Текст книги "Саван для трех тараканов"

Саван для трех тараканов
Максим Мымриков

© Максим Мымриков, 2023

ISBN 978-5-0055-7417-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Саван для трех тараканов

Я стоял в огромной очереди из разных существ; попадались и те, которых за всю свою жизнь я раньше не видел. Очередь продвигалась медленно. За это время я успел пересчитать, сколько «security oculus» наблюдало за нами. Они летали над головой совсем бесшумно, сканировали нас и продолжали свое патрулирование. За спиной раздавались какие-то странные вибрации от аморфных тел. В мыслях я снова и снова прокручивал нашу аннуляцию и удаление моей второй половинки. Для нас двоих это означало все оставшееся существование провести поодиночке, потому что второго шанса для слияния не давалось из-за точного расчета нашей популяции, которая не предусматривала такого рода разрывы. При разделении мы проходили полную очистку, что всецело предусматривало контроль. Если бы я ещё мог как-то смириться с тем, что с нами происходило, то она не хотела уже больше ничего. Ее не пугало продолжение существования совершенно одной, с клеймом разорванной, что считалось гнусным и неправильным, низким поступком.

Очередь продвигалась; я и не заметил, как оказался третьим по счету перед преобразователем. Я настроился на общую волну и тут же смог понять незнакомые мне голоса и вибрации. Что сказали первому, я не успел разобрать. Он прошел мимо меня, его аура светилась серым светом. Он был спокоен. Второй перед преобразователем стал возмущаться, его излучение было холодного синего света. Мне удалось понять, что его направили на Бетельгейзе. Это был не лучший вариант, но, видимо, другого выбора у него не было, как и у меня.

Вся эта ситуация с преобразователем была чем-то вроде полного аннулирования своего тела и информационного поля с шансом попасть в другое время и место. Вторая жизнь – это так называлось. Преобразователь считывал тебя и распределял. Мне терять было нечего. Конечно, хотелось попасть куда-то в лучшее, спокойное место, но порадоваться этому я бы смог всего несколько дней, а потом пустота и новая жизнь без всяких воспоминаний о прошлом, все с чистого листа. Поравнявшись с преобразователем, я смог его понимать, а он, в свою очередь, общаться со мной. После недолгого сканирования он выдал: «Млечный путь, планета Земля».

Из его ответа я понял немного; я всего лишь раз слышал о тех местах: примитивные создания, не больше.

Тусклый осенний свет пробивался сквозь решетку. Это осеннее солнце светило, но тепла оно не давало. В этой темной и сырой канализации оно не имело никакой силы. Здесь были свои правила и свои обитатели. Внизу, разделяя напополам подземелье, проходила траншея с грязной зловонной рекой из нечистот. По ней плыли гнилые листья, пластиковые бутылки и прочий мусор, сваливающийся сверху. По бокам туннеля лежали большие ржавые трубы. Они были еле теплые. Это было обиталище всех жителе этих мест. Грязные мокрые и облезлые крысы грелись клубками на них. Пауки вили свои гнезда-ловушки; их жертвы безжизненно, словно мумии, висели, содрогаясь от ветра. По склизким стенам ползали многоножки и мокрицы. Чем они питались, неизвестно, но по их количеству можно было сказать, что для них эта среда благоприятна. Холодная липкая корка служила им домом. На теплой трубе резвились тараканы. Они хаотично бежали вдоль трубы, останавливались, шевелили усами и продолжали бег, потом снова останавливались и бежали назад, затем снова вперед. Казалось, что у этих существ совсем нет никакой логики; их двигало что-то иное, а может, и вовсе ничего не двигало, только какие-то спонтанные нервные импульсы. Когда им хотелось есть, поступал импульс «есть», и они останавливались для трапезы, если в поле зрения их что-то находилось. Вся жизнь сводилась к ряду импульсов – есть, бежать и размножаться.

Тараканы бежали в сторону света, который пробивался из-за решетки.

Там, в углу, трубы были обмотаны грязными тряпками, узорами которых служили разводы жёлтого цвета.

В углу сидели два маргинала. Как только тараканы подошли на опасное расстояние, они остановились, и, словно что-то предчувствуя, стали активно шевелить усами. Один из бомжей, что лежал на трубе, резким движением ладони припечатал одного из тараканов, превратив его хитиновое тельце в мокрое пятно. Остальные спрятались за трубу. Когда, по их мнению, опасность миновала, они проверили остатки своего соплеменника и принялись его поедать. Объеденные остатки таракана свалились в ручей, и его понесло куда-то вдаль, где проглядывал тусклый свет.

Скрючившийся маргинал сидел на корточках, опершись на трубу спиной. Одет он был в дутую рваную куртку, из-под которой виднелись ещё пара кофт, замки на которых отсутствовали, поэтому руками он стягивал свою куртку. Его лица не было видно – его закрывал натянутый капюшон. Он сидел и почти не шевелился. Над ним, на трубе, распластался второй – тот, что одним движением превратил таракана в мокрое, грязное пятно. Он, словно брат-близнец, не отличался одеждой. Типичная черная дутая куртка, такая же рваная, грязная и воняющая сыростью. Впрочем, у первого было имя – Миздрюков Иван. На вид ему было лет сорок, но качество и образ жизни могли заметно скрыть его реальный возраст. Из-под черной шапки– «пидорки», словно сталактиты, виднелись рыжие грязные склеенные волосы. Лицо покрывал слой пыли, как штукатурка в старом доме.

Миздрюков наблюдал за тараканами и улыбался тому, как они трапезничали своим собратом. После наблюдений он повернулся к Немому:

– Так выпьем за дружбу и светлое будущее!

Из внутреннего кармана куртки он достал опухшей розовой рукой бутылку водки и два одноразовых смятых стакана. Немой, словно заторможенный ленивец, протянул дрожащую руку к наполненному стакану и так же медленно его выпил.

Со стороны можно было подумать, что это вовсе не водка, а обычная вода, с таким непоколебимым видом они проглатывали двести грамм.

– Слышь, холодает с каждым днем, – сказал Миздрюков, облизывая остатки водки с усов, – еще по одной?

Они еще пару раз выпили, и бутылка опустела наполовину.

– Ну вот и все, нету больше! Теперь ты угощай! Слышишь?

Миздрюков слез с трубы и, покачиваясь, пошел к углу. Расстегнув ширинку, он принялся мочиться на стену; другой рукой он, присосавшись к горлышку, заливал в себя остатки водки. Закончив свои дела, он ощутил свою ногу резко потеплевшей. Оставляя мокрые следы, Миздрюков попятился, шаркая, обратно на свое место.

Под Немым за это время образовалась лужа. Запах мочи ударил обоим в нос.

– Грязное животное! – злобно пробормотал Иван и пнул Немого в бок. Тот вскрикнул и снова затих, оставаясь в том же положении.

– Водки нету, кончилась, – поправляя бутылку с остатками за пазухой, сказал Иван.

Деньги здесь никому не нужны, здесь в ходу жидкая валюта, способная скрасить настроение и согреть в холодные вечера. Карманный психолог. Впрочем, водка, как обогащённая калориями и притупляющая чувство голода жидкость, звалась «белым золотом». О водке много и долго можно говорить – когда шла скрытая от обычного мира «война бомжей» за территорию, проигравшие были обязаны отдать все свои запасы и с позором скитаться в поисках нового убежища.

На улице небо сковали черные осенние тучи, ветер к вечеру поднимался и сметал пряные опавшие листья в канализацию. Воронеж тоскливо погружался в осеннюю депрессию. Люди, опустив головы, шагали от работы до дома. Эта цитадель мрака, где обитали подземные жители, находилась на пересечении улиц Димитрова и Ленинского проспекта. Конченое место; горы мусора и грязь под ногами не давали пройти здесь, словно минное поле. Даже местные собаки обходили это точку, боясь расправы. Собачатина была деликатесом и легкой добычей. Доверчивых животных легко приманивали и так же легко лишали жизни арматурой.

По извилистому и изъеденному химическим дождем асфальту неслась ржавая «буханка» с мерцающими огнями. «Скорая» разрезала темноту тусклыми фарами, сухая листва разлеталась в разные стороны, сбиваясь на обочине дороги. За рулем сидел низкий толстый тип. Он всем своим видом напоминал свинью. Слева сидел моложавый фельдшер – Алеша. В его желтых зубах сжималась сигарета. Он напоминал чертика; темный, с растрепанными волосами, он излучал злобу и ненависть ко всему, что его окружало. Из-под синих век глаза блестели стеклом

– Куда едем на этот раз? – буркнул свиночеловек.

Алеша, не спеша отвечать, выдерживал паузу, посмотрел на часы.

– Задыхается очередной…

В его словах четко было слышно пренебрежение.

– Если там будет очередной энцефалопатийный алкаш, я его сам задушу.

Алеша посмотрел на свиного и зловеще улыбнулся.

Из синей рабочей куртки он достал книжку «Саван для трех тараканов». Книга выглядела потрепанной, местами рваной, с дешёвыми рыжими страницами. Открыв на середине и прочитав несколько строк, он засмеялся, словно гиена. Его улыбка больше походила на оскал.

Высокий мужчина, пригибаясь, пробирался по туннелю, покашливая и сплёвывая розовую мокроту в ручей. Раздавливая ногами дерьмо, а рукой придерживаясь трубы, он шел вперед. Вдали мирно спали Немой и Миздрюков. Подойдя к ним, незнакомец прокряхтел, пытаясь пробудить спящих. Немой обмочился в очередной раз, а Иван медленно открыл глаза и поднял голову.

– Ты кто такой? Черт!

Его голос испуганно задрожал, он вскочил и загавкал, как дворовая псина.

Остервенелый Иван напугал незнакомца.

– Остаться, мне бы остаться, холодно сверху, согреться бы! – повторял незнакомец, вынимая из внутреннего кармана старого пальто бутылку белой, еще не начатой. Миздрюков успокоился и перестал гавкать, появилась связная речь.

– Ходят тут, пугают по ночам…

– Сейчас обед… – вставил сухо незнакомец.

– Так и что? Днем пугать можно? – удивленно спросил Миздрюков.

Он взял бутылку и опухшим пальцем показал на трубу, застеленную протертой мешковиной.

– Туды падай… звать-то тебя как?

– Афанасий Канский, – ответил незнакомец, расстилая сверху мешковины свои тряпки и пиная свои пакеты под трубу.

Открывая бутылку, Миздрюков засунул нос в горлышко и стал недоверчиво нюхать, пытаясь уличить подвох.

– Откуды прибыл? Афанасий, кто таков? Так ты из этих? Белых воротничков, я сразу заметил! Как тебя угораздило сюда скатиться, до дна морального?

Рассказ врача

Я доктор – терапевт приёмного отделения. Пятнадцать лет я спину надрывал, в депрессии страшной был.

Вообще наши люди не умеют и не хотят лечиться, а если уж прижмет так, что яйца к горлу подкатывают, то тут товарищ врач обязан сделать укол в жопу и привести в порядок за несколько часов. Дак ладно врачи, средний персонал терпит куда больше. За нищенскую зарплату выслушивать все это дерьмо, накопленное годами… Да, в медицине сейчас жопа полная.

Так вот, однажды заходит ко мне в приемник женщина, даже нет, девушка. На руках у неё ребёнок – год от роду. Тихо себя ведёт. По обе стороны от неё ещё два ребёнка лет трех и пяти.

Она стоит и молчит, только видно, как еле заметная слеза катится по щеке. Я поговорил с ней. Она на учете по ребёнку. Болеет от рождения, сложная болячка. Такого, если не лечить сейчас, то будет поздно. А лечение, в основном, одним заграничным препаратом. Дорого – не то слово. Наши закупают единицы. Проникся я её бедой и решил перешерстить наших на наличие и квоту ей оформить. С документами у них порядок, все оформлено как надо. Осталось за мной. С месяц я носился и все-таки добился.

Сказать, что она была счастлива – ничего не сказать. Я приходил к ним домой, чай пили. Домик небольшой, но чисто все, аккуратно. Муж ушёл

после рождения третьего.

Я, когда жене рассказал, она улыбалась и говорила – карму заработал, молодец, так держать.

Через неделю вызвал меня главный. Я думал, похвалить хочет, что все так быстро сделал без проволочек. А там у него ещё трое, тех, что из главных по городу. Сидят с лицами каменными и смотрят в глаза, не моргая.

Оказалось, препарат этот они продать хотели или ещё что с ним сделать; короче, я жуликам поперёк дороги встал, нарушил ход их махинации. На меня давить стали, угрожать…

В итоге повесили на меня всех собак, мол, я договорился, наркоманке сбагрил, что для других целей он был нужен. Потом выговоры по любому поводу, суды. А там все прихвачено, отняли машину, дачу, квартиру хотели, да жена и так после всего этого ушла и раньше них все на себя оформила. Вещи из коридора забирал. Да так я настрадался, что слег в болезни, хорошо хоть не в душевной. Так и стал я бомжом.

Первые несколько месяцев выл по ночам, забивался от глаз чужих подальше и мысли чёрные заливал беленькой. После первой зимы полегче стало.

– Ну ты даёшь… – сплевывая коричневую слюну сквозь ржавые дыры передних зубов, сказал Миздрюков. – С бабой той и ребёнком что было, знаешь?

– Я тогда не знал, что; однажды в отчаянии побирался возле ларьков у Димитрова, грязный, заросший. Она проходила мимо, так же с детьми, остановилась и посмотрела на меня минут пять, узнала… дальше пошла.

Миздрюков нахмурил лоб.

– Вот сука, прошмандовка… грязная блядина, говно, говно, говно ссаное! – нервно, с оскалом, проговорил.

– Ну что, доктор, кармический эффект сработал, наверно… – успокоившись, продолжил Иван. – И стоило оно того? Теперь надейся, что «там» тебе воздастся, но это сомнительно и туманно, – поднимая грязный палец, сказал он.

Афанасий сидел на трубе, молча опустив глаза в черный ручей под ногами.

– Ты не поверишь, доктор, я никогда дома своего не имел. Вся живая тварь дом себе строит, а я с рождения бомж.

– Это как? – спросил доктор.

– Не было, и все. Казённый дом у меня в колоде. Словно проклял кто. Родился я в сортире, возле автовокзала. Маман думала, посрать присела, а это не диарея была, а я. Пуповину отгрызла, заколкой прижалась и меня в мусорку. Сама в автобус прыгнула, и след её не простыл.

Меня нашли, выходили и в детский дом направили.

М-да… жизнь я там повидал.

Как школу закончил, так с выпускного да в армию забрали, на два года. Когда оставалось до дембеля несколько месяцев – прапорщику ногу прострелил. Мы пили вместе в каморке и что-то не поделили, так он душить меня стал.

Потом на губу, на шесть лет. Вышел, совсем не зная, где я, в какой стране и как мне жить дальше.

Устроился я на работу, в секту – это я потом понял. Ходили люди важные, про добро затирали, помочь пытались, на север лес валить. Деньги появились первые, сразу бабу нашёл. Жить стали вместе. Я ей ремонт, машину купил, правда, не новую, но все же. Ребенок появился в порыве пьяных соитий, Лешкой назвали. А однажды, словно в анекдоте, вернулся я домой на два дня раньше из командировки. А там моя голая на столе, червоточину свою расставила и стонет, а над ней хер пузатый, долбит её. Меня переклинило – я с топором за ним, а он в окно от меня. Повезло ему, первый этаж был. Так я за ним с топором три квартала бежал, пока не скрестили менты с психами.

Лечили долго, прогрессивно, по новой методе. Тот шишкой оказался, велел держать меня тут до конца, деньги им плотил. А как грохнули его, так я и не нужен стал, отпустили. Так на улице и прописался, а последние два года, вон, с Немым здесь живём.

Немой, словно собака, откликаясь на кличку, впал в приступ кашля. Рот его наполнился ржавой мокротой. Сглотнув содержимое обратно, он снова притих.

– Все-таки как сложен человеческий организм и в то же время хрупок. Можно человеку отрезать парный орган, и он будет жить, и не то, чтобы выживать, а в прямом смысле жить и радоваться! Можно проткнуть арматурой вдоль и поперёк, и ничего. Вбить нож в голову и останется жив.

С другой стороны, укус какой-нибудь хтони – приведёт к смерти, к примеру паука, или пчелы. Падение с табуретки может привести к мучительным последствиям и лишить человека движения и разума. Конечно, это все физические взаимодействия, а вот ментальные… Человека может покинуть сознание и разум всего лишь словом. К примеру, от сильного испуга. Я прихожу к выводу двоякости всего, а вследствие этого к прямой абсурдности всего, в том числе, и нашей жизни. Вы во всём можете это заметить. Любое действие, взаимодействие несёт в себе две стороны – хорошую и плохую.

Взять Немого – грудная клетка колесом, пальцы – как барабанные палочки и ногти, невзирая на то, что изъедены грибком, толстые и мутные, округлой формы. Мокрота, кашель, тут целый букет болячек. Каждый орган данного гражданина работает на износ.

Могу сказать одно: хоть мы и все здесь умрём, но он раньше, хотя исходя из абсурдности нашей жизни – не факт, что раньше нас. Жизнь изначально ведёт к смерти, а смерть толкает нас к жизни, а поэтому «смерть» равно «жизнь». Че этому пню до жизни? Сделать на десять глотков больше водки? Какая чушь!

Закончив свой поток сознания, доктор свернулся клубком на рыжих от мочи тряпках и протяжно застонал.

– Метафизическая безысходность, – сочувственно пробормотал Миздрюков и раскатился громким кашлем; приступ длился, пока они с Афанасием не выпили по стакану водки.

– Где этот чертов подъезд? – кричал свинорылый водитель, стуча по рулю

потными, покрытыми псориазом руками.

Алеша продолжал увлечённо читать книгу, изредка то хмуря лоб, то заливаясь смехом.

– Приехали! – возбуждено вскрикнул водитель.

Алексей лениво потянулся, бросил книгу на торпеду «Буханки и направился к подъезду.

С пинка открыв дверь в квартиру, он вошёл. Его окружил типичный интерьер постсоветской империи. На разложенном диване лежал мужчина, укрытый одеялом, на вид за пятьдесят.

Мужчина кашлял, громко дышал и возился на месте.

– Ты задыхаешься?

– Я-я-я, – протяжно и жалобно протянул больной.

Алексей скинул одеяло. Больной лежал

совершенно голый. В глаза бросились отёчные ноги и руки, а запястья и голени выразительно тонкие и сухие.

– Доктор, трубы горят, встать не могу!

В закрытой комнате напротив послышалась возня.

– Ах ты ж, сука, ты меня за этим вызвал?

Находясь в экзистенциальном гневе, фельдшер достал шприц и воткнул в плечо мужику. Больной завопил; шприц покачивался, словно маятник.

Из закрытой комнаты выбирались двое серых нариков. Придерживая друг друга, чтобы не упасть, они стали кричать.

– Ща ты нам заплатишь, гнида, мы на тебя в суд подадим! – горланили они, попутно вызывая милицию.

Фельдшер брехал в ответ, бил по щекам задыхающегося, плюя в ему в

лицо. После успокоился и уселся, закинув ноги на живот больному. Тот, как жук, лишь барахтался.

В коридоре послышался стук каблуков. Дверь открылась тем же способом, что и у Алексея, с пинка.

Петли заскрипели, штукатурка осыпалась.

– Я тебе говорил, Митька, ещё раз вызовешь – убью!

Мент достал ствол и направился к больному. Алкаш побелел от страха. Дружки ринулись в окно.

– Опа, так тут ещё и доктор, что же это, всех разбудить решил, мразь? – нервно говорил мент, не опуская пистолет.

– Задыхается ваш Митька, выпить захотелось.

Митька закатил глаза.

– Щас, щас, щас… не задохнёшься, а задушим!

Фельдшер навалился на больного всем весом.

Митька последний раз вздохнул.

Выйдя из квартиры, Алешка заполнил карту вызова, мент подтвердил наличие в комнате группы неизвестных лиц.

– Ну что, док, по одной? Поспать все равно не дали.

Мент достал два стакана, поставил папку на подоконник и разлил непочатую бутылку.

– Хорошо, – протянул мент.

– Хорошо, – протянул Алешка.

Алеша задумался об отце, которого никогда не видел. Мать всегда говорила, что он погиб до его рождения, на войне в Гондурасе.

– Тогда набирали добровольцев, и твой отец, как фанат футбольного клуба «Гондурас», пошёл воевать. Где-то на баррикадах шальная пуля вошла ему в

рот. С почестями его где-то там и похоронили.

Рассказы матери об отце очень нравились маленькому Алешке. Перестрелки, война – все это вызывало у него восхищение и непонятное чувство возбуждения. И сейчас, когда он душил Митьку, что-то проснулось у него внутри.

В рации у мента что-то послышалось, шипение умолкло, раздался женский голос: «Возле „Мелодии“ кто-то дебоширит, едь, посмотри, слышишь, тринадцатый? Едь давай!»

Шипение закончилось, рация смолкла.

Мент предложил ещё по одной напоследок.

С потолка канализации капало что-то холодное и липкое. Капли звонко

бились о трубу теплотрассы. Вдалеке слышался писк крыс. Они весело резвились, поедая труп кота. Свет фонарного столба через решётку окрасил полосатый квадрат.

Сверху, возле ларька с закусками и водкой под названием «чпок», стояла тётка, жадно поглощающая жирный заветренный беляш. Рядом, в двух шагах от неё, натужно блевал ребёнок, оставляя рвотную массу с кусочками непереваренной еды. Голуби ненасытно выклевывали стаей все самое ценное, а бездомный, переворачивая содержимое урны, сетовал.

Этот шум разбудил Афанасия. Он смотрел за двумя тараканами, шевелящими усами и пытающимися откусить кусочек друг от друга.

– Не спишь? Вот и мне не спится… – пробормотал Миздрюков, проверяя, целы ли уши.

– Мне левое сгрызли ещё той зимой, – сказал доктор.

– Тут за этим глаз да глаз нужен; вон, Немому нос отгрызли.

– Это же как надо было?

– Да вот так – чуть отвлёкся и все, две дырки теперь.

Врач из любопытства заглянул к Немому.

– И правда, все подчикали зубами своими, гладко, как попка младенца, только две дырки картину портят, – удивлённо восхитился Афанасий.

– Это метка подземных; увидя такую, точно могу сказать – этот из наших, подземных, – сказал Иван Миздрюков.

Иван задумался. Ему почему-то вдруг вспомнился его сын; он уверенно представлял его большим и крепким парнем, уже закончившим институт, не таким, как он сам и его окружение. Ему очень хотелось найти сына и увидеться, хотя бы посмотреть со стороны, издалека. Мысли о сыне в последнее время накатывали все чаще. Он думал – это старость, но последней причиной бороться за эту жизнь оставалась встреча с сыном. Ему виделось, как они сидят на веранде дорогого ресторана, пьют из трубочки коктейли и по-доброму смеются над всякой житейской ерундой. Миздрюков даже стал планировать после зимы день и ночь собирать бутылки, чтобы к лету купить себе новый костюм для встречи.

И с этими мыслями стал засыпать. Немой выпрямился и быстро затараторил подкатывая глаза.

– Я родился в Воронеже, живу в канализации, канализация мой дом, говно и канализация, а так все нормально. Ночью говно, а Воронеж в доме. Водку конечно можно, но вчера. Жизнь – это реакция человека на водку. А так я писатель, но в канализации Воронеж и человек в говне. Человек в говне, а моча в писателе, но я Воронеж. Бросила меня, не себе не людям… Не долго мне тут осталось, а шанса больше не будет, преобразователь блять.

Так же резко он замолчал и принял прежнее утробное положение.

– дурдом какой-то. – проговорил недоуменно доктор.

Через какое-то время громкий звонкий звук лопнувшего арбуза заставил всех вздрогнуть от испуга. Немой, в положении эмбриона, но уже вниз головой, лежал, истекая кровью. Тёмный грязно-багровый ручеек покидал лопнувшую черепную коробку.

Врач поднялся с трубы и медленно обошёл труп Немого.

– Так-с, все-таки умер.

Миздрюков ошалевшими глазами смотрел из-за ворота куртки. Афанасий склонился к голове окоченелого трупа.

– Удивительно, удивительно, пустая черепушка, даже намека на мозг нету, удивительно, – бормотал врач, разглядывая щель в голове.

– Точно умер? Может, жив ещё? Проснется?

– Такого клинического случая я ещё не встречал, – сказал Афанасий.

Миздрюков принялся снимать вещи с трупа – ему уже ни к чему. Раздев его догола, они увидели сухой, обтянутый тонкой, рвущейся кожей, скелет.

– Зима скоро, а ему уже ни к чему, на вот себе, Афанасий, кофточку, целенькая вроде, ворот только просушить от крови и можно пододеть.

Афанасий тут же примерил кофту. Оставив скорченный синий труп на полу, они полезли снова на трубу. За решёткой над головой свистел поздний осенний ветер, сметая гнилую листву в канализацию. Листья падали на голый труп Немого. Афанасий и Миздрюков молча смотрели на труп.

Ивану казалось, что Немой подвигал рукой, потом краем глаза заметил, как он незаметно сделал вздох. Грудная клетка словно поднялась и опустилась, это было заметно лишь тогда, когда Миздрюков наблюдал краем глаза.

– Дышит… глазами, небось, моргает, смотри, и пальчиками перебирает… – тихо сказал Иван.

– Это невозможно, он мертв, – отрезал Канский.

Ивана не покидала мысль, что, как только он заснёт, труп непременно

проявит активность, встанет, будет ходить, полезет за своими вещами, за водкой. Эта мысль его очень пугала, он не мог отвести от трупа глаз, а уж тем более, попытаться уснуть.

Миздрюков поднялся с трубы.

– Слышь, давай помоги, в сток кинем его, я схожу с ума из-за него!

Они взяли труп с доктором на руки и, раскачивая, словно мешок с картошкой, кинули в сток. Раздался глухой «бултых», сотни вонючих коричневых брызг поднялись в воздух, окропив Ивана и Афанасия. Синий, измазанный дерьмом труп медленно поплыл по туннелю.

– Хоть и странный он был, но с ним две зимы прожили. Как-то он рассказал мне, что книгу свою писал и пишет, я не вникал в подробности, мне не очень-то

это интересно было, но говорил он, что она его затягивает, что большее время в голове у него сюжеты книги, проработка, диалоги. Ему казалось, он создаёт шедевр. В общем, он написал лишь половину. Потом пожар случился, он в больницу попал, как вышел оттуда, все его вещи кто-то украл, вместе с книгой. Он стал писать её только у себя в голове, замкнулся. Стал жить в двух реальностях: та, что у него в голове, и та, что здесь. Я его встретил, когда он почти не общался ни с кем.

– Что за книга-то? Название помнишь?

– «Саван для трех тараканов», как-то так, – ответил Миздрюков.

С каждым днем становилось все холодней, тяжёлые серые тучи, казалось, вот-вот прорвутся и высвободят первый грязный снег. Ночью уже

первые заморозки, иней покрывает потолок теплотрассы. Постоянные аварии, из-за которых осенью перекрывают трубы, и бездомные вереницей перебираются на новые места. Смотришь, идут четыре человека, все в грязных лохмотьях. Только отвлечешься, а их трое, один на обочине лежит, только нога неестественно дёргается. Такие переходы не каждый может осилить, выживают самые сильные особи.

Доктор с Иваном уже проснулись и решили «для сугреву» выпить по одной. Труба заметно стала холодеть. Они сильно переживали из-за этого. Если котельную отключат, они могут однажды не проснуться. Из-за этой нервной обстановки оба много пили, запасы резко заканчивались. Выходить

наверх Иван боялся. Даже когда Афанасий сам захотел выбраться, тот его останавливал.

– Сверху менты ходят, таких, как мы, они отстреливают, как бродячих собак, у них статистика, выполняют норму, – говорил Иван.

Ему не было страшно за Афанасия, больше всего пугала перспектива остаться одному.

Так они и сидели, ожидая первого снега и крепких морозов, надеясь, что труба скоро станет тёплой.

Афанасий рассказывал Ивану, как по распределению, после института, его отправили в Монголию, бороться с вспышкой дифтерии. Рассказывал об «их нравах», поведении, образе жизни; рассказ о пустыне и палящем солнце их немного согревал. «Пустыня точно абсурдна», – думал Канский, – «днем она невыносимо горячая, а ночью

случаются заморозки».

Так потерявшиеся бедуины ночью убивали самого слабого верблюда, распарывали живот и пережидали ночь внутри, чтобы не замёрзнуть. Ивану нравилось слушать Канского.

Невольно он сам представлял себя этим бедуином, пробирающимся по раскалённому песку, держащим поводок с тройкой верблюдов.

Афанасий наблюдал, как Миздрюков с закрытыми глазами шагал, вытянув руку, бормоча о жаре.

«Бредит», – думал про себя Канский.

– Включи-ка печку посильней, холодает, – сказал фельдшер водителю.

«Скорая» неслась, подпрыгивая по кочкам. Шиловская дорога отличалась своей мистикой. Кто-то говорил, что

там магнитное поле излучает. Если и были самые идиотские вызовы, то только там. Если машине сломаться, то в Шилово точно! В полнолуние туда вообще соваться не стоит, убьют и глазом не моргнут. Вся нечисть собирается и кружится в лесу, в безудержном возбужденном кайфе самогоновых хвостов.

– Давай тормозни, отлить охота, вон там, за ларьком, – скомандовал Алёша водителю.

Свиночеловек с лязгом нажал на тормоз и в управляемом заносе остановился возле киоска. Алеша вышел с сигаретой в зубах к ларьку. Купив две чекушки и чекушку бальзама, он принялся обсывать ларёк.

– Коктейль бомба будет, – крикнул ссущий Алешка водиле.

Тот улыбался и похрюкивал в ответ.

– Два к одному, два глотка водки и один бальзама!

Изрядно накидавшись, фельдшер стал рассказывать свинорылому о чёрном фельдшере – ночном обитателе подстанций «Скорой помощи». Чаще всего его замечали в курилке, после него остаётся густой чёрный табачный дым. Что примечательно, когда все разъезжаются на вызовы, и комната для курения чистая – по приезду обнаруживаются сигаретные бычки, бутылка сорокаградусного пойла – пустая. Так же он любит в туалете оставлять надписи на ругательном латинском, в духе – fellare summum medicus! И ещё множество неприятных слов о здравоохранении.

Пробовали пугать чёрного фельдшера, крича в тёмную пустоту коридора – «Наркотики потерял!» Говорят, после

этого слышалось бормотание и лязг замков куртки.

В канализации иней густым пухом покрыл стены и потолок. Миздрюков и Канский сидели, прижавшись плечами друг к другу, и поочерёдно опрокидывали стопки. Изо рта шёл густой пар. Сверху через решётку наметался снег. Водка согревала, прогревался пищевод, расширенные сосуды наполнялись кровью, ноги понемногу становились теплее. Миздрюков нацепил на себя все припасенные вещи. Видом он походил на снежного человека. После очередного глотка ему опять привиделась пустыня.

В чалме и рваной рубахе он вел верблюдов через пустыню. Солёный липкий пот стекал ручьём по обросшей физиономии. Ноги утопали в горячем песке. Он знал, что скоро сядет солнце, и его рваные тряпки не защитят от пронизывающего ледяного ветра.

«Добраться до деревни», – как мантру, проговаривал он.

Бордовое солнце постепенно скрывалось за песчаные барханы. Промокшая одежда щипала от холодного ветра. С каждым часом становилось все холодней.

Канский смотрел, как Миздрюков в полубреду ходит в разные стороны, что-то бормочет себе под нос. С одной стороны, ему было любопытно наблюдать, но почему-то тревога щемила где-то внутри, у мечевидного отростка. Ледяные стеклянные глаза Ивана Миздрюкова завораживали своей таинственностью. Такие глаза врач видел всего один раз в своей жизни, когда на его руках умерла маленькая девочка, попавшая под машину. Врач предложил Ивану выпить ещё по одной. Иван посмотрел на стакан и медленно подошёл к Афанасию. В руке у него блестело что-то холодное, такое же, как и его глаза. Резким движением острие ножа вошло в грудь врача. Крови почти не было, лезвие врезалось между рёбрами. Афанасия пронизала боль, он набрал воздуха в лёгкие, словно в бане окатили ледяной водой. Лицо его надулось и покраснело, глаза расширились, словно от глубокого удивления, и лопнувшие капилляры закрасили белок в красные оттенки.