Текст книги "Союз хищников"

5

Вдалеке кто-то разговаривал.

Мягкие, спокойные голоса. Приятные.

Они звучали все громче.

Алексис с трудом разомкнул веки – за время сна они как будто скукожились и теперь едва прикрывали глаза. Он потер их, словно пытаясь размять, что-то буркнул. Никак не проснуться. Голова словно ватная. Его еще обволакивал уютный кокон теплого одеяла, и только щеки, как зонд, ощущали прохладный воздух квартиры.

Накануне он засиделся допоздна. Все никак не мог выключить лампу. У Алексиса бывали приступы тревожности – в такие периоды он боялся момента, когда в темноте придется лечь головой на подушку, остаться наедине с реальностью, осознать свое одиночество. Именно в эти минуты так называемого отдыха ему вспоминалось все самое плохое. Подспудно и коварно. Сначала мелкие гадости, которые обычно отравляют быт: проблемы с деньгами, бачок унитаза, текущий уже, наверно, месяца два, и то, что он сам уже месяца полтора-два не звонил матери, не спрашивал, как она живет, а еще – не ответил на электронные письма от друзей, и вообще, достала его вечная холостяцкая жизнь, тридцать лет – и ни жены, ни ребенка на горизонте… Потом, когда ему удавалось прогнать все это прочь, когда разум освобождался от превратностей реальной жизни, в этом полуоцепенении, в преддверии сна, когда душа проваливалась в темноту, появлялись мертвецы.

Они приближались медленно, издалека, как тени, почти робко возникая в мозгу.

А когда их фигуры полностью вторгались в пространство мысли, было уже поздно. Алексис уже не мог заснуть. Он снова видел людей, которых он обнаруживал убитыми, или тех, чьи жизни изучал буквально под лупой, их насильственные смерти снова и снова преследовали его в минуты, когда он оказывался беззащитен. С опытом Алексис понял: призраки существуют. Они прячутся в зазоре между бодрствованием и сном. Это пространство между двумя мирами, где сознание медленно сползает в бессознательное, тонкая неохраняемая граница, где человек еще смутно видит вещи, уже не контролируя мысль.

А ведь призраки питаются одиночеством живых: оно напоминает им их собственное состояние.

Алексис ненавидел засыпать в одиночестве. И при этом ценил уединение, возможность работать допоздна, а в остальное время гулять с коллегами или читать комиксы, играть в компьютерные игры и, главное, смотреть в интернете матчи по американскому футболу. И все равно, чтобы прогнать призраков, ему нужно было засыпать рядом с кем-то. Алексис не хотел принимать снотворное, он предпочитал знакомиться с девушками в барах, иногда оплачивать визит какой-нибудь эскортницы, которая уходила, едва он засыпал. Все эти женщины, чьи имена он забывал с рассветом, занимали какое-то место в его жизни и значили больше, чем мимолетный выплеск энергии. На какой-то миг их человеческое присутствие успокаивало его. Тепло их тел действовало на него, как наркотик, естественный антидепрессант. Их души были гомеопатическим лекарством от хандры.

Голоса из радиоприемника говорили об американской политике. О выборах.

Алексис встал и потянулся.

В то утро в его постели никого не было. Вот почему он так плохо спал. Даже во сне тепло лежащего рядом человека как-то примитивно успокаивало.

Он пошел прямиком в ванную, чтобы принять душ и смыть с кожи ошметки сна. Провел тыльной стороной ладони по запотевшему зеркалу и отмахнулся от идеи бриться.

Держа в руке дымящийся кофе в кружке «Нью-Йорк джайантс», Алексис смотрел, как просыпается Двадцатый округ Парижа. В окнах зажигались огни, словно квартиры распахивали глаза в новый день.

Субботнее утро, начало октября.

У него, как и у всех его коллег по отделу расследований, выходного не будет. Особенно после того, что произошло вчера днем на железнодорожной станции Эрбле, тихого пригорода, который внезапно оказался на первых полосах газет. Особенно если у тебя пять серийных преступлений, фотографии растления малолетних, а теперь еще и убийство четырех человек с последовавшим самоубийством.

Придется весь день дергать полицейских, чтобы установить личность таггера, а полковник отдела расследований будет наседать на судью, гробить выходные, чтобы взять дело в свои руки.

Алексис жил в десятиэтажном жилом доме, стоявшем прямо в расположении казармы. Унылая многоэтажка, в которой проживали пятьдесят четыре жандарма с семьями, – замкнутый душный мирок. Алексис вышел из холла, пересек двор и вошел в здание жандармерии, где на втором этаже находился его кабинет.

Людивина уже сидела перед двумя мониторами своего компьютера: на одном были открыты различные соцсети, на другом висели последние сообщения ФБР, которые она читала.

– Ты что, вообще не спишь? – сказал Алексис, протягивая к ней сжатый кулак. Людивина отсалютовала ему тем же жестом, стукнув по кулаку сверху.

– Спят лентяи, – ответила она, не отрываясь от экрана.

– А не спят невротики.

– Судя по темным кругам под глазами, главный невротик – ты сам.

Он досадливо мотнул головой:

– Всегда последнее слово должно остаться за тобой, да? Ну, что нового за ночь?

– Ничего. Я уже запросила новости у вчерашнего офицера. Послала ему три сообщения за час. Думаю, он понял срочность.

В дверном проеме появилась массивная фигура Сеньона. У него в руках виднелся конверт формата А4.

– Ты уже на работе? – удивился Алексис.

У великана были мешки под глазами.

– Я сходил наверх к Сирилу. Мы получили одонтологический отчет по укусам, которые Зверь нанес своим трем жертвам.

– Нашли ДНК вокруг ран? – сразу спросил Алексис.

– Ничего, что годилось бы в работу.

Сеньон вынул несколько розовых листов и помахал ими. Алексис узнал их, даже не читая. Бланки одонтологической идентификации Интерпола. Типовые формуляры. Розовые – для покойников. Для живых, например при исчезновении человека, использовались желтые формуляры.

– Эксперт установил, что следы укусов по всем трем преступлениям совпадают. Каждый раз одна и та же челюсть.

– Насчет этого мы и не сомневались, – хмыкнула Людивина.

Не выпуская из рук розовую стопку, Сеньон перелистал страницы отчета, испещренного рисунками диаграмм и карандашными пометками.

– А вот тут интересно. Он пишет: «Зубная дуга имеет u-образную форму, аналоги небной топографии отсутствуют».

Коллеги в недоумении переглянулись.

– Получается, у парня какой-то дефект? Заячья губа? – с надеждой спросила Людивина.

Алексис присел на угол стола молодой женщины. Возможно, им улыбнулась удача. Деформация зубов – это даже лучше, чем татуировка или шрам на теле, это почти как настоящий отпечаток пальцев преступника. Надо будет разослать циркуляры каждому дантисту в стране, в каждую больницу, и рано или поздно с большой вероятностью всплывет карточка пациента.

Сеньон снова заговорил, но выглядел он по-прежнему мрачно:

– Рано радуетесь, вы послушайте, что там дальше: «Расположение зубов, а также скопление кусательно-удерживающих зубов (резцов и особенно клыков) наводит на мысль об их принадлежности животному. Челюсть очень крупная и нетипичной формы, но по основным характеристикам ближе к челюсти человека, чем зверя, хотя и здесь следует делать выводы с осторожностью, настолько уникальна данная картина в целом». Затем он переходит к техническим деталям. «Возможно, мы имеем сочетание макродонтии (предположительно, вследствие гипертрофии гипофиза), геминации, а также удвоения, хотя скопление…»

– Короче! Это укусы человека или какой-то зверюги? – раздраженно спросила Людивина, во всем любившая ясность и конкретику.

– Это явно человек и никто другой. Непонятно, как бы он смог возить с собой животное и заставлять его кусать. И зачем такие сложности?

– Он не первый сумасшедший, который нам…

Сеньон прервал их, чтобы договорить:

– В заключении врач предлагает нам искать среди пациентов эстетической стоматологии. Оказывается, такое даже модно – у готов. Они вставляют себе коронки странной формы или подпиливают зубы так, чтобы получились клыки, а есть экстремалы, которые вообще затачивают себе все зубы под акулу. Эксперт говорит, что мода распространена главным образом в Англии и Германии и гораздо реже встречается во Франции. Однако все равно он сомневается, что это может быть челюсть человека из-за своеобразной конфигурации неба, разве что речь идет о серьезной деформации.

– По-моему, интересная зацепка, – подытожил Алексис, выхватывая розовые листки. – Разошлем это по факсу всем. Такой рот достаточно уникален, чтобы о нем не было записей у какого-нибудь стоматолога или в каком-нибудь медучреждении.

– Гипотезу о животном не рассматриваем? – удивился Сеньон.

– А как ты ее объяснишь? Что за животное?

– Не знаю, можно обратиться за помощью к ветеринару или к зоологу, к специалисту в зоопарк, нет?

Людивина покачала головой и согласилась с Алексисом:

– Извращенец с огромным букетом навязчивых фантазий, который получает такое удовольствие от убийства, что ему хочется убивать снова и снова, – думаешь, он станет возиться с какой-то живностью? Зачем ему это? Заставлять ее кусать своих жертв? Это же просто… тупо, а?

– Но мы знаем, что у женщин вырваны целые куски мяса, отгрызены! По-моему, уж легче вообразить, что их пожирает зверь, чем человек с деформацией рта!

– Перестань, это уже ни в какие ворота, – парировала Людивина. – Никто и никогда не использовал для реализации своих фантазий диких зверей.

– А вдруг у нас что-то новенькое, – возразил Сеньон.

– Как ты это себе представляешь? Притащить животное, каким бы оно ни было, – причем явно не псинку, а скорее медведя или льва, судя по размеру укусов, – а потом натравить его, заставить кусать, и это притом, что на месте преступления мы не нашли ни малейшего его следа, ни даже клочка шерсти? Есть пределы даже у криминального гения и у самого изощренного ума. Мы не в кино, Сеньон!

Алексис помахал розовыми листками:

– Пока сосредоточимся на гипотезе о человеке. Оттиск челюсти рассылаем по всем стоматологам и стоматологическим учреждениям.

Сеньон поднял руки в знак капитуляции:

– Ты начальник. Я пишу отчет.

Он вернулся за свой стол, чтобы вкратце изложить выводы одонтолога и вставить в общее досье.

Его рука легла на мышь, но вместо файла расследования он почему-то открыл браузер Firefox.

Появилась страница поиска Google.

Он ничего не мог с собой поделать.

Через несколько секунд Сеньон оказался на сайте Национального музея естественной истории.

6

Жозеф Селима́.

Личность таггера выяснилась в конце дня: позвонил все тот же офицер судебной полиции. Двадцать лет. Безработный. Бездомный.

Неоднократно привлекался за различные кражи, нападения, хранение наркотиков и неповиновение полиции. Единственный указанный адрес – психиатрическая лечебница, куда периодически попадал Селима.

У парня были отмечены паранойя, нарушения психики, а иногда и приступы буйного помешательства. «Последний такой приступ привел к гибели четырех человек, после чего сам Жозеф покончил с собой», – подумал Алексис.

Просмотрев все возможные файлы, которые выдавал компьютер после ввода имени таггера, он резко встал.

– Ты куда? – спросила Людивина.

– В Нейи-сюр-Марн, там психиатрическая клиника, где лежал Селима.

– Это в субботу-то вечером?

– Если поторопиться, я успею раньше полиции и получу первую информацию о нашем парне. Может, там остались его личные вещи.

Сеньон вздохнул и тоже встал.

– Я поеду один, – остановил его Алексис. – Ты иди домой, к семье, хватит с вас работы на сегодня.

Людивина схватила со стула свой пуховик:

– Меня-то никакой муж не ждет, так что я с тобой.

* * *

Быстро стемнело. Даже солнцу не хотелось задерживаться на горизонте в такое время года. «Опять этот зазор, – подумал Алексис. – Между сознанием и сном, между днем и ночью. Территория призраков, которую даже природа не хочет расширять без особой нужды».

Двигаясь по указателям, в конце концов жандармы добрались до нужного места. Психиатрическая клиника в Нейи-сюр-Марн называлась обтекаемо: «Государственное учреждение по охране психического здоровья „Виль-Эврар“». Алексис припарковал служебный «Пежо-206» без опознавательных знаков жандармерии перед довольно старым бежевым зданием с высокими белыми окнами. Неровный свет уличных фонарей придавал красной черепице на крыше какой-то зловещий оттенок.

Место было пугающе тихим. Ни звука, ни людей вдалеке, хотя Алексис ожидал, что еще на подходе к этому «логову сумасшедших», то есть, в общем, к месту, где содержится несколько сотен пациентов со сложными патологиями, будут слышны крики. Он не любил больницы, тем более те, что связаны с психическими заболеваниями. Эта сфера внушала ему тревогу, перед ней он чувствовал себя бессильным.

Сначала они спросили в приемном покое, куда идти, и наконец, раз шесть показав свои удостоверения, встретились с врачом, который лечил Жозефа Селима.

– Опять все свалят на нас, – сказал доктор Гален, когда два жандарма объяснили ему ситуацию. – Стоит пациенту сорваться и что-то натворить, как тут же обвиняют психиатров! Они плохо работают! Но не я сочиняю законы. Я не могу держать человека в больнице против его воли до бесконечности!

– Что за человек был этот Селима? – спросила Людивина.

– Послушайте, учитывая тот кошмар, который он устроил, я готов дать вам кое-какие сведения не для протокола, но никаких показаний не подпишу, ясно? Без письменного запроса из суда доступ к медицинской документации не предоставляется.

– Ясно, – кивнул Алексис.

Доктор Гален провел их в небольшое помещение с кучей стеллажей и коробок с лекарствами, которое он открыл своим ключом и закрыл, когда все оказались внутри.

– Жозефа Селима я хорошо помню, – начал врач, понизив голос, – очень замкнутый мальчик.

– Был, – добавил Алексей.

– Да, вы правы… Был. Абсолютный асоциал, в семье его били, родственников он не видел года четыре, насколько я знаю, – несчастный парень, предоставленный сам себе, не имеющий ориентиров, страдающий расстройством личности, неконтактный…

– Вы говорите о нем как о жертве, – удивился Алексис.

– Жертве своей патологии? Несомненно. Судя по его немногим рассказам о себе, жизнь у него была, можно сказать, чертовски паршивая. Поймите меня правильно, мне тоже Жозеф Селима не казался ангелом: лгун, импульсивный, безответственный, лишенный эмпатии, угрызений совести, – короче говоря, абсолютный социопат.

– Он долго у вас лежал? – спросила Людивина.

– Много раз лежал по несколько недель.

– Принудительно по решению суда?

– В первый раз – да. А потом по собственному желанию. Я думаю, ему здесь нравилось. Ну… насколько человеку может нравиться мысль, что его лечат от психического заболевания. Здесь, в отличие от других мест, он находил людей, готовых его выслушать. Он отсиживался, приходил в себя и вдруг снова исчезал.

– А с другими пациентами общался? – спросил Алексис.

– Нет, он держался в стороне. Жозеф был молчун. Меня он отличал, между нами даже возникло подобие дружбы, доверие. Но я был одним из немногих его контактов.

– А с остальным медперсоналом как? Может, выходил на улицу покурить с санитарами? Клеился к медсестрам?

– Думаю, вы не совсем представляете, каким был Жозеф Селима. Ведь мы говорим об одиночке, настоящем социопате. Человеке, способном просидеть десять дней, никого не видя, даже не открывая рта. Ему не было скучно, наоборот! Он совсем не пытался кому-то понравиться или даже найти сочувствие. Если нужна сигарета – требовал ее, и все. Он вырос в среде, где не было любви, где семейное общение ограничивалось поркой ремнем и криками, – представьте, какой характер в результате получился.

Тут вмешалась и Людивина:

– Вы не знаете, были ли у него знакомые на стороне?

– Он об этом не говорил. Парень жил одним днем, он, знаете ли, был не из тех, кто планирует будущее. Он встречался с какими-то мужчинами и женщинами, но у него не было друзей, если вы об этом. Я думаю, он бы сказал мне, если бы кто-то был.

Алексис открыл рот, чтобы задать новый вопрос, но Людивина опередила его:

– Давно он лежал тут в последний раз?

– В начале года, кажется. Восемь или девять месяцев назад. Он пробыл дней десять-пятнадцать, я не помню.

– И в каком состоянии? – спросил Алексис.

– Усталый. Вымотанный. Селима приезжал к нам пару раз в год, когда ему становилось совсем невмоготу.

– Он тогда не говорил вам о мрачных мыслях, тяге к убийству? – поинтересовалась Людивина.

– Мрачные мысли у него были все время. Что же касается тяги к убийству, то нет, он о таком не упоминал. Но его тайный мир был как дебри Амазонки – темная, непролазная чаща!

– И с тех пор вы ничего о нем не слышали?

Встреча плавно переходила в допрос. Два жандарма чередовали вопросы, не давая Галену ни минуты покоя, и доктор начал терять терпение.

– Нет, ничего, – сказал он со вздохом.

– Вы знаете, на что он жил? – спросил Алексис.

– Случайная работа, оплачиваемая черным налом, и, между нами, наверняка кражи или грабежи. У него явно не было больших потребностей, кроме как выкурить косяк, к тяжелым наркотикам он никогда не притрагивался, тут я ему верю. Насколько я знаю, ни квартиру, ни коммунальные услуги он никогда не оплачивал.

– А где жил?

– В каком-то сквоте, в Сен-Дени. Ну, по крайней мере, мне так всегда говорил.

– Вы знаете адрес?

– Он должен быть в моих записях, я могу найти, и, если вы оставите мне мейл, секретарь пришлет вам…

– Лучше прямо сейчас, – не отставал Алексис.

Психиатр пристально посмотрел на молодого жандарма.

– Мы расследуем ряд убийств, – пояснил Алексис. – Не исключено, что Жозеф Селима связан с убийцами. Каждый час на счету, пока эти ребята на свободе.

Гален глубоко вздохнул, с шумом втянув воздух через ноздри:

– Я сделаю все, что смогу. Подождите меня в вестибюле.

* * *

Простая табличка с названием городка. Никакой границы, отделяющей его от таких же по соседству. Городишко без каких-то особых отличий. Городишко, который рос, как недолюбленный ребенок в большой семье, без внимания и ласки. Какие-то детали и пласты быта сбились вместе без логики и связи, без желания или любви – этого главного связующего раствора для прочной, долговременной спайки. Старые линялые фасады, здания с облупившейся краской, полусгнившие остовы домов, а рядом – современные сверкающие башни, отсутствие эстетики, плотный строй высотных домов, а возле них пустыри, где растет лишь мусор и всякий хлам.

Один из многих городишек департамента Сена-Сен-Дени.

Алексис смотрел на проплывающие мимо окна, – словно бесконечная пленка кинофильма, они отражались в стеклах маленького «пежо». И сердце снова сжималось при мысли о детях, живущих в этих трущобах. Они росли в полуразрушенных кварталах и привыкали любить свою клетку, они дрались за свою территорию. Каким же отверженным надо быть, чтобы полюбить такое место. Местная шайка становилась их семьей. Заменой семьи. Чтобы просто жить. Чтобы чувствовать себя живым. Быть частью клана. Неужели в этих высотках не нашлось родителей, способных дать детям базовые ценности, чтобы те не искали их в насилии?

«Что за избитое клише…» – подумал Алексис, покачав головой.

От работы у него иногда голова шла кругом. Порой он прибегал к подобным упрощениям и потом вечерами вспоминал, удивляясь и ужасаясь самому себе. И задумывался, до чего он дойдет с годами. Когда накопится усталость. Притупятся чувства. Он станет выбирать прямолинейные выводы, решения, лежащие на поверхности, искать удобных козлов отпущения, чьи лица можно поставить на судебный бланк с изображением Марианны, символа Французской республики. Конечно, не стоит обелять личность преступника, но все же. Нельзя искать легких путей. Словно ты стоишь на краю пропасти и чувствуешь, как нарастает головокружение, как засасывает пустота, и хочется рухнуть в нее, потому что так проще, не нужно бороться, сражаться, есть простой выход – плыть по течению. Поддаться зову пустоты. Отречься. Выбрать простое решение после стольких лет борьбы, попыток разрубить гордиев узел черно-белых суждений, свойственных политическим партиям, СМИ, расхожим мнениям.

На этом играли экстремисты. На усталости, вымотанности. Иногда Алексис боялся, что его работа подтолкнет его к такому упрощенному радикализму. Слишком близкий контакт с насилием приводил к тому, что человек тонул в нем. В каком-то смысле он понимал Ришара Микелиса, который бросил все, отказался от того, к чему имел настоящий дар. Чтобы сохранить себя. Любить близких. Сберечь ту крупицу любви, которую не задавило в нем насилие.

Людивина сбавила скорость и въехала в переулок, обрамленный ужасно ветхими двухэтажными домами. Проехав ржавый ангар из листового железа, машина остановилась перед большими каменными блоками, перегораживавшими улицу. Метрах в двадцати, посреди пустыря, усеянного обрывками афиш, разломанными тележками из супермаркета, рваной одеждой и ржавыми автомобильными деталями, стояло здание. Все в трещинах, вход забит досками, сплошь покрытыми граффити.

Алексис с Людивиной условились провести операцию, которая на их жаргоне называлась «обыском по-мексикански». Дело парня, покончившего жизнь самоубийством на вокзале, по закону находилось в компетенции полиции, поэтому у парижского отдела жандармерии не было полномочий проводить расследование самостоятельно, но ни Людивина, ни Алексис не собирались бросать след, способный вывести к убийцам. Если они что-нибудь найдут, то оформят все задним числом и вернутся сюда на законных основаниях.

Фары «Пежо-206» едва освещали здание, угадывался лишь его контур.

– Бывали у меня паршивые субботние вечера, но этот, судя по всему, побьет все рекорды, – сказала Людивина, пытаясь разрядить обстановку.

Двое жандармов вышли из машины, осматриваясь вокруг, чтобы убедиться, что явной опасности нет, и стали подбираться к сквоту.

– Можно я скажу ужасную вещь, услышав которую только моя коллега не сочтет меня больным? – спросил Алексис и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Как подумаешь, что Жозеф Селима жил здесь, так сразу понимаешь, отчего он пошел на убийство и потом покончил с собой.

Это было произнесено пошловато-шутливым тоном, но в глубине души он и сам не был уверен, то ли он несет эту чушь, чтобы скрыть тревогу, то ли действительно так думает.

– Надеешься найти что-то из вещей? – подхватила Людивина. – Думаю, зря мечтаешь. В таком месте нормальная вещь долго не пролежит.

На подступах к зданию Алексис достал из кармана куртки-милитари фонарик и осмотрел доски, которыми были забиты окна и двери. Они решили обойти здание кругом, и Людивина постоянно оглядывалась: не прячется ли кто-нибудь в высокой траве. Коварный октябрьский ветер стелился по земле и внезапно поддувал снизу, холодный и бесстыжий, лез под одежду, старался достать до кожи, выстудить тело.

Алексис резко остановил Людивину, схватив ее за предплечье:

– Послушай.

– Что? Это ветер.

– Нет… Внутри. Мне послышались голоса.

Деревянные детали сквота скрипели при каждом порыве ветра. Гул дальнего города не давал расслышать звуки в доме, и Алексис, придвинувшись, приложил ухо к одному из заколоченных окон.

Он простоял так долгую минуту, пока коллега у него за спиной вглядывалась в окрестности, ей было неспокойно.

– Ну как? – спросила она.

– Ничего не слышно.

Алексис начал дергать доски, ища какой-нибудь лаз, и вскоре обнаружил целую секцию, которая открывалась достаточно широко, чтобы в нее мог протиснуться человек.

– Пистолет при тебе? – спросила Людивина.

Он кивнул и похлопал по бедру под курткой. Изнутри пахнуло мочой и каким-то еще более едким запахом, похожим на хлорку. Жандармы сразу узнали его: это был крэк, производное кокаина, вызывающее быстрое привыкание, с характерным запахом.

Луч фонарика серебристым зрачком обшаривал темноту, исследуя скопища мусора, щебня, вспоротых грязных матрасов, поблескивающих осколков стекла от пивных бутылок или дешевого вина.

Каждую стену покрывал целый ковер из граффити, наползающих друг на друга, создавая настоящий лабиринт с непонятными указаниями и бредовыми подсказками. Алексис не знал, что и думать. Местами настенные росписи были покрыты коричневыми полосами или же красными пятнами, возможно следами крови, и складывались в странные иероглифы. Казалось, здесь идеальное место для преступлений.

Всюду едко воняло экскрементами.

Весь этот тухлый мир раскрывался постепенно: выхватываемый на мгновение лучом фонарика, он снова погружался во мрак, пока Алексис осматривал пространство вокруг.

Пол верхнего этажа заскрипел, и с потолка грязным дождем полилась струйка пыли.

Людивина положила руку на пистолет, но Алексис, почувствовав ее нервозность, сжал ее запястье.

– Слишком темно. Оставь пистолет на месте. Не хватало нам сегодня наломать дров.

Он первым шагнул туда, где, казалось, был коридор, и подошел к лестнице. Не успев направить фонарик вверх, он тут же остановился и нагнулся, пытаясь что-то разглядеть или хотя бы расслышать.

С отчетливым щелчком он выключил фонарик, все погрузилось во тьму.

Людивина придвинулась ближе.

– Ты что де…

И умолкла, различив слабый свет, идущий от верхних ступеней. Дрожащие отблески.

Пламени.

Они стали медленно подниматься, стараясь не скрипеть ступеньками, хотя добиться полной тишины не удавалось, и наконец вышли на широкую площадку – пять комнат без дверей. В той, что была напротив, горели свечи. Алексис положил ладонь на рукоять телескопической дубинки. Готовый к любому повороту событий, он с предельной предосторожностью двинулся вперед.

Куски картона вместе с грязными полотенцами были кучей навалены на кусок пенопласта, служивший широкой лежанкой, в окружении полудюжины зажженных свечей. Стены покрывали те же загадочные знаки, что и на первом этаже, пол был так же усыпан мусором.

Здесь меньше воняло испражнениями, но запах хлорки ощущался гораздо сильнее.

В центре импровизированной кровати лежали трубки для крэка и все, что нужно для его потребления.

Алексис заметил кучку одежды и поношенный рюкзак. Он указал Людивине на эти личные вещи.

Ни он, ни она не заметили фигуры, вставшей у них за спиной.

Длинные грязные волосы, свисающие дредами.

Костлявое лицо, удлиненная челюсть, тонкий острый нос.

Потрескавшиеся губы мужчины приоткрылись, обнажив черный рот с обломками зубов. Что-то темное окаймляло его губы, словно размазавшаяся во все стороны помада.

Его выпученные глаза горели безумием. Из полумрака сверкали белки. Лицо перекошено. Почти пародия на человека.

Он занес руки над двумя жандармами.

Вместо пальцев торчали шприцы.

Иглы целились в них, как когти, – длинные и блестящие в танцующем свете свечей.

Он улыбался. Огромный рот. Фанатически горящий взгляд.

Маска безумного клоуна.