Текст книги "Код любви"

– Мамочка, – Рей протягивает мне альбом для рисования, – посмотри, что я нарисовал.

Размазанная по листу акварель переливалась мыслимым и немыслимым разноцветьем.

Морис заговорил первым:

– Какое красивое у тебя получилось море. Бушующее, воинственное. А там, вдали, у самого горизонта, маленькая лодочка под парусом борется с волнами. – Рей мгновенно переместился к Балантену, подсовывая ему листок к самому лицу. – А в лодке кто? Ты? Мама? Нет, рыбаки. Они мужественно сражаются с неизвестно откуда набросившимся на них штормом. Забыв про улов, они хотят только одного – выбраться на берег. Кто окажется сильнее: человек или стихия? Кто победит в этой неравной борьбе?

– Это же целая сказка получается! – воскликнул Рей.

– Их спасут. Сейчас я нарисую.

Громкое топанье затихает в глубине дома. Я таращусь на Мориса, словно он на моих глазах покрылся цветами. Вот этого я никак не ожидала! Он налаживает контакт с моим сыном. Что все это значит?

5

– Хороший мальчик. А знаешь, что самое парадоксальное? Мои папа и мама до самого конца не утратили человеческой сущности. Они были похожи на большинство родителей в мире и очень переживали, что у них никогда не будет внуков. Смешно, правда? Миссис Балантен однажды даже устроилась няней в одну многодетную семью, чтобы вволю навозиться с чужими малышами. Отец не препятствовал, хотя и волновался за последствия. Разумеется, все обошлось без эксцессов. Армелина Балантен была образцом для подражания. В основном благодаря ей мне удалось укротить силу, которой я был одержим с самого рождения. Она была основательницей целой науки, называемой вампирология. У нее есть ученики и последователи. Не могу похвастаться, что являюсь одним из ярых продолжателей ее дела. Сначала я был слишком легкомысленным, а потом увлекся более глобальными доктринами и догмами: символизмом, каббалистикой, мистицизмом в целом, философией и алхимией. После чего серьезно занялся герметической фармакологией, химией и терапией. Моими идолами были Теофраст Парацельс, Николай Кулпепер и Антон Месмер. О вампиризме к тому времени я знал уже практически все, и меня в большей степени интересовало непознанное – человек. Я с головой погрузился в психологию. В 1918 году, окончив Сорбонну, я уехал в Тифлис, где за год до этого Гурджиев открыл Институт гармонического развития человека. Наравне с Маргарет Андерсон я был его доверенным учеником. Через два года приобетенный в Фонтенбло замок Приере стал Центром эзотерической практики раскрытия индивидуальных способностей человека. Кажется, так это называлось. По просьбе Гурджиева я написал некое эссе, которое он впоследствии озаглавил: «Всё и вся: Сказки Вельзевула, рассказанные внуку».

Это была фантасмагория: я развлекался как ребенок, когда работал над этим сочинением. На неофициальном чтении отрывков присутствующий там Джон Уотсон заявил: «Это либо отличная и тонкая штука… либо полный вздор!». Если бы кто-нибудь видел, как я потешался! Однако знакомство и сотрудничество с ним дало мне возможность понять свое предназначение. Одно дело, когда тебя учат, другой – дойти до этого самому. Я вернулся в Америку, где и узнал о гибели родителей. Я был полон негодования, возненавидел весь мир и всех людей. Безумная жажда мести испепеляла меня. Я терзался от бессилия перед Законом, одним из составителей коего сам же и был, и изводился, мечась между желанием наказать негодяев или оставаться верным данной присяге: «Не причинять вреда человеку». Мастеру не подобает подчиняться низменным чувствам, но там, в огне, сгорели и те, кто не совсем заслуживал смерти, среди них Ганеша – моя приемная дочь. И я совершил то, чего не имел права делать. Вычислив всех до одного, кто принимал участие в поджогах, я расправился с ними. Наказание не заставило себя ждать. Меня должны были казнить, но Большой совет решил по-иному. На три месяца я был замурован в гроб под крестом. Но этим наказание не исчерпывалось. Еще в течение восьми лет я обязан был служить на благо смертных. Вот тогда-то я получил медицинское образование и еще некоторое время занимался практикой, правда, в морге одной из больниц Филадельфии. Специализация у меня самая подходящая – патологоанатомия.

Но практическая медицина меня никогда не интересовала; к тому же один случай заставил отказаться от продолжения работы на этом поприще и уехать обратно в Европу. Гленда, ты что-то совсем затихла. Мой рассказ утомил тебя? Мне не следовало вообще начинать.

– Нет, нет, Морис, я слушаю тебя. Мне действительно интересно. Просто я не готова к такому потоку имен и терминов. Мне не хватает знаний, я так далека от психологии, философии, медицины, а уж тем более – эзотерики. Продолжай, пожалуйста, я хочу знать о тебе все. С самого начала. Почему, как случилось, что ты стал таким? Разве можно родиться вампиром?

Один вопрос порождает другой. В голове не укладывается. Как же он умен и образован, но при этом непомерно жесток, тщеславен и одержим. Как же он может жить со всем этим и оставаться в здравом уме? А память?.. Способен ли разум вместить в себя все те знания, что накоплены человечеством за долгие тысячелетия? Но ведь еще самое главное – то, что мы называем личным опытом. А ведь у Мориса за плечами полторы сотни лет и довольно активных лет! На одну только учебу он должен был потратить лет тридцать, не меньше. Было же еще и что-то личное. Родители, друзья, женщины… Приемная дочь. Он назвал ее Ганеша. Что это – дань признательности родителям – пусть не родная, но внучка, или человеческая потребность в отцовстве? Тогда становится понятным его отношение к Реймонду. Морис любит детей? Такое тоже бывает? Или это из-за того, что пресловутый закон заставляет уважать людей? Служить на их благо. Учителя, полицейские, врачи – вампиры. Уже не смешно! Это какую же силу воли надо иметь, чтобы, ненавидя смертных, служить им. Что-то не укладывается. Это ведь такой соблазн, угнетающий, неукротимый, если учесть постоянный обуревающий голод. Ну, хорошо, взрослый вампир, допустим, может справиться с жаждой, но был же когда-то Морис и ребенком!

Он терпеливо дожидается, пока я разберусь со своими мыслями.

– Прости мне мое любопытство, но, должно быть, у тебя было тяжелое детство?

– Тяжелым оно было больше для моих родителей. Десять лет они жили надеждами и разочарованиями, теряя одного ребенка за другим, пока на свет наконец не появился я. Присутствовавший на этот раз во время родов врач в очередной раз констатировал смерть и уехал. Старая чернокожая служанка уже не соболезновала безутешным родителям, забрав младенца, чтобы подготовить к похоронам. Каково же было ее удивление, когда ребенок закряхтел у нее на руках. Мать и отец едва не сошли с ума от счастья. Казалось бы, радость пришла в дом, но что-то необъяснимое настораживало и пугало. Сначала, особенно в первый год жизни, на это практически и не обращали внимания, но время шло и странностей в моем поведении замечалось все больше и больше, пока меня наконец не научились понимать. Я наотрез отказывался от человеческой еды и до двух лет кормился лишь материнским молоком. При этом страшно кусался, доставляя матери нестерпимые мучения. Вместе с молоком я пил и материнскую кровь. Ходить я начал очень поздно и, едва научившись двигаться самостоятельно, по ночам начал выходить на охоту. Не делай такие глаза, Гленда! Это были всего лишь цыплята. Уже тогда я мог запросто свернуть цыпленку шею. Вот за этим самым занятием и застал меня однажды садовник – негр. Клыки у меня к тому времени только начали расти. Можешь себе представить картинку? Черная южная ночь, курятник с переполошившимися курами и двухгодовалый маленький хозяин, измазанный кровью, вгрызается звериной пастью в теплое пушистое тельце своей жертвы. Какая началась паника, словами описать невозможно! Меня ругали, уговаривали, грозили наказанием. Но я твердо стоял на своем: хочу есть!

Негры – народ суеверный и болтливый. Обо мне рассказывали даже то, чего и не было. А когда я сорвал с шеи крестик со словом: «Жжется!», старая мамина служанка рухнула без чувств. Всюду, где только можно, я демонстрировал клыки, которыми, надо признаться, очень гордился. Меня осеняли крестным знамением, а я хохотал, веселясь от души. Из меня даже пытались изгонять дьявола, доведя до истерики в полном смысле этого слова. Надо мной читали молитвы и орошали святой водой, которая оставляла болезненные ожоги на коже. Бесконечно мазали какими-то мазями и поили всевозможными настойками из трав. И однажды чуть не убили, пытаясь напоить освященной водой. Наверное, меня бы разорвали на части и сожгли, если бы не вмешалась мама. Она прекратила все издевательства, удалила почти всех домашних рабов, заменив на тех, кто мог хоть как-то ужиться с мальчиком-вампиром, и, посовещавшись с отцом, решила, что любит меня больше, чем боится. Я засыпал на рассвете, а просыпаясь с наступлением сумерек, ежедневно давал родителям слово, что не стану никого пугать, убивать и калечить. Но на глазах у всех я растворялся во тьме и яростно припадал к шеям телят и жеребят, вожделенно впиваясь зубами в яремную вену. Пил и пил, совсем не насыщаясь и лишь слегка утоляя жажду. Мне нужна была человеческая кровь. Я понимал это неосознанно, инстинктивно, по запаху. Я выл ночами от неутоленного, раздирающего голода. Бывало, что меня даже пытались связывать, но самые крепкие путы разлетались в прах. Голод превращал меня в злого, сильного, необузданного зверька. Тогда меня заковывали в цепи, и я рычал, метался и неистовствовал. Первым решился отец. Он распорол себе руку, нацедил целый стакан крови, смотрел, как я пью, захлебываясь, и плакал. До сих пор удивляюсь, почему он не убил меня. Будучи твердым, непреклонным и очень набожным человеком, он без колебания мог так поступить, но терпеливо продолжал сносить мою дикость. Нечеловечность. Они кормили меня по очереди, день отец, день мама, опасаясь, что кто-нибудь прознает про это. Первой заподозрила неладное Хлоя. Она заметила, что я стал спокойнее и уравновешеннее что ли, не требую, не психую, не мучаю животных. Единственная оставшаяся невредимой кошка не шипит на меня и не прячется, а я не гоняюсь за ней по всему дому.

Сидя за дровяным сараем в глубине усадьбы, я слышал, как тихо причитает старая негритянка, слушая сбивчивые, полные слез и отчаяния мамины объяснения. Слышал приглушенные стоны и вздохи отца и проклинал себя за то, что вообще родился на этот свет. Уж не знаю, как Хлое удалось уговорить рабов, но меня стали кормить и другие. На период месячных то одну, то другую женщину удаляли из поместья от греха подальше, и все как будто стало налаживаться. Я рос, становился сильнее и физически, и энергетически. В десять лет я мог не только сдвинуть с места полную дров телегу, но и перетащить ее через двор. Способен был ввести человека в транс и манипулировать им в таком состоянии. Мама запрещала мне это делать, но искушение было сильнее всех ее табу. Когда однажды я, не справившись с очередной вспышкой голода, загипнотизировал молодого негра-конюха и в первый раз в жизни не просто приглушил жажду, а напился вволю, отец выпорол меня на виду у всех. Мне, может быть, и было обидно, но уж совсем, разумеется, не больно и, тем более, не стыдно. Урок пошел на пользу. На какое-то время. Но в нашей усадьбе появился еще один вампир, первый на моем счету. Захария воскрес следующей же ночью. Его терпели еще какое-то время, но вскоре отец убил его. Не буду рассказывать как, но убил. Меня стали бояться еще больше. Перед заходом солнца негры запирались, предварительно рисуя на земле кресты вокруг своих хижин. О, если бы они знали, как бесполезны были все их старания! Однажды я почувствовал уже вкус настоящего насыщения, и удержать меня не могла никакая сила. Зная свою способность к быстрому перемещению, я повадился наведываться к соседям. Сначала старался не доходить до крайности, но безумство было сильнее, и я, не желая того, начал убивать. То там, то здесь возрождались мертвые, и родители вынуждены были продать поместье, чтобы спасти меня от неминуемой расправы. Мы переехали в Ноксвилл, в большой дом на окраине города.

– Тайм-аут, Морис! Дай мне немного времени, я должна все это переварить.

Он умолк и, неподвижно замерев, закрыл глаза.

Я напряженно пыталась собрать мысли воедино, так как во время рассказа чувствовала то холодный озноб, то горячую голову. Через какой ад прошли твои домашние! Занавес… Как наяву живые картины более чем столетней давности. Рабовладельческий Юг, безграмотные, суеверные негры и странный хозяйский сын. Чудовище. Маленький монстр, не ведающий, что творит. Да еще гордый от сознания своей силы и возможностей. Ты не выжил бы в то время, если бы не родители. Отец, который железной рукой пресекал все пересуды, и мама, которая пыталась облегчить твою судьбу, сама толком не понимая, за что Бог наказал единственного выжившего ребенка. Рос, взрослел, а разгадки твоему поведению и состоянию не было. Занавес… Конец первого акта. Какие они были, твои родители? Любящие, самоотверженные и прогрессивные, если старались разобраться и наладить твою жизнь, поскольку ничего нельзя исправить. Что было дальше, как ты сумел стать таким, каким стал?

Я принесла из кухни две чашки крепко заваренного кофе. Морис продолжал сидеть в кресле, не меняя позы, как будто собираясь с силами, чтобы продолжить рассказ. А мне нужны силы, чтобы его выслушать. Прикоснулась к руке. Он открыл глаза.

– Прошу тебя, продолжай.

Протягиваю чашечку с ароматным напитком. Как он бережно берет хрупкий фарфор! Не устаю любоваться движениями его изящных рук. С удовольствием вдыхает запах кофе и лишь прикасается губами к чашке. Я залезаю с ногами на диван напротив Мориса, чтобы не пропустить ни единого слова, жеста, выражения лица. Морис снова начинает рассказывать:

– Мне исполнилось двенадцать. Родители в надежде, что, возможно, учеба меня отвлечет, наняли множество преподавателей, в очередной раз взяв с меня клятву, что я ничем не стану себя выдавать. Мне искренне не хотелось их расстраивать, и я старательно изображал из себя немощного, болезненного ребенка. Это было не трудно. Вероятнее всего, они принимали меня не просто за больного, а смертельно больного: прозрачно-белая кожа, измученно-красные глаза, мертвенно-холодные руки, тонкие, неподвижные. Слушая их, я чаще всего помалкивал, плотно сжав губы, ведь прятать клыки я еще не умел. Учителя сетовали на мою рассеянность, удивляясь, почему уроки проходят только вечерами, выказывали родителям недовольство за то, что те так безжалостны к своему немощному чаду, получали дополнительное вознаграждение и, демонстративно недовольные, продолжали скармливать мне одну науку за другой. Когда мы жили в усадьбе, родители сами занимались со мной. Писать, читать и считать я, разумеется, умел. Меня учили музыке, танцам и хорошим манерам. Сыну аристократа-южанина это было необходимо. В общем-то, если отбросить самые главные недостатки, я ничем не отличался от других мальчиков-подростков. Ну, разве что был нелюдим, молчалив и излишне грубоват. Кроме всего прочего, родители не оставляли надежды вылечить меня. Мама неустанно собирала литературу, читала все газеты и журналы, выписывая странные случаи, и, если находила, отец немедленно отправлялся на место происшествия. Он исколесил полстраны, переговорил со множеством врачей и ученых, но мои симптомы неумолимо сходились к одному диагнозу – вампирия. Уже гораздо позднее появилось такое понятие, как порфирия.

Мама обращалась к колдунам и магам, но ответ всегда был один и тот же: «Мы бессильны». Тайное быстро становится явным. Приходилось постоянно переезжать с места на место. Непонимание порождало агрессию: я снова и снова становился раздражительным и неуправляемым. Родители бились со мной, теряя терпение. Мы существовали практически на колесах, потому что жизнью это назвать было нельзя. Весь рабовладельческий Юг уже поговаривал о странной семейке. Мы уехали на север, но и там не смогли укрепиться. Я обманывал и лгал, сбегал из дома и творил бесчинства. Искренне раскаивался, но бороться с собой был не в состоянии. Голод настойчиво требовал своего. Я старался не поддаваться, но яростное желание порой завладевало мной безраздельно, и мальчик-вампир становился неуправляемым.

Тогда решено было перебраться в Европу. Шел тысяча восемьсот тридцать четвертый год. Путешествие на пароходе через океан чуть не сделало меня неврастеником. Высаживаясь на берег во Франции, родители были издерганы и измотаны до крайности. Тогда я не осознавал еще до конца, и лишь теперь отчетливо понимаю состояние отца, через что ему пришлось переступить, когда он пошел на то, что привел в гостиничный номер проститутку, совсем еще молоденькую девушку, и оставил со мной наедине. Ее безжизненное тело он уволок, тщательно завернув в толстое шерстяное одеяло, и что сделал с ним дальше, я так никогда и не узнал, но в глазах мистера Балантена было уже даже не отчаяние – обреченность. Сейчас мне остается только удивляться, как он не покончил собой. Догадывалась ли об этом мама? Уверен, что да! Но их отношение ко мне не изменилось. От меня они настойчиво требовали продолжения учебы. Их заявление, что я буду учиться в школе, повергло меня в шок, но спорить было бесполезно. Мы поселились в Париже – там можно было затеряться. Я должен был привыкать жить с людьми, растворяясь среди них, включаясь в этот трагический маскарад, которому предстоит продолжаться вечно. Это слово уже не боялись произносить в нашей семье. Мое бессмертие сомнений не вызывало. С середины семнадцатого века Европа, можно сказать, просто повально увлеклась всяческого рода мистификациями. Многочисленные устные суеверия записывались и издавались. Рассказы о вампирах появлялись не только в сборниках народных преданий, но и в газетных новостях и официальных донесениях. Собираясь все вместе в часы моих бодрствований, мы зачитывались до одурения в поисках разгадки моей метаморфозы. Но тщетно. В основном все это были досужие домыслы, порожденные необразованностью, обросшие неправдоподобными деталями и всякой чертовщиной. Ученые же того времени в целом факт вампиризма не отрицали, но и не давали толковых объяснений. Все эти чтения забавляли только меня. Мифологические персонажи, представленные в фольклоре всех времен и народов, приводили меня в восторг. Я зачитывался литературными произведениями, героями которых были вампиры, этакие сказки-страшилки. «Коринфская невеста» Гете, «Кристобель» Колриджа, «Талаба» Роберта Саути, «Вампир» Шарля Нодье. Мое детское воображение рисовало меня сверхчеловеком, способным управлять разумом людей. Я даже пытался проводить сеансы перевоплощения, мечтая превращаться во всяческую живность: летучих мышей, котов, волков. Мои невинные дурачества забавляли и смешили моих родителей, которые понимали, что действительность куда проще, но и страшнее. Кому, как не им, было знать, какую власть я могу иметь над человеком.

В школе я не был особенно прилежным учеником, а сверстники считали меня странным и скучным и неохотно приглашали в свои шумные игры. Да я не особенно и стремился. Запах пота и молодой горячей крови щекотал ноздри, заглушая осторожность и бдительность. С трудом выдерживая долгие часы школьных занятий, я мчался домой и, едва дождавшись ночи, совершал свои кровавые вылазки. На моей совести бездомные бродяги и запоздавшие прохожие, бедняки, богатеи, торговцы и аристократы. Не всех я выпивал до конца, были и обращенные.

Первый сексуальный опыт я приобрел рано. К пятнадцати годам сексуальное вожделение стало настолько же сильным, как и все возрастающий голод. Чем больше хотелось есть, тем яростнее становились плотские желания. К тому времени у меня появился приятель. Замкнутый и чудаковатый мальчик, маленький, щуплый, тихий, но с очень большими внутренними амбициями.

Вот с ним мы и отправились на набережную снимать шлюх. От своей он вышел довольный, а я абсолютно не удовлетворенный, но зато сытый. Мои обагренные кровью клыки заставили его обратиться в бегство. Позднее я уладил недоразумение, сведя все к шутке. Прочитанное в утренних газетах сообщение о странной смерти зверски изнасилованной проститутки повергло моих родителей в панику. Меня вновь стали запирать в доме по ночам, но я все равно ухитрялся выбираться, превратившись в парижского Джека Потрошителя. Я понимал, что выпитые мною не могут оставаться полноценными людьми, а кровавые соперники мне были ни к чему. Я умерщвлял их, выдирая сердца и отрывая головы, не чувствуя никаких угрызений совести.

Капельки холодного пота выступили у меня на лбу. Мне кажется, я перестала дышать.

В это время в гостиную вошел Рей. Я перевела на него взгляд, с трудом выбираясь из кошмара. Он одет в голубую пижамку. Как, уже так поздно? Темно-русые кудряшки аккуратно расчесаны после ванной. За ухо волочит ярко-синего длинноухого зайца. Я вскакиваю с дивана, раскидываю руки, хватаю и обнимаю так сильно, будто пытаюсь убежать от чего-то страшного, что сама только что пережила.

– Мама, больно!

– Прости, мой дорогой, сегодня Лора расскажет тебе сказку на ночь. Хорошо?

Рей важно кивает, освобождается из моих рук и подходит к Морису. С трудом подавляю желание увести его подальше и спрятать в безопасном месте.

– Я тебе завтра покажу, кто спас рыбаков в море, ладно? А то мне уже пора спать. Ты ведь не уйдешь?

У него такая же манера, как у меня, задавать сразу много вопросов. Морис тоже это заметил. Тихо смеется и говорит:

– Я не уйду, пока ты мне не покажешь, как дельфин привел лодку к берегу.

Рей от удивления даже выпустил своего зайца:

– А ты откуда знаешь?

– Я видел, как это было, – голос Мориса серьезный и очень мягкий. – Спокойной ночи, Реймонд.

Сын доверчиво обнимает за шею наклонившегося к нему Мориса и снова целует.

– Спокойной ночи, мистер Балантен. Когда я стану большим, я тоже не буду ночью спать.

Подобрав свою игрушку, идет к Лоре, ожидающей в дверях.

Как душно! На воздух! Долой из головы кровавые картины!

– Пойдем прогуляемся по берегу, Морис.

Балантен легко встал с кресла.

– Накинь на себя что-нибудь, Гленда. Возле воды ночью очень свежо.

Я беру белую вязаную кофту, пушистую и уютную, и мы выходим на пляж. Волны с шелестом накатываются на песок и что-то шепчут, отступая. Большая круглая луна повисла над океаном, показывая переливающейся лентой, отраженной на поверхности воды, дорогу к себе.

Мы медленно идем вдоль берега. Я, кажется, перевела дух.

– Рассказывай, что было потом.

– Не надо бояться, Гленда, – это происходило сто сорок четыре года назад. Я никогда, никому… никому из смертных этого не рассказывал. Всей правды не знали даже мои родители. Только Магистр, которого я повстречал зимой тысяча восемьсот тридцать девятого года. Это произошло в Риме. Я сейчас продолжу свой рассказ. Не думай, что мне так легко переживать заново все события той давней поры. Я пересказываю тебе только то, что можно говорить, а все остальное… Все остальные подробности пусть останутся только на моей совести. Итак, ты готова? Тогда продолжим.

Рождество тысяча восемьсот тридцать седьмого года мы встречали в Брюсселе. Мрачный дом, давно не обитаемый, в глуши, на заброшенной старой дороге, стал нашим новым прибежищем. Отец почти не разговаривал со мной. Мама делала вид, что ничего не произошло, но я физически чувствовал ее опустошенность. Она часто долго и пристально смотрела на меня, а потом, думая, что я ничего не слышу, тихо шептала отцу: «Он взрослеет… Не пойму, может быть, болезнь преображает его, но еще года через два наш сын превратится в юношу нечеловеческой красоты. Демоническая внешность и не менее дьявольские способности сделают его смертоносным оружием против женщин. Ему нет еще семнадцати, и пока мы еще можем хоть как-то влиять на него. Но я с ужасом жду, что будет дальше. Я по-настоящему боюсь за него, за тебя, за нас всех. Не исключено, что очередной приступ болезни заставит мальчика наброситься на нас. Меня не беспокоит, что я превращусь в чудовище. Смогу ли после этого помогать ему?».

Слова, произнесенные той зимней ночью в чужом холодном доме, отрезвили мое затуманенное сознание. Я как будто прозрел. Проснувшаяся совесть титановыми тисками сдавила разум. Проще всего было бы наложить на себя руки, таким образом одним махом избавив всех от мучений, но я понимал, что не смогу этого сделать с собой. Выход был только один – бежать. Пусть не самый лучший, но выход. Решение принято, отступать не имело смысла. Не оставив даже записки, я исчез, самоуверенно думая, что навсегда. Морил себя голодом, лишь изредка позволяя себе отлавливать бездомных собак, если обитал в городе, зайцев и птиц, когда скитался по лесам.

Возможно, так продолжалось бы очень долго, если бы однажды мне не посчастливилось прибиться к бродячей труппе комедиантов. С ними я исколесил большую часть Германии, Польшу, Венгрию, Моравию, Силезию, заодно собирая всевозможные предания о виндергенгерах, возвращенцах, упырях, вурдалаках. Зиму сменила весна, весну – лето. Я изнывал под палящими лучами солнца, причинявшими мне нестерпимые страдания. Измучившись сам и измучив своих спутников-актеров, я едва не открыл им свою страшную тайну. Что остановило меня в самый последний момент, объяснить невозможно, но я лишь признался, что болен лейкемией и солнечный свет меня губит. Их бескорыстная забота превзошла все мои ожидания, они тщательно укрывали меня днем, лечили многочисленные ожоги, покрывавшие лицо, шею, руки, и ни разу я не слышал ни слова упрека в свой адрес. Моя ненависть к зеркалам стала им понятна. Ром, Лаура, Франц и другие стали для меня настоящими ангелами-хранителями. С наступлением осени мне полегчало, и я вновь начал принимать участие в представлениях. Бесконечные переезды позволяли мне кормиться без опасения быть застигнутым на месте преступления. Сколько их было, жертв? Сто, тысяча – я не считал, постепенно научившись брать понемногу, лишь столько, чтобы приглушить голод. Не стану лгать, бывало всякое, но я боролся как мог. Так незаметно навалилась морозная снежная зима. Мы корчились от холода в своей продуваемой всеми ветрами кибитке и всерьез подумывали о том, чтобы найти для себя теплое пристанище.

Лицен – небольшой городок на самой границе Штирии – неожиданно стал конечным пунктом моих многомесячных скитаний. Баронесса ван дер Реннер была настоящей красавицей, утонченной аристократкой и вдовствовала уже более двух лет. Она пригласила нас в свой замок для последнего представления, и мы с ней стали близки почти сразу. Все в ней было прекрасно, недоставало только ума и дальновидности. Клаудия предложила мне остаться, и, как только холода отступили, я навсегда распрощался со своими друзьями-комедиантами. Влюбившись в меня как кошка, тридцатилетняя баронесса изводила меня ревностью, но я не мог объяснить ей, по какой причине отлучаюсь почти каждую ночь. Наверное, я тоже по-своему был влюблен в нее, а потому очень долго не причинял ей никакого вреда. В конце концов мое терпение иссякло, и я начал ее пить, постепенно, растягивая удовольствие, но заранее зная, что вскоре уеду.

Я истосковался по родителям и хотел убедиться, что с ними все в порядке. Искал я их не очень долго, потому как и они искали меня тоже. Мы встретились в Риме в январе 1839 года.

Если бы я знал, что такое слезы, я плакал бы и тогда, и сейчас. Счастливые глаза матери, усталая улыбка отца… В тот момент я понял, что никогда больше не причиню им волнений и горя. Они всегда были откровенны и честны, а я поступил с ними как последний негодяй. Но, как бы я ни думал, что бы ни решал, все равно сущность моя от этого не менялась. Я был вампиром, ненасытным, жестоким ночным хищником, порождением нового зла, столь же неуправляемого и неукротимого.

Но как на всякую силу всегда найдется другая, так и в моей жизни произошла встреча, круто изменившая мою судьбу. Мы решили еще на какое-то время задержаться в городе. Просто бродили по улицам и площадям, любовались многочисленными фонтанами, памятниками, неповторимой архитектурой Вечного города. Вернее, любовались Армелина и Габриэль Балантены, а их сын, Морис, ждал подходящего момента и думал только об одном, что согреет его призрачное существование, в котором нет места для таких бесполезных понятий, как живопись, музыка, поэзия, а есть только бесконечная борьба с голодом, холодным, уничтожающим, медленно раздирающим изнутри, подобно самой изощренной пытке. Я деградировал, еще не начав развиваться, сам того не понимая. Выискивая, вынюхивая пищу, забывая обо всем, я все больше и все быстрее превращался в звероподобное существо. В ликантропа, взъерошенного, настороженного, выжидающего.

Неожиданно чудовищной силы удар едва не сбил меня с ног. Меня охватил необъяснимый, неистовый страх. Чужой, оглушающий голос зазвучал в моей голове. Он приказал мне следовать за собой, и я не в состоянии был сопротивляться. Утонув в ночи, я влился в ледяной поток, уносивший меня в неизвестность. Я бессознательно двигался за тенью, которая была чернее мглы, мне было страшно и нестерпимо больно. Меня проволакивало по темным лабиринтам переулков и улочек, протаскивало сквозь узкие тоннели закоулков, швыряло о каменные стены домов. Лестничный пролет вверх, вниз, опять вверх. Ураган безумия втянул в духоту замкнутого пространства и скрутил в беспомощном оцепенении.

Неожиданный взрыв света ослепил. Передо мной стоял ОН. Невысокий, худощавый, совершенно лысый, стоял, впиваясь в самое нутро смертоносным взглядом своих огненно-желтых глаз. Я сжался, мне было невыносимо страшно, я дрожал под уничтожающим могуществом убийственной энергии, способной не только повелевать, но и крушить все на своем пути. «Я – Магистр», – пронеслось у меня в голове.

Он не говорил, его голос был во мне. Только хрии вырвался из моих легких: «Меня нельзя есть. Я – вампир». «Знаю!»

Он немного ослабил свой напор, и я смог наконец вздохнуть, но по-прежнему пребывал в оцепенении.

«Ты – вампир в ранге Мастера. Врожденный. Но какой же пока слабый, жалкий и трусливый! Голоконд. Таких, как ты, мало, и ваше предназначение не властвовать и повелевать, а сеять разумное, доброе, ВЕЧНОЕ. Ты неразумен и слаб, порабощен своей же собственной силой. Ты – жалкий прислужник дарованных тебе природой способностей. Дракон, уничтожающий самого себя».

Он снял с меня свои невидимые путы, и я рухнул на колени. Было такое ощущение, что из меня высосали все, я был опустошен, раздавлен и унизительно беспомощен. Я, который еще недавно чувствовал себя чуть ли не властелином мира.