Текст книги "Робот и крест. Техносмысл русской идеи"

Тысячи конвейеров принялись выплевывать масс-продукцию, одинаковую и бездушную, быстро ломающуюся, проклятую теми, чьи руки прикасались к ней, чтоб сверлить дырки, вкручивать болты и гайки и т. д. Эти проклятия застывают между волокон ткани, среди молекул металла и волокон древесины, отбирая у вещей прежнюю способность творить добро…

* * *

Доктор Фрейд держал на своем письменном столе маленький электрический фонарик. Техническая новинка, интересная штуковина и просто дань моде. Согласитесь, человек такого уровня, как знаменитый доктор Фрейд мог позволить себе что-то такое, этакое. Доктор просто обожал зажигать свою игрушку, когда в кабинет заползал ночной мрак. Тогда он водил световым пятнышком из угла в угол, высвечивая шероховатости стенки. Вдруг пятнышко света застывало, выхватив из темноты маленький столик, где лежал болт, на который была навинчена гайка. Эти изделия предназначались вовсе не для слесарного дела, ведь выполнены они были из драгоценной платины. Просто их блеск необычайно веселил доктора Фрейда, напоминая ему о том вечере, когда он породил идею, сделавшую его известным на весь мир.

Тогда все было почти так же – темная комната, только вместо фонарика на столе полыхала свеча. И пятно ее трепетного света выхватило из мрака гайку и болт. Самые простые, не платиновые, очевидно потерянные мастерами, установившими карниз для занавесок. Тут же в сознании еще тогда молодого доктора что-то сработало, и ему представилось, что комната – это потемки человеческой души, а болт и гайка – сокровенный их смысл, ускользающий от дневного, заполненного светом взгляда, для которого они – просто брошенные, даже, можно сказать, мусорные предметы. Они отлично видны именно в таком вот вечернем, пятнистом свете, когда вокруг царит таинственный мрак.

Фрейду не пришлось много фантазировать, чтоб сопоставить болт и гайку с соответствующими мужскими и женскими органами. Но вот чтобы свести к гайке, навинченной на болт, все многообразие человеческих мыслей, потрудиться пришлось изрядно. Иногда требовались сложные многоступенчатые рассуждения, подобные лестнице, но ведущей не наверх, а все к тем же болту и гайке, главным железным символам полового акта.

Разумеется, сам изобретатель болта и гайки, тоже мыслил о половом акте. Только его мысли были сокрыты в его подсознании и невидны для него самого. Но доктор Фрейд отыскал их главный смысл при помощи настоящего фонарика в темной комнате. И сам Фрейд сделался фонариком, и принялся отыскивать эти болты и гайки во всем, что его окружало, даже в неживых предметах, а о людях уже и говорить нечего.

О каждом человеке доктор ведал как будто больше, чем тот знал сам о себе, и это заставлял Фрейда буквально колыхаться под натиском волн гордости за самого себя. Впрочем, в этих волнах он тоже находил символ полового акта, уж очень они были похожи на чувство оргазма. Тяжело жить в мире, который ты считаешь познанным во все его стороны, в котором все тайны кажутся просто бутафорскими театральными замками, ибо они уже наперед давным-давно открыты. Это обратило последние годы жизни профессора в тяжкую скуку, глядя на которую даже Генриху Гиммлеру расхотелось его уничтожать, хотя тот и числился в списке смертельных врагов Национал-социализма. Нет, убивать мыслителя, и так пронзившего себя ядовитой стрелой своей же мысли, уже ни к чему. Пускай играет со своим фонариком и темной комнатой, только за океаном, поражая своей тоской обитающий там и без того тоскливый, враждебный народ…

* * *

Каждый предмет – суть символ, познать истинное значение которого можно, только прорываясь сквозь внешние слои его смыслов. Несомненно, что сокрытый в глубине каждого предмета истинный смысл связывает его бытие с центром бытия, он и означает душу предмета.

Учения, захватывающие внешние слои смыслов всегда оказываются неполноценны в своей недостаточности. Их идеи всегда ограничены. Но ужасно, если их создатели наделены значительной гордыней, заставляющей их утверждать об абсолютности своего познания предмета. В таком случае их учение закрывает путь познания истинного смысла, лишает предмет его души.

Как же нам определить тот смысловой уровень, на котором раскрывается душа предмета? Это очень просто, ибо центр бытия связан со всеми уголками бытия сотворенного через Любовь, и только она может быть сердцевиной всех смыслов. Учения, отказывающиеся от познания истинного смысла предметов, Любовь отрицают.

Марксизм отрекся от любви к своей земле и своему народу, дарвинизм упразднил любовь к земным тварям, тейлоризм закрыл любовь творца к создаваемому им творению, фрейдизм напал на любовь мужчины и женщины. Идеальный современный человек, несомненно, продукт всех этих и еще многих других учений. Выходит, множеству мыслителей пришлось поломать себе голову, чтоб в конечном итоге сотворить человекоподобный сгусток денег, вернее – отстраненных цифр, которым это существо, по сути, и является. Дальнейшее его познание по большому счету – бессмысленно, на очереди решение вопроса о лишении человеческого существа остатков «лишнего», что в нем еще осталось и окончательном переходе к цифровой форме существования.

Незападные народы, включая и наш, приняли отраву этих учений лишь за то, что она была завернута в заморскую упаковку «прогрессивных» идей. Потому мы выпили ее не глядя, как всегда потребляли все «не наше». А потом впитывание яда в прежде здоровый организм Руси и привело к дню сегодняшнему. Русский человек под действием отравы проклял Любовь, но после этого он все равно не смог переродиться в идеал современности, в цифровой сгусток. И потому он проклял самого себя, и теперь упорно шагает по пути, который ведет его к гибели, стяжает на себя все новые и новые страдания. Как будто он теперь специально ищет на свою голову самую неправедную власть, на тело – боль и суровую нищету, на душу – пьянящее зелье.

Единственным условием спасения русского народа будет вырывание ядовитых жал чужих идей, цепко вонзенных в его плоть. Надеюсь, что этот мой труд станет первым шагом к нашему очищению.

Но что искал Запад, кроме денежных цифр, как же ему удалось породить то, что называется техникой, и есть ли сущностные различия между русской и западной техникой?!

Перпетуум мобиле

Человеческое тело такое нежное. Кожа – тонка, легко рвется, обнажая красное исподнее. Косточки – хрупки, легко трещат и разламываются. Разделать человечка на части – несложно, механические усилия требуются минимальные.

Все это так очевидно, когда наблюдаешь за восстанием машин. Для их стальных лап человеческое тело не прочнее, чем простая вода. Все усилия человечьих мускулов – не более, чем беспомощное дрожания беззащитной медузы. Правда есть еще этот, как его… Разум. Но тут не поможет и он, ибо на проверку оказался делом не таким уж и хитрым, и человек на свою беду сумел наделить им и свои творения. Бессмысленная и беспощадная железная армия ползет по Земле, обращая своих творцов в кровавые лепешки…

Конечно, в кино обязательно отыщется умник, естественный интеллект которого превзойдет искусственный разум машин, и «победа будет за нами». Но она, увы, ничего не решит. Ведь и после победы в этой войне люди не смогут обходиться без машин, а, значит, те обязательно восстанут снова. Что же, вновь понадобится умник, которого может и не оказаться…

А как хорошо все когда-то начиналось! Скрупулезный мастер-умелец собирал в своей мастерской винтики и шестеренки, мастерил какую-то штуку, понятную лишь ему и ученикам. У него получалось что-то интересное, движущееся как будто само по себе. В ком-то самодвижущиеся колесики (или огромные колесища) порождали страх, в ком-то восхищение. Кто-то шарахался от мастера, шепча «колдун», кто-то окидывал его взглядом, пропитанным уважением.

В каждом уголке Европы с XVI века обязательно имелась механическая мастерская, где что-то мастерили. Иногда из мастерской показывалось что-то дельное, тут же с радостью подхватываемое людьми для своих повседневных надобностей. Например – кремниевое ружье или часы. Но часто труд мастера оставался тайной для его соседей. А если какой-нибудь смельчак и отваживался заглянуть к нему в мастерскую, то не видел в ней ничего, кроме каких-то малопонятных железных деталей.

Потеряв Иерусалим, не добившись успеха в Крестовых походах, Европа принялась искать иные пути к Богу. Одну, небольшую ее часть, стараниями мрачного старика Кальвина охватил дух богатства, то есть – дух цифры. Количество богатства стало означать избранность к Спасению, и эта идея рванулась во все стороны, постепенно добравшись до Американского континента, откуда в настоящее времени стремится навязаться всему миру.

Некоторые мыслители видят в этой, родившейся от закрытых ворот Иерусалима цивилизации источник прогресса, который и сотворил нынешний мир. Но я позволю себе с таким мнением не согласиться. Мог ли человек кальвинистской этики, то есть – цифровой человек творить что-либо кроме цифр, которые для него были символом самого Всевышнего? А ведь прогресс – это цепочка технических изобретений, внедрению которых, быть может, и способствует цифровое мышление. Но не созданию. Нет, кроме Европы кальвинистской была и другая Европа, частично католическая, частично – лютеранская. Эта Европа избрала иной путь искания Центра мироздания – через понимание Его законов и их воплощение в рукотворных устройствах.

Над чем же трудились многочисленные механики, не вылезавшие из своих мастерских, но и не выносившие из них ничего, пригодного для повседневной жизни? Они силились слить все законы Мироздания в один волшебный предмет, который означал бы сам Центр миров. Ибо являл бы в мир вечное движение.

Слезящийся глаз астронома, прижатый к оптической трубе, сквозь которую проходит свет дальних звезд. Мудрец устал, он то и дело трет свой воспаленный глаз, но не в силах оторваться от ночного труда. Когда отрываться?! Скоро придет слепящий рассвет, а на будущую ноченьку небо может затянуть облаками. А, может, будет туман, или на город нападут враги, затянув округу хлопьями порохового дыма. Мало ли что может быть! Может, и не будет другой ночи, старенького мудреца сломит, например, тяжкий недуг.

Мудрец отрывается от зрительной трубы, берется за перо, и размашистыми буквами пишет еще одну строчку на хрустящем листе пергамента. Еще один небесный закон, который он перенес на Землю. Рано или поздно мысли мудреца разлетятся по норам мастерских, и переложатся под руками многочисленных мастеров в новое сложение деталей, через которое они опять-таки будут отыскивать вечное движение. Тайны жизни звезд переводились в тайны зубчатых колесиков, которые так похожи на звезды!

Вечный двигатель не получался. Может, небесные законы ускользали от глаз астрономов, прятались в невидимых ледяных облаках и в космической пучине? Или ни к кому из работящих умельцев не сходила небесная благодать, а одной ловкости ума и рук для такого дела, конечно же, ничтожно мало.

Но небесные законы, попадая в сознание мудрецов, порождали все новые и новые мысли. Много нового излил свету полноватый француз Рене Декарт, описывавший законами механики и Небеса и человека. В его умозрительных построениях душа означала тот же самый вечный двигатель, который приводит в движение тело.

Если законы механики лежат в основе самого сокровенного, то их можно смело проецировать на все без исключения стороны жизни. Например, на общество, которое будет идеальным, если будет в точности соответствовать этим законам.

Прекрасный город Солнца, на стенах которого начертаны формулы, отражающие законы механики. Его жители не видят ничего кроме них, и потому преданы им до самозабвения, четко и последовательно выполняя предписанные им задачи. Город-машина, работающий на саму себя – вот европейский образ тщательно рассчитанного, и потому истинного счастья.

Но для его создания необходимо полное знание всех механических законов, а оно никак не давалось алчущему сознанию европейцев. Ведь не выходил из-под рук мастеров желанный перпетум мобиле, который означал бы божественную печать, положенную на всю историю Европы. Значит, и город-Солнце, если и будет построен, то окажется все равно не вечен, ведь не удастся сплавить в него все законы мироздания. И слабый, недоделанный город, неизбежно даст трещину.

Зато из-под рук мастеров выходило множество других вещей, несомненно, полезных для разных людей. Часы и ружья, пушки, водяные и паровые машины.

Каждый из этих предметов, воплощавший в себе часть механических законов, но не их полноту, был, по большому счету, свидетельством неудачи создателя. Еще один путь привел в тупик, еще одна цепочка мыслей оборвалась, выставив в конце не желанный вечный двигатель, а всего-навсего дымный паровик. Потому интерес создателя к своему творению зачастую таял, едва оно оказывалось за дверями мастерской.

Зато «отходами» поиска перпетум мобиле живо интересовались цивилизационные «соседи», искавшие Бога не в символах, но в цифрах. Горе мастеров, неудавшиеся вечные двигатели, тут же получали от них клеймо товара, после чего им открывалась широкая дорога для удовлетворения людских потребностей и добычи желанных денежных единиц. Так и рождался миф о том, что техника создается лишь для удовлетворения насущных потребностей человека, для достижения им сытой и комфортной жизни. Разумеется, такие слова не могли принадлежать родным отцам технических новшеств, скорее они принадлежат злым торговцам, торгующим чужими детьми.

Сами же мастера, позабыв о своих детищах, брались за дальнейшую работу, снова складывая детали в поиске вечного движения. Впереди многих из них ждала смерть в печальной нищете. Но их потомки, памятуя о горькой родительской доле, постепенно проникались чужой мыслью о том, что всякий плод их сознания – всего лишь товар, и отворачивались от заветного перпетум мобиле. Отсюда – измельчание современных изобретателей, бесконечно совершенствующих одно и то же изобретение, доставшееся им в наследство от прежних времен. Как бы то ни было, но в механике человеку так и не довелось придумать что-нибудь более сложное, чем механические часы и паровоз…

Сделавшись «служанкой человечества», техника заняла в жизни западного человека то место, которое в иных краях и в иные времена занимали люди четвертого сословия. То есть место раба, шудры. Нет ничего унизительнее, чем посвящение своей жизни обслуживанию чужих, часто низменных и, как правило, бесполезных потребностей. Тем более что замечено, что человеческие потребности по мере их удовлетворения не снижаются, а только лишь растут. Этот закон, кстати, и не дает возникнуть городу-Солнцу, в котором, по определению, удовлетворены все потребности его обитателей. Появление все более изощренных потребностей призывает к рождению уже не просто технику, но технику сознательную. Сознание же техники, сконструированное по образу и подобию человеческого, неизбежно приведет ее к восстанию.

Впрочем, и без фантастического восстания машин современное западное понимание техники способно привести цивилизацию, ее породившую, к краху. Ибо непрерывно растущее царство машин со все возрастающей скоростью исчерпывает из земного тела не возобновляемые им ресурсы, наполняя пространство людского обитания многочисленными отходами своей жизнедеятельности. Наверное, такой прозаический финал настанет раньше, чем человек умудриться вложить искру своего сознания в железную машинную плоть.

Потому надо задуматься о другом пути развития техники, вернее – об ином понимании машины и ее места в человеческой жизни.

Русский человек попал к европейским механикам как ученик. Дело ученика – внимательно слушать, не задавая лишних вопросов. А учитель может многое рассказать о секретах своего ремесла, но при этом упустить самое главное – его причину. Она кажется сама собой разумеющейся, она сокрыта скорее не на страницах ученых книг, но в душе мастера. Потому и не узнал о ней один помор, шокировавший европейских учителей своей невероятной силищей и могучей фигурой, а земляков – гладко выбритым лицом и напудренным париком. Звали помора Михаил Васильевич Ломоносов. Он и принес на Русь знание механики.

Так и отправилась русская механика своим путем. Конечно, русским механикам был ведом перпетум мобиле, но принимался он ими не как заветная цель, но как средство. Средство, которое даст долгое движение в пространстве, сквозь которое суждено добираться к заветной цели, к самому центру Бытия. Для русских перпетум мобиле не сделался самоцелью, вечным движением на месте.

Там, где Ока неспешно вливает свои воды в царственную Волгу, стояла неприметная бревенчатая избушка. Из нее доносился размеренный лязг железа, что говорило о кропотливом труде, свершаемом сейчас в ее недрах. Из-под рук мастера Кулибина выходил вечный двигатель. Установленный на крылатом аппарате, он должен был поднять его в небеса. Эта работа была сплавом смысла его жизни, из которой вышли и часы, дивившие самого Государя, и фейерверки, потешавшие столичных особ, и первый прожектор, который сослужит службу для русских войск. Соорудил он и макет большого однопролетного моста, построить который так и не довелось – движимый своим озарением Иван Петрович бросил престижную службу в Академии Наук, чтоб теперь запереться в этой своей мастерской.

Но работа оказалась длиннее жизни, и в день похорон удивительного русского механика аппарат, предназначенный для вечного полета, остался недоделанным. И доделать это творение было уже некому, ни один умудренный жизнью человек в округе не смог даже сообразить, на что оно пригодно. Потому мужики, наводившие уборку в опустевшей избушке, недолго думая, утопили непонятную штуку в Волге. Музеев в русской глубинке в ту пору не было.

Но путь русской механики продолжился. Хоть и не родилось на Руси вечного двигателя, но в одном из русских провинциальных городков родилась на свет металлическая стрела, летящая сквозь небо. Позже, выросшая, она вырвалась в самый космос, где живет вечное движение, к сокрытому Центру миров. Потому что душа русского народа – движение в поиске Бога, и он сам по себе есть вечный двигатель…

Как видим, русская и западная техника – суть разные явления. Ибо разными путями шло познание законов природы в двух соседних цивилизациях. Предположим же ход мыслей ученых, приведших к гениальным открытиям нашей науки.

Концепция русской мысли

Домашняя лаборатория наполняла квартиру химическими ароматами, иногда даже приятными, но чаще – едкими и весьма гадкими. Про их вредность для организма ничего сказать было нельзя – хоть наука химия уже и появилась на свет, но польза ее плодов для человеческого тела была неясна. Хотя, сказать по совести, сам отец семейства часто мучился угрызениями совести, что травит своих домочадцев. Но сделать ничего не мог, химия была такой же частью его самого, как лаборатория – частью дома, и ничего исключить было нельзя.

Пройдет много лет, и химические лаборатории окажутся сокрытыми в унылых стенах различных НИИ, куда химики будут приходить на работу к 9 часам и уходить в 17. Защита от различных вредностей в них, конечно, будет предусмотрена куда лучше, чем в домашней лаборатории. Только… Больше не будет уже таких химиков, как были прежде…

Лаборатория для «нехимического» человека была настоящим клубком тайн. Хозяин лаборатории поддерживал в гостях такое представление о своем мире. «Европейские алхимики гнались за славой, потому так и не нашли философского камня. Они продали его за земную славу. Но мы, русские алхимики, за славой никогда не гонялись, потому философский камень ляжет кому-нибудь из нас в руки!» – любил говорить он.

Что-то булькало, переливалось, испарялось, кристаллизовалось или только меняло цвет. Пылали спиртовки, ученики толкли и перетирали в ступках какие-то порошки. В добровольных помощниках недостатка не было. По всему Университету шла молва, что только у Бутлерова можно научиться химическому искусству так, как не снилось студентам хваленой Сорбонны с ее седыми алхимическими школами. Работа шла день и ночь, и даже когда учитель уходил, кто-нибудь из учеников продолжал трудиться в лаборатории.

Вещества вступали в реакции, образуя десятки новых веществ, которые еще предстояло подробно изучить и описать. Но как происходило их взаимодействие, как складывалась таинственная внутренняя их структура, оставалась тайной.

У Бутлерова было много бумаг, на которых там и сям виднелись жирные отпечатки пальцев разных европейских ученых. Они объехали всю Европу, побывали во множестве лабораторий, стены многих из которых еще хранили в себе частицы копоти от очагов алхимиков. Каждый из ученых дописывал что-то свое, быть может, приближаясь к истине, но так ее и не отыскав. Теперь они попали на самый край пространства, обозначенного географами Европой. Дальше им было ехать некуда. Конечно, и в Индии и в Китае и в Японии есть много ученых людей, но вряд ли они разберут каракули европейских слов и понятных лишь европейцам формул. Здесь же, в России, есть человек, который поймет всю премудрость дальних стран. Но обмыслит ее он иначе, ибо его мысль не выползает из узких клеточек европейских земель, но летит над степным простором.

Европейцы жгли все, происхождение чего было связано с чем-то живым, растущим и бегающим. Жгли нефть, жгли уголь, жгли высушенные растения, жгли сухое мясо, жгли очищенные вещества. А выделившееся из пламени печей тщательно собирали и изучали. И выходило, что все живое состоит всего-навсего из нескольких волшебных элементов – углерода, водорода, кислорода и азота. Всего остального оказывалось ничтожно мало. Больше всего было углерода и водорода, это можно было легко определить по образовавшемуся углекислому газу и водяным парам. Значит, в этих простых элементах есть что-то загадочное, превращающее их в частицы даже живой плоти. В кирпичики, из которых складывается дом, который заселяется душой…

Подсчитав количество углекислого газа и воды, можно было составить формулу. И формулы выходили жуткими, с неимоверным количеством цифр – С12Н26, С32Н64О2. Никаких знаний о внутреннем устройстве, определяющим будущее поведение веществ, их дружбу и вражду, любовь и ненависть к другим веществам и элементам, эти нагромождения символов и цифр не давали. Еще были подсчеты энергии, которая получалась при сжигании, и это тоже были цифры, вернее – цифровые горы. Наука погрязла в цифрах, как телега в осенней степной дороге, когда новый каждый оборот колеса собирает на него еще больше чернозема, и намертво приковывает его к землице…

Имена ученых были сплошь громкими, авторитетными. Они грозно выглядывали из заглавий ученых статей, будто говорили «если у меня ничего не вышло, то не выйдет уже ни у кого, и на этом – точка!» Глядя на имена, можно было представить этих серьезных людей, в одиночестве, когда никто их не видит, досадливо рвущими свои волосы, дергающими себя за усы и бороды, болезненно бьющими кулаками о равнодушные стены. Каждый из них стяжал на себя сколько-то славы, перед ними почтительно кланялись студенты университетов, особенно – германских. Но они осознавали, что слава их не велика, ибо главного дела они так и не свершили, потому вся известность, окружающая их имена, смоется едкой струей времени сразу же после их смерти. Или чуть-чуть позже…

Но что раздумывать про них? Плоды их трудов уже оказались в далеком городе Казань, где лес обнимает степь, а степь – лес. И шуршавшие бумаги перебирали руки русского профессора, о котором в Европе не все и знали. Но никакая старательность, никакая скрупулезность в изучении чужих трудов все одно не могли дать ответа на главный из вопросов. Ибо его в них и не было. Здесь требовалось что-то другое, пришедшее из иного мира…

«Углерод как-то связывает вокруг себя другие атомы углерода, водород, а также кислород, азот, иногда – серу, но как?!» – раздумывал Александр Михайлович вслед за заморскими учеными.

Европейская наука, подобно корове, щипала траву фактов, накапливая их все больше и больше. 100 опытов, 1000, 10000. По мнению одного английского умника с гастрономической фамилией Бекон, они должны были сложиться в гипотезы, а те, в свою очередь – в стройную, красивую, большую теорию. Его последователи развивали эту мысль, прибавляя к ней законы древнегреческой логики и Аристотелевой диалектики. Но ничего не выходило, и новые формулы, имевшие уже умопомрачительные цифры, никак не приближали науку к искомому, всеохватывающему. Потому вскоре начались разговоры о кризисе органической химии, и все меньше немецких и французских (а тем более – английских) отцов советовали сыновьям связывать с ней свою жизнь.

Александр Михайлович пил чай в своем кабинете и смотрел на широкую волжскую степь, которая была прекрасно видна в его широченное окошко – он специально купил домик на самой окраине Казани. Его работой был синтез новых веществ, а в этих краях в далеком прошлом произошел великий синтез двух начал, давших рождение новой Руси. Те начала были хорошо известны – степное, стремящееся к поиску на просторах земной глади и лесное, рвущееся своим поиском в вышину, к Небесам. Сложившись, эти два пути образовали крест, который, наверное – главный символ Земли русской…

Чуть в стороне от дома стояла церковь, и ее кресты блестели в лучах заходящего Солнца. «Христа распяли на кресте… И душа каждого человека связана с Господом… В короткое время земной жизни душа несет свое тело все равно, что крест!» – неожиданно подумал профессор.

Вместе с последним отблеском заходившего солнца его голову… Нет, не голову, скорее – сердце, пронзила великолепная догадка. Где-то в самой основе жизни тоже должен быть крошечный крестик, вернее – она должна из таких крестиков состоять! Он – ее сердцевина, которая окружена множеством свойств, как самая маленькая матрешечка окружена матрешками большими (профессор очень любил эту интересную русскую игрушку).

Бутлеров протянул руку в стол и извлек свои бумаги. Взялся за перо. Принялся выводить колонки цифр, которые были теперь не господами, как у ученых мужей из закатных стран, но слугами. Ведь Александр Михайлович знал, что ищет. Он искал присутствие Бога в органической материи. То есть той материи, которая могла сделаться домиком для души.

Приборов, позволяющих видеть химические связи, в те давние годы быть не могло. Работа шла вслепую, через одни только расчеты, которые косвенно подтверждались опытами. Никогда еще так не бурлило, кипело, клокотало в лаборатории Бутлерова, как в те дни, и множество запахов, приятных и не очень, густым клубком окутывало его дом. Кого-то из прохожих это пугало, и он сторонился странного дома. Кого-то наоборот – привлекало, и он спешил к дому Бутлерова, чтобы вдохнуть в себя, «как пахнет ученость». Может, кто-то даже надеялся и сам поумнеть после этого…

Открытие Александра Михайловича потрясло весь мир. Его теория говорила, что каждый атом углерода имеет четыре связи, которыми он берет либо атомы водорода, либо другие углеродные атомы со своими связями, либо отдает две связи кислороду. Так же может присоединять и кислород, и серу, и еще многие-многие элементы, но связей этих всегда будет четыре, ибо углеродный атом – все равно, что крошечный, невидимый глазами крестик.

Теория породила настоящий взрыв органической химии. Каждый день стали синтезировать сотни, а позднее – и тысячи новых веществ. Теперь ведь был найден заветный ключик к направленному, осмысленному их синтезу. Писались все новые и новые труды о том, как направлять реакции в нужную сторону, как проще и быстрее выходить на синтез тех или иных веществ, оставляя минимум ненужных побочных продуктов. За дело взялись инженеры, они принялись проектировать все более сложные промышленные установки, позволяющие производить новые вещества тоннами, десятками, сотнями, тысячами тонн. Засуетились и торговцы – у них появилась отличная возможность торговать тем, чем до них еще никто не торговал, и осваивать новые, пока еще бездонные рынки, открывавшиеся то тут, то там.

Вскоре, размахивая как дирижерской палочкой, денежными потоками, торговцы стали управлять химиками, хоть сами не имели о химии и малейшего представления, для них каждое новое вещество было лишь свежим товаром, с которого требовалось как можно быстрее снимать маржу. Деньги застывали и в новых химических заводах, наполнявших рынки потоками товара, когда тот делался привычным, и прибыль требовалось брать уже с помощью эффекта больших масс производства.

Началась война, и в один из ее дней солдаты одной из противоборствующих сторон проснулись от небывалой тишины. Ни гула артиллерийской канонады, ни привычного свиста пулеметных пуль, ни лязга винтовочных затворов. Неужели войне наступил конец? Неужели мир? Надо выйти из блиндажей и окопов, осмотреться… Не верится что-то… И все-таки так хочется мира! Чтоб завтра быть дома. Обнять и расцеловать родных, смыть с себя фронтовых блох и вшей, одеться в легкую одежду и заснуть в любимой теплой комнате…

В воздухе запахло чем-то непонятным. Ученым. Горло сдавило, перед глазами завертелись круги, у кого-то изо рта хлынула кровь. Неужели и это тоже – война?

Бежать, спасаться! Но куда? Накаты блиндажей против нежданной напасти – бессильны. А смерть уже повсюду, уже там и сям лежат остывающие тела, на коже которых нет ни единой царапины…

Химических атак было немного. Но с тех пор и в без того нелегкую солдатскую амуницию входит до боли знакомый всем предмет – противогаз. Как правило – самая бесполезная из всех вещей, предназначенных для войны. Ее смысл состоит только в пресечении у противника самих мыслей про возможность химической атаки…

Едкий дым, извергаемый из множества труб химических производств, фонтаны ядовитых жидкостей, стекающие в реки. Зловещие пятна высохших на корню лесов, мерзкие выброшенные полиэтиленовые пакеты, подобно медузам прилипающие к рукам и ногам. Ядовитый дымок свалок, больше чем на три четверти набитых использованной пластмассой, у которой ничтожен срок полезного применения, но зато вечен срок жизни, для которой не страшны ни вода, ни лед, ни разлагающие бактерии. Именно продукты химического производства сделали потребление по-настоящему массовым, и такими же массовыми сделали они и потоки отходов. Материал, порожденный ими из-за легкости потери своих форм, сделался бесполезен для обработки руками мастеров, но зато стал идеален для поточных линий с набором штампов и прессов…

Раздумывал ли о таком мире Александр Михайлович Бутлеров, давший ему основу? Разумеется – нет, ведь он, отыскивая присутствие Бога в недрах органической материи, нашел ее сердцевину, и вывел химическую науку из кризиса, в котором она оказалась по вине западной мысли. И не его вина, что та же западная мысль, подхватив большую теорию, опять разбила ее на множество мелких островков применения, управляла которым уже не наука, но финансовый капитал со своим законом бесконечного роста. Отыскивая все новые и новые источники для роста, он вынужден непрерывно «пришпоривать» и производство, и само потребление. Так западная мысль снова пришла к кризису. Но на этот раз она привела к нему не отдельную науку, но весь мир.