Текст книги "Воспитание циника"

Наина смеялась.

На жаркое была утка, обложенная вареным картофелем. Дядя Боря отвлекся от политики, подлил себе самогона, настоянного на лимонных корках, и рассказал анекдот:

«Жили муж с женой. И был у них единственный сын. Когда он вырос, то сделался страшным бабником, все время где-то пропадал с очередной своей пассией. Родители, глядя на него, только вздыхали: “Ох, ох, ох!”. Однажды они решили поговорить с ним по душам: “Сейчас, покуда ты молод, ты все веселишься, не задумываясь о женитьбе, о детях. Но когда-нибудь, сынок, ты состаришься. Будешь лежать один в комнате, больной, не в силах подняться. Вот захочется тебе выпить стакан воды, а кто ж тебе его подаст – у тебя ни жены, ни детей, ни внуков”. Странное дело, слова родителей произвели впечатление. Задумал парень о будущем всерьез. И правда, кто ж подаст ему стакан воды в старости? Подумал-подумал, нашел себе подходящую бабу и женился на ней. Родились у него дети, потом внуки. Прожил он, значит, всю жизнь. Состарился. Лежит в своей спальне при смерти, даже языком пошевелить уже не может. Вокруг вся семья в сборе. И вот, несут ему на серебряном подносе стакан воды… А он лежит себе и думает: “А пить-то мне и не хочется…”».

– Очень философский анекдот, – скромно заметила незамужняя тетя Женя.

– Или вот еще, – продолжал Дядя Боря. – Приходит как-то раз больной на прием к доктору. «Доктор, у меня, извините, в заднем проходе резкая боль…»

Но тут по телевизору началось выступление президента и все уставились на экран.

Фанфары отгремели побудку, памятную еще по передаче «Служу Советскому Союзу», а затем седой и тучный человек в кресле среди роскошного кабинета с трудом начал читать невидимый текст:

«Дорогие друзья! Пройдет несколько минут и бой кремлевских курантов возвестит нам, что тысяча девятьсот девяносто шестой год завершился. Он был полон волнений и надежд. Он принес нам и радости и огорчения. Он был нелегким, но очень важным для нас, для России. Я благодарен вам за то, что вы поверили мне и поддержали на президентских выборах. Я благодарен вам за то, что своим личным участием вы помогли мне победить недуг…»

Дядя Боря рыдал.

Под бой курантов все встали из-за стола и чокнулись бокалами с шампанским. Я, как обычно, успел загадать желание – естественно, о Наине.

Высидев из приличия еще минут пятнадцать, мы с ней засобирались – моя обычная компания, встречавшая новый год у Сережи, ждала нас.

Пока Наина мешкала в ванной, дядя Боря наклонился ко мне в прихожей и, дыша перегаром, тихо изрек:

– Понимаешь, брат, есть два типа женщин: жены и любовницы. У твоей мадам длинные ноги и шикарная… задница, с ней, наверно, очень приятно кувыркаться в постели, но запомни, что сказал тебе старый пьяный дядя Боря: она принадлежит ко второму типу. Понимаешь меня? Ко второму…

Метро, работающее в праздничную ночь на час дольше, вынесло нас в район Савеловского вокзала, и уже через полчаса я бренчал на Сережиной электрогитаре и распевал под три блатных аккорда свое новое творение, «Персиковый шансон»:

 
Мадонна днем, ты ночью Афродита,
И знают все салоны красоты
Жену простого русского бандита,
С которой был когда-то я на «ты».
 
 
Когда-то с ней в разгаре перестройки
Учились мы в одиннадцатом «а»,
Я на четверки, а она на тройки,
Их подтянуть она пришла сама.
 
 
С тех пор мы часто так вот с ней тянули.
Она была как спелый нежный плод.
Но наконец, дни счастия минули
И я пошел служить в Балтийский флот.
 
 
Она писала мне туда два раза.
Потом приятель накатал письмо,
Мол, вышла замуж, кинула, зараза,
Чтоб позабыл я навсегда ее.
 

(«Письмо» и «ее» были «зарифмованы» специально, так сказать, для аутентичности.)

 
И вот однажды я бродил по свалке,
И вдруг увидел глянцевый журнал,
А там – она, в костюме, блин, русалки!
Я по костюму, блин, ее узнал.
 
 
Она теперь любовница бандита,
А может быть, ментовская родня.
Мадонна днем, а ночью Афродита,
Мой нежный персик, помнишь ли меня?..
 

Так мы веселились всю ночь. Пели, пили. Марго совсем раскисла и висела на Сереже, как удавка, Юля, пришедшая с новым ухажером Пашей, держалась в рамках, но не отставала и не заставляла себе подливать. О, юность!.. Играли в фанты. Маленький крепыш Сережа обязан был трижды обойти с Наиной на руках вокруг пиршественного стола, а Марго в отместку поставила мне на шее огромный пунцовый засос – таково было собственное мое желание…

Первого января я разлепил веки уже вечером. Рядом посапывала нагая Наина. Вставать ужасно не хотелось, но нам предстоял переезд – я снял в университетском общежитии комнату на два месяца и теперь мы с Наиной были избавлены от беспокойных соседей.

Все имущество Наины – пальто, несколько платьев, белье, джинсы, кое-какая обувь, книги и кипа разных бумаг – быстро перекочевало этажом выше. Сосед – в общежитии отдельными были только комнаты, а прихожая, душ и туалет полагалось разделить двоим – так вот, сосед, если такой вообще имелся, никак себя не проявлял, вторая комната была всегда заперта, свет в ней выключен.

Мы разобрали вещи, повесили одежду во встроенный шкаф, сунули книги в казенный секретер и снова завалились спать – надо было набраться сил перед бурной праздничной неделей, которую мы, разумеется, собирались провести почти исключительно в постели.

Штормы любви сменялись полосами перекуров и перекусов – Наина что-то готовила тут же на электроплитке или же мы шли в общую кухню, где стояло несколько газовых плит.

Среди всей этой любовно-студенческой идиллии между нами случилась первая размолвка. Из-за пустяка и, конечно, по моей глупости.

Незадолго до этого я полностью разрядил свой карабин и пребывал в несколько меланхолическом настроении («После совокупления все твари печальны», – пошутила Наина).

– Послушай, сладенькая (я употребил непечатное слово)! Мы живем с тобой прямо душа в душу, никогда не ссоримся. Это как-то даже странно. Мне прямо иногда хочется специально ляпнуть тебе или даже сделать какую-нибудь маленькую гадость, просто чтобы посмотреть, как ты злишься.

– Не советую, – серьезно отвечала Наина.

Я, однако, не унимался.

– Ну, давай поиграем! Вот скажи в шутку что-нибудь про меня. А я тебе тоже что-нибудь скажу в ответ. Устроим скандал. Но все не взаправду.

– Ты уверен, что это хорошая идея?

Я был даже удивлен, что Наина в конце концов заинтересовалась. Впрочем, нам, во всяком случае, в ближайшие полчаса, совершенно нечем было заняться.

– Уверен я только в том, что мы с тобой сойдем тут с ума, если не будем как-то еще себя развлекать.

– Ну, ладно… Оболдуй.

– Чертовка.

– Э… Болван.

– Язва.

– Жираф.

– Мартышка.

– Мартышка? Ну, ничего себе!.. Овца!..

– Я не могу быть овцой, только бараном.

– Вот-вот, баран. Ты сейчас сам признался, что ты баран…

Молчание.

– Может быть, я и баран, но я не проститутка.

– А кто проститутка? Я что ли?

Молчание.

– Я, по-твоему, проститутка?

– Это не важно.

– Значит, ты считаешь, что я проститутка! Да?

– Отстань, я в печали.

– Нет, уж ты скажи. Скажи!..

Молчание.

– А ты – педик, просто крашенный педик!..

– Если ты забыла, то я напомню: это было единственный раз, и накрасила меня как раз ты.

– Не важно. Ты был похож на клоуна.

– Так-так.

– На клоуна! Ха-ха-ха! Ты вообще всегда похож на клоуна со своим гипертрофированным «я» и со всеми своими пафосными стихами!.. Жизнь кузнечика калечит, – Наина передразнивала мою манеру читать, размахивая руками. – Ведь кузнечик – педераст!..

Тут, понятно, опять наступило глубокое молчание. Было слышно, как за окном падает снег.

– Тварь… Ну ты и тварь… – выдавил я, приподнимаясь на локте и чувствуя, как у меня от ярости искривляется рот.

– Ладно, успокойся.

– Успокоиться? Что ты понимаешь в моих стихах! Что ты вообще понимаешь? Дура!..

Наина лежала, отвернувшись к стене. Глядя на ее напряженную спину, я почувствовал, что предатель ударил меня ножом. Вне себя я крикнул:

– Ты можешь только трахаться! Только это, и больше ничего! Зачем ты поступила в Литинститут? Ведь ты же не умеешь писать прозу!

Я кричал что-то еще, что – не помню. Я издевался над Наиной, как мог. Постепенно, однако, мой гнев иссяк, выплеснулся наружу. Я ощутил досаду, потом сожаление и, наконец, раскаянье.

– Прости! Прости меня!..

Я бросился целовать и трясти окаменевшую Наину, как будто пытался гальванизировать ее труп. – Прости, любовь моя!..

Вскоре мы плакали оба. Наши слезы смешивались. Я слизывал их с Наининых сомкнутых губ. Она сначала лежала как бревно, потом вдруг начала метаться, когда я попробовал раздвинуть ей сжатые бедра. Потом медленно поддалась…

Секс был просто восхитительный. Мы будто пытались лихорадочно зализать друг другу огромные, несовместимые с жизнью раны, причем я делал это до того самозабвенно, что Наина, словно океанская баржа, получившая пару торпед в корму, буквально взмолилась о пощаде.

С этого дня (так мне казалось), с глупой этой шутки, переросшей в нешуточную глупость, по нашим отношениям пробежала трещина. Так бывает, если слегка попортить фарфоровую чашку – пить из нее еще можно, повреждение дает себя знать, только если постучать ложечкой по краю: тук-тук-тук – звук глухой, совсем уже не тот.

Я по-прежнему был влюблен в Наину, но как будто отлепился от нее. Теперь я снова видел ее по-иному: рыжие конопушки на переносице, слегка искривленный зуб во рту, слишком массивная задница. Даже довольно буйная растительность у нее между ног – первоначально предмет особенного моего вожделения – уже раздражала, и я разными намеками и шуточками заставил Наину побриться.

Заодно она решила и подстричься, знакомая по общежитию безжалостно срезала ей длинные, дивно пахнущие каштаново-рыжие пряди. С модным ежиком на голове Наина стала казаться мне мальчиком. Раньше в постели я привык брать ее сзади, схватив и удерживая рукой рассыпающиеся волосы, напоминавшие лошадиную гриву. Теперь же, когда она поворачивалась ко мне спиной, я невольно вспоминал слова, слетевшие у нее с языка во время нашей памятной перебранки; вдруг она права, и я – латентный гомосексуалист? От этой мысли у меня не раз пропадала эрекция.

К моему ужасу, Наина, видимо, тоже почувствовала в себе что-то особенное, потому что стала настойчиво просить меня о противоестественном проникновении. Мы попробовали, но ей сделалось больно.

Как-то ночью я проснулся от испуганного шепота Наины: она пошла в туалет, и пока была там, кто-то слегка подергал за ручку двери. Так мы узнали, что у нас есть сосед. Более того, он, как мы сообразили, никуда и не пропадал, был здесь и раньше – все те две недели, что мы уже провели в новом жилище. А мы-то, думая, что никому не мешаем, днем и ночью давали себе волю во всем! Не всегда закрывали дверь в комнату, а часто даже и в душевую, когда предавались там любви в струях падающей воды. Грибулька – так я прозвал этого соседа, потому что он вел себя тихо, как гриб в лесу, – так вот, Грибулька, это мной позже мельком виденное существо, все время таился в своей запертой изнутри берлоге, не зажигал света и не издавал ни звука, вероятно, прислушиваясь к вакханалии, творящейся у его соседей.

Каждый вечер Наина что-то писала в большой тетради. Помня ее наезд на мои стихи, я почти демонстративно не интересовался. Если бы я только знал!.. А впрочем, что было бы, если б я все узнал раньше? Да, в общем-то, ничего. Просто на неделю, на месяц, на день сократил бы себе то блаженство, что испытывал, находясь с Наиной.

Прошло столько лет, многое смешалось в моей памяти, потеряло календарную форму, обросло кораллами фантазии. Однако я совершенно ясно помню, как в один из январских дней покинул наше любовное гнездышко – умер тот советский поэт-песенник, платный семинар которого я некогда посещал. Я был обязан ему: он по собственному почину написал мне рекомендацию в Литинститут, где преподавал раньше и где его еще помнили. Рекомендация помогла – в том числе благодаря ей меня приняли «особым решением комиссии».

Второй раз в жизни переступил я порог Центрального Дома литераторов, но направился не в Большой зал, а в Малый. Часто потом приходилось мне бывать там, и всякий раз вспоминался тот печальный визит.

Почему-то обычный вход в Малый зал был в тот день закрыт, люди входили через боковую дверь, ведущую туда из холла, где теперь стоят столики знаменитого ресторана ЦДЛ. В холле же, опустившись в кожаное кресло, плакала Валентина Толкунова – в ее репертуаре были песни на слова умершего.

Сам поэт – седой и очень строгий, каким я не видел его в жизни, – лежал посреди зала в гробу, поставленном на задрапированный красным бархатом стол. В углу жались мои знакомые по семинару. Поклонившись мертвому, я отошел к ним.

Потом были переполненный автобус «Ритуала» и дорога на близкое Ваганьковское кладбище. От кладбищенских ворот мы, семинаристы, как более крепкие, понесли гроб на плечах до разрытой могилы. Я удивился, увидев на участке старинные, прошлого века надгробия с фамилией, которую носил покойный – а я-то думал, что вся его семья нашла последнее пристанище в Рыбинске, откуда сам он был родом.

С Ваганьковского я поехал не в МГУ, а домой – я заранее предупредил Наину, что хочу провести пару дней дома.

– А ты можешь пока съездить в Протвино.

Наина обиженно отвернулась:

– Сама разберусь, что мне делать.

Когда на следующий день я появился в общежитии, Наины там не было. Подождав ее до вечера и решив, что она отправилась к сыну, я уехал.

Назавтра – это был день начала зимней сессии – я столкнулся с Наиной возле институтской проходной.

– Где ты была?

– А тебе-то что? Надеюсь, ты весело провел время у своей мамочки?

– Наина! Ведь ты сама все время ездишь домой, к матери и сыну, так почему бы мне хоть иногда не навещать свою мать?

– Это другое дело. Я женщина, а ты мужчина. Мужчина, если он чего-то стоит, должен обходиться без материнской опеки. А ты всегда готов спрятаться за маменькину юбку. И кто ты после этого? Маменькин сынок!

– Я тебя не понимаю…

– А что тут непонятного? Мой бывший муж, и тот был мужественнее тебя. Он готов был носить меня на руках, всегда только и ждал любой моей просьбы, готов был удовлетворить любую прихоть! А что можешь дать мне ты, живущий на мамкины подачки, кроме своих возвышенных речей?..

Лекция должна была уже начаться, но мы топтались во дворе. Потрясенный, я слушал Наинины откровения молча.

– Ну и что мне прикажешь с тобой делать? По паспорту ты старше меня на год, а по разуму – совсем ребенок. Один ребенок у меня уже есть, спасибо, мне нужен муж, сильный мужчина, за спиной которого я буду чувствовать себя в комфорте и безопасности. А моему сыну необходим отец, который дарит ему не машинки от случая к случаю, а настоящую заботу, ежедневно. Короче, я хочу нормальный дом, мне уже до смерти надоело болтаться по общежитиям! Ну а тебя, конечно же, все устраивает в такой ситуации – можно приезжать и уезжать, когда вздумается. Тебе это так нравится, это же твой жизненный идеал, твой принцип. Уверена, ты собираешься и дальше заниматься самолюбованием в музеях и парках, не так ли? Будешь до конца дней онанировать на свое отражение, пописывать стишки в предвкушении того, как у тебя встанет. А я, по-твоему, должна все это время лежать где-то без трусов и ждать руки по швам твоего небесного явления? Зачем я вообще с тобой связалась? С самого начала было ясно, что ты тепличное растение. Чистенький такой, интеллигентненький… Хотя потом на какое-то время мне показалось, что ты можешь измениться… Ты хорошо мне лижешь, дружок, правда, и таких оргазмов у меня раньше ни с кем не было. Но оргазм – далеко не все в этой жизни, малыш… Знаешь, я поняла: тебе нужна не я, а вторая мамаша, лет сорока, которая будет тебя кормить, поить, спонсировать, восторгаться тобой и твоими стихами и трахать на ночь, а утром отводить за руку на учебу. Ладно, пора идти. Ты идешь?

Не дождавшись ответа, Наина развернулась и вошла в здание.

Мог ли я последовать за ней, сидеть бок о бок на лекции, в столовой? Мне хотелось сделать с ней то же, что сейчас сделала со мной она, – ударить, пронзить ее каким-нибудь острым и страшным словом. Но такого слова не было. Меня как будто обезоружили, причем не в бою, а исподтишка вытащили шпагу из ножен: я судорожно хватался рукой за пустоту.

– А ты чего, серапионов брат, опаздываешь на лекцию? Как твоя фамилия?

Это ректор, проходя мимо, вдруг обратился ко мне.

– Отпросился… Заболел…

Вымолвив это, я почти бегом бросился вон из института. На Бронной кто-то окликнул меня по имени, но я повернул к бульвару, пересек его и углубился в сеть узких улочек позади здания нового МХАТа, похожего на задрапированный красным бархатом стол с гробом.

Мороз щипал за щеки, колол в непокрытую голову, но солнце светило ярко, будто перед апокалипсисом. Петляя, вышел я на Большую Никитскую против Консерватории, поскользнулся на тротуаре, уронил шапку, выматерился, перебежал через проезжую часть, двинулся, подволакивая ногу, влево, к Моховой, потом вправо, к Волхонке.

Миновав Дом Пашкова, демонстративно повернутый задом к Кремлю, я понял, куда подсознательно направляюсь, – впереди был Пушкинский музей.

«В сущности, все эти древние греки – гомики, – мрачно рассуждал я, спустя пятнадцать минут, слоняясь по красностенным залам и разглядывая статуи с отбитыми членами. – И вся античная культура – это культура гомосексуализма. Вот, например, Лаокоон. Вроде сюжет взят из мифа, но если присмотреться, что тут собственно изображено? Голый дядька стоит в окружении обнаженных мальчиков, в напряженной, совершенно неприличной экстатической позе, повитый с ними чем-то вроде длиннющего члена, хоть нам и внушают, что это всего лишь какой-то там удав».

«А еще, как нам лицемерно заявляют всякие подозрительные ученые, у всех античных статуй якобы оттого такие маленькие причиндалы, что они, мол, отвлекают ценителя от созерцания прочей телесной красоты. Гы-гы-гы! Не проще ли предположить, что таковы были вкусы заказчиков, да и самих скульпторов, конечно. Этих похотливых извращенцев интересовал не уд, а крепкая мужская задница».

«Не случайно в позднейшие века, в эпоху так называемого Возрождения, именно гомосексуалисты-эстеты приветствовали появление Микеланджело, с его подражаниями, а то и подделками античности, – ехидно думал я, сидя в большом зале перед титанической статуей Давида. – И кто были эти собиратели языческих древностей? Римские папы! Коллекционеры! Это ведь именно по их коллекциям потом давались бесчленным Аполлонам прозвища Бельведерских».

Затем злоба моя перекинулась на музей вообще:

«Чего мы гордимся этим собранием голышей? Ведь даже скульптуры тут ненастоящие! Папаша Цветаев расставил по залам слепки и всякие гальванокопии, потом другие сунули для порядка пару египетских пересушенных мумий, а чтобы совсем уж не позориться, добавили несколько экспроприированных в революцию картин, и типа все круто, можно мемориальную доску на стену вешать. Ей-богу, музей подарков Сталину должен был смотреться здесь интереснее, хотя бы не так фальшиво».

В зале французской живописи, где с оранжерейного потолка в подставленное уборщическое ведро гулко капала вода, я остановился: Анри Руссо, как обычно, приковал меня к месту. «Муза, вдохновляющая поэта» в ту пору еще не переехала в соседнее здание. Передо мной в иной реальности висела в воздухе огромная бабища, указующая вверх двумя толстомясыми перстами. Рядом с ней, в устойчивой позе располагался угловатый увалень, с белым пером в одной широченной лапе и свернутым в трубочку свитком в другой.

В сумерках я покинул музей. Москва была уже залита огнями. Напротив, в недостроенном Храме Христа Спасителя, на строительных лесах искрилась сварка.

Куда мне теперь отправиться?

На «Кропоткинской» я пропустил несколько поездов в обе стороны. Наконец, решившись, поехал в Университет.

На проходной меня задержали. Охрана внезапно повысила бдительность: мой студенческий билет не просто проводили взором, но взяли у меня из рук и раскрыли.

– Почему проходим не по билету МГУ? Так-так. Литературный институт? Что ж, билет мы пока отберем. Кто вы там по фамилии?..

Я соврал, что случайно и только сегодня взял билет своего литинститутского приятеля, а он, соответственно, забрал мой.

– Так-так-так. А на каком этаже тут живете, в какой комнате?

– Я тут не живу. Живу в городе, у себя дома. А сюда просто пришел к однокурснику, за книгой.

На меня посмотрели скептически.

– Ладно, проходи. Спиртного с собой нет?.. Куда побежал! Билет-то свой возьми!..

В комнате, когда я открыл входную дверь, горел свет. Наина была на месте. Войдя, я не посмотрел на нее, но краем глаза заметил, что и она не повернула головы в мою сторону.

Я переоделся, сходил помыть руки, вернулся и лег на разобранную кровать.

Наина сидела за столом с включенной лампой и что-то, по своему обыкновению, писала в пухлой тетради. Я слушал, как скрипит стержень по бумаге.

– Я была у Саида.

Наина прекратила писать и теперь смотрела в окно.

– У какого еще Саида?

– У того, кто ведет в институте семинар драматургии.

Я вспомнил. Действительно, был там такой средних лет мужик, кажется, абхаз.

– И чего?

– Чего?! Я ночевала у него все те дни, когда тебя не было здесь.

Я молчал.

– Ты не хочешь меня ни о чем спросить?

О чем тут спрашивать? Все и так было ясно.

– Ну… Понравилось?

– Не хами мне. Нет, между нами ничего не было, хотя он этого очень хотел. Мы даже спали с ним в одной кровати. Можешь мне не верить, но я все-таки сохранила тебе верность.

Все-таки! Боже мой! Разумеется, я ей не верил.

– Могла бы и не сдерживаться. Если хочешь знать, я вчера встретился с одной знакомой и уж с ней-то ни в чем себе не отказал.

– С Машкой? Я так и знала…

– Это не важно, и ничего ты знать не могла.

– Ну и как она в постели?

– Тебе-то что?

– Да так просто…

Мы помолчали. Вдруг Наина повернулась:

– Она лучше, чем я?

– В каком смысле «лучше»?

– Не прикидывайся! Ты прекрасно понимаешь. Ты лизал ей? Она у тебя брала?

– Послушай, Наина…

– Нет, ты мне скажи! Как ты трахал ее – сзади, поставив на колени? Ты ведь это любишь больше всего. Ты ведь у нас жеребец! Да? Да? Или это она кричала тебе «но-но», когда скакала верхом? Скажи, скажи мне сейчас же и вот этим самым ртом, все еще вымазанным в ее брызгах!.. Под-донок!..

При этих словах Наины я почувствовал возбуждение. Она еще что-то кричала, оскорбляла меня. А смотрел отрешенно и представлял себе, как обросший по всем телу черными кудряшками волос кавказец долбится в ее отставленную задницу.

– Подонок!.. Гад!..

И тут я ударил ее. Нет, не так, как мог бы ударить мужчину. Я влепил ей пощечину. Не со всей силы, чтобы как-то повредить ей лицо, но достаточно чувствительную, чтобы заставить ее взять паузу. Сел на кровати и, не размахиваясь, выбросил вперед руку с раскрытой ладонью. Показалось, что в окне зазвенело стекло.

Наина замерла от неожиданности. Тогда я подскочил к ней, схватил за плечи, рывком поднял со стула.

– Сейчас я покажу… как это было…

С этими словами я швырнул Наину на кровать. Она не сопротивлялась, только глядела на меня с ужасом.

«Что же я такое творю?», думал я, сдирая с Наины майку, домашние шорты и, наконец, трусы. В последний момент, стоя на коленях, она попыталась вырваться, но я схватил ее за обе руки и заломил их назад.

Что было дальше? Я помню это, как в тумане. Помню, что хлестал Наину сначала ее собственной майкой, а потом, приказав ей стоять, как стояла, снял брючный ремень.

Я стегал ее ремнем то слева, то справа, то опять слева, то снова справа, и вдруг заметил, что она двигается, насаживаясь на меня, в том же ритме. Лицо Наина уткнула в подушку, но все равно было слышно, как она кричит и плачет от боли, унижения и… удовольствия.

Кончив, я перевернул ее. Зареванные щеки Наины пылали, особенно левая, куда я ударил ее. Глаза сверкали, и я видел в них все сразу – ярость, негодование, даже презрение, страх, восторг, торжество и покорность, а над всем этим возвышалась и трубила в фанфары дикая, звериная похоть.

– Шлюха… Какая же ты шлюха…

Я хлестнул ее пару раз по задранным бедрам и вошел снова. Теперь мой гнев почти пропал, я опять превратился в послушного и сильно раба моей госпожи. И Наина скоро это почувствовала.

– Долби, долби меня! Пригвозди меня к стенке!

Она обхватила меня руками и ногами, когда я поднял ее с постели и прислонил спиной к противоположной стене.

«Да! Да!», стонала Наина. «Любимый!..»

Наши губы слились в поцелуе.

На этот раз мне даже не пришлось целовать ее как-то иначе – вся простыня и даже пол в том месте, где я взял ее у стенки, были мокрыми от исторгнутой в экстазе любовной влаги, как и подушка – от ее слез.

– Странно, все это было так странно, – бормотала Наина чуть погодя, свернувшись калачиком и прижавшись ко мне. Она обращалась куда-то в пространство, ее мысли витали где-то далеко.

Я молчал, автоматически гладил ее по спине, чувствуя пальцами вспухшие полосы от ударов ремнем. Я был здесь и сейчас и видел, что все рухнуло, что назад пути нет. А напоследок еще и открыл ящик Пандоры, выпустив нечто чудовищное, отвратительное и… одновременно соблазнительное. Какая теперь любовь, какой секс может быть у меня с Наиной после этого? Все прежнее казалось игрушечным, пресным, просто смехотворным. А если я попробую снова… Ну нет, этого нельзя повторять, нельзя, никогда! Ведь если еще только раз…

Раздумывая об этом, я задремал. Во сне мне казалось, что я превратился в какого-то тираннозавра и преследую Наину, убегающую от меня по тропическому лесу.

Неожиданно я проснулся. На часах было что-то около полуночи. Лампа по-прежнему горела на столе. Наина спала, отвернувшись от света и укрывшись одеялом.

Осторожно, стараясь не разбудить ее, я поднялся, подошел к столу, сел на стул. Перевернул лежавшую открытой тетрадь. Так и есть, это дневник Наины. Записи в нем разделялись помесячно.

Я полистал дневник к началу, просматривая по диагонали текст. Мое имя нигде не встречалось. Тут я наткнулся на фразу «поэт время от времени сверлил меня взглядом» и, сообразив, что речь идет обо мне, начал читать с сентября.

«Сентябрь. Сбылась мечта идиотки: я зацепилась за Москву, учусь в Литературном институте! Если бы еще год назад кто-то сказал мне, что я стану писательницей, ни за что не поверила бы и только смеялась.

Мама рада, как всегда. Точно так же она радовалась, когда я выходила замуж за Сёму, и потом, когда родился Вася.

Вчера поздно вечером приехала в общежитие МГУ; буду пока жить в комнате брата – все равно он здесь почти не бывает, по-прежнему ночуя у этой своей продавщицы.

Утром первого сентября метро переполнено моими ровесниками – все разъезжаются по своим новым вузам. На платформе станции “Университет”, куда я спустилась, несколько расфуфыренных девчонок ждали поезд в другую сторону. Удивлюсь, если они поступили не в МГИМО и едут не до “Юго-Западной”.

Возле “Макдональдса” на Пушкинской уже не видно дикой толпы, как раньше. Зато теперь пешеходам на тротуаре почти нет места среди припаркованных одна возле другой машин.

Когда вошла на территорию института, собрание во дворе уже началось. Переминался с ноги на ногу бойкий ректор в мятом костюмчике, стоя на лестнице у подъезда и усами мусоля микрофон. После него долго ораторствовал какой-то чуть ли не Ракомщук, профессор чего-то там – я так и не поняла, чего. Потом худощавая и накрашенная женщина с собачьим лицом громким криком позвала нас в актовый зал, где всем поступившим ректор в торжественной обстановке вручил их студенческие билеты. Сидевшая рядом со мной девка с немытыми волосами сказала другой девке, такой же немытой, да еще и в дурацких круглых очках, что ректор-то наш, оказывается, тоже писатель, написал роман под названием, кажется, “Имитатор”. Не знаю, не читала и раньше не слышала.

Народу в зал набилось много – вперемежку студенты и преподаватели. Я заметила, что все они какие-то одинаково обдерганные. Некоторые выглядели просто как настоящие психи. Например, один из преподов носит сетчатую жилетку, все карманы которой, особенно нагрудные, распирает от мусора, что он таскает с собой. Со стороны это похоже на небольшие висячие женские сисечки.

Когда вызвали, наконец, меня и я поднялась на сцену за своим билетом, ректор сказал мне: “Надеюсь, что вы удивите нас”. Хм!

После этого всех отпустили на обед. Я вышла во двор вместе с теми двумя девками и в столовой хотела сесть с ними за один стол, но оказалось, что девки уже затусовались с какими-то парнями, похожими на колхозников, вернувшихся с уборки картофеля, потных и сальных, с грязью под ногтями, видимой за километр. Пришлось занять первое попавшееся свободное место.

Покормили довольно вкусно: перловый суп, макароны с котлетами. На третье дали компот.

Первой парой в этот день была античная литература. Узкоглазый лектор, вероятно, какой-нибудь чукча или удмурт, долго, по-восточному витиевато и муторно талдычил о Гомере и Троянской войне. Я почти уснула.

На второй паре было еще хуже. С кафедры выступал старпер с обритой наголо головой и огромной, белой, как у Деда Мороза, бородищей, стоявший все время так прямо, как будто в задницу ему со всей дури вогнали длинный металлический штырь. Он все время запинался, экал и бекал, через каждые два слова повторял “скыть да”. Если так пойдет дальше, я просто не знаю, как мы будем сдавать экзамены.

Вечером гуляла по центру Москвы.

…Сегодня было так много вступительных лекций и я настолько устала, что зафиксирую в дневнике лишь один курьез: в перерыве ко мне подвалил худосочный парень в потертой кожаной куртке. От него так несло перегаром, что я открытым текстом послала парня на три буквы. Он спокойно, как будто этого только и ждал, отвалил в сторону.

…Прошло три дня занятий.

Некоторые лекции довольно интересны. А все благодаря харизматичным преподам. Особенно впечатляют двое – Вольнов и Контрин. Любо-дорого смотреть и слушать! Контрин пообещал студентам после обеда встретиться с ними в аду у Данте. По-моему, это очень остроумно.

А вот сокурсники оставляют желать лучшего. Половина из них явные или тайные шизофреники. Другая половина прикидывается идиотами. За три дня я успела выслушать во дворе и в курилке под лестницей с десяток деклараций гениальности. Поэты все время читают вслух свои стихи, а прозаики, слушая их, презрительно молчат.

Местный анекдот в тему рассказал во дворе один из старшекурсников, с которым я познакомилась на перекуре:

“На вступительных экзаменах в Лит человек думает: вот есть в поэзии я, а больше никого нет. Поступает, и на первом курсе думает: есть я, а еще есть Пушкин. На третьем курсе: есть Пушкин, и, пожалуй, еще есть я. А на пятом, выпускном: есть в поэзии только Пушкин”.