Текст книги "Открытки от одиночества"

8

Небо как будто и не думало темнеть… Притаилось, чтобы внезапно «выключиться». Там, где я родился, такого «безобразия» не бывает. Солнце садится медленно, нерешительно, словно раздумывая. Мне так больше нравится. А тут ночь наступает быстро. Но я уже привык. Тем более, что звездное небо здесь не в пример нашему, северному, которого и не видно как правило. Здесь ночное небо прозрачное и глубокое, обильно усыпанное звездной пыльцой… Сегодня с Каной мы обязательно будем долго-долго любоваться на это бездонное чудо.

Я успел искупаться и погреться в слабеющих лучах послеполуденного солнца. Теперь сидел и ждал, выводя на песке незамысловатые узоры.

…Едва различимый шум, не гармонирующий с прибоем. Приближается. Да, милая Кани летит… Самолет покружил надо мной, потом отлетел в океан, развернулся и приводнился. Покатился к берегу, быстро сбрасывая скорость.

– Ф-ф-шшшш-х! – Загнутые лыжи-шасси легонько въехали в песок. Как она наловчилась!..

– Привет, Виса! – Кана выскочила из кабины и остановилась, то ли разглядывая меня, то ли давая полюбоваться собой…

Я поднялся. Смотрю на ее лицо, улыбку… Волосы завязаны в пучок, но она, словно читая мои мысли, вынимает заколку… Как всегда загорелая… Светлое платье. Специально для меня, несмотря на неудобства. Кана обычно одевается в джинсовый костюм, в котором похожа на парня. Конечно, на самолете брюки удобнее, а вот для свидания…

– Что это у тебя? – Я подошел, намереваясь обнять, но заметил в руках Каны здоровенный пакет. Или сумка? Как я ее сразу не увидел?.. Наверное, был слишком занят самой Каной.

– Подожди… – Она бросила загадочную ношу на песок и повисла у меня на шее. Потом чмокнула в щеку, спрыгнула и присела рядом с пакетом. – Сейчас покажу. Классная штука… Где-то здесь…

Она что-то нажала, потом дернула, и пакет вдруг зашипел, начав быстро расти. Вскоре перед нами стояло довольно объемное надувное кресло.

– Фу, Кани, почему ты такая неромантичная?! – возмутился я. – Ночное небо, море, песчаный берег и… резиновое кресло!

– А что? По-моему на диване гораздо удобнее слушать шум моря и смотреть на небо, раз ты это так любишь. Я бы лучше в кафе посидела, если честно.

– Пойдем и в кафе, когда замерзнем, – вздохнул я.

– А еще после наших свиданий я неделю песок отовсюду выскребаю.

– Да ну тебя! Один раз искупаться, да и все…

– Это тебе «один раз», потому что у тебя «ежик» на голове, а у меня, как ни как, волос много. Иногда такое ощущение, что крабы в голове заведутся… Ну, Виса, давай на диване посидим? Смотри, какой он широкий и удобный!

– Ладно. – Я первым уселся в кресло и попрыгал. Вообще-то, забавно… Кана засмеялась и бухнулась ко мне на колени. Я обхватил ее правой рукой за талию, а левой за грудь. Легонько поцеловал за ухом…

Она замерла, я тоже… Такое спокойствие и радость. Просто ощущать друг друга… Теперь надо дождаться захода и звездного неба… Уже скоро…

Я начал целовать ее шею. Нежно, едва заметно. Кана не шевелилась. Мои руки сами собой гладили… Левая гуляла по груди и вдруг нащупала что-то маленькое и твердое, чего раньше не ощущалось, и принялась теребить… Правая забралась под платье и… Вот почему я не люблю брюки на девушках… Ой!.. Я сообразил, чем занимаются мои руки и почувствовал возбуждение. Ничего, сейчас пройдет. Я продолжал ласково целовать и гладить Кану. Она немного повернулась и теперь могла отвечать тем же… Вскоре сексуальное возбуждение ушло и осталась только нежность. Чистая нежность ощущения друг друга. Мы не заметили, как стемнело. Прикосновения, поцелуи, ласки… Да, они чисты, когда это не прелюдия к банальному сексу, а самодостаточная нежность. Грубая похоть тает, словно ведьма из сказки, остается только светлое умиротворение…

Впрочем, есть и еще одно условие, без которого почти невозможно преодолеть соблазн превратить нежность всего лишь в слугу животного наслаждения. И это условие – невозможность этого превращения…

Осознанная невозможность, конечно, не физическая.

– Слушай, какой ты зануда, когда начинаешь все объяснять, да еще в самый неподходящий момент! – вдруг воскликнула Кана и даже попыталась отстраниться.

– Подожди, я что, ненароком вслух говорил?! – ошалел я и крепче прижал ее к себе.

– Ой… – Она озадачилась, потом смутилась. – Извини… Мне вдруг показалось, что ты зачем-то начал мне объяснять, почему мы не можем с тобой создать почти-брак…

– Правда?.. Странно. Я ничего не говорил, у меня рот был… занят…

– Зануда и пошляк к тому же! – рассмеялась Кана, но снова прильнула и стала перебирать мои волосы.

– Хотя действительно размышлял об этом, – признался я. – А как ты объясняешь, почему?.. Ведь, вроде, ничего не мешает сказать: «О Кани, побудь моей почти-женой!», затем медленно стянуть с тебя это тоненькое платье, бросить его ветру, обхватить тебя покрепче, а потом… можно на диване, можно в песке или в прибое… Ведь и мое тело хочет этого. И твое. Так ведь?..

– Хочет, – кивнула Кана. – Иногда просто невмоготу. Так и рвешься воскликнуть что-то вроде: «О, Виса, возьми меня наконец!» Но в жизни это явно не звучит. Хотя в романах мне такие моменты нравятся. Так вот, иногда здорово ты меня доводишь, но потом отпускает и вдруг становится так хорошо… Не так, как после секса. Там «хорошо», потому что кайф, а в душе зачастую – погано. А здесь – просто хорошо.

– Почему так?

– Ну, ты же сам сказал, что когда нежность не слуга сексуального инстинкта, а сама по себе, она остается чистой, божественной что ли. Мы оба знаем, что не хотим секса друг с другом… Вернее, хотим, даже очень, но знаем, что его не должно быть. А раз его не будет, то и наши эти нежности телячьи не потому, что мы собираемся трахаться, а просто потому, что нам хорошо вместе.

– Да это понятно. Я спрашиваю, откуда такое неприятие… Как думаешь?

– Неприятие чего?

– Ну, того, что мы могли бы побыть друг для друга почти-мужем и почти-женой. Ведь, если, например, ты попросишь, я, как ты выразилась, потрахаюсь с тобой. Не вижу никаких препятствий.

– Ну, если ты предложишь, я тоже не откажусь. Только заметь, что стоило нам заговорить о сексе, как даже то возбуждение, что было, пропало.

– Вот я и спрашиваю, почему так?..

– Ну, я ощущаю почему, но как-то сформулировать не могу. Давай, подумай. Может, у тебя получится.

– Хорошо… – Я немного расслабился, усадил Кану рядом, крепко обхватив одной рукой, и откинулся на пружинящую спинку. – Смотри, какая луна…

Мы смотрели на небо. Вроде, ничего не меняется: каждую ночь – одни и те же звезды, одни и те же созвездия, разве что луна то худеет, то полнеет… Одно и то же, но любоваться можно каждую ночь. И не надоедает… Время остановилось, и я даже забыл, что над чем-то размышляю. А когда вспомнил, ответ появился сам собой.

– Я понял. Мы боимся, что станем друг для друга точно такими же зверушками, как остальные наши… Нет, не так. Я боюсь, что ты станешь для меня точно такой же, как все мои почти-жены. А ты боишься, что…

– Да, я тоже поняла! – перебила Кана. – Я могу пойти после нашего свидания и найти себе почти-мужа. А вот где я найду другого Вису?.. Если ты станешь для меня на один уровень с почти-мужьями, мне не к кому будет убегать и не кому плакаться при очередной неудаче… Нет, все равно как-то глупо звучит, не могу я толком объяснить свое ощущение! Кстати, после наших встреч я иногда по целому месяцу даже и не думаю о новых почти-мужьях. Противно… Потом проходит, конечно.

Кана принялась что-то оживленно говорить о разных своих почти-мужьях. Обычно она молчалива, но иногда – находит. Из-за нее не было слышно моря. А ведь именно сейчас, ночью, когда его почти не видно, плеск совершенно особенный. Таинственный и объемный. Днем на него не обращаешь внимания, потому что видишь набегающую волну и прекрасно понимаешь, откуда берется шум. Но он внешний, заглушающий нечто гораздо более важное. Ночью не так. Ты напрягаешь слух и вдруг понимаешь, что шумит не набегающая волна, а сам Океан. Целиком.

– …представляешь, я ему говорю: ты же сын женатых родителей, так почему ведешь себя, как… Тут я высказалась! Да, грубовато, но он сам виноват. И что ты думаешь эта скотина сделала? Пошел жаловаться. Меня потом даже оштрафовали немного. По статье «Зарегистрированный факт гражданского оскорбления». Впрочем, сама виновата. Целых два месяца с ним жила, думала, что раз сын…

Мне хотелось слушать океан. Что же делать?.. Впрочем, есть один старинный, банальный, но от этого не менее действенный способ.

Я притянул к себе Кану и поцеловал в губы. Потом еще и еще… Наступила тишина, в которой через минуту можно было различить гул океана.

– Слышишь? – шепнул я спустя полчаса.

– Угу, – буркнула Кана. – Только мне холодно становится.

Мы по-хитрому, словно змеи в брачный сезон, переплелись. Сразу согрелись, а местами – даже слишком. Но вскоре откуда-то появился совсем не теплый ветер, так что мы встали и, ежась, пошли с берега в ночное кафе.

За столиками никого не было. Работники ночной смены в полном составе сонно пялились в информационный экран, по которому передавали какую-то спортивную муру. На маленькой, уютной сцене два музыканта играли в шахматы. Увидев нас, оживились. Один, наверное, проигрывающий, смешал фигуры и достал инструмент…

Я знал эту парочку. Они бродили по острову и играли для всех, кто хотел слушать. Не уверен даже, что хозяин кафе что-то им платил. Но ребята не бедствовали: люди жертвовали не много, но часто и охотно. На острове их принимали. Правда, именно их самих: открытых, добрых и немного чокнутых. А вот музыка у дуэта получалась на любителя. Очень грустная и какая-то улетно-психоделическая. Один играл на флейте, другой – на ситаре. Сочетание не для слабонервных!.. Им бы барабанщика в группу. И клавишника… А до тех пор слушателями дуэта будут посетители ночных кафе и безнадежные меланхолики. Впрочем, ночью, на фоне хора цикад, ситар звенел просто завораживающе…

Мы выбрали столик поменьше и сели друг напротив друга. Коснулись коленями. Мало! Не сговариваясь подвинулись. Теперь возможностей больше…

– Что закажете?.. – Служащий улыбнулся, словно старым знакомым, мы здесь и правда далеко не в первый раз…

Я как обычно пожал плечами, кивнув на Кану. Впрочем, он на нее и смотрел.

– Горячего чая и кокосовый пирог с манго, – охотно заказала Кана. – А потом чего-нибудь для бодрости, но не сильного.

Мне тоже нравился этот пирог. В муку втирается масло и кокосовая стружка. Получается сухое, но очень рассыпчатое и вкусное тесто. А начинка – манговая мякоть с местными ягодами для кислинки и обжаренным кешью. Я как-то пробовал делать дома – не получилось. Надо будет еще раз расспросить повара, наверняка, утаил какую-то важную деталь…

Я уловил запах жареных орехов, на что желудок немедленно откликнулся радостным «буль-буль». Оказывается, изрядно проголодался!..

Мы с удовольствием поели, потом пересели за боковой столик, чтобы быть рядом. Слушали музыку. Я попросил флейтиста сыграть «Одинокого лебедя», но Кана сказала, что плакать ей сейчас совсем не хочется, так что лучше чего-нибудь повеселей. И дуэт заиграл самое веселое произведение из своего репертуара. Правда, от него все равно хотелось плакать.

– Кани, как думаешь, любовь есть? – вдруг спросил я.

– Наверное. Хотя иногда думаю, что только в романах и фантазиях. А в реальной жизни – нет. Но все-таки, наверное – есть, просто очень редко встречается.

– Да, ведь драгоценные камни в земле тоже есть, хотя этого и не скажешь, когда копаешься на огороде… А если любовь есть, то что это такое?..

– Не знаю…

– А как думаешь? Ведь это надо обязательно знать, а то, представляешь, встретим и не узнаем!..

– Что такое любовь?.. Ну, наверное, это то, что остается, когда убрать все остальное.

– Как это? – Я спросил, пытаясь представить, что Кана имеет в виду. Она шевелила губами, видимо, пытаясь выразить словами свою мысль. – Можешь на примере?

– На примере?.. Сейчас попробую. Вот, что такое огонь?..

Я молчал, думая, что вопрос отвлеченный, но Кана смотрела на меня, явно ожидая ответа.

– Огонь? Мне сразу представляется полянка в лесу и костер, в котором можно печь бананы. Не сразу, конечно, когда угли останутся… Сухие ветки, листья, по ним бегают языки красного пламени. И в них надо подкладывать не очень сухие толстые ветки, чтобы огонь успел их обсушить и перескочить, когда закончится листва…

– Странный у тебя какой-то огонь! – хмыкнула Кана. – Где ты в наших джунглях видел сухие листья и ветки?!

– Да я из детства вспоминаю.

– А, понятно. Ладно, вот смотри. Если из твоего огня убрать, допустим, ветки, дерево и листья, огонь останется?

– Вообще-то потухнет.

– Я про другое! Бывает огонь без веток? Да. Значит, ветки и листья – это не огонь. Убираем дальше: бывает огонь не в лесу? Да. Значит, огонь – это не только костер в лесу… Огонь обязательно с красными языками пламени?.. Нет, он бывает и другой…

– Понял, – кивнул я. – Надо убирать все, что не относится к огню-самому-по себе, так мы сможем добраться до качества, без которого огонь перестает быть огнем. И так узнаем, что есть огонь.

– Виса, не путай меня, а то собьюсь, – мотнула головой Кана. – Если убирать и убирать, то останется что-то очень-очень важное, без чего огонь перестает быть огнем… – Кана снова замолчала. Я хотел вставить, что об этом я только что и сказал, но благоразумно промолчал. Она втянула через полосатую трубочку немного коктейля и продолжила:

– Так и с любовью, мне кажется. Если убирать все, без чего она бывает, то можно, наверное, ответить на это твое «что такое любовь?»

– И без чего огонь перестает быть огнем?

– Ну, помнишь пословицу?.. Хотя нет, наверное, ты ее не знаешь. Она наша местная, мне в детстве родители ее часто повторяли: «бойся огня, который не греет». Смысл тут не в огне, конечно. Я даже не помню, к чему у мамы это присказка была. Но ведь и правда – какой огонь без тепла?.. Не огонь это. Так что: огонь – это тепло.

– А что такое любовь?

– Виса, ну что ты меня каждый раз мучаешь своими умными разговорами?! – наконец не выдержала Кана. – Ведь ни одной встречи не обходится…

Она молодец, держится. Тара, например, каждый раз, как я начинал задушевные разговоры, просто говорила: «Не лезь ко мне в мозги!» И включала какой-нибудь сериал. Но ведь это так интересно: пробовать понять…

Кани умница. Ей тоже не очень нравится, но она хотя бы пытается, даже вон примеры научилась выстраивать, а то ведь раньше одни только: «да не знаю я», «не могу объяснить», «чувствую, но сказать не могу»… Тут дело в устройстве женских мозгов, наверное.

– О любви же говорим! – возразил я. – Неужели самой не интересно понять, что это такое.

– А что ее понимать?.. Любовь чувствовать надо, а не понимать…

– Согласен! Но все-таки? Как бы ты сказала в двух словах?

– В двух словах? – Кана вдруг задумалась и посмотрела в сторону океана. Лицо ее стало непривычно серьезным. – Любовь… Любовь – это то, что делает нас не одинокими.

9

Внутри плавно накатывает флейта. Словно волна. Громкий, едва не пронзительный вскрик-всхлип и потом медленный откат. И снова, и снова. Волнение флейты становится все громче, превращаясь в мелодию. Вот уже слышен и ситар, который сначала воспринимался как неведомо откуда взявшийся порыв ветра. Теперь было слышно, что это именно звон ситара. Редкий, задумчивый, тоскливый.

Я проснулся. Музыка еще пела в голове, но теперь только мелодией. Приятно, но вот уже не хватает звука, и ловишь его в голове, не находишь, пытаешься напевать мелодию, но не хватает таланта или воображения превратить ее в звон ситара и волны флейты.

Руке и телу тоже вдруг стало чего-то не хватать. Тепла? Я открыл глаза – рядом пусто. Я лежу на тариной водной постели, но Тары рядом нет. Подогрев выключен. Рядом – никого. А вокруг – пустые шкафы.

Я неуверенно улыбнулся, возвращаясь во вчерашний день. Видимо, заезжала самая долгая моя почти-жена, но почему-то увезла только книги и парфюм, опустошив шкафы. А любимую кровать оставила.

Вечером мы встретились с Каной, всю ночь просидели в кафе, слушали музыку, немного выпивали и много-много говорили. Обо всем на свете.

Потом под утро пошли ко мне и еще говорили. А потом упали на кровать и заснули. Обнявшись. Тело еще помнило ее тепло. Руки затекли, – ведь они боялись шевелиться во сне. Одна до сих пор была неестественно согнута, а вторая сама собой щупает место на кровати, где, похоже, еще несколько минут назад была Кана. Рука надеялась найти если не сам источник тепла, то хотя бы след. Но следов в надувной кровати не остается. Тем более, когда выключен подогрев.

Я вернул излишне самостоятельную руку себе и осознанно отправил заниматься делом: включить вибрацию и легкий нагрев. Поиск того, чего нет – это занятие для ума, а не для руки.

Я вспомнил о Таре, и на душе опять зашевелились бездомные голодные кошки, но не так активно, как вчера.

Жалко, что Каны нет, было бы так хорошо проснуться вместе. Интересно, почему она ушла? Явно ведь намеренно. Ушла, боясь желания остаться? Или проснулась, почувствовала скованность сплетенных тел и вспомнила брошюрки про осознанное одиночество? А ведь хорошая тема для какой-нибудь главы «о несвободе совместного существования, которая проявляется даже на уровне тел».

Хотя Кана вряд ли читала подобные брошюрки по-настоящему. Обязательное изучение в школе – не в счет. Мы читаем что-то только когда хотим этого сами, читать по указке или программе – все равно что произносить слова на чужом языке. А я вот вчера именно читал.

А еще, возможно, что внутри у нее появился образ, из-за которого…

Зазвонил телефон, и я соскочил с кровати еще до первых нот поняв, что это мелодия Каны.

– Слушай, Вис, так хорошо было с тобой утром, бли-ин, я лежу, нежусь, а тут вспоминаю, что вчера оставила самолет без привязи. Че-ерт! Извини, что убежала. Надеялась, что его на берег вынесло, на песке ждет родимый, ан нет, смылся погулять. Ты уже проснулся? Поможешь искать?..

«Ну – или так» – подумал я и стал собираться, радуясь, что проведу с Каной еще один день. Ее голос, настроение мне понравились. Похоже, она совсем не расстроилась из-за сбежавшего самолета, наоборот, вовсю веселилась. И мне эта радость и легкое возбуждение передались. Я прямо видел, как она скачет по берегу, пытается ругаться и при этом неудержимо улыбается. Вот почему, когда говоришь по телефону, то многое можно скрыть, но улыбку всегда слышно?..

По дороге заскочил на кухню и ненадолго застопорился перед холодильником. Есть еще не хотелось, но что-то взять надо. Или не надо? Сумку таскать не хотелось. Утром так приятно гулять налегке. Ладно, обойдемся без сложного завтрака. Универсальный ответ – бананы и привет. Хлопнул дверью холодильника, схватил со стола связку бананов и выскочил на улицу.

Очень рано. Даже прохладно, почти все досматривают сны, самые сладкие как раз в это время, на рассвете. На песчаной дорожке к морю видны следы. Я знаю, чьи они. Даже не разумом. Просто знаю. И знал бы, даже если бы разумность на мгновение отключили. Это как раз тот след, который утром искала моя рука.

Как странно: порой холодный и зыбкий песок умеет сохранять тепло души лучше, чем надежный и удобный водяной матрац.

Я быстро зашагал по краю дорожки, стараясь не оставлять своих следов.

– Ну, где ты уже?! – Кана увидела меня издалека и не оценила медленности моего приближения, сочтя их за сонливость. А я ловил тепло ускользающих шагов. Но как тут объяснишь?..

– Ты тут уже весь берег перетоптала, – сказал я. – Ступить некуда. Где твой беглец?

На берегу, посреди усеянного следами песка, лежало перевернутое надувное кресло, – видимо ночью до него тоже добралось море, но не заинтересовалось сильно, забрав более интересную добычу.

– Где-где… Да вон!..

Я глянул в сторону восхода и на его фоне довольно отчетливо рассмотрел самолет, который сейчас выглядел немного нелепой, но вполне самостоятельной лодкой без парусов.

– Недалеко, – решил я. – Даже вплавь можно, наверное… Ну, для тех, кто плавает хорошо, – вовремя добавил я, заметив, что Кана собирается что-то сказать.

– Нет, тут моторка нужна.

– Да ладно, зачем? Да и Сен сейчас спит, будить его дольше, чем самим сплавать. Давай возьмем мой катамаран. За одним разомнемся и поговорим. Знаешь как здорово разговаривать, когда педали крутишь!

– Вчера что ли не наговорился? – Кана смотрела вслед самолету и, похоже, что-то прикидывала. – Впрочем, давай, пока не жарко.

Я переложил связку бананов в другую руку и зашагал по берегу к Мелкобухте. Звали ее так вовсе не из-за мелководья, дно здесь, наоборот, уходило вглубь сравнительно круто. В Мелкобухте держали всякую плавучую мелочь: лодки, небольшие катера, катамараны. Вот и мой стоял тут, большую часть времени жарился на солнце без дела. Разумеется, хорошо привязанный.

– О, давай позаимствуем эту моторку! – предложила Кана, оказавшись среди десятка разноцветных и разнокалиберных лодок.

– Нет, нельзя. Если человек мотор не снял, значит, или растяпа, или скоро подойдет и куда-то поедет. Давай на катамаране. Я по нему соскучился. Вчера же только прилетел.

– Так бы сразу и сказал, – хмыкнула Кана. – Любитель медленной езды.

– В устах летчицы звучит жутким оскорблением!

– Да ничего подобного… совсем и… не жутким. – Она помогла мне спихнуть легкий катамаран в воду и уже сидела в левом кресле, насмешливо поглядывая на меня.

– Зато, если часто ездить на катамаране с педалями, то ноги будут сильными и стройными, а если только молча сидеть попой в кресле самолета, то – неизвестно!

– Что ты понимаешь! Один полет сжигает больше калорий, чем топтание твоих педалей вокруг всего острова, ибо – нервы.

– Вот, сейчас и сравним, крути, давай.

– Я-то сравню, а вот как ты сравнишь?

– Ну, доплывем до самолета, ты мне покажешь как им управлять, давно обещала.

– Когда это? – искренне удивилась Кана. – Вот уж такого я вслух обещать не могла!

– А ты не вслух… Я помню, когда-то давно, но я запомнил очень хорошо, нам было так легко вдвоем, что я почувствовал образ, в котором я за штурвалом твоего самолета, а ты прижалась сзади и положила ладони на мои запястья. Причем, помню хорошо именно образ, а детали – когда это было и при каких обстоятельствах…

Шутливый разговор резко стал серьезным. Настроение сменилось, и мы какое-то время молча крутили педали. Потом захотелось сменить тему. Причем, видимо, сразу обоим и одновременно, потому что мы хором сказали:

– Кстати, как там родители? – Кана.

– Кстати, про педали и ноги… – Я.

Мы рассмеялись.

– Ладно, раз мы такие оба испугались, то я назло скажу по-серьезному. Знаешь, если я даже в мыслях дала кому-то взяться за штурвал своего… Альвиса, то это – многое значит. Наверное, это было еще тогда… Еще не знали, что наши матрицы… Знаешь, он для меня словно живой. И очень дорогой. Даже с людьми такого не чувствовала. Только с тобой, но это другое. Вот сейчас он уплыл. Понятно, что просто не углядела, привязать забыла, волной унесло, но мне кажется, что Альвис сам решил поплавать, заскучав ночью на берегу. Заскучав и, может, даже приревновав. Ты и слова-то такого не знаешь, наверное. Оно в романах старых встречается только… Потому я так и смеялась утром, и все внутри пело. И я бегала по берегу и ругалась на него, а самой так хорошо и весело…

Кана говорила сбивчиво, рвано, с большими паузами, но я не перебивал. Чувствовал, что речь идет о чем-то настолько сокровенном, что любое мое слово, даже самое правильное и уместное, может все разрушить. А ведь я даже не знал, что она зовет свой самолет по имени! Я сидел и слушал, стараясь не шевелиться, насколько это было возможно крутя педали.

Вдруг меня накрыл образ. Я высоко-высоко в небе. И я один. Нет, не один. Внутри кого-то. Нет. Я един с кем-то. И в небе. И весь мир – подо мной. А я – словно неземной. И гул сливается с биением сердца, а душа…

И это непередаваемое ощущение, этот мимолетный образ сказал много больше, чем слова и… и даже больше, чем паузы.

Кана замолчала, словно почувствовав, что слова уступили место более точному.

Мне захотелось поделиться в ответ чем-то столь же сокровенным, но незаконченная мысль про педали и ноги меня сбила.

– Я тоже люблю на своем катамаране ездить. Когда долго сидишь в мастерской, режешь эти доски надоевшие в пыли и стружке, да пусть даже интересную игрушку, но все равно же сидишь на одном месте, так потом сядешь на него и давай вокруг острова пару кружочков. Такой довольный потом, уставший, и снова можно доски делать. – Я старался говорить как она, но с каждым словом все сильнее ощущал неуместность сравнения живого Альвиса, с которым летает душа, и педального катамарана, на котором я просто разминаю засидевшуюся задницу. – Знаешь, я летал на выходные к родителям. Но пробыл там больше недели. Они все время слагают матрицу, и я тоже начал. Уже через день. Словно и не уезжал никуда. Оказался в семье. Как же это отличается от почти-браков! Когда долго живешь один, то, вроде как, и забываешь. Но стоит окунуться, почувствовать всех своих внутри… Хочешь, скажу, что я пообещал родителям? Да нет, даже не им, а себе самому в первую очередь!

– Скажи.

– У меня больше не будет почти-жен. – Я замолчал. Теперь мы поделились равным по сокровенности, и можно было просто крутить педали.

Кана тоже почувствовала момент и какое-то время молчала, возможно, пытаясь поймать образ.

– Поясни.

– Я хочу жениться по-настоящему. В древнем храме, с обрядом, с соком Священного Дерева. Чтобы матрицы слились, и мы были всегда вместе.

– Я в курсе, в курсе. Я знаю, что ты ищешь жену. Но при чем здесь почти-жены. Это же физическая потребность. Да и как искать без них? Может, одна из них – твоя настоящая? Поясни про вот это: «у меня больше не будет почти-жен».

– Отец считает, что каждая попытка создать семью без решимости ее создать уменьшает возможность найти настоящее. Нет, не так… Когда в матрице общаешься, то все так ясно и понятно, а вот пробую словами передать и…

– Я, кажется, поняла. Это как с первым самостоятельным полетом? Если все время садиться в кабину и откладывать, то решимости взлететь все меньше и меньше.

– Ну, не знаю, мне пришел другой образ…

– Слушай, тебе не кажется, что мы на одном месте крутим? – Кана пихнула меня под руку и показала на берег. – Я вот поглядываю все на наш маяк, вначале мы так бодро от него стали отдаляться, а сейчас уже пять минут такое ощущение, что впустую крутим.

Я огляделся. Солнце уже показалось на горизонте, но жарко было еще не от него, а просто от усилий. Внизу – глубина. Вода такая прозрачная, что видно дно, хотя здесь уже метров десять-двадцать, не меньше.

– Хм, и правда. Похоже, мы в течение попали. Вот, кстати, и подходящий образ! Продолжать жить с почти-женами, это как оказаться в течении. Педали крутишь, но остаешься на одном месте.

– Кончай с образами! Я уже устала, а мой Альвис как смеялся мне издалека, так и смеется.

Я приналег на педали, Кана поддержала. Через несколько минут с нас пот лил градом, но движение едва ощущалось.

– Ну, все, больше не могу, – сдалась Кана. Откинулась на кресло и вытянула ноги. – Пусть нас несет обратно к берегу и возьмем уже моторное что-то, пока Альвис вообще не смылся.

– Вот-вот. Я об этом и говорю. Нам всегда проще отпустить, прекратить усилия и плыть по течению.

– Перестань уже. Что делать-то? – Кана скорчила гримасу, явно показывая, что с аналогиями и философией все понятно, и пора завязывать с болтовней. Но я уже снова был не здесь, не на катамаране между двух синих бескрайностей, а внутри – в настоящей бесконечности. Сильное напряжение, и матрица сложилась. Еще вчера не надо было почти никаких усилий…

– Привет, пап. Мне хочется какого-то знака, что я прав. И что ты прав, папа. Это очень трудно будет. Я так привык к спокойной жизни. Точнее, привычной жизни.

«Привет, сынок… Ага, здорово у тебя там… Небо, океан, эх, даже искупаться захотелось! Подруге привет… Какой самолет, зачем ты?.. А, понял, ну, течение – это ерунда. Иногда можно и по нему плыть и все равно приплыть куда нужно. Не в течении дело…»

– Я решил, что если мы доберемся своими усилиями до Альвиса, то это будет знаком, что у меня все получится. – Перебил я новый слагающийся образ. – И это будет знак, что мы все правильно делаем.

– Вот ччч-ерт, говорила же, что надо было сразу моторку брать!

– А, Кана, тебе привет от папы. Мы подумали, что это будет символично. Если мы сегодня достигнем Альвиса…

– Да я слышала. Вот только почему в ваши игры надо вовлекать меня и Альвиса?! Ну да хорошо, а то и правда, если сейчас к берегу ползти, то потом до вечера не найти. – Она спрыгнула в воду и зависла, держась руками за катамаран и слегка перебирая ногами. – Тут и течение-то едва-едва. Иди ко мне, охладимся, а потом будем достигать этого твоего знака. И моего Альвиса.

Я последовал примеру Каны. Вода освежала, мы даже чуть-чуть подурачились, плавая вокруг катамарана.

– У нас еще бананы есть, так что не пропадем, – вспомнил я, когда мы выбрались из воды. – Смотри.

– Давай, заправимся?

– Давай. – Мы вместе сунули руки под кресло, оторвали от связки по одному банану и начали крутить педали, на ходу жуя ароматную белую мякоть.

Дело явно пошло на лад. Маяк снова стал удаляться, но и самолет, казалось, тоже.

– Если не выйдем из течения, то сдохнем здесь, – сказала Кана. Крутили мы от души, вложив в педали всю свежесть от купания и вдохновение от решимости достичь цель, но все равно опять вспотели и устали.

– Давай, давай, главное крутить! – Я прибавил оборотов.

– Солнце поднимается, через полчаса мы просто поджаримся и будем наглядным пособием-страшилкой для туристов. И на катамаране с нашими подсушенными телами останется только написать: «Не заплывайте за буйки».

– Кани, ну что ты несешь! – Я тоже бросил крутить педали, а потом во второй раз спрыгнул в воду.

– Не вылазь, почувствуй течение, направление, а потом мы пойдем не против него, а чуть по нему, как бы вскользь.

– Понял. – Мне не хотелось спорить. Главное, что Кана не говорит больше о возвращении на берег и моторках. Надеюсь, она прониклась моим настроением. Хотя, может, просто боится потерять Альвиса из поля зрения.

С другой стороны, проще было бы сейчас рвануть к берегу, потом к ней на остров и попросить авиа-коллег помочь искать с воздуха. Не одна же она там на крыльях. Это здесь ни у кого нет самолетов, островок меньше раз в десять, чем остров Каны.

Сказать об этом варианте?..

– Так, тут поток явно к берегу несет.

– Поплавай вокруг, может, течение узкое?

– Ага, ты тоже прыгай, я с этой стороны, ты – с той.

Мы стали отплывать от катамарана, словно рыбы стараясь поймать кожей едва ощутимые потоки.