Текст книги "Две стороны одной медали"

ЭТО СТАЛО ОДНИМ ИЗ МОИХ СТИМУЛОВ: ЧТОБЫ У МЕНЯ ДОМА БЫЛО ВСЕ ХОРОШО, МНЕ НАДО БЫЛО КАТАТЬСЯ, НАДО БЫЛО ПОКАЗЫВАТЬ РЕЗУЛЬТАТ.

На самом деле сейчас я понимаю родителей. Времена были тогда непростые, а улица – местом опасным, так что мальчишка должен был чем-то заниматься, чтобы не пойти по наклонной. Был расцвет бандитизма, а Пермь и сегодня не самый спокойный город, скажем так. Да, там прекрасный театр оперы и балета, в который в войну эвакуировали Мариинку, но при этом в Пермском крае огромное количество колоний, и люди, которые выходили оттуда, зачастую оставались в городе. Когда я позже ездил по соревнованиям, то видел города и похлеще, но и Пермь была местом непростым. И, конечно, мама не хотела, чтобы со мной что-то случилось, а постоянные тренировки сводили на нет возможность найти неприятности на улице. Но тогда я этого не понимал и ненавидел лед. Было только одно, что мне нравилось, – красоваться перед семьей, когда мы все вместе ходили по выходным кататься на коньках. Помню, это был открытый каток стадиона «Юность», там был весь город. И мы – в раздобытых тренером по великому блату для всей семьи коньках. Я показывал маме, папе, брату, насколько классно я катаюсь в отличие от них. Это было здорово: вечер, темно, только фонари освещали каток, падал снег, мороз, шерстяные носки и вот эти семейные катания. Мне очень запомнились эти моменты, хотя они не были частыми.

Глава 2

В Перми мы жили все вместе в одной квартире с родителями и бабушкой и дедушкой по отцу – Ольгой Федоровной и Степаном Дмитриевичем.

Большая четырехкомнатная квартира почти в центре города нам досталась благодаря бабушке – директору клуба УВД. Для Перми это было важное место. Там были свои кинотеатр, секция танцев, там проводились елки, торжества, свадьбы, всякие милицейские чины отмечали свои юбилеи. Несмотря на должность и твердость характера на работе, дома бабушка была бабушкой, и я вил из нее веревки. Мне больше всего нравилось ходить с ней на занятия: я мог убежать от бабушки в сугроб, сесть посреди и не вылезать. Меня даже не пугало, что потом я заработаю трепку от отца – настолько я не хотел идти на каток. Она не могла даже зашнуровать мне коньки, потому что я говорил то туго, то слабо, и на это уходило полтора часа – все, лишь бы не выходить на лед.

В свое время бабушка была солисткой Уральского хора, известного на весь Союз, потом стала его художественным руководителем. В Перми есть даже мемориальная доска в ее честь как раз на клубе УВД, где она работала. Моя тетя, младшая сестра отца, мастер спорта по гимнастике и заслуженная артистка Украины, очень долго была солисткой ансамбля «Таврия», часто ездила на гастроли и всегда привозила нам гостинцы из ГДР и других стран, куда тогда позволялось выезжать. Она до сих пор работает в Симферополе в драматическом театре вместе с мужем и сыном.

Огромное влияние на мое воспитание оказал дед со стороны отца. Он был подполковником, служил под началом маршала Жукова. Очень гордился тем, что служил в Свердловске. Дед привил мне привычку к порядку. Я очень хорошо его помню, он умер не так давно, в 2010 году, и до последних дней отличался железной волей. Он никогда не ругал ни меня, ни брата, но ослушаться его никто не решался.

– Внучуля, иди-ка сюда. – Я подходил. – Вот смотри, какая у меня обувь – чистая, и вот у тебя обувь грязная, почему?

– Ну, дед, грязно, там лужи, осень…

– А почему же у меня чистая? Я старенький, я с палочкой хожу, а обувь чистая…

У деда Степана была фронтовая травма, и сколько я его помню, он передвигался с тростью. При этом на лестничной клетке всегда стоял ящик, где были кремы для чистки обуви, щетки. И он по армейской привычке никогда не выходил в грязной обуви, надраивал ее до блеска, и приучал к этому нас. И прежде чем зайти в дом, тоже нужно было всегда обувь помыть. На всю жизнь это отложилось, так что коньки у меня всегда блестели – как бы я ни ненавидел фигурное катание, на лед выходил в надраенной экипировке, пусть старой, но идеально выглядящей. То же самое касалось одежды.

Дед всегда меня учил, что если ты что-то берешься делать, то делать это надо хорошо, и спуску мне не давал. Отец, бывало, порол, иногда, наверно, заслуженно. Но именно дед оказал куда большее влияние. Мы с братом видели и впитывали его пример – он не пил, не курил, до самой смерти делал зарядку. Об его силу воли можно было затачивать мои коньки. Этот пример в жизни мне очень пригодился. Даже когда я уехал из дома, то никогда не пил и не курил – пробовал, конечно, но в привычку это не вошло. Да и слава богу, мне просто не понравилось: ни ощущение, когда кружится голова, ни неприятный вкус во рту, ни последствия. Если дед за что-то принимался, то всегда доводил до конца. Неважно, сколько ему было лет, неважно, что это было – постройка парника или просто рама на стену. Он выверял все до миллиметра и делал четко и аккуратно. У отца были золотые руки, но он никогда ничего не доделывал. Мог сделать тяп-ляп – держится, и нормально. Если отец что-то разбирал, то оставалась куча деталей: «Работает? Работает! Отстаньте, не нужны, значит, эти детали». Папа мог собрать из чего угодно все что угодно, и всегда это выглядело не очень красиво, хоть и работало. Дед Степан был аккуратным до педантизма. И воспитал это во мне. До сих пор, если я что-то делаю, то буду сидеть до конца – пока не доделаю, не успокоюсь. В тот период времени наука от деда – идти до конца – куда больше, чем наставления и ремень, помогла мне удержаться в спорте. А потом у меня просто не осталось выбора – в моей жизни осталось только фигурное катание.

ЕСЛИ Я ЗАИКАЛСЯ О ТОМ, ЧТОБЫ ПЕРЕЙТИ В ДРУГОЙ ВИД СПОРТА, МАМА ПЕРВАЯ БЫЛА ПРОТИВ. КАТЕГОРИЧЕСКИ.

Папа часто приезжал на мои тренировки, сидел на трибуне, смотрел, как я катаюсь. Иногда мне было стыдно – все уже самостоятельные, едут потом домой сами, а мне тут два двора идти, а со мной папа. А еще он мог дать втык, если я плохо тренировался… Но все-таки с отцом мы были близки. Иногда мама даже говорила обо мне ему «твой сын», а он отвечал ей о Леше, а «это твой». Он и правда на нее похож, пошел в мамину породу Горбуновых, а я в Траньковых, плюс, если так разобраться, я – спортсмен, а Леха – гуманитарий. Правда, несмотря на это разделение, именно мама и привела меня в свое время на каток.

Я помню, как в начальных классах я заходил к ней в детский сад, где она работала, по пути из школы на каток, до тренировки делал там домашнее задание и обедал. Ее коллеги рассказывают, что с характером у меня беда была уже тогда: когда мы делали уроки, я постоянно спорил с мамой, доказывал, что она неправильно решает, а я как раз все делаю верно. Я вообще много спорил – с учителями в том числе, – мне было важно доказать свою точку зрения. Мама терпела все и всегда меня поддерживала в моих решениях, подбадривала, никогда не ругала за плохие прокаты, а пока я был в Перми, почти все мои выступления были такими. «Ты лучший! У тебя все получится!» – говорила она мне перед каждым выходом на лед.

Когда папы по разным причинам не было дома, именно мама помогала мне в моих важных мальчишеских делах. Мы с ней даже велосипед вместе чинили. Конечно, у меня был старший брат, но отношения между нами дружескими не были никогда, так что мама со мной то гайки крутила, то цепи надевала. Вообще довольно долго первое, что я делал, проснувшись, – это звал маму. Помню, как мы приезжали к кому-то в гости, и мое: «Ма-а-ам!» – вызывало смех у друзей и родственников. Никто не понимал, зачем я ее зову, да я и сам не понимал. Может быть, мне надо было удостовериться, что она рядом? Не знаю.

Маме регулярно доставалось из-за меня. Все-таки я был тем еще хулиганом, когда подрос, то ее вызывали за мои проделки в школу, то к ней прибегали со скандалом соседи. Был забавный случай. К нам домой пришла какая-то соседка и минут 10 орала на мою маму, какой у нее плохой сын и как он куда-то увел ее отпрыска и там что-то случилось. Мама ее слушала выдержанно и спокойно и, когда в крике появилась пауза, сказала, что вообще ее сын Максим уже недели две как в спортивном лагере, так что стоит извиниться за обвинения.

Тогда я и правда был не виноват, но соседка прибежала к моей маме не просто так, я не был идеальным подростком, и априори любое из ряда вон выходящее происшествие во дворе и школе связывали со мной. Иногда, как в этом случае, совершенно напрасно, чаще всего я и правда был виноват. Мама ругала, но только один на один.

Несмотря на то, что жили мы не богато и еды в то время у нас было не так много, если я заваливался с катка в перерыве между тренировками домой с приятелями – теми, кто жил в общагах, – она умудрялась накормить нас всех. Голодных парней после бесконечных прокатов! Я только сейчас могу представить, как сложно это было в то время. До сих пор не понимаю, из какого топора она делала те каши, но парни ее обожали.

По ночам она шила для меня костюмы для выступлений – их тоже невозможно было нигде купить. Она искала материал, ездила за ним даже в соседние города, если вдруг там что-то «выбрасывали» на прилавки, заказывала знакомым, которые ехали за границу, потом сама кроила и шила. Мой первый и непревзойденный дизайнер! Экипировку тоже искала она. В стране ничего не было, и даже коньки приходилось слезно просить привезти знакомых из-за границы.

Правда, если я заикался о том, чтобы перейти в другой вид спорта, мама первая была против. Категорически. Особенно против командных. Я недавно спросил ее почему. Она объяснила это тем, что я любил компании, собирал их вокруг себя все время, а в Перми это было чревато последствиями. В компаниях всегда находился кто-то, из-за кого они превращались в шайку. Мама очень боялась, что с моим характером я попаду в куда более неприятные ситуации, чем вызов в школу и скандал соседей.

Родители мамы жили недалеко. В отличие от папиных, они были обычными рабочими – Анна Александровна и Иван Андреевич. Мама выросла в частном доме, в очень большой семье, в микрорайоне Южный в Перми. Южный и Южный-2 – это частные одноэтажные дома. Дедушка по маминой линии умер рано, мне было лет 6, я только пошел в школу. Бабушка Аня запомнилась мне хорошо: мы играли в ее яблоневом саду, бабуля делала вкуснейшие пирожки с мясом – посекунчики. Это знаменитейшие пермские пирожки, сочные, которые кусаешь, и из них льется сок. Как-то в Пермь приезжал футболист Саша Кержаков, я его спрашиваю: «На поле-то выйдешь?» – «Нет, посекунчиков прилетел поесть». Посмеялись.

У бабушки было 5 детей, и, естественно, у всех жены, мужья, дети. Вот, помню, все мы собирались, макали эти посекунчики в разведенный уксус и ели. Одно из самых приятных воспоминаний… У бабушки Ани был сахарный диабет. Однажды я случайно к ней приехал один – просто подвез приятель. Зашел в дом, а она лежит бледная, почти не дышит. Я страшно перепугался и побежал домой. Расстояние было очень большим для ребенка: я кое-как напросился в автобус – денег у меня не было, пробежал огромную дамбу, лог, запыхавшись, влетел домой и начал звонить матери. «Скорая» успела вовремя. Бабушку спасли, но ногу ей пришлось отнять. Эта же болезнь и забрала ее позже.

Бабушка ушла, когда я был уже в Питере, в 2000 году. Мы не попрощались: самолет был для меня очень дорог, а на поезде ехать двое суток. Это было вообще страшно: близкие мне люди уходили, а я не мог их проводить. В 2007 году не стало бабушки Оли. В 2010 году, как раз перед тем, как я встал в пару с Таней, умер дед Степан, а в 2013 году со страшной закономерностью для Траньковых в три года умер мой отец Леонид… Я никого из них не похоронил, кроме отца, и очень переживал, что не попрощался, не сказал каких-то последних слов. Ни одной из бабушек, ни дедушке. Фигурное катание, которому я столько отдал и которому столько отдали они, не отпустило меня к ним.

Глава 3

До 8 лет я ходил на каток из-под палки: то бабушке голову морочил, то прятался, и в 8 не выдержал и уже взмолился, чтобы от меня отстали. Наконец я был услышан.

Я заранее спланировал речь, позвал родителей и начал: «Папа, мама, нам надо поговорить! Скажите, что мне нужно сделать, чтобы я больше не ходил на каток? Каким видом спорта надо заняться или куда пойти учиться?» Видимо, по тому, как я это сказал, стало понятно, что фигурное катание у меня уже поперек горла и дальше я просто не могу им заниматься. К сожалению, те виды спорта, где я бы хотел что-то делать, прошли мимо меня. Я почему-то ни разу не прошел медкомиссию в бассейн – то цеплял какую-то болячку в подвале, куда лазил за кошками и собаками, то еще что-то, хотя мне нравилось плавать, и я думал о прыжках в воду. А потом и вовсе закрылся бассейн. В командные виды спорта меня категорически не хотела отдавать мама. В общем, я был готов на все – только бы избавиться от льда.

Конечно, мне хотелось гонять с пацанами по улице – было просто невероятно несправедливо, когда ты играешь в прятки, а тебе мама с балкона кричит: «Максим, домой, нам уже выходить на каток». Да я готов был на что угодно, лишь бы быть как все – бегать, хулиганить, играть в футбол.

До этого знаменательного разговора я неоднократно заводил речь, как мне надоел этот каток, и каждый раз получил ответ: «Что ты будешь делать? Собакам во дворе хвосты крутить?» Мне это выражение запомнилось на всю жизнь. Да хотя бы и это, что угодно, но только не катание, которое я ненавидел. Моему детскому разуму было непонятно, почему я должен заниматься этим непонятным видом спорта, когда других отдают в бокс или на карате… Кто-то смотрел фильмы с Чаком Норрисом, Ван Даммом и шел в кикбоксинг, кто-то ходил на футбол, баскетбол или плавание, вдохновляясь Марадоной, Скотти Пиппеном и Александром Поповым, а у меня – фигурное катание. Это было дико-дико стыдно – все эти блестящие костюмы, все эти вещи, которые я вынужден был на себя напяливать. А еще и Пермь! Ну представьте себе, вот тебя гопники останавливают:

– Ты че, спортсмен?

– Да, спортсмен.

– И че за спорт? – Смотрят так, прищурившись, и плюют с оттяжечкой.

Сказать фигурное катание – это 100-процентный вариант быть избитым. Впрочем, как я сейчас думаю, сказать бокс или карате – это такой же шанс, ведь наверняка пацанве захотелось бы испытать тебя. Но тогда я об этом не думал, казалось, что сразу бы всех победил. Я выработал универсальный ответ – коньки. Это такое общее и размытое понятие, что прокатывало: ведь можно быть и конькобежцем, и хоккеистом, а это уже круто. В общем, каждый раз проносило, хорошо, что у пермских гопников не хватило мозгов спросить, какие именно коньки.

Надо сказать, что мои родители никогда не зацикливались на хороших оценках – все-таки оба были спортсмены, и для них не играли большой роли пятерки. Но при этом у меня перед глазами был пример старшего брата – он забросил спорт, и ему это позволили. Но на спорт и шатания во дворе, от которых спорт должен был отвлечь, у него не было времени, да это и не было ему нужно. Алексей фанатично поглощал знания. Он читал и учился, учился и читал. И вот я решил – а почему бы не сделать и мне так же?

В общем, после разговора с родителями, на совете было решено, что на каток я больше не хожу, но должен принести дневник без троек. Не то чтобы я до этого был разгильдяем, но времени на тренировки уходило достаточно много. Плюс всегда был стереотип: спортсмен – значит, не до учебы, – так что можно было филонить.

Все, кроме математики, давалось мне легко. Я успевал при этом и с друзьями «собакам хвосты крутить» во дворе, и по крышам лазить. Хотя последнее я успевал делать всегда. И если бы только это. Сейчас я понимаю, почему мои родители пытались сделать так, чтобы я был при деле.

Мое детство, мой город Пермь – это пятиэтажка, а под окном – сад и огород. У меня окна выходили на частный сектор. Неподалеку река Егашиха, лог и мичуринские заброшенные сады, и мы, естественно, воровали яблоки. Чего только не было! В нас стреляли солью и попадали. Однажды меня избил мужик. Мы с другом полезли за яблоками, и я не увидел, что там дядька. Друг начал звать меня, но было уже поздно, мужик схватил меня и начал избивать, пинать ногами, а потом просто выкинул через забор на дорогу. Я до сих пор не могу понять, насколько же он был злым и насколько мы, пацаны, его тогда достали своим воровством, что он избил подростка с таким остервенением. Впрочем, мы и правда много чего делали. Город, как я уже говорил, был криминальным, нам было у кого учиться.

Мои сверстники тырили не только яблоки, но и угоняли велики. В Перми до сих пор есть велосипедный завод. Тогда велик был больше чем средством передвижения. Это была религия. Их украшали, таскали латунные стружки, какую-то ерунду, даже по кладбищам цветы воровали, чтобы привинтить к велику и выделиться. Выглядело это, конечно, чудовищно.

Велосипед был моей огромной мечтой: учитывая достаток моей семьи, он появился у меня поздно. У всех были велики, а у меня нет, точнее, был, но детский, из которого я давно вырос, и я все время клянчил у друзей покататься. «Дай прокатиться, жопа не годится», – была у нас такая фраза в ответ. До сих пор ее помню. Я мечтал о «Каме», со складной рамой. Однажды мама с папой днем куда-то пошли, и вдруг я сижу во дворе и вижу, что отец несет на плече сложенную «Каму». Мне кажется, это был первый и последний раз, когда я днем сам побежал домой. Я до сих пор помню, как мы его собирали, накачивали шины, как я потом лелеял эту «Каму», мыл на колонке каждый вечер. Колонка – это железная труба, и из нее качаешь воду, – да, я жил в такое время, когда это еще было. Отец периодически у себя в мастерской перекрашивал мой велик в разные цвета, и я был самым модным.

Еще одной мечтой была собака. Я всегда больше всего любил возиться со зверушками. Таскал во дворе котят, щенят кормил, и мы с братом долго упрашивали родителей завести собаку. Когда мы поняли, что щенка мы не получим, потому что «он стоит дорого», то начали с Лехой откладывать карманные деньги сами.

С другой стороны, деньги и не на что было тратить – ничего не было. Помню, что я попросил у бабушки на день рождения пасту Blend-a-Med – из рекламы с двумя половинками яичной скорлупы – и зубную щетку. Последнюю я так долго использовал, что даже в Питер с ней уехал. Уникальные времена были, мечта ребенка – зубная паста!

И вот мы с братом накопили денег на собаку и пришли к родителям. Те впечатлились нашей решимостью и все-таки купили нам щенка немецкой овчарки.

Помню, как он пах – такой особенный у щенят запах, и весь он был такой милый, мягкий, пухлый. Мы его назвали Шейх, потому что тогда была модной песня «Звездный шейк», но мне казалось, что там произносят слово «шейх», и оно мне страшно нравилось. Я даже нацарапал имя собаки над его подстилкой. Правда, Шейхом щенок был всего два дня, а потом его торжественно переименовали в Рема. Ромул и Рем – основатели Рима. Звучало гордо. Зимой он катал меня на санках, на маленьких лыжах. Летом мы гоняли наперегонки. Рем меня защищал, считая младше себя. Собаку приходилось крепко держать на любое «привет» на улице – он каждого воспринимал как угрозу мне.

Рем умер, когда я был в Питере. Мне не говорили об этом, и я понял, что что-то случилось, когда приехал к родителям и увидел железную дверь. Ее упорно не ставили, так как в доме есть собака, которая всех охраняет. От железной двери у меня сжалось сердце – без слов стало все понятно. Я не разговаривал ни с кем из семьи 3 дня, для меня это была потеря друга. И то, что мне не сказали о его смерти, я воспринимал как предательство.

Я сейчас, когда вспоминаю свое детство, понимаю, что это был другой мир. Не только по сравнению с сегодняшним. Даже тогда в Москве и Питере дети уже знали какую-то другую жизнь. У нас же не было ничего. Сникерсы и те как мечта. Жвачку турецкую у спекулянтов выманивали и жевали неделями. Стояли в очереди за едой по талонам. Мама шла утром в детский сад на работу и записывалась по времени, чтобы после смены забрать продукты. И, слава богу, что я хоть мог поесть у нее в саду иногда перед тренировкой, там все-таки было обеспечение.

Для меня какие-то обычные вещи были экзотикой. Однажды нас вывезли на показательные выступления во Францию. Для моих родителей это были бешеные деньги. Чуть-чуть дали с собой, и я в первый же день все потратил. Причем не на жвачки и конфеты, как другие. Я зашел в какой-то супермаркет – чуть ли не «Ашан» – и обалдел от изобилия, набрал тут же вещей: мяч футбольный дерматиновый, флисовую кофту и коробку ручек – я ими потом еще лет 10 писал. И все – деньги закончились. Я был счастлив. Мне казалось, что обычный простой отель чуть ли не в деревне – рай. А когда нас отвезли в Диснейленд, то это стало настоящим приключением. Я фотографировался с Тигрой – моим любимым диснеевским персонажем – и сходил с ума от счастья. Потом с ребятами зашли в сувенирный магазин, и это был какой-то праздник – такого изобилия мы никогда не видели, но вот денег уже ни на что не было. Ребята подбили меня снять пищалки и стырить, что плохо лежало. Конечно, мы попались и оказались в полиции. Нам влепили штраф, так что родители еще года два отдавали деньги за тот выезд. Мы же детьми не осознавали, что творим – бедные были, голодранцы.

Одежду я донашивал за братом. Помню, Павел Воля сказал что-то вроде: «Единственный кутюрье, которого мы знали, – это старший брат». Шила нам и вязала моя мама, потому что одежды тоже не было. А если что-то было, то не было денег. Кстати, вот тогда в детстве я возненавидел вязаные вещи: колется, чешется, мешает. Кажется, я передал эту нелюбовь дочери – она тоже не любит вязаное, сразу начинает пищать.

Мы все так жили по большому счету. Правда, когда я подрос, у нас уже хотя бы не дрались район на район, как делало старшее поколение. Но мелкими мы бегали смотреть на потасовки. На старом кладбище, которое уходило до лога, стояли трамплины – зимой мы катались там на санках, прыгали лыжники: как я не попал туда в секцию, не понимаю до сих пор, трамплин был виден из окна. В общем, трамплины были межой между районами – Свердловским и Мотовилихинским, и мы в детстве смотрели со старого кладбища на побоища, как ребята бились в кровь арматурой, трубами…