Текст книги "Главный инстинкт (сборник)"

Некоторое время она следила за траекторией вопроса, пущенного ею в далекое небо. Она ждала, когда он приземлится по ту сторону прочной баррикады из кольца на пальце Лоусона, разницы в годах и еще множества вещей, о которых ей так не хотелось думать.

– Вы знаете моего бывшего шефа? – удивился Лоусон. Он сделал большой глоток, подержал немного пиалу и вернул ее на маленький столик, который стоял между его креслом и вытянувшейся в шезлонге Арцимович.

– Да, я забыла его имя, но мы встречались во время подготовки к Экспедиции. По слухам, он покинул вас, так и не дождавшись начала планетной фазы.

– У нас таких называют выбравшими свободу.

Арцимович взяла со столика пиалу. Пиала сверкнула солнечным бликом, и в нее с неба мгновенно прыгнуло молодое, по-утреннему непоседливое облачко.

– А он пишет вам? – спросила Арцимович.

– Писал первый год. Потом перестал.

Доктор покачала свою чашу, глядя, как пошевеливается отражающийся в ней серый набухший комок. «Конечно, не пишет, – подумала она, – вы ведь, доктор, тоже перестали писать своим, когда поняли, что уже не знаете, чем обернутся ненадежные и неподатливые слова на том конце моста, в ставшем чужим для них и вас мире. Чтобы рассказать о себе, слов недостаточно. Однако получать письма из того, когда-то родного для вас мира – пока они еще шли – было хорошо. Ведь там осталось…»

– Ваше парео, доктор, – задумчиво произнес Лоусон, – напоминает мне мою жизнь…

Арцимович повернула голову.

– Полосы, – пояснил Лоусон, – полоса белая, полоса черная, полоса белая, полоса черная… А потом, извините, попа! Хотя в вашем случае это нечто, безусловно, великолепное.

Арцимович стала смотреть на солнце. Долгое местное утро обещало ей еще один очень-очень длинный и скучный день.

«А чего вы, доктор, собственно, ожидали? Неожиданных приятных открытий – чудесного отголоска вашей чересчур долго длившейся юности? Излучающие хомяки? Земные люди, летучие мыши, дельфины, касатки и кто там еще – тоже вполне себе излучают, пусть и акустически. Всего лишь еще один эволюционный выверт… И заниматься им следует ксенозоологам, разгильдяям, при первичном исследовании пропустившим и хомяков, и это их излучение. Впрочем, почему пропустившим? Быть может, совсем не пропустившим. Быть может, кто-нибудь из них даже сделал себе докторскую. “Радиоволны как метод коммуникации на дальние расстояния у грызунов системы Р-2…”»

– Слушайте, Лоусон, я правильно понимаю, что излучение хомяков – это радиоволны?

– Да, электромагнитное излучение.

«Действительно, лучше “Электромагнитное излучение как метод коммуникации на дальние расстояния”… Защитил себе докторскую, получил грант на продолжение исследований, собрал группу и вожделенный первый транш потратил на закупку оборудования и офисных принадлежностей, прикидывая, как бы обосновать еще необходимость личного кара для удобства и апгрейда айплантов – чтобы не тормозили сетевые игры… Аннотационный отчет, полугодовой отчет… Бумага стерпит. Тут мы с вами вспоминаем хорошую улыбку Владимира Евгеньевича и начинаем ощущать стыд. Но сразу же вспоминаем другие интеллигентные улыбки и перестаем его чувствовать. Не то чтобы вам, доктор, нечего было стыдиться… Но ведь вы сейчас уже далеки от этого, не правда ли?»

– И так можно общаться на значительно более дальние расстояния, чем, например, мы с вами, а? – спросила Арцимович.

– Вероятно, да… Впрочем, мне всегда больше нравились общения на расстояниях близких, – не унимался Лоусон.

«Инженер-информационщик? Образцовый семьянин и большой оригинал, интересующийся своим делом, женщинами и выпивкой. А во время отпусков гоняющий верхом на казахском скакуне в каком-нибудь историческом клубе. Или на мотоцикле по старым черным дорогам».

– А верхом вы умеете ездить?

– Пробовал… Но меня не всякая кобылка выдерживает.

– Слушайте, Лоусон… – начала Арцимович.

– О! У меня сигнал! – воскликнул тот. – Наконец-то! Я уж думал, вы меня в такое идиллическое место с какой-то другой целью заманили, а хомяков выбрали как предлог… Приближается к нам… вот оттуда!

Лоусон махнул куда-то за противоположный берег реки. Доктор посмотрела. Но там не было видно никакого движения. Алая степь уходила к самому горизонту. Бурым пятном на фоне бледного неба выделялась одинокая скособоченная гора.

– А откуда вы про хомяка узнали? – спросила Арцимович.

– Ловкость рук! – усмехнулся Лоусон. – На самом деле я через ваш планшет к Системе подключен…

– Да? Не знала, что так можно.

– А он просто залочен у вас был, а я получил доступ к руту.

Лоусон повернул голову, демонстрируя чеканный профиль.

«Ну конечно, доступ к руту – теперь то все понятно…»

Арцимович наконец увидела хомяка. Он летел неторопливо, тяжеловато и издалека был похож на обычную ворону. И лишь над рекой хомяк, будто бы спохватившись, закрутился, забился, затанцевал в небе, с каждой фигурой оказываясь все ближе и ближе.

– Редкий хомяк долетит спокойно до середины водоема РД20-12, – прокомментировал Лоусон.

– Название тоже из Системы достали?

– Вовсе нет, у меня здесь, – Лоусон постучал себя по прямому лбу, – локальный кэш на все архивы Экспедиции. И еще часть Вики поместилась.

Он гордился своим имплантом. А может быть, и лбом. Арцимович откинулась в шезлонге.

А хомяк тем временем сделал круг над пляжем, ринулся к столику и аккуратно вписался между чайником, пиалами и блюдцем с золотистыми казахскими баурсаками. Вполне, видимо, довольный произведенным эффектом, зверек продемонстрировал одному и другому зрителю пару отличных кожистых крыльев, поросших желто-коричневой щетинкой, и улегся, уронив голову на пиалу доктора. Пиала перевернулась, напуганный хомяк взметнулся в воздух. Сотворенная из пролитого чая амеба пустила по столу блестящие щупальца, нащупала край и, перевалив его, с журчащим звуком принялась уходить в песок.

– Хомяк был пьян… – пробормотал Лоусон. – Погодите, а ведь он нам тут кое-что оставил!

– Вам прибирать.

– Да нет… Слушайте, тут целая пьеса получается! Радиопьеса. Темпераментные, однако, создания, я как-то даже и не ожидал… Боюсь только, частоты семплирования у меня не хватило.

– И что там получается? – Арцимович смотрела на инженера, который, добавив к своему профилю хищную улыбку, уставился в пространство перед собой, держа в одной руке пиалу, а пальцами другой совершая быстрые и вроде бы совершенно бессистемные движения, заставляющие Арцимович вспомнить о кульбитах хомяка.

– Ну и что там?

– Тут довольно много… за полсекунды. Хм… не могут же они несущую использовать… Или это у них полезный такой?.. Как вы думаете, он еще вернется? – Лоусон повернулся к Арцимович. Она отметила это особое и давно уже не наблюдаемое ею преображение глаз, когда взгляд Лоусона перешел с изображений импланта на ее лицо. Будто Лоусон до этого дремал с открытыми глазами, а теперь проснулся. Или был без сознания и неожиданно пришел в себя.

– Давайте подождем, – сказала Арцимович.

Лоусон выбрал на столике место посуше и поставил туда свою чашку. Потом взял салфетку и принялся наводить порядок.

– С баурсаками и пиалами мы с вами разобрались… – сказала Арцимович, – а в чем заключаются остальные правила чаепития по-казахски?

– Правил на самом деле много. Но для себя я выделяю следующие три. Можно даже опустить пиалы и баурсаки… Нулевое: чаю должно быть много. Первое: чай следует пить не спеша, – Лоусон ловким движением извлек из ящика чистую пиалу и наклонил над ней чайник.

– А второе, которое, на самом деле третье?

– Чай следует пить непременно в хорошей компании! Ваше здоровье!

– А вот и наш гость. Давайте-ка немного расчистим ему посадочную площадку.

Однако на этот раз хомяк решил не рисковать со столиком и мягко упал на колени Арцимович.

– А что, вполне себе смышленые создания, – глубокомысленно заметил инженер.

Хомяк не стал утаптывать оказавшуюся под ним поверхность, как это делают кошки, не стал и хвастаться размахом крыльев, он подобрал под себя толстые лапки и зажмурился, на этот раз предусмотрительно не опуская голову.

– Внимание, – прищурившись, прошептал Лоусон, – отлично! И еще разок. И еще!

Арцимович не удержалась и провела рукой по приятной шелковистой шерстке. Хомяк открыл глаза. Лоусон шевельнул пальцами, и хомяка тут же смело с ее колен. Она даже не успела заметить, в каком направлении он исчез.

– Вы что сделали?

– Ну… отправил ему обратно то, что только что от него принял. Просто интересно стало. Кажется, собственные песни ему не понравились… Правда, у меня ощущение, что частоты не хватило… Сигнал, вероятно, вышел лохматым… Я бы показал на планшете, но это не очень интересно будет. Вроде ваших кардиограмм… Только непонятно, с какого органа, и непонятно, как он на самом деле должен работать… А что, если они умнички, вроде дельфинов?.. Ежели нам его по Зипфу? Данных маловато… Это не выборка, а недоразумение. По Зипфу ерунда получается. Наклончик-то ма-а-ахонький… Нет, с таким наклоном нам в дельфины… С таким наклоном мы еще до… Нет, маловато данных. А если по Матису? А до Матиса нам данных и вовсе… Куда нам до Матиса? Нам до Матиса еще регистрировать и регистрировать…

– А модулируется – пилообразненько? – спросила доктор.

– Что? Как это? – было очень похоже, что Лоусон сейчас, вынырнув из своих мыслей и обнаружив рядом с собой Арцимович, приятно удивился.

– Нет, совсем не модулируется. То есть чем-то оно модулируется, но, по Зипфу, это не язык. Впрочем, что с трех записей скажешь? Однако мы с вами будто бы о чаепитиях говорили! На двадцати, что ли, попробовать… чтобы уже наверняка! А, доктор?

Арцимович вот уже несколько минут любовалась инженером.

«Вот вам, доктор, еще один образец Человека Увлеченного. Глаза у него пылают, руки у него в движении, а сердце всему этому помогает. Впитывайте, доктор, не за этим ли вы в Экспедиции? Вспоминайте. Не такой ли вы были лет семь назад? Человек Увлеченный всегда бодр. Человек Увлеченный всегда весел. Человеку Увлеченному никогда не скучно, и для него нет ни тяжелых условий работы, ни пустоты черных вечеров. Есть только любимое Дело – и бескрайний мир этого Дела, в котором еще столько, столько неизвестного, нерешенного, неисправленного, но, безусловно, поддающегося и исследованию, и исправлению… Впитывайте, доктор, ведь вам уютно только с такими людьми, а сами вы уже давно не такая…»

– Лоусон, а вам никогда не хотелось последовать примеру шефа? Вы инженер, в частных структурах могли бы зарабатывать гораздо больше.

– Выбрать свободу? Нет. Я доволен и местным кормом. Работа разнообразная, с начальством можно договориться. Да и вечерами свободное время остается.

– А вас не смущает то, что вы давно и активно трудитесь на ведомство гражданина Шафранова?

– Ну а почему это должно меня смущать? Вы тоже трудитесь на это ведомство.

– А я могла бы вам ответить, что никаких новых продуктов не создаю, новых знаний не добываю, а, совсем напротив, слежу, чтобы в своих экспериментах героические исследователи не нанесли себе вреда, и иногда их даже ограничиваю.

– Могу ответить вам, что я как информационщик тоже не добываю никаких новых знаний и не создаю продуктов, а всего лишь помогаю физикам чуть быстрее отвечать на интересующие их вопросы.

– Ответив на которые, физики смогут собрать для гражданина Шафранова боевой каппа-излучатель, а?

– Во-первых, что в этом плохого? Раз собирают боевой, значит, он кому-нибудь нужен! А во-вторых, я все равно не ощущаю особой разницы между нами. И вы, и я участвуем в одном и том же процессе. Как любит повторять один мой коллега: мы все делаем одно большое общее дело.

Арцимович отпила из чаши.

«Можете спорить сколько угодно, доктор, но в главном он прав – все вы делаете одно и то же большое общее дело… И каждый из вас всего лишь деталь механизма – более или менее прочная, более или менее грязная, более или менее стертая. И чем дольше каждый из вас работает, тем больше притирается и пачкается. Не меняется только механизм – бездушный и не знающий сбоев колосс. А еще, наверное, Лоусон мог добавить третий пункт: до тех пор, пока ему дают заниматься интересным делом и кормить этим семью, он может позволить себе не копать столь глубоко. Скромная обывательская позиция. Это ведь вам, доктор, непременно нужно, чтобы дело ваше было не только интересным, но и имело смысл и вообще было самым нужным, самым главным… А что если любое сделанное с душой и искренним интересом дело не может быть бесполезным и тем более послужить злу? Если бы, доктор, если бы… Так или иначе, для вас, уже осознавшей холодность и упрямство механизма, частью которого вы являетесь, возвратиться в стадию Человека Увлеченного теперь невозможно. Это ведь дар, это спасение – быть Человеком Увлеченным…»

– А почему вы не пользуетесь ментальным интерфейсом? Первый раз вживую вижу чудака, который работает на айпланте пальцами, – сказала Арцимович.

– У вас какой-то странный порядок интервьюирования…

– Это часть диагностики. Вам, кстати, от такого количества чая дурно не делается?

Лоусон как раз наливал себе очередную пиалу.

– Ничего не могу поделать, – признался он, – Обычно после третьей кружки выхожу на режим и дальше остановиться уже не могу. А мануальный интерфейс, – Лоусон произвел пальцами серию пассов, – на самом деле быстрее ментального. Просто дело привычки. К тому же, – он скосился поверх пиалы на доктора, – весьма помогает держать руки в тонусе! А теперь спросите меня, для чего мне держать в тонусе руки.

– Неужели вышиваете?

– Вышивает у меня жена, а я играю на гитаре. Вы хеви-метал случайно не любите? Некогда весьма популярное направление. С вашей тягой к архаичным бумажным книгам, быть может, слышали?

– А можете что-нибудь показать? – сказала Арцимович, смиряясь.

Если бы у Лоусона были крылья – пусть даже и не поросшие щетиной, – он бы продемонстрировал их с не меньшей величественностью, нежели хомяк. Он, впрочем, был хорош и без крыльев. Многозначительная улыбка, яростный взгляд, предваряющий выступление, – весь необходимый для шоу реквизит наличествовал… Арцимович поняла, что сейчас будет разыграна приберегавшаяся про запас, самая сильная карта.

– Ну вы понимаете, что без гитары за ближайшим деревом я вам мало что могу показать…

– Кокетничаете?

Лоусон поставил на столик пиалу и сложил руки так, будто в них был настоящий инструмент.

– Да, и аудиосистема у вас в планшете, конечно… – пробормотал он. – Нет, не доставайте наушников, вполне слышно будет. Ладно… Бир, еки! Бир, еки, уш, тёрт!

Планшет взревел. Арцимович не была поклонницей музыки столь громкой и столь быстрой. Впрочем, это длилось не слишком долго, а некоторые моменты даже показались ей вполне изящными. В целом, она ожидала чего-то более неприятного. На последних аккордах лицо Лоусона исказилось, его взметнуло из кресла вслед за звуком – прочь от земли, ввысь, вдаль… А потом доктору вновь стало тихо и уютно.

– Вот как-то так, – скромно сказал инженер.

Арцимович похлопала.

– Теперь я знаю, как можно по-казахски сосчитать до четырех… – сказала она. – Выступаете?

«Вот, значит, что у нас вместо мотоциклов и исторических клубов. Но сути это не меняет».

– У нас команда. Бывает и выступаем – для друзей, коллег, в небольших клубах.

– А вы никогда не думали заняться музыкой профессионально? Вдруг бы вам понравилось больше, чем программировать?

– Нет уж, мне этого никогда не хотелось. Переставая быть дилетантом, теряешь и свободу, и легкость. Все равно как если бы за занятия любовью вдруг стали начислять баллы или платить деньги. Любовью-то надо заниматься искренне. Следуя инстинктам.

– А вот старпом сказал бы, что и при занятиях любовью важно соблюдать дисциплину.

– Поэтому он и не играет на гитаре… За дилетантов!

– За музыку! – доктор тоже подняла свою чашку.

«Имея в запасе столь тонкий вид деятельности, и в самом деле можно забыть и о каппа-излучателе, который ты сооружаешь днем, и об окружающих тебя черных мундирах. Но это не для вас, доктор. Для вас работа – главный способ изменения мира. Восемь часов в день делать излучатель, а потом идти домой и сочинять музыку… Или вышивать бисером. Или готовиться к летнему походу в горы. Но, с другой стороны, как еще можно не стать притертой деталью механизма? Если, например, никакой другой деятельности, кроме создания излучателя в твоей жизни не ожидается? А оставаться живым очень хочется. И еще хочется любить супруга и воспитывать детей. Детей… И все равно. Мы ведь не только оставляем этому миру тех детей, которых смогли воспитать, но и детям оставляем тот мир, который смогли создать, а создаем и меняем мы его главным образом на работе. Впрочем, иные не меняют мира и не оставляют детей, не правда ли, доктор?»

– Хм… – сказал Лоусон. – А хотите, я вам еще кое-что покажу? Секундочку… Вот!

Планшет издал серию неприличных звуков. Доктор заломила бровь.

– Простите, – пробормотал Лоусон, – это не я, это хомяк… То есть я попытался перевести его радиовопли в вопли акустические… раз уж мы о музыке заговорили, – он задвигал пальцами. – Давайте еще раз.

Неприличные звуки обрели общую выразительность и демоническую глубину.

– Нет, пожалуй, я с этим наедине должен поработать. В своей юрте. Кстати! Доктор! Раз уж вы теперь знаете особенности казахских чайных церемоний, то, может быть, вас заинтересует убранство их национальных жилищ?

Арцимович поставила пустую чашу на столик. «Пожинайте, доктор, плоды столь тщательно сформированного вами имиджа. Пожинайте и не жалуйтесь. И хорошо еще, что никто из них не читал вашего личного дела».

– Видите ли, Лоусон, – мягко начала она, – мне нужно вам кое-что объяснить.

– Тогда предлагаю еще одну кесешечку. За искренность!

Он поднял со столика большой расписанный синим узором чайник и налил себе и доктору.

Разрезвившийся ветерок накинулся на открывшийся огонек горелки, подогревавшей чайник, попытался его задуть, не смог и вернулся к своей забаве с растительностью на ногах Лоусона.

Доктор покорно взяла пиалу и посмотрела поверх нее на утреннее солнце, на небо, на длинный скучный день, который еще даже не начался.

4

– Хорошо, а какова вероятность того, что напряженность останется в пределах ноль-трех – ноль-семи?

– Вероятность… Не скажу. Здесь нужно считать.

– Ну хотя бы приблизительно?

– Ну процентов семьдесят, может быть… Но это все прикидки… Нужно считать. Собственно…

– Собственно, у нас с вами никакой конкретики.

– А какой конкретики вы от меня хотите? Думаете, у меня есть контракт с матушкой природой?! Это поиск, понимаете – поиск!

– Поиск – это хорошо. Высокие материи, слоновые кости, башни. Честь вам и хвала. Однако мы с Дитрихом представляем ведомства куда более приземленные. Допустим, с уменьшением напряженности мы еще могли бы согласиться, но сдвиг сроков нас категорически не устраивает. Результаты для нашего министерства должны быть уже в этом квартале. Честно говоря, вообще непонятно, о чем мы тут с вами беседуем. Существует четкая и утвержденная – в том числе и вами, и вашим руководителем – программа экспериментов…

– Программа разрабатывалась три года назад. На тот момент она казалась оптимальной.

– Будь она неоптимальной, наше ведомство не стало бы ее финансировать.

– Я ведь не предлагаю вам полностью отказаться от ваших выгод. Я всего лишь прошу дать возможность завершить основное направление исследований. После этого обязуюсь предоставить все установки в ваше полное распоряжение. На любых режимах, в любых диапазонах.

– Простите, джентльмены! Старпом, Владимир… Мы все здесь делаем одно общее дело. Все мотивированы на достижение результатов. Давайте попробуем договориться. Наша компания заинтересована в получении материаловедческих данных. Задержка в несколько месяцев не будет критичной – наше производство освободится только к началу следующего года. Но к тому моменту должны быть получены результаты по облучению в утвержденном диапазоне. Итак, нам нужен пуск на ноль-трех – ноль-семи до конца года. Можете вы нам это пообещать?

– Разумеется, не могу. Мне нужны как минимум две недели для расчетов.

– Две недели. Хорошо. Давайте представим, что мы согласились на изменение параметров физпуска, взамен оговорив условия специальной материаловедческой серии. Насколько вероятно, что ваш научный руководитель сочтет данные вами обязательства выполнимыми? Существуют ли какие-либо документы, на которые мы с Алексеем могли бы опереться в отчетах нашему начальству? Как справедливо заметил Алексей, мы с ним представляем миры, весьма далекие от научного храма, и озабочены прежде всего получением материальных выгод. Отвлеченные исследования нас мало интересуют.

– И это, и вот это, и многое другое было получено в результате как раз таких вот отвлеченных исследований! Да об ультракрите никто бы и не слыхал, если бы не отвлеченный труд команды Маринина!

– Владимир Евгеньевич, на философию мы сослаться не можем. Вы все время пытаетесь увести нас в сторону.

Арцимович принялась превращать портрет старпома, состоящий в основном из выпяченной челюсти и надвинутой на глаза форменной фуражки, в фас Дитриха. Исчезла фуражка, освободив место для модной прически – с тщательно, впрочем, припрятанной сегодня синей отметиной, закруглился подбородок, строптиво сложились еще по юношески припухлые губы… Стилус резко, выверенно двигался в длинных пальцах Арцимович. Она чувствовала, что никак не удавался взгляд Дитриха, но смотреть на него ей не хотелось. А на Владимира Евгеньевича ей смотреть было жалко.

– Постойте, джентльмены. С мотивациями все ясно. Нам нужно прийти к ситуации выигрыш-выигрыш-выигрыш. Давайте по порядку.

На голове нарисованного Дитриха появилась детская панамка, а на заднем плане проступили контуры воздушных шариков. Шариков было много, и они вполне могли вознести его в небеса.

– …для того чтобы так отклоняться от программы, нам нужно веское основание.

– Ну, так мы с вами опять по кругу пойдем…

Это называлось плановым заседанием рабочей группы. За огромным круглым столом сидели руководители подразделений, ведущие специалисты. Заседание шло уже больше двух часов.

Главный материаловед, наклонившись в кресле, украдкой трогал лист пальмы, растущей из большой четырехугольной кадки, пытаясь определить, настоящий он или нет. Лист казался ему живым – он был мягкий и чуть шершавый на ощупь. Ответственный за физзащиту, поняв, что его пасьянс уже не сойдется, пробовал сосредоточиться на черновике полугодового отчета; сосредоточиться ему мешали голоса спорящих. Начальник сводной группы расчетчиков, прикрыв веки, тер глаза большим и указательным пальцем. Он думал о том, что рассчитать предложенную ему программу за несколько дней невозможно… Когда наконец он открыл глаза, его взгляд как-то сам собой остановился на красивой шее доктора Арцимович.

– …за которым мы сидим, помните, откуда он взялся и что он символизирует?

Арцимович вернулась к сохраненному портрету старпома и принялась наносить штриховку – короткие, четкие линии – на кант его фуражки.

«Стол, – думала она, – как же, как же. Настоящее дерево, стоял в конференц-зале еще союзного Центра. Академик на первом совещании прочел целую лекцию. О принципах демократии и равноправия, преемственности поколений… Интересно, увидел бы он сейчас в круглой форме символ невозможности договориться и оказаться на одной стороне? Впрочем, будь здесь сейчас Академик, старый пират с седой гривой поверх дорогого костюма, уж он бы быстро навел порядок. Обратил бы внимание присутствующих на то, что именно его министерство вложилось в проект наиболее ощутимо. Дитриху припомнил бы несвоевременные поставки, Шафранову – неверные спецификации… Он бы бил их умеючи, с обаятельнейшей улыбкой, а еще успевал бы побрасывать свой угольный взгляд в вырез вашего, доктор, форменного халата. Академик у нас Ученый – лауреат, почетный член, живой классик. Два-три чужих синяка? Ерунда, не путайтесь под ногами! Впрочем, если бы здесь был Академик, то присутствовали бы и Капитан с Директором… Но тогда, вероятно, удалось бы решить дело даже скорее, кулуарно, не устраивая всей этой мерзости».

– …зря мы вам разрешили эту мини-серию. До нее все шло вполне по графику. Я согласен со старпомом. Хватит уже бесед. Есть договор. Давайте исполнять взятые обязательства.

«Это было понятно сразу. Одному нужны сроки, другому фиксированный диапазон. И все это прописано в соглашении. Теперь, сговорившись, они его дожмут». Арцимович все-таки посмотрела на Дитриха. Галстука на его шее еще не было, но неразлучная с ним до сих пор фенечка уже исчезла с запястья.

«Ну а что вы хотите? Юноше дали порулить в отсутствие боссов. Юноша теперь будет использовать шанс выделиться и рулить станет так, как никому в директорате не снилось. У юноши от перспектив глаза перекосились. Он уже видит должность зама по разработкам, секретаршу в метр восемьдесят и личный стол, на котором все эти метр восемьдесят уместятся поперек… Он уже и к Владимиру Евгеньевичу без отчества обращается. По-деловому, по-современному… А что если?..»

Арцимович открыла свой шарж на Дитриха, довела несколько линий, ткнула в кнопку «Отправить», в появившемся списке выбрала «шеф Дитрих» и занесла стилус над подтверждением. Но спустя несколько секунд отменила отправку, вышла в ведомственный чат и отыскала там главного эколога. Принялась набивать сообщение.

«Извините, что вмешиваюсь. Просто интересно. На днях в периметре оказался хомяк. Раньше они сюда не забирались. Это у них сезонное, или мы им все-таки помешали? Как они вообще к нашим экспериментам относятся?»

Сидящий почти напротив Арцимович маленький остроносый человек с торчащей челкой и в несколько просторном для него пиджаке опустил взгляд на свой планшет и дернул углом рта. Толстые пальцы забегали по экрану.

«С хомячками все замечательно, доктор, при планировании экспериментов мы всё учли», – прочла Арцимович.

«У них интересный способ коммуникаций. Мы их не распугаем своими каппа-излучателями?»

«Они ощущают нарастание мощности и удаляются восвояси. Затем возвращаются к местам обитания».

«Включая периметр?»

«Это была случайность. Доктор, почему вас это так заботит?»

«Ну ладно», – подумала Арцимович. И написала:

«Переживаю за выполнение принципа “не навреди”. Вы уверены, что не требуется дополнительных исследований? Диагностам бы это время сейчас пригодилось».

Арцимович подняла глаза на главного эколога. Они смотрели друг на друга некоторое время, затем эколог написал:

«Доктор, нами соблюдаются все требования. Исследований не нужно. Ваш интерес по меньшей мере непонятен».

«Зато мне все понятно», – подумала Арцимович. Резкими быстрыми движениями она соорудила изображение ежа. Шея ежа украшалась непомерных размеров галстучным узлом. Еж был неприятный.

«А что вы так волнуетесь, доктор? Не нравится вам, что Владимира Евгеньевича бьют? Ну так его и будут бить. Тех, кому важны не только цели, но и средства, всегда в нашем мире бьют. “Не навреди”, говорите, принцип такой? Так он Владимира Евгеньевича и вяжет по рукам и ногам. Он бы и рад от него сейчас отказаться, да уже не умеет».

– …выполнение текущих требований физпуска не только бессмысленная, но и крайне дорогостоящая затея! Сожжем весь гелий, а вскрытия так и не получим!

– Но в результате ведомство Алексея получает ключевые данные для запуска серийного производства каппа-излучателей, а наша компания – оптимальные режимы облучения для создания ультракрита.

– Неточные данные! Неоптимальные режимы! Я же предлагаю вам спецсерию именно по вашей проблематике. Технология и материаловедение. Картина будет полнее. Вы, старпом, получите возможность испытать прототип. Всесторонне. Вы, Дитрих, сможете выйти на рынок с куда более прочным материалом.

– Простите, Владимир, по существующим положениям мы будем единственными производителями ультракрита в течение пятидесяти лет, так что если даже его качество будет несколько ниже возможного…

– Погодите… Вы позиционируете ультракрит как материал для возведения сверхпрочных сооружений. Сверхдолгого срока службы. Исследования, которые я вам предлагаю, позволят увеличить срок их службы. Ваши клиенты скажут вам спасибо!

– Это несущественно. Мы уже обеспечены заказами на три года вперед. Оттягивая выпуск продукции, мы теряем деньги.

– Да поймите, в теперешней его схеме физпуск – чрезвычайно дорог и громоздок! Его проведение отодвинет главную научную цель на месяцы, если на год! Он был задуман как компромисс – да, более или менее решающий задачи всех заинтересованных участников. Но теперь, после мини-серии, ситуация изменилась! Связи у нас сейчас нет, руководства нет, и думать нужно самостоятельно…

«И все-таки почему вы раздражаетесь, доктор? Какая шестеренка в вас не на месте? Вот у Дитриха… Ладно, с этим все понятно. Этот у нас в капитализм и личную энергию верит. А вот старпом, видимо, верит в утвержденную программу. Приказ у него такой, в программу верить, понимаете? В уставе так у него написано. Или ему сейчас просто выгодно по тем же карьерным соображениям в программу верить. Он все просчитал и пришел к выводу, что выгодно. Он ведь у нас бесстрастный аналитик, шахматист. Вам, доктор, все-таки не нравится, что Владимира Евгеньевича бьют. С удовольствием ведь явным бьют. А он, похоже, верит в Лауреата и Живого Классика. С карьерой у него все давно в порядке, он давно и прочно на своем месте, доволен им. Сам он не ученый, инженер, но идиллические научные цели любит в принципе. Да, и улыбка у него хорошая… Вы ведь доктор, сами из мест, где у людей были такие вот хорошие улыбки… А отчего ушли? Оттого, что начали ходить на совещания, подобные этому, и видеть, что на них делают с теми, у кого хорошие улыбки? Или потому, что после совещаний приходилось смотреть в глаза людям, которым пока что на них ходить не положено… Ну так ушли ведь, сидите теперь – скучайте, рисуйте».

Доктор заметила новое сообщение на планшете. Писал Лоусон.

«Послушайте, что получается! Возьмите наушник!»

Арцимович поглядела налево, туда, где вполоборота к ней облокотилась на спинку кресла высокая грузная фигура. Лоусон был единственным, перед кем не было планшета. Лоусон глядел поверх голов в стену и держал правую руку под столом.

Арцимович, не особенно скрываясь, вытянула из гнезда планшета наушник и вложила его в ухо, аккуратно, впрочем, прикрыв его длинной прядью.

Она услышала музыку. Звучал какой-то экзотический музыкальный инструмент, похожий на ситару. Тихое лирическое вступление переходило в спокойную гармоничную тему, совершенно неожиданно взорвавшуюся пронзительно высокими частотами, сменявшимися в очень быстром темпе. Арцимович даже дернула головой от неожиданности. Вспомнилось слово «крещендо», хотя она и не была уверена, что оно к месту.