Текст книги "«ЩЕНКИ и к чему это приводит. ***ный рок-н-ролл»"

Нижний Новгород

После концерта я подхожу к Бондареву.

– Хочешь, я тебе уебу?

– Уеби!

Мы не ссорились. Не было того, из-за чего мы могли бы драться, но я повторяю:

– Уебать?

– Да, уеби!

– Уебу!

Я размахиваюсь и бью его в лицо. Я убегаю, а Бондарев швыряет гитару, взмах ноги – он здоровый, выше меня сантиметров на двадцать – получаю по уху.

Хватаем друг друга за шеи и падаем на пол.

– Чё, хватит? – хрипит он.

– Не, давай ещё, – хриплю я.

Мы смеёмся, встаём и идём в бар.

– Хочешь, я тебе уебу? – спрашивает Бондарев.

* * *

Я знал, что не всё пойдет гладко, но не так же сразу! Закрылся клуб, в котором мы должны были играть в Екатеринбурге. Клуб располагался в каком-то административном здании, и там провели БДСМ-вечеринку. Клуб закрылся за три дня до концерта. Организатор Женя срочно ищет новую площадку, но это кажется нереальным. Бондарев пьёт пиво и смотрит на меня, как бы говоря: «Я тебя очень уважаю, но я говорил, что ничего не выйдет, и вообще ты – мудак».

Клуб всё-таки находится, и у нас получается окно в один день. Было бы хорошо заполнить его ещё каким-нибудь городом и заработать вообще все деньги мира. Я пьян, поэтому могу решать невероятные задачи. Переносим концерт в Екатеринбурге на воскресенье, Тюмень двигаем с воскресенья на понедельник, а на субботу я пробиваю Ижевск.

Я показываю свой стройный план Бондареву, он пьёт пиво и смотрит, как бы говоря: «Я никогда не считал тебя мудаком и всегда говорил, что очень уважаю».

Нижний Новгород → Казань

Я еду. Едет Феликс. Едем по России. Татарин везёт еврея и русского из Нижнего в Казань.

Мы едем по ночной трассе, на нас спортивные костюмы, и мы очень эффектно выглядим, когда останавливаемся на перекур.

Я твёрдо уверен, что сейчас нас пытаются убить бандиты в 1991 году.

Мы курим на остановках для дальнобойщиков и пытаемся понять, что дальше и выживем ли мы сегодня.

Когда мама была дома, я открывал дверь, не спрашивая: «Кто там?» Действительно, что может произойти плохого, когда она дома? В тот день я тоже просто открыл дверь.

Открыл и увидел собаку. Стоя на четырех лапах, она была примерно одного роста со мной, шестилетним. Я очень хорошо её помню, но до сих пор не могу определить породу, больше я таких не встречал.

Собака была не одна. Пропустив собаку вперёд, за ней зашли четверо мужчин в одинаковых кожаных куртках.

– В чём, собственно, дело? – спросила мама, выходя из зала.

– Дома? – спросил хозяин собаки.

– Кто?

– Сергей дома?

– Он с нами не живёт уже три года.

Я хотел сказать, что мама ошибается и папа уехал от нас только полгода назад, но решил не влезать в разговор старших. Я был не только честный, но и вежливый ребёнок.

– Ясно.

Он стал указывать пальцем на своих друзей, говоря: «спальня», «кладовка, ванная», «зал». Сам закрыл входную дверь, кивнул маме в направлении кухни и прошёл туда. Ботинки они не снимали.

Мама села возле холодильника и взяла меня на руки. Её немного трясло.

– Холодно? – спросил я.

– Немного, – она улыбнулась и обняла меня сильнее.

Я сидел у мамы на коленях, она прижимала меня к груди. Собака легла возле стола и часто дышала, высунув язык. Хозяин собаки сидел напротив нас с мамой. Мы молчали. Так продолжалось минут тридцать. Потом на кухню вошёл один из мужчин. Он отрицательно покачал головой, глядя на хозяина собаки.

– Давай тут.

Он стал доставать банки и коробки из кухонных шкафов. Аккуратно ставил их на стол. Открывал каждую банку, запускал руку в крупу, сахар, соль, потом закрывал банки, осматривал пустые шкафы. Достаточно быстро, минут за пятнадцать, он осмотрел всё. Вновь отрицательно покачал головой.

На кухню пришли остальные двое. Тоже покачали головами.

Хозяин собаки встал со стула и пошёл к выходу. На пороге он оглянулся, посмотрел на маму и сказал фразу, которая мне показалось очень красивой:

– Земля круглая. Найдём и его.

Когда они ушли, мы вернулись в зал. Ящики шкафов были выдвинуты, все дверцы открыты. Подушки вспороты, по комнате летали белые перья и пух. Мама села на диван и заплакала.

– Да брось ты, мам, – сказал я. – Купим новые подушки. А пока можно и без них спать, для осанки полезно.

Она подняла на меня заплаканные глаза. Как мне показалось, она удивилась моим словам.

Потом также неожиданно, как начала плакать, засмеялась, крепко обняла меня и стала целовать и гладить по голове.

– Да, это очень полезно для осанки, – говорила она, улыбаясь.

Она очень быстро собрала сумку с вещами: смена белья, зубные щётки, мои комиксы да и, кажется, всё. И мы месяц или чуть больше жили у тёти Аллы. Потом вернулись домой, но никакие люди к нам больше не приходили.

А хозяина собаки я видел потом ещё один раз. Я учился в седьмом классе, и у меня был какой-то конфликт с девятиклассниками. Я даже не помню сути конфликта. Кажется, я, уходя из общей раздевалки после физкультуры, забыл закрыть дверь, а там уже переодевались девятиклассники. Этого было вполне достаточно, чтобы испортить все оставшиеся школьные годы. Они поймали меня после школы и отвели на пустырь рядом с заброшенной стройкой.

Они стояли стенкой напротив меня – шесть человек – и решали мою судьбу. Пока меня ещё не ударили, но по нетерпеливым прыжкам самого маленького из них я понимал, что скоро это произойдёт. Вдруг я увидел ту самую собаку. Я узнал её через шесть лет после нашей последней встречи. Я уже не слышал, что там они говорят по поводу моей судьбы, а просто заворожённо смотрел, как она бежит мимо меня. Тот самый хозяин шёл за ней. Вдруг он остановился. Посмотрел на меня. Смотрел пару минут или даже больше.

Потом подошёл ко мне. Собака шла рядом. Девятиклассники смотрели на них, открыв рот, причём открылся он у всех одновременно.

Хозяин собаки положил мне руку на плечо. Посмотрел на моих обидчиков и отрицательно покачал головой. Это, явно касалось меня. Ещё раз посмотрел на меня, подмигнул, не меняя выражения лица, и ушёл. Собака убежала за ним. Никто из них ни разу не обернулся.

– Откуда ты его знаешь? – восхищённо спросил самый маленький, который ещё минуту назад собирался меня бить.

– Да так, – ответил я небрежно. – Старые знакомые.

Казань

Купил «Моабитские тетради» Мусы Джалиля. Он писал их перед смертью. А эти записи называйте «Российскими тетрадями», товарищи.

* * *

В гости заезжает девушка, она сотрудница следственного комитета. Поэтому меня не удивляет, что первым делом она ■■■■■■■ ■■ ■■■■■■■ ■■■■■■.

– Ну что, будем? – весело спрашивает она и угощает нас.

Будем, что уж.

* * *

Перед концертом Бондарев достает гитару из чехла. У неё сломан гриф.

– Вам пиздец, – говорит он организаторам. – Она стоит восемьдесят тысяч. Это оригинальная японская гитара шестьдесят третьего года.

Я не могу понять, каким образом она сломалась: есть предположение, что в тот момент, когда он в Нижнем Новгороде бросил её на пол и побежал на меня, но уверенности нет. Поэтому я молчу. Может, она сломалась при транспортировке.

Организаторы едут за другой гитарой. Мы отыгрываем концерт. И Бондарев идёт решать с организаторами.

– Ну, это очень плохо, ребята. Вы торчите мне денег.

Они пытаются доказать, что в багажнике она сломаться не могла. Я просто молчу. Я тут на случай экстренной ситуации. Которая наступает довольно быстро. Бондарев всё энергичнее требует денег.

– Это вымогательство. Вызывай наряд, – говорит организатор Руслан своему помощнику.

– Давай, уходи, – говорю я Бондареву. – Попытаюсь разобраться.

Минут семь до прибытия наряда я убеждаю организаторов, что ситуация не стоит таких кардинальных решений. Мне очень не улыбается перспектива провести в казанском отделении полиции хотя бы час, не говоря уже о 48 часах «до выяснения личности», поэтому я очень красноречив.

Когда прибывает наряд, претензий у сторон друг к другу нет.

– Кто тут что вымогает? – спрашивает уставший лейтенант.

– Никто.

– А кому гитару сломали?

– Никому.

А была ли гитара? Может, и гитары никакой не было?

Раньше я очень часто оказывался в полиции. Тогда ещё милиции. Даже застал времена, когда были вытрезвители, и успел в них поночевать.

Однажды я помочился на ноги милиционеру. Зимней ночью мы шли с друзьями с Петроградской до Восстания. Нас было много, мы были пьяны. Я остановился, чтобы поссать в Мойку, в середине процесса кто-то очень настойчиво похлопал меня по плечу. Я обернулся, продолжая ссать. Это был милиционер. Я непонимающе смотрел ему в глаза и мочился на форменные начищенные сапоги. Он, казалось, был расстроен и даже не заметил осквернения казенного имущества.

– Я… Мы… Тут для кого, вообще?.. – обиженно мямлил он – совершенно недостойно офицера.

Оказалось, что, когда я выбрал место для справления естественных потребностей, прямо за моей спиной стояла милицейская машина. Я просто её не заметил. А они меня заметили.

Меня посадили в машину и отвезли в ближайшее отделение. Я прекрасно выспался на широких удобных нарах. Через пару часов меня разбудили и сказали, что я могу идти. Выйдя свежий и протрезвевший, я увидел своих несчастных друзей, мёрзнувших всё это время в ожидании меня. Мне в камере было куда комфортнее, чем им на улице.

А ещё, когда я учился в универе, меня забрали за распитие спиртных напитков на территории какой-то школы. Записали паспортные данные и отпустили. Как будущего юриста меня возмутило жуткое унижение моих прав гражданина и личности, поэтому я выразил свой гражданский протест тем, что стал блевать на ступеньки отделения милиции. Это не очень получалось, я засунул два пальца в рот, и протест удался.

Милиционеров моя акция, как и всякий протест, возмутила, и меня отвезли в вытрезвитель, откуда с утра я поехал к мировому судье, получил свой законный штраф за хулиганство и поехал сдавать криминалистику. Сдал на «хорошо», как сейчас помню.

А самая лучшая история случилась на день рождения Саддама. Я тогда устроил фарфоровый дождь. Бил тарелки об потолок. Никто не пострадал, только я. Один из осколков достаточно глубоко разрезал мне правое предплечье. Я наливал через рану водку и называл это «настоящей Кровавой Мэри».

А потом была большая драка, когда мы спустились за добавкой алкоголя. Нас было человек пять, противников восемь или больше. Четко помню Снега, бегущего по проспекту Чернышевского: за ним гонятся трое, он поливает их из газового баллона, не забывая громко материться. Я одного соперника победил и бегу на помощь к Саддаму, кидаю во врагов бутылку, разбиваю витрину магазина.

Всю драку наблюдали два милиционера из своей машины, но вышли только после разбитой витрины. Наши враги убежали, мы праздновали победу. Я праздновал в наручниках на заднем сидении машины.

Саддам аккуратно постучал в окно. Водитель приоткрыл.

– ■■■■■, – ласково сказал Саддам, – ■ ■■■■ ■■■■ ■■■■. Отпусти моего друга.

Саддам получил дубинкой по яйцам, а я уехал в отделение, где в течение часа рассказывал следователю с грустными усами, что я учусь на юриста, и сам хочу поступить работать в милицию, и не смог смотреть, как милиционеры безучастно наблюдают за дракой, поэтому, идя домой с выставки, посвящённой очередной победе русского народа над немецко-фашистскими захватчиками, и увидев драку, в которой участвовали незнакомые мне люди, я схватил бутылку с земли и бросил её в витрину, чтобы привлечь внимание милиционеров, таким образом завершив драку и предотвратив возможные человеческие жертвы.

К концу моей пламенной речи следователь заметно оживился и крикнул:

– Надо было в стекло машины кидать! Погоны зря носят!

– Да! И про честь мундира еще не забывайте, – добавил я.

Потом я показал разрез на руке. Около пяти утра меня доставили в больницу, где в коридоре меня ждал милиционер («С конвоем привели, как опасного», – думал я не без самодовольства), а доктор достаточно быстро зашил рану. После чего он ушел досматривать свои врачебные сны, а молодая медсестра, с которой мы успели подружиться, вывела меня из операционной через какую-то тайную дверь, а потом и через чёрный выход больницы. Надеюсь, ей за это ничего не было.

Мне вот не было. Ни в одном из трёх вышеописанных случаев милиционеры даже не дали мне подзатыльника. Не знаю почему. Наверное, мне просто везёт.

* * *

На выходе из клуба ко мне подходит охранник. Мужчина лет под пятьдесят, с такими усами, какие обычно носят бывшие офицеры, прошедшие Афганистан. Подходит и благодарит за концерт. Говорит, что вспомнил молодость и даже хотел потанцевать. Танцевать не стал, но скачает все наши альбомы и будет слушать в машине. Жмёт мне руку. Обнимаемся.

* * *

Разговариваем с симпатичной татаркой об исламе. Она говорит так, будто ежесекундно фоткается для инстаграма[1]1
  Деятельность Meta запрещена на территории РФ. – Прим. ред.


[Закрыть].

Выхожу покурить из гримёрки, ко мне подбегает девочка и, словно кошка, начинает тереться пиздой о мою ногу, что-то приговаривая о любви к моим стихам. Я в ужасе убегаю.

После концерта и улаженных недоразумений с полицией к нам в машину садятся две девочки. Я думаю, что это подруги Руслана, Руслан – что мои. Через двадцать минут одна из них начинает орать и пытаться открыть дверь машины на ходу.

– Дура, блять, – кричу я. – Давай отсюда!

Вытаскиваю её с подругой, оставляя их в ночной Казани.

Стоим на светофоре, подходит та, что пыталась выпрыгнуть:

– Вы наше такси?

Что-то не так с этими женщинами…

– Привет… У меня тут книга Стюарта Хоума лежит… Не твоя?

– Нет, я вообще не знаю, кто это.

– Понятно… Я у тебя в прошлый раз перчатки забыл, так…

– Их Кирилл забрал. Сказал, что завезёт к тебе.

– Ага. Так я когда был-то у тебя, твой комп полетел… Я в этом понимаю немного, мог бы помочь…

– Спасибо, уже починили.

– А вот это как раз кстати! Мне срочно нужно одну программу скачать, а у меня ноутбук сломался, и я…

– У меня интернет отключили, не заплатила вовремя.

– …

– …

– Слушай, у тебя сахар есть?..

Казань → Екатеринбург

– Слушай, – говорю я Феликсу. – А ты понимаешь, что у нас сейчас шесть концертов подряд, потом сутки в поезде, а потом снова шесть концертов подряд? Мы не сдохнем?

– Мы сдохнем, – соглашается он.

Во встрече на ижевский концерт человек двадцать, организатор пишет, что ещё не совсем понятно с местом, где нам играть.

Мне очень стыдно, но я пишу организатору, что мы вынуждены отменить концерт. Простите нас, удмурты, мы ещё поедим перепечек и сыграем на кубызах. Обязательно.

Екатеринбург

■■■■ ■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■■■.

– ■■■■■■■■■■■, – ■■■■■■■ ■■ ■■■■■■■■■■■, – ■■■■■■■■■ ■■ ■■■■■■■■■ ■ ■■■■■■■ ■■■■ ■■■■. ■■■■ ■■■■ ■■■ ■■■■■ ■ ■■■■■ ■■ ■■■■■■■. ■ ■■■■■■, ■■■ ■■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■. ■■■ ■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■■■, ■■■ ■ ■■■■■.

Я люблю Митю. Екатеринбург тоже.

Мы сидим в баре, где полтора года назад уже играли. На тот концерт приехала девочка из Уфы специально, чтобы пососать мне член. Это было очень мило.

А после того концерта мы вписывались у человека-Льва. Со своего телефона он показывал мне видео, как ломает руку какому-то парню, который кинул его на большие деньги. При этом в его глазах был такой детский восторг, как будто он хвастается новой игрушкой или умением ездить на велосипеде без рук.

– Зачем ты хранишь это видео? – спрашивал я. – Тебя же могут посадить из-за него.

– Ты думаешь? – спросил Лев, но видео не удалил.

Уже начинался рассвет, а Лев обнимал меня и говорил:

– Макс. С тобой я готов на всё. Серьёзно. У меня есть автомат. Хочешь пострелять из автомата?

Это было уже лишним.

* * *

В Екатеринбурге мы на два дня. Бондарев как-то прожил тут около года, поэтому знакомых у него много. Сначала мы пьём с Митей в каком-то ирландском баре, пьём водку и закусываем её груздями. Митя улыбается как всегда. Потом пьём в баре у Галкаева. Потом едем к кому-то в гости. Я чувствую себя дома. Часа в четыре Бондарев решает продолжать и срывается ещё куда-то, а мы с Митей едем спать. Наш хостел рядом с Митиным домом.

Почему-то расстояние от Митиного дома до хостела я решаю пройти пешком.

Я примерно знаю направление. Невероятная грязь. Я вижу стадион, который должен открыться к Чемпионату мира по футболу, и представляю, как должны будут удивиться какие-нибудь бразильцы, поселившиеся рядом со стадионом и попавшие в такую кашу.

Прохожу ночной магазин. Гопники у магазина орут друг на друга.

– Я не понимаю! Ты с нами?!

– Я-то со всеми! Да вот только со мной ни хуя, никто!

Я бы обошёл их. Но чистая тропинка проходит как раз рядом с ними. И конечно, они меня замечают.

– Стой, пацанчик.

Это хорошие гопники. Качественные, а не плюшевые, как в Питере. Но я среди таких всю юность провел, тут, как с собаками, нельзя показать, что боишься, а лучше и правда не бояться. Я вот не боюсь.

– Куда идёшь?

– В хостел, тут за углом.

– Неместный? – оживился один. Ага. Это если неместный, то, скорее всего, не будет заморачиваться с написанием заявления о краже и избиении, а просто уедет. Знаем, проходили.

– Да. Из Питера.

– А кого из местных знаешь? – стандартный вопрос, но я не слышал его уже лет десять.

– Рыжего. Бориса.

– Это кто такой?

– Поэт. Правда, не совсем местный. Со Вторчермета.

Вторчермет производит впечатление. Как я знаю, один из самых криминальных районов Екатеринбурга. И Вторчермет – это, конечно, хорошо и почётно, но поэт…

– Поэт? Стихи пишет?

– Тайга – по центру, Кама – с краю,

с другого края, пьяный в дым,

с разбитой харей, у сарая

стою с Григорием Данским, – читаю я с удовольствием.

И финал:

 
Душа моя, огнём и дымом,
путём небесно-голубым,
любимая, лети к любимым
своим.
 

Они молчат минуты три.

– Хочешь выпить? – спрашивает один из них.

Я выпиваю рюмку водки и закусываю хлебом. Прощаюсь со всей компанией за руки и иду спать.

Водка была тёплой и горькой, но я пил её в компании людей, которые хотели избить меня и ограбить, а потом после стихов Рыжего сами её мне предложили, так что это была самая лучшая водка в моей жизни.

* * *

А Митю жена не пустила домой. Потому что нечего пить до утра со всякими музыкантами.

* * *

Бондарев снял проститутку. Оставляю его с ней в нашем хостеле. Там простыни с футбольными мячами. Смеюсь над тем, как он будет драть её на этом футбольном поле.

Еду к красивой девочке Карине, которая считает себя некрасивой.

– Мы будем просто спать, – говорит она.

– Да, мы будем просто спать.

Я обнимаю её. У меня стоит член. Но я, правда, буду просто спать. Потому что меня дома ждёт такая же девочка. И я сейчас обнимаю не Карину. Я обнимаю свою Женю, свою маму, покойную бабушку, тётю Нину, умершую от инсульта в 43 года, первую любовь, рожающую, кажется, третьего ребёнка в Кингисеппе, очень глупо проёбанные пятилетние отношения, самые ненужные и искренние два месяца, всех матерей-одиночек, всех женщин, получающих пенсию по потере кормильца. Я обнимаю Россию.

И у меня стоит член.

Карина! Ты помнишь Финский? Залив, а не нож, хотя нож, я уверен, ты помнишь тоже.

Я помню. Помню, как ты выходишь из воды, и мокрые чёрные волосы бьют тебя по плечам, ты идёшь ко мне, и я вижу ярко-, невыносимо ярко-зелёные глаза. Добавить им ещё немного зелёного, на свет твоих глаз пешеходы станут переходить дорогу.

Помнишь лето на даче у твоих родителей? Без телевизора, интернета и телефонов. Кажется, мы даже книг тогда не читали. И нож этот чёртов, помнишь? С наборной рукояткой: сначала прозрачная часть, потом красная, немного тоньше, потом зелёная, как твои глаза, самая тонкая, и так до самого лезвия. Что делал этот нож на твоей даче? Неужели твой папа, директор молочного завода, владелец автомобильного салона и нескольких охранных предприятий, вспомнил тюремное прошлое, искал разноцветное оргстекло, нарезал резьбу на конце стрежня, потом шлифовал ручку обёртками от конфет? Неужели твой папа?

В то лето мы решили проверить, сколько сможем продержаться без сна. И на третьи сутки, когда уже начались слуховые и визуальные галлюцинации, мы поставили варить то ли картошку, то ли пельмени, и оба уснули. Я проснулся первым, когда начал задыхаться, вода вылилась из кастрюли, залила огонь, и газ заполнял дом до самой крыши. Я взял тебя на руки и вынес на крыльцо.

– Чё ты делаешь? – спросила ты, проснувшись на деревянных ступеньках.

– Мы могли отравиться газом.

– И чё? – спросила ты и закурила.

Действительно, и чё…

А потом… Ну, это уже совсем глупо. Я помню, что на тебе было надето, моя любимая чёрная кофта цвета твоих волос, но я не помню причины, по которой стою и ору на тебя. Мы по разные стороны деревянного стола, иногда я зло втыкаю в него финский нож с наборной рукояткой и фонтаном летят щепки, а я ору, ору, ору. Что-то несвязное, какие-то животные звуки. А ты молчишь. Наверное, тебе нечего говорить. Или незачем. Ты смотришь своими зелёными глазами и молчишь, Карина. Собственно, с той самой ночи мы больше не сказали друг другу ни слова.

И я ухожу. И иду пешком до города 15 километров. И все 15 километров ненавижу тебя.

Когда закончится это лето, уже в сентябре, я приду к твоему дому и разобью камнями все стекла в твоей квартире на четвёртом этаже. Опять же буду кричать сильно пьяный (много мне надо было в 18 лет?), ничего связного кричать не буду – те же самые животные звуки. И почему не вышел твой папа, директор молочного завода, владелец автомобильного салона и нескольких охранных предприятий, но всё же человек с тюремным прошлым, и не застрелил меня из обреза, который хранил в своем сейфе? 16-20-34-10 – это комбинация кодового замка, помнишь, Карина, мы часто доставали этот обрез и развлекались, угрожая друг другу убийством. Лучше бы он выстрелил, лучше бы он выстреливал каждый раз.

Но папа не вышел и не застрелил, вместо этого приехала милиция, и меня заковали в наручники, всё ещё орущего на своем зверином языке, а ты с интересом наблюдала сквозь разбитое окно.

Меня приговорили к 60 часам общественных работ. Каждый день ты приходила в тот парк, где я убирал мусор. Я видел тебя издалека, в каждой руке ты несла по два больших мешка. Я не знаю, где ты каждый день брала столько мусора, наверное, у соседей и знакомых. Ты вытряхивала все эти пустые банки, коробки, картофельную шелуху, использованные презервативы на аллеи парка, потом садилась на скамейку, выпивала бутылку вина, разбивала её и уходила. И так все пять недель, Карина.

А потом я уехал. Ты, кажется, тоже. Сколько же лет назад это было? Не знаю. Много. Ты уже должна была закончить два института и родить троих детей. Я не хочу, чтобы это было так. Я хочу, чтобы ты выходила из воды и волосы били тебя по плечам. Чтобы ты шла ко мне, мокрая и восемнадцатилетняя, ложилась рядом. И солнце пряталось бы в Финский залив. И оставалось бы еще полтора месяца до того, как я нападу на тебя с финским ножом, разобью окна твоей квартиры, получу наказание в виде 60 часов общественных работ, а потом мы оба навсегда уедем из города.