалуй, в этом и есть главная Русская Тайна, раскрыть которую мы не в силах, которая может лишь раскрыться нам сама…

Кратчайший курс историософии

Какой момент объявить началом истории, первой точкой исторического времени, от которой сквозь тысячелетия потянулась длиннющая линия, пришедшая, в конце концов, в день сегодняшний? Был ли вообще такой момент?

Для цивилизаций, воспринимающих время линейно, он, безусловно, был. Но присутствовал он так же и в традициях, принимающих время циклически. Ведь когда-то начался текущий цикл времени, и его начало было столь же значимым для человека, как и начала времени вообще для цивилизаций линейного восприятия времени. Циклы предшествующие для этих народов все одно остались вне исторического времени.

Однозначно, начало исторического времени – это тот момент, когда оторванный от своего Принципа, то есть – от Господа человек, и холодная тьма материи были поставлены рядом, один на один. Для традиций, принимающих ветхозаветную книгу Бытия это – мгновение, когда изгнание Адама и Евы из Рая – состоялось…

Печальными глазами взирал человек на Небеса и вокруг себя, на нелюбящую его холодную материальную массу. Сердце рвалось к небесам, а глаза недоумевающе глядели в разные стороны. С этого момента сама память о Первопринципе оказалась у человека стертой, знание о Нем потонуло во мраке, сквозь который все следующие тысячелетия и тщился взглянуть человек…

Оставленный Господом человек ощущал в себе разум, то есть способность созерцать и действовать, что отличает его от инертной материи. Возле себя он мог созерцать лишь материю, также порожденную Создателем, как и он. Соответственно, поиск возврата к первопринципу мог происходить только сквозь нее. И путей взаимодействия с материей могло быть лишь два – созерцание и действие. То есть, поиск символов Первопринципа в материи и ее преобразование в новые символы. И то и другое направление реализовывалось во всех традициях и у всех народов, но все равно у кого-то преобладал первый путь, а у кого-то – второй.

Народы дальнего Востока однозначно пошли по пути Созерцания. Их тела – суть оболочки, которые легко сбрасываются и одеваются, пока душа шаг за шагом, на протяжении многих жизней усваивает все, что ей потребно для постижения Первопринципа и возвращения к Нему. Материя для нее выполняет роль то помощника, то наоборот – помехи, но никогда не требует действия в отношении себя. Влияние идей этих цивилизаций (буддистской, индуистской, синтоистской) друг на друга и на другие цивилизации оказалось незначительным из-за их глубочайшей погруженности в самих себя.

Исламская цивилизация встала на путь действия. Но ее Действие произошло как порыв – стремительный захват половины мира, и столь же быстрое последующее остывание. Поиск пути к Первопринципу через суровую внутреннюю борьбу, отраженную на битву со всем миром, этот путь не раскрыл, и Исламская цивилизация вновь вернулась к созерцанию, которое хоть и связано с действием, но последнее не является уже определяющим. Хотя Богоискательство-действие сохранилось еще на какое-то время в арабской алхимии, оно уже не определяло Исламскую цивилизацию. Исламское созерцание, конечно, сохранило свои особенности, сделавшись в большей степени не поиском символов Первопринципа в недрах материи, но наблюдением за собственной жизнью, протекающей среди материи. Вместе с тем, Исламская цивилизация к сегодняшнему дню все равно остается преимущественно созерцательной.

Лишь две новозаветные, христианские цивилизации пошли по пути преимущественного Действия. Это – Западно-Христианская (католическая) и Восточно-Христианская (православная). Они и определили состояние мира, на протяжении веков влияя на другие цивилизации и друг на друга. Обе цивилизации пришли к осознанию законов диалектики, пусть Западная изложила их формализованным языком Гегеля, а Восточная, также осознав, никогда не излагала их на бумаге. Законы диалектики не есть законы Материи. Они, по существу, являются законами человеческого познания материи, как о том говорил. Н. Бердяев. Но в целом их значение для людей столь же малопонятно, как и в те времена, когда Гегель творил свои труды. Суть в том, что законы диалектики означают познавательное движение мысли, но постольку, поскольку нет закона, указующего это направление и конечную цель, движение мысли как будто происходит в бесконечно, что то же самое, что – в никуда. Потому к известным трем законам диалектической логики – единству и борьбе противоположностей, переходу количества в качество, отрицанию отрицания, отвечающим, на вопрос «как», означающим «технологию» познания, следует добавить еще один, четвертый, обобщающий закон. Он будет отвечать на главный, всеобъемлющий вопрос «зачем».

Этот интуитивно ощутимый мыслителями прошлого, но впервые сформулированный здесь закон я назову законом «возвращения к Истоку». Согласно этому закону всякая идея стремится к поиску своего Принципа. Что есть принцип идеи? Он – сродни миру Платоновских идей, вернее – первоидей – уже не земных, но небесных, он соответствует, по сути, поиску качеств, присущих уже Первопринципу, то есть – Богу.

Попробуем посмотреть на три известных диалектических закона с позиции вновь открытого, четвертого. Первоидея по своей сути, не должна содержать в себе противоречий, полностью охватывать полноту своей области Бытия, и содержать в себе качество явления, которое уже при своем развертывании может переходить в некое количество. Движение мысли в ее познании устраняет противоположности (единство и борьба противоположностей), находит качественное понятие явления (переход количество в качество), охватывает полноту области бытия, соответствующей идее (отрицание отрицания).

Таким образом, мы видим движение, но направленное уже не в некую «дурную бесконечность», а в сторону первоидеи, реализация которой и привела к возникновению данного явления.

Закон возвращения к истоку связывает диалектику с Традицией и дает нам возможность понимание отношения разных традиций к осознанию материи.

Две христианские цивилизации подобны двум рукам, направившим свои жадные пальцы в небо. Но при сходстве, они, подобно правой и левой руке, имели важнейшие различия. Ибо Богоискательское действие Западной цивилизации было сосредоточено на посюстороннем мире, а действие Восточной цивилизации было направлено на Бытие во всей своей полноте, на Космос.

Пройдя через поиски первоматерии (философского камня), в котором наиболее полно отразился принцип возвращения к истоку, через возвращение Святого Града, через стремление обратить в свою веру все народы, Западный путь оборвался, и народы, следовавшие ему, потерпели глубокое разочарование. Пространство Действия сжалось до размеров отдельных жизней, до их удачливости или неудачливости, в которой люди тщились найти Бога. Западное протестантство, крайностью которого стал кальвинизм и пошедшие от него учения (пуритане, баптизм), означало обрыв пути действия, направленного на постижение Первопринципа. Уже через несколько поколений из него испарился уже и тот смысл, который в нем видели протестанты, и все манипуляции над материей навсегда «запечатались» внутри материального же мира. Такое мировоззрение, выраженное в идеологии либерализма, по большому счету – «отход» взаимодействия человека и материи, идейные помои.

Восточная цивилизация, центр которой в XIII веке переместился из Византии на Русь, искала Бога во всей полноте Бытия, имея в себе и Созерцание и Действие. Сначала поиск Первопринципа происходил на необъятных и почти безжизненных русских просторов, в котором русским людям виделся весь Космос. Когда они были пройдены, богоискательское действие не остановилось, оно устремилось в третье измерение – в Небеса, в то пространство, которое позже было названо космосом в узком смысле этого слова. Возможно, что дальнейшее направление этого пути – освоение иных, пока недоступных нам измерений (так же, как в Средневековье было недоступно третье измерение) и поиск первопринципа в нем…

Но Русскому пути препятствовал путь, реализуемый «злой соседкой», цивилизацией Запада. На ранних этапах это приводило к боевым столкновениям, которые не несли большого вреда, лишь укрепляя русскую веру. Но позже, при разложении западного пути действия, чужая цивилизация стала заражать Русь своими ядовитыми миазмами.

Наибольший вред русскому человеку принесло такое его качество, как артистичность, способность легко, и даже гротескно подражать человеку другого народа. При реализации пути космического богоискательства эта особенность нашего народа играла благую роль. Объединяя в своей душе грека и самоеда, татарина и немца, русские люди стяжали полноту мира, совершая шаги по лестнице, ведущей в Небеса. Но все изменилось, когда русский человек принялся со всей силой своего духа изображать из себя человека разложившегося Запада. Игра сделалась навязчивой, агрессивной и однообразной, и ее неизбежным результатом сделалось утопление Руси в помоях Запада и фактическое исчезновение Русского человека.

Сейчас натянутая снаружи чужая шкура покрывается многочисленными язвами и прыщами, болезненно напоминающими «артисту» о близком конце мира. Дальнейшее пребывание в этом чужом «костюме» грозит «актеру» гибелью вслед за его «творческим образом», настоящим костюмовладельцем.

В последнее следует вдуматься, сосредоточиться на мысли, что ныне на каждого русского человека надет чужой костюм. Эту мысль следует повторять про себя долго, до тех пор, пока сознание не определит, где заканчивается чужая, накладная шкура, и где начинается родная плоть, содержащая в себе родную душу.

Слишком много лет мы просто наблюдали за тенями западного окна…

Тени западного окна

Потерянное или брошенное дитя всегда ищет своих родителей. Ищет иной раз безнадежно, тщетно, то подходя к заветной цели своих поисков, то болезненно теряя ее. Сначала ищет по-детски наивно, пытаясь узнать во встреченных лицах родные черты. Потом – по-взрослому серьезно, роясь в пропыленных, пахнущих мышами архивах различных канцелярий, старательно отыскивая малейшие упоминания о тех, кто мог бы быть его родней. Искорки надежды то вспыхивают, то гаснут, уничтожаемые сырыми ветрами беспросветной жизни.

Ищущий ничего не ведает о тех, кого разыскивает. Может, его потеряли очень добрые, хорошие люди, и встреча с ними станет морем радостных слез, а потом – долгим воспоминанием о годах жизни, которые они без своей вины прожили порознь. Будет взаимное сочувствие и тягостное желание загладить вину разлуки, которую потерянные родители все-таки остро чуют за собой, хоть с чужого взгляда ее вроде как и нет. Они станут делать для чудесно найденного, выросшего в чужих руках отпрыска все мыслимое и немыслимое, но горькое чувство от этого все одно не станет идти на убыль.

А, может, его бросили очень скверные людишки, которые захлопнут дверь перед носом возвращенного потомка, и тогда он навсегда обратится для них в пучок игл ненависти, готовых в любое мгновение пронзить своих предков. Хотя такое, конечно, едва ли случится. За много лет даже крохотные капли раскаяния, скорее всего, проломили-таки камень их злобы, и момент встречи сделается бурлящей рекой их радости о том, что теперь хоть часть вины с них смыта.

Как бы то ни было, момент встречи окажется той золотой точкой, которая вберет в себя не только прежние, но и все последующие годы жизни. Мгновение, которое самоценно, способное вобрать в себя всю жизнь и сделаться ею…

Оно, это мгновение, может никогда и не наступить. И тогда поиски будут идти до самой смерти, даже когда потерянных родителей уже определенно не может быть среди живых. А последний день ищущего окрасится лучиком надежды, что уж на Том Свете, где нет времени и пространства, где окажутся все, кто был разлучен при жизни, он определенно найдет тех, кого всегда искал. Да, в день смерти такого человека всяко будет больше радости, чем горя…

Поиск своего начала заложен в человека, его нельзя отменить и упразднить. Быть может, этим человек и отличается от животных. Но помыслы и чувства зверей нам неведомы, и по-настоящему сравнить себя с ними мы все одно никогда не сможем. А вот про людей можно сказать, что с самого их появления в оторванном от небес мире, возникло и Богоискательство, это стремление отыскать свое небесное начало…

Богоискатель. Старец, уединившийся в пустыне или одиноко простоявший свой век на камне. Он более принадлежит Небесам, чем Земле, он почти бесплотный, сквозь его тело просвечивает Солнце и виден блеск звезд. Людей, которые подойдут к нему, он не прогонит и ни в чем не упрекнет, он даже им поможет мудрым советом или исцелением от земных недугов. Но никогда не скажет им всего, что ведает, и сам для них навсегда останется воплощением небесной тайны, явленной к ним лишь затем, чтобы еще раз показать ее присутствие. Немногие могут пойти вслед за старцем, встать на камень или поселиться где-то в тихой глуши, чтобы не видеть и не знать ничего, кроме Небес, к которым их будет приближать каждый день их жизни.

Большинство же людей живут соприкосновением с пластами материи, или с себе подобными людьми. Их глаза привыкли смотреть в стороны и вниз, но не в небесную синь. Но Божий дух где хочет, там и веет, и Господь есть не только наверху, но – повсюду. Потому и поиск Воли Господней люди совершают повсюду, идя разными путями к одной цели, когда обретая ее, когда – нет, когда находя совсем другое…

Затянутые в железо люди и кони, остро наточенные мечи и копья. Стальная река уже намаялась своей тяжестью, пронеся ее через многие версты и едва не раздавленная ею. В иные дни рыцари едва ли не запекались в жаровнях беспощадных доспехов. Вместо защиты они даровали своим носителям лишь зной да жажду, да кровавые мозоли на плечах и шеях. В иных краях они наоборот, становились ледяными и похищали тепло из плоти, мучая рыцарей зверским холодом. На корабле они грозили утянуть в донный мрак небытия, ведь победить их каменную тяжесть не мог и самый могучий из воинов.

Когда показывались враги, молниеподобные легкие сарацины, и тогда сталь была бесполезна. Да, слабенькие сабли врагов были беспомощны против железнокожих панцирей, но они ведь и не пытались их прорубить. Коварные враги, пренебрегая правилами рыцарского боя, нападали на беззащитный обоз, рубили слуг и оруженосцев. Когда тяжеловесная рыцарская лавина поворачивалась на выручку, дети пустыни бесследно исчезали, словно их впитывал сам родной песок. Рыцарям оставалось лишь пролить слезы о потерянных усердных слугах, да в очередной раз урезать и без того скудный паек.

И вот, дороги пройдены. Много, ох много мучительной пыли набили они под железные шкуры! Но вот уже впереди виднеются стены белого города, который – цель долгих мытарств, пережитого голода и зноя, бессонных ночей. Теперь железо может вымолить прощение у своих хозяев. Город – это не пустыня, в нем никуда не ускачешь, рубиться придется по-настоящему, и тяжелые германские и французские мечи честно встретятся с кривыми саблями.

Припав на колени, воины молились. А немного поодаль так же молились их слуги и оруженосцы. Взгляды рыцарей были остры, как солнечные лучи, на лицах застыла уверенность. Один рывок – и последний глоток из чаши страданий будет испит, долгая дорога завершится, и все нажитые грехи, вольные и невольные, известные и неведомые, разом разлетятся в неведомую пыль. Едва их руки коснутся Гроба Господнего, тут же растворятся все беды, насланные на погрязшую в грехах и невежестве Землю, и откроется лестница, ведущая на самые Небеса. Умершие сделаются живыми, потерянные – обретенными, больные – исцеленными. Только один бросок…

Воин с золотыми крестами на доспехах сидел на камне и задумчиво смотрел в сторону Иерусалима. Он знал, что этот город укреплен лучше любого европейского, а сарацин в нем – раза в три больше, чем его рыцарей. Белизна стен Божьего Града вызывала в нем печаль, он знал, что скоро она станет красной от крови его вассалов, а, может, и от его крови. А там, где не будет красного – там сделается черно от чадливого дыма многих пожаров.

Но уходить – некуда. И не только потому, что оказавшись снова в пустыне, бежавшее войско растеряет измученных коней и умрет от голода. Нет, в этом городе был сокрыт самый смысл жизни многих его предков, невесомые взгляды которых сейчас жгли его кожу, проникая сквозь увесистый панцирь. Зарождение рыцарства, искусство обращения с мечом и копьем, бесчисленные турниры и войны друг с другом – все было лишь для того, чтобы теперь они пришли сюда и узнали Божью волю в самой последней битве. Искусство кузнецов и шорников, молитвы святых и монахов – все сейчас сжалось на острие копий и мечей его воинства. Только теперь можно узнать, угодно ли все это Тому, во имя Кого совершалось вот уже несколько веков – Господу. И, если окажется, что нет, если не взятый город будет горделиво насмехаться над бегущим войском, то… То из такого боя живым лучше не выходить! Готфрид уже это понял, и решил, что будет биться с сарацинами даже если останется один, даже если будет лежать израненным на городской улице, но пронзенная рука еще сможет удержать заветную рукоять меча…

Герцог Готфрид Бульонский, как называли его свои, германцы, или Годфруа Буйонский, как звали своего предводителя рыцари-французы, превратил свою жизнь в дорогу к последнему дню, к дню входа в Град Божий. Его не прельщало богатство, не радовала слава, и от войн, которые то и дело начинали и прекращали его соседи, он всегда держался в стороне. Над ним смеялись, его считали трусом, а он шел на разные уступки, и всегда держал мир. Доставшееся по наследству богатство он потратил, чтоб найти в германских и франкских землях бедных рыцарей, вооружить их и повести за собой. Повести туда, куда не отправился никто из его былых соседей, удерживаемый цепью страха за свою землю, свой дом, свою семью. Возвращаться ему некуда – в родной Лотарингии правит уже другой герцог, его брат. Может, он и примет его домой, но тогда Готфрид навсегда обратится в сгусток позора, которому никогда не будет прощения. Над ним будут нагло посмеиваться рыцари, аккуратно прятать насмешку епископы, и от души хохотать в своих жилищах простолюдины. Нет, этого ему не снести…

И Готфрид ходил на разведку, подставляя свою голову под свистящие с городских стен вражьи стрелы. Скоро он знал в Иерусалимской стене уже каждый камешек, каждую выбоину. И каждая каменная глыба говорила герцогу о безнадежности битвы, о грядущем поражении. Но кроме каменистой материи, сложенной в стены, были еще безбрежные небеса, синева которых казалась самой мудростью. Они ничего не вещали, они пребывали в таинственном безмолвии, но Готфрид знал, что если есть их воля – будет сокрушен любой камень, а если нет – то преградой станет и случайная колючая травинка.

Там, где песок пустыни переходил в песок морского дна, причаливали галеры. На них сновали купцы, шеи которых были украшены крестами. На берег выкатывались бочки с водой и вином, извлекались мешки с провизией. Но, главное, с кораблей спускали тяжелые бревна и доски, которым предстояло сложиться в незаменимые осадные башни. Купцов Готфрид ненавидел, пожалуй, больше, чем сарацин. Называясь христианами и участвуя в самом важном деле христианского мира, они брали за все привозимые товары три, а то и четыре цены, и скоро в их карманы перетекли почти все скудные сбережения герцога. Одно слово – венецианцы, без рыцарей, герцогов и короля живут, в головах ни одного огонька, одна вода наживы. Покарать бы их, да не до Венеции сейчас, и не обойтись пока без купцов этих алчных. А как Иерусалим будет взят – тем более не до них станет…

Все-таки купленные чуть ли не на вес золота бревна и доски сложились-таки в две красавицы-башни. Им суждено первыми глянуть на землю, по которой ступал сам Господь, но которая ныне истоптана ногами неверных. А вслед за взглядом полетят и рои стрел, пучки копий, потоки огненной смолы… Главное только подогнать их к стене.

Сняв увесистые кованые сапоги, воины босиком шли крестным ходом вокруг не сдавшегося города. Небеса наполнились псалмами, и мир казался столь безмятежным, будто город сам собой раскрыл ворота и пустил крестоносцев без битвы. Кто-то из рыцарей безмолвно плакал, вспоминая родные лица и родные земли, кто-то почесывался – одолели вши. Но все они сейчас слились в один крик, в одно слово, которое уже никогда не умолкнет…

Рыцари собирались к бою. Взгромоздившись при помощи оруженосцев на коней, они скакали к расстилавшемуся под стенами града полю, и выстраивались в боевые порядки. Позади рыцарского войска строились пришедшие с разных уголков Европы простолюдины-пехотинцы. Пропел боевой рог.