Текст книги "Концертмейстер"

– Не сердитесь за хлопоты, что мы вам доставляем, – попросил вдруг Отпевалов. – Думаю, вы быстрее восстановитесь в отдельной палате. – Доктор улыбнулся почти торжествующе. – В самое ближайшее время вас туда переведут. Я сейчас дам такое распоряжение.

Прощаясь, Отпевалов сообщил, что о его здоровье ещё справлялась какая-то женщина.

– Кто же это? – удивился Олег Александрович.

– Представилась Светланой Львовной. Более ничего не скажу. Не в курсе. Мне дежурная сестра передала.

Храповицкий вздрогнул, будто по всему его телу прошёл разряд электрического тока.

Отпевалов всполошился:

– Что случилось? Плохо?

– Нет, – Олег Александрович через силу улыбнулся. – Всё в порядке.

1949

Лапшин в ту новогоднюю ночь напился едва ли не впервые в жизни. Напился до потери себя, до дурковатой смелости, до бессмысленных сбивчивых откровений.

Надо сказать, что в ту ночь у Гудковой каждый был пьян по-своему.

Сенин-Волгин обычно едкий, не упускающий случая кого-нибудь поддеть или указать кому-нибудь на его несовершенство, тогда от выпитого не ерепенился, а мрачнел, погружался в себя, лицо его томила безнадёжная тоска. Танечка Кулисова, наблюдая, как напивается её возлюбленный, тоже позволила себе пару рюмок, и ей завладела странная лёгкость: она перестала чему-либо сопротивляться, и то, что Лапшин глотал водку, как воду, её перестало пугать. Франсуа, друг, и, по всей видимости, жених хозяйки, сначала всё время обнимал Людочку за плечи, держал её за руку, а потом уселся во главе стола, как кукла на самоваре, и время от времени задрёмывал, иногда смешно просыпаясь и непонимающе водя глазами туда-сюда. Света Норштейн пунцово раскраснелась, её черные густые волосы растрепались, будто в комнате дул сильный ветер, она всё время пыталась затеять с кем-то из гостей разговор, но ничего не выходило. В конце концов, она надулась, отнесла свой стул в угол комнаты и села, уплетая за обе щеки испечённый Гудковой по случаю Нового года яблочный пирог.

Шнеерович и Генриетта Платова вдруг воспылали друг к другу симпатией. Общались в основном вдвоём, и чем дальше утекала ночь, тем чаще они выходили вместе покурить. Во дворе за сараем они целовались с каждым разом всё жарче и жарче, а Михаил всё больше позволял своим рукам под накинутым на молодое тело девушки полушубком.

Вера Прозорова, как всегда, красовалась, что-то с увлечением рассказывала о своих друзьях Рихтере и Пастернаке, о муже её тёти Генрихе Нейгаузе, о том, как она недавно была в Переделкино у Пастернаков и как там всё по-другому, не так как везде. То, что её не слишком внимательно слушали, не сбивало её с толку. Она вещала с не оскудевающим энтузиазмом. Уже под утро в комнату к Гудковым ворвался пьяный сосед-инвалид и покусился на то, чтобы поцеловать Прозорову в губы. Хама выталкивали всей компанией.

Он кланялся и извинялся.

Как только загрохотали по Москве трамваи, вернулись на маршруты троллейбусы и автобусы, загудели поезда метро и зашипели электрички, гости разошлись.

В таком составе эта компания собиралась на Борисоглебском в последний раз.

Часть четвёртая

1975

Ленинград для Арсения в первые месяцы обернулся катастрофой. Всё окружавшее удручало. Особенно огромная, нежилая и отталкивающая квартира родителей отца. Каждая вещь в ней словно говорила: здесь жили люди, а потом умерли. Отец до последнего дня убеждал Арсения не переезжать с ним в Ленинград. Его-то позвали на работу в Пушкинский дом, а как же Арсений бросит учёбу в Гнесинском институте?

Но решение сына не подлежало пересмотру.

Отца одного он не оставит.

Во время зимних студенческих каникул 1975 года Олег и Арсений Храповицкие перебрались в Питер. Арсению оформили перевод в Ленинградскую консерваторию, и со второго семестра третьего курса он стал студентом молодого педагога Семёна Михнова. Своей проблемой с выступлениями на сцене он поделился с наставником сразу. Тот сперва принял это за нелепый каприз, попробовал заставить студента преодолеть себя, но быстро бросил эти попытки, натолкнувшись на нечто для себя необъяснимое.

Экзамены и зачёты Арсений сдавал в классе. Ему делали исключение.

Никакой сцены, никакого намёка на публику. Только комиссия. И то за дверью. Педагоги кафедры и сами не могли себе объяснить, как они позволили Михнову уговорить их на такое.

Может ли отец стать девятнадцатилетнему юноше и отцом, и матерью сразу? Наверное, нет. Но у Олега Александровича получилось нечто большее. Он сумел так подстроиться под взрослеющего сына, что тот ощущал себя постоянно в безопасности, при этом абсолютно не тяготясь опекой. Да и не было никакой опеки. Была только отцовская и сыновняя любовь, и острое и отчаянное осознание того, что надо держаться.

Из библиотеки Пушкинского дома Олег Александрович регулярно приносил поэтические книги, и Арсений зачитывался ими.

Если бы не череда обстоятельств, квартира, в которой поселились Арсений и Олег Александрович, после смерти её хозяев, старших Храповицких, скорее всего, отошла бы государству. В те годы о наследовании жилплощади никто не помышлял. Когда Александр и Матильда Храповицкие ещё были живы, Светлана Львовна пару раз намекала супругу о необходимости родственного обмена, но Олега Александровича это сердило. Казалось, Светлана заранее хоронит его родителей. А за пару лет до смерти старики Храповицкие совершили чудовищную на первый взгляд глупость, прописав к себе студентку, помогавшую им по хозяйству. Когда это вскрылось, Светлана Львовна пребывала в тихой ярости, а Олег Александрович отправился в родной город, чтобы выяснить всё на месте и, возможно, попытаться что-то исправить. Он ожидал увидеть бесцеремонную паршивку, обманом завоевавшую доверие его родителей, но наткнулся на ангельское белокурое создание, встретившее его с таким радушием, что весь его разоблачительный пыл поутих. По возвращении жена назвала его тряпкой, но потом неожиданно прониклась его рассказом об Анюте, ухаживающей за стариками. Анюта действительно оказалась милейшей. Благодаря её опеке Александр Сигизмундович и Матильда Павловна прожили дольше и счастливей, чем пребывай они в одиночестве. Вскоре после их смерти она вышла замуж и поселилась у мужа. Квартирой почти не пользовалась. Жильцов не пускала. Когда Олег Александрович позвонил ей и сообщил, что переезжает в Питер, она незамедлительно ответила, что квартира его родителей по праву принадлежит ему, и он может пользоваться ей, как захочет. А если у него есть необходимость прописаться в ней, она сделает всё, что от неё нужно, сама ни на что претендовать не станет.

Храповицкий тогда подумал: «Слава Богу, что папа с мамой прописали сюда эту студентку. А то бы им с Арсением пришлось бы искать жильё, а это не очень приятное занятие. А тут квартира большая, удобная, в хорошем месте. Тесно им точно не будет».

Есть в жизни каждого человека такие дни, которые он с удовольствием вычеркнул бы из памяти, но они как раз вонзаются в неё с такой силой, что от них никак не избавишься. Таким днём для Арсения стал день их окончательного отъезда из Москвы.

Как они жили тогда?

Светлана Львовна делала вид, что ни её старшего сына, ни мужа в квартире нет. Муж перестал для неё существовать после подписи под письмом, осуждающим Сахарова и Солженицына, а сын – после напряжённого разговора, в конце которого Арсений заявил, что не поддерживает её, поскольку считает отца прекрасным человеком и всегда будет на его стороне. Арсению мнилось, что его столь резкие слова повлияют на мать, и она помирится с папой ради него, но вышло по-другому.

Потом состоялся тот приснопамятный конкурс Чайковского, закончившийся не триумфом, а сломанным пальцем и последующей катастрофой. Осенью умерла бабушка, приведя деда в долгое неутешное отчуждение от всего происходящего.

То, что неуклонно разрушалось, к зиме разрушилось окончательно.

Весь декабрь Олег Александрович готовил их переезд в Ленинград. Готовил в тайне, словно боясь, что, если кто-то узнает об их плане, всё сорвётся. Уезжали они 31 декабря 1974 года. Утром, пока все спали, они ушли из квартиры на Огарёва, погрузили вещи в такси, затем сдали их в камеру хранения, а сами бродили по заснеженным улицам близ вокзала, обсуждая то, как будут теперь жить. Ничего из обсуждаемого впоследствии не воплотилось, но самим этим разговором они спасались от надвигающейся неизвестности. Арсений всё же настоял, чтобы папа оставил для мамы записку, предупреждающую об их бегстве и указывающую адрес их нового места жительства. Юноша ещё надеялся, что мать всё же одумается, разыщет их, умолит вернуться, скажет, что всё отныне будет по-старому. Храповицкий старший уступил сыну, хотя, в отличие от него, ни секунды не сомневался, что Светлана ничего не предпримет для их возвращения.

Вечером они сели в спальный вагон «Красной стрелы». Там и отметили Новый год. Глядя тогда во всегда чуть наивные и широко распахнутые навстречу всему свету глаза отца, Арсений поклялся никогда не посвящать его в то, что он знает: причина их с матерью разрыва кроется вовсе не в её невесть откуда взявшемся диссидентском чистоплюйстве.

Это случилось в мае 1974 года. В один из субботних дней профессор Воздвиженский из-за плохого самочувствия не поехал в консерваторию и пригласил Арсения позаниматься у него дома. Ведь до конкурса Чайковского оставалось чуть меньше месяца, подойти к нему необходимо в оптимальной готовности. Перед конкурсами и экзаменами педагоги-музыканты больше всего походят на спортивных тренеров, готовящих своих подопечных к решающим соревнованиям. Арсений безропотно принимал предконкурсные нагрузки, занимался по многу часов, оттачивая каждую музыкальную фразу, каждый пассаж, каждый аккорд, иногда доходя в этом до полного слияния с инструментом. Воздвиженский помогал ему правильно выстроить форму, придать исполнению глубину и зрелость. Кульминацией его выступления в первом туре задумывался концертный этюд Ференца Листа «Блуждающие огни». С ним ученик и учитель возились в тот день больше всего.

Воздвиженский жил в высотном доме на Котельнической набережной, на одном из последних этажей, и в тот вечер, после трёхчасового занятия, Арсению захотелось спуститься по лестнице, а не ехать в массивном степенном лифте с отвратительно хлопающей железной дверью. Он миновал один пролёт и остановился у окна, залюбовавшись. Вид на Москву открывался впечатляющий: мягкое солнце щедро проливалось на мостовые и набережные, отражалось в покачивающейся воде и в отрешённых куполах храмов, а небо накрывало всё это идеально ровной лазурью. Над поблёскивающими городскими крышами кружились голуби, то суетливо хлопая крыльями, то замирая в долгом парении.

Вид завораживал, и он принялся рассматривать город во всех деталях, с прямоугольными крошечными автомобилями, с по-весеннему одетыми, бодро преодолевающими городские расстояния людьми, с отблесками в подслеповатых от солнца окнах, с подкрашенными розовым и жёлтым стенами домов, с нервными порывами листвы, с немного волнистой, будто лакированной поверхностью реки, с белыми прогулочными пароходами, чьи носы походили на мордочки фантастических животных, с мостами, уверенно опирающимися на каменные берега, с красными кремлёвскими башнями и белой колокольней Ивана Великого немного поодаль.

Он начал спускаться по душноватой лестнице с безупречно коричневыми перилами, как вдруг его глаза прилипли к одной точке внизу. Он пригляделся: по мосту через Москву-реку рядом с каким-то мужчиной шла его мать, Светлана Львовна Храповицкая. Сперва ему примерещилось – отец? Но потом, присмотревшись к походке микроскопического человека, понял, что это не папа, а кто-то другой. Кто же это? И что мать с этим типом здесь делает? Куда они идут?

Можно попробовать догнать их.

В этот момент как раз этажом ниже шарахнула дверца лифта, а потом раздались шаги. Арсений вприпрыжку миновал один лестничный пролёт. Слава Богу, лифт никто не успел вызвать.

Конечно, мать и того, кто сопровождал её, Арсений не настиг, хотя бежал по мосту что было сил, даже чуть не выронил папку с нотами.

На той стороне реки мужчина и женщина словно растворились.

Арсений вертел головой, всматривался в перспективу, предполагал, в какую сторону они могли пойти, но результата не достиг. Не исключено, они сели в трамвай. Арсений видел, как, поместив пассажиров в своё продолговатое брюхо, 39-й номер отползал от остановки.

В смятённом и несколько сомнамбулическом состоянии юноша пошёл по Новокузнецкой улице. Дыхание постепенно успокаивалось. Что это сейчас было?

На Новокузнецкой улице собрались дома из разных эпох, как часто случается в центре Москвы. Были и одноэтажные домики с деревянным верхом, попадались шикарные доходные особняки в стиле модерн, кое-где наблюдались и проявления архитектурных фантазий советской власти. Арсений получал удовольствие от этой улицы, от её шуршащих мостовых и тёплых тротуаров, от трамвайных путей, от опутывающих её переулков с загадочными перспективами.

Прежде ему не приходилось тут прогуливаться. Переживания немного отступали. В конце концов, мало ли какие у мамы могут быть знакомые? Чего он так переполошился?

Вот уже показалось на другой стороне Садового кольца длинное здание Павелецкого вокзала. До метро «Павелецкая» совсем близко. Пора домой! Вечером надо ещё позаниматься немного. Он дошёл до конца улицы вдоль массивного, сталинского закала дома, повернул налево, где у метро толпился разный народ, и тут ему явилось такое, что он чуть не присел на корточки, чтобы как-то спастись от нахлынувшей на него горячей волной всепоглощающей мерзости.

Около павильона метро, почти у самых дверей, мать притянула к себе голову того самого человека, с которым Арсений видел её на мосту, истово и быстро целовала его то в губы, то в щёки, потом коротко, почти незаметно перекрестила и отпустила. Мужчина, не оборачиваясь, торопливо прошёл в метро, а мать горестно побрела в сторону улицы Бахрушина.

Словно кадр из фильма. Причём какой-то нечёткий, замедленный.

Арсений замер и так стоял, пока его грубо не оттолкнули с криком:

– Чего застыл! Дай пройти.

Это спешил на вокзал краснолицый толстяк с двумя огромными чемоданами.

Арсений поставил себе цель выяснить, с кем мать изменяла отцу. А то, что дело обстояло именно так, он ни секунды не сомневался. Около метро «Павелецкая» он получил этому весьма убедительные доказательства.

Через неделю он уже знал многое.

Занятия в консерватории в том году в связи с конкурсом Чайковского окончились раньше положенного, в середине мая, и в будни Арсений чаще оставался дома, чем обычно. Воздвиженский постепенно снижал нагрузки. Готовность к конкурсу приближалась к идеальной. Михаил Оскарович просил Арсения не заниматься больше трёх часов в день.

Отдельные репетиции в консерваторском классе уже походили не на занятия, а на генеральные прогоны.

Арсений не подавал виду, но после «чёрной субботы» его помыслы никак не ограничивались конкурсом. В нём закипали бури эмоций, острая обида втыкала в него свои прутья, казалось, что его предали и выдали врагу.

Нельзя пускать это в музыку, но как же трудно отрешиться от переживаний.

И вот в один из тех пленительных дней городской весны, когда зелень ещё не обрела своего зрелого летнего цвета, но уже окрепла и осмелела, а визги детей с детских площадок мешаются с гомоном окончательно сбросивших с себя зиму птиц, Арсений решил во что бы то ни стало отыскать подтверждения связи матери с другим мужчиной. Ситуация к этому располагала: дед поехал навестить бабушку, проходившую очередную, с каждым разом всё более безнадёжную, химиотерапию в онкоцентре на Каширке, Дуняша с Димкой ушли гулять и, судя по погоде, скоро их ждать не приходилось, мать и отец также отсутствовали. Какое-то время ему никто не помешает.

Начал Арсений с обыска в бывшей родительской спальне.

Он обследовал с величайшим тщанием каждый сантиметр, залез в каждый угол, открыл все шкафы, тумбочки, пакеты, перевернул постельное бельё. Нечто новое, тёмное, чего он не успел в себе толком оценить и познать, проснулось и руководило его поступками. Думал: пока не найду улики – не остановлюсь.

И он отыскал. В гардеробе, на полке, за какими-то женскими тряпками. Находка его поразила.

Это были аккуратно скреплённые тонкой резинкой квитанции. Арсений вытащил их, раскрыл и обнаружил, что мать регулярно отправляет денежные переводы некоему Волдемару Саблину. Суммы значились разные – некоторые довольно внушительные. Согласно адресу получателя, Саблин проживал во Владимире, на улице Чайковского, дом 34.

Арсений, изучив все квитанции до одной, положил их туда же, откуда достал. Поразился, зачем мать хранила их? Не боялась ведь, что кто-то их найдёт.

Весь её пафос по поводу подлости отца, подписавшего хулу антисоветским деятелям, ничто по сравнению с её интрижкой с Волдемаром Саблиным!

Весь оставшийся день Арсений провёл в сомнениях.

Ночью сон отказывался закутывать его в свои прозрачные покрывала, шарахался от него, испуганно смотрел со стороны.

До утра он промаялся, всё же надеясь уснуть. Нечто большее, чем он сам, неуклюже билось и корёжило его.

Как только рассвет утвердился над городом окончательно, выкрасив все городские здания на свой прихотливый манер и привнеся в мир щемящую остроту неизбежной смены времени суток, он определился окончательно с тем, как ему следует теперь поступить.

Во Владимире прежде ему бывать не приходилось…

Выйдя на привокзальную площадь, он расспросил дежурного милиционера, как ему найти улицу Чайковского. Тот сначала хмурился, словно его просят о чём-то неприличном, потом, вяло цедя слова и рисуя в воздухе некую траекторию, обрисовал юноше маршрут.

Во Владимире по московским меркам – всё близко. Поэтому Арсений довольно скоро достиг искомого дома.

Кирпичная пятиэтажка, жильцу которой мать регулярно отправляла деньги, выглядела типично для неторопливо-советской провинции. На ближних лавочках – ряды наблюдательных бабушек в обязательных платочках, на балконах – бельё, развешенное на чуть изогнутых под тяжестью мокрой ткани верёвках, на щербатых тротуарах у маленьких бордюров – несколько старых «Москвичей» и один совсем уж древний «Запорожец». Парадной стороной дом выходил на улицу, весьма широкую и шумную, а тыльной, там, где подъезды под железными козырьками, – во двор, насыщенно зелёный и свежо пахнущий.

На квитанции, которую он нашёл у матери, конечно, был номер квартиры, но от волнения он выскочил из головы. «Надо спросить у кого-нибудь, где живёт Саблин. Наверняка здесь все друг с другом знакомы. Дом небольшой».

Арсений подошёл сначала к женщине, мерно покачивающей коляску, но как только открыл рот и произнёс первые слова, она замахала на него руками и прошипела:

– Ребёнка разбудите. С ума сошли, что ли, так орать!..

Арсений извинился, смутился и пошёл к бабушкам, восседавшим на скамейке возле одного из подъездов и уже несколько минут заинтересованно его рассматривающим:

– Извините, вы не скажете, Волдемар Саблин здесь проживает?

Одна из старушенций, наиболее бойкая, бдительно ответила вопросом на вопрос:

– А зачем он вам понадобился?

Арсений замялся:

– Мне надо ему кое-что передать, – неумело соврал он.

– А… Так это можно. Его нет сейчас. Он скоро придёт, – вторая бабушка истекала радушием и желанием помочь. – Ты посиди тут, сынок.

Арсений с облегчением опустился на свободное от бабок место на скамейке. Те напряжённо переглядывались. Пока одна не встала и, покряхтывая и покачиваясь на тромбофлебитных ногах, не попрощалась с товарками:

– Пока. Пойду я, девушки…

Две оставшихся бабули игриво пискнули. Видимо, такое обращение друг к другу было у них в ходу.

– Надо обед разогревать. Скоро Сашка явится.

Кто такой Сашка, Арсений не узнает никогда.

Попробовать выяснить что-нибудь у этих пожилых женщин о Саблине? Может, спросить не появлялась ли тут одна женщина и обрисовать мать?

У подъезда резко затормозила белая машина, из неё вышли двое и уверенно направились к Арсению. Один из подошедших резко спросил у одной из старух:

– Этот?

Та суетливо закивала.

– Мы сотрудники Комитета государственной безопасности, вам придётся пройти с нами, – отчеканил тот, кто до этого молчал и впивался глазами в юношу.

– Что случилось? Я Арсений Храповицкий. Приехал из Москвы. Здесь по личному делу.

– Вы подозреваетесь в соучастии в антисоветской деятельности известного вам Волдемара Саблина. И лучше сразу отдать нам то, что вы собирались ему передать.

1949

В феврале Шура и Таня переехали из Пушкинского района Московской области в Москву. Хлопоты неутомимого Льва Норштейна, снова обратившегося к Елене Фабиановне Гнесиной по поводу Лапшина, увенчались успехом: молодому композитору дали комнату в квартире на Новопесчаной улице. В марте к молодожёнам перебрались из Новосибирска мать композитора и его сестра – туберкулёзница, которой надежду на выздоровление давала только вера в московских светил. Всё это добавило хлопот, усложнило бытовую сторону до предела, тем не менее нельзя сказать, что семейство изнывало от этих трудностей. Они шутили, смеялись, даже строили планы, близкие и далёкие, читали и обсуждали книги, слушали пластинки, много ходили по городу, а по вечерам играли до остервенения в карточного «дурака», иногда переругиваясь, заподозрив кого-то в нечестной игре.

Лапшин продолжал зарабатывать тапёрством вместе со Шнееровичем.

Благо, кинохроники в те годы шло в кинотеатрах хоть отбавляй.

Посиделки у Людочки после встречи 1949 года прекратились как-то сами собой.

Лапшин и Шнеерович никогда о них не вспоминали. Как будто договорились. Танюша также о них молчала. Её тогда, в новогоднюю ночь, так потрясло, как её мужчина, напившись, вдруг начал демонстрировать шов от своей операции, призывая всех его потрогать, что, будь возможность избавиться от этих впечатлений навсегда, она бы не отказалась.

Но память – не желудок.

Резекцию не сделаешь за один раз.

Где-то в середине ноября Шнеерович заявился на Новопесчаную страшно взволнованный. В это время у сестры Лапшина как раз был врач, и Шура, приложив палец к губам, отвёл друга на кухню, где тот выложил ему новости.

Лапшин узнал, что сегодня утром Шнеерович получил телеграмму. Текст её гласил: «Срочно приходите на Борисоглебский. Несчастье. Франсуа».

Получая такие телеграммы, люди обычно не медлят. Через час с небольшим приятели уже звонили в хорошо знакомую дверь. Два звонка.

Танечка с ними не пошла. Да её особо и не уговаривали.

Им довольно долго не открывали. Потом щёлкнул замок, и появилось заплаканное лицо Светы Норштейн. Она бросилась к Лапшину на шею, уткнулась ему в грудь и отчаянно, протяжно заревела. У Лапшина острой болью дёрнулось сердце: кто-то умер. Так рыдают только в случае непоправимой утраты. Не с Львом ли Семёновичем несчастье? Нет. Глупости. Телеграмму ведь отправлял Франсуа. Лев Семёнович тут ни при чём.

Шуринька и Миша прошли в комнату Гудковой. Там они застали Генриетту Платову и Веру Прозорову. Вид у обеих был насупленно-скорбный. Позы – соответствующие. Прозорова походила на ученицу за партой – прямая спина, поднятый подбородок, волосы, заплетённые в толстую косу, настороженный взгляд. Платова, напротив, картинно сгорбилась, подперев лицо руками. Плечи её покрывал пепельно-серый платок. Франсуа, почему-то надевший клетчатый пиджак и застегнувший его на все пуговицы, деловито ходил туда-сюда. Лапшину он сейчас напомнил персонажа немого кино – какого-нибудь иностранца в исполнении русского актёра.

Пустой стол, накрытый белой скатертью, усиливал атмосферу несчастья.

– Евгения арестовали, – холодно и почти безучастно произнесла Прозорова. – Теперь нам всем грозит опасность. Мы все…

– Что ты заладила, Вера! Причём здесь все мы? Я слышала, людей сейчас часто забирают по ошибке. Потом отпускают, – истерично перебила Прозорову Светлана.

– Многих ты знаешь, кого выпустили? – прошипела Вера и, зло сверкнув глазами, сжала губы, ожидая общей поддержки.

Но все молчали.

Света опять начала всхлипывать.

Франсуа перестал мерить шагами комнату, остановился с таким видом, словно ему пришла в голову спасительная мысль. Но это было не так. Просто ему надоел скрип половиц.

Никогда не терявший самообладания и тонуса Михаил, пробуя сострить, напел:

 
– Нас утро встречает прохладой…
 

Генриетта карикатурно продолжила:

 
– Нас ветром встречает река.
 

А потом, повинуюсь чему-то неведомому в себе, Вера Прозорова и Света Норштейн подтянули слабыми, подрагивающими голосами:

 
– Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?..
 

Лапшин не подпевал. Он с трудом понял, что Евгений – это Сенин-Волгин. Он почему-то забыл его имя. Допев первый куплет «Песни о встречном» Шостаковича, Вера принялась громко, истерически хохотать. Это длилось так долго и так походило на сумасшествие, что все кинулись её успокаивать, уговаривать прекратить, взять себя в руки.

Наконец компания обрела нечто единое, сплотилась в общей тревоге, в общем страдании. Смутном, неясном, но – общем.

Шнееровича и Лапшина ввели в курс тех ужасающих обстоятельств, которые заставили Франсуа выслать телеграмму всем друзьям его невесты Людочки, адреса которых он нашёл в её записной книжке.

Выяснилось в итоге следующее.

Некоторое время назад в Черновцах Евгения Сенина-Волгина задержали и вменили пресловутую 58-ю статью – антисоветская агитация и пропаганда. Узнали об этом Франсуа и Людмила, ночевавшие в ту ночь в Борисоглебском (в дипломатической квартире Франсуа Людочке пока оставаться было нельзя – они ещё не получили разрешения на брак), когда к ним нагрянули добры молодцы в синих фуражках и подвергли Людочку тщательному допросу на предмет её знакомства с врагом народа Сениным-Волгиным. Франсуа ни о чём не спрашивали, не разговаривали с ним, не замечали. По итогам этой экзекуции Людочку эмгэбисты забрали с собой. Франсуа ждал её до утра. Когда она не вернулась, в панике вышел на улицу, где наткнулся на Свету.

Девушка выслушала француза, не знающего, куда себя деть, и посоветовала собрать всех, кто участвовал в посиделках у Гудковой и, соответственно, был знаком с Сениным-Волгиным. В любом случае вместе они быстрее придумают, как им всем себя вести, каких показаний придерживаться, если следователи с Лубянки доберутся и до них. Света помогла Франсуа отправить телеграммы, посчитав, что это самый верный и быстрый способ. Адреса обнаружились у Люды в записной книжке. Гудкова оказалась аккуратисткой и, хоть ни к кому из своих друзей в гости не ходила, была в курсе места жительства почти каждого. Не нашлось только нового адреса Шуриньки, но они надеялись, что кто-нибудь его известит.

Отношения между Светланой и Людмилой нередко накалялись. Светлана догадывалась, что Люда не держит её за равную, обижалась из-за этого, придирчиво искала в Гудковой недостатки и находила их. Но какое всё это теперь имеет значение?! Зачем её увезли на Лубянку? Что с ней там делают? А Сенин-Волгин? Жив ли он вообще? Она испытывала жгучий стыд от того, как раздражал её иногда поэт и математик, ныне томящийся в застенках. Да, он говорил всякую чушь, но никого не ограбил, не убил! Мысли её так запутывались, что она ни одну из них не могла толком додумать.

– Не будем обольщаться, – начала Прозорова резко и чуть картинно, – теперь всех нас потянут на Лубянку. Что? Что вы молчите? Думаете, вас это минует? Математик договорился.

– Не надо так о Евгении. Не надо. Ему сейчас ужасно, – сказал Франсуа с чуть карикатурным акцентом и поднял руку, как дирижёр, намеревающийся дать оркестру знать, что музыка кончилась.

– Почему не надо? Вам, Франсуа, тоже есть о чём задуматься. Может, следили за вами? Нет? И через Евгения подбираются к вам? Вы не шпион случайно? Говорят, в посольствах все шпионы. Вдруг всё это из-за вас?

– Вера, мы сюда не ругаться пришли. Прекратите. Мы собрались здесь, чтобы о чём-то договориться. Понять, как нам вести себя, – Франсуа нервничал, но дипломатическая выучка позволяла ему это не показывать. – Наверняка у вас, если вызовут, станут допытываться, кто как себя вёл, кто ругал Сталина и советскую власть. Как вы собираетесь на это отвечать?

– Конечно, мы ничего не будем подтверждать. Тем более, мы почти ничего не знаем о Евгении. Как он арестован? При каких обстоятельствах? – Шнеерович вёл себя так, словно имел полное право говорить от лица всех.

– Ты думаешь, на Лубянке перед тобой отчитываться станут? – зло хохотнула Генриетта.

– Может, обратиться в МГУ? – продолжил рассуждать Михаил, не реагируя на издёвку. – Ведь он там защищался. Скорее всего, именно МГУ отправил его на работу в Черновцы. Не сам же он туда подался. Да, точно. Его направили туда преподавать математику. На западную Украину никто не хотел ехать. Там ещё не спокойно. Банды всякие. А он согласился.

– Откуда ты всё знаешь? – недобро поинтересовалась Вера.

– Я его встретил летом. Случайно. Мы немного поболтали, – Михаил потупился, будто его уличили в чём-то неприличном.

– А что ты, Шуринька, молчишь? – Генриетта повернулась Лапшину.

Лапшин вздрогнул. Голос Платовой, такой громкий и неприятный, воткнулся в него и, казалось, прошёл до самой середины головы, болью резонируя в глазах.

– Тебе плохо? – продолжила Генриетта. – На тебе прям лица нет. Франсуа! Дай Саше воды

Французский дипломат неуверенно огляделся, потом подошёл к посудному шкафу и открыл дверцу. Внутри стоял пузатый ребристый графин.

– Вот. Только водка, – он снял стеклянную пробку, понюхал. – Да. Это водка… Вода, наверное, на кухне.

– А давайте выпьем? – предложила Прозорова. – Что уж теперь! Хуже точно не будет.

– Да. А то что-то холодно, – ответил Шнеерович снова за всех. – Интересно, когда Людмилу отпустят?

– Скорей бы, – откликнулась Прозорова. – Если сегодня она не вернётся, значит, ей вменяют что-то серьёзное. И, возможно, мы её никогда больше не увидим.

А в кабинете на Лубянке Аполлинарий Отпевалов сидел в наушниках и, светло и беспечно улыбаясь, слушал всё, что говорилось в квартире в Борисоглебском переулке.

Пока его план исполнялся неукоснительно.

Операция плавно входила в следующую фазу.

1985

После первого глотка коктейль «Шампань-коблер», так рекламируемый Аглаей, показался Димке отвратительным. Но сказать об этом девушке он побоялся. Её хорошее настроение обернулось для него испытанием, почти обузой, так он боялся ей его испортить.

– Ну, как тебе эта штука? – Аглая пока не прикоснулась к своей порции. – Понравилось?

– Угу, – Димка судорожно глотал слюну, чтобы заглушить во рту сладкий спиртовой привкус.

– Давай тогда хоть чокнемся, – Аглая подняла свой бокал и потянулась к Димке.

Он сделал то же самое, но чересчур поспешно, и потому два стеклянных сосуда столкнулись друг с другом на грани аварии.