Текст книги "Галиндес"

– О моем доме не может быть и речи.

– Может, мы поищем какое-нибудь уютное местечко? Могли бы отправиться к Лонг-Уорф, к центру бухты или к устью реки Милл? Если хотите, можете вести машину сами, мне нравится ездить багажом, это позволяет расслабиться. Поэтому я предпочитаю, чтобы за рулем сидел кто-то другой.

– Моя машина дома, и мне пришлось бы что-то объяснять Пат.

– Тогда не стоит. Как мужчина мужчине, могу сказать вам, что чем меньше объяснений мы даем нашим женам, тем лучше. Позволяет сохранить таинственность. Женам надо бы сообщать только наше имя и звание, как по Женевскому соглашению поступают солдаты в плену.

– У меня никогда не было секретов от Пат.

– Насколько мне известно, ваша теперешняя жена родом из весьма богатой семьи в Нью-Хэмпшире. Еще одна бывшая ученица. Хорошая это штука – быть преподавателем; позволяет установить близкие отношения между преподавателем и ученицей. Не все преподаватели достаточно зрелые люди, чтобы устоять и не воспользоваться своим положением в культурной и биологической иерархии. Я понимаю, что сначала устоять нелегко: ученица так молода, да и преподаватель тоже. Однако годы идут, и преподаватель учится сохранять дистанцию или, по крайней мере, заботиться о приличиях и предлагать тем студенткам, которые его покорили или которых покорил он, выйти за него замуж.

– Вы, кажется, собираетесь напомнить мне ту давнюю историю с семейством О'Ши? Прошло больше тридцати лет.

– О'Ши против Рэдклиффа, год 1957-й. Отец девочки был вне себя, вас едва не приговорили за совращение малолетних, вам еле удалось выкрутиться, да и то благодаря показаниям других учениц, которые выставили бедную О'Ши в весьма неприглядном свете. Их послушать, та только что сама не лезла в брюки к преподавателям. Но это ведь был не единственный случай. Возможно, единственный, дошедший до суда, но в вашем деле фигурируют еще два сходных случая, не говоря уже о Мюриэл Колберт, которая была совершенно взрослой женщиной, когда ваши пути пересеклись в НИУ в начале восьмидесятых. Эти случаи даже не зафиксированы в полицейских архивах.

– Зато зафиксированы в вашем.

– Совсем недавно, если быть честным. Вы несколько раз упоминались в связи с предполагаемой подрывной деятельностью или подозрениями в ней, особенно после 1959 года, когда вы приняли участие в демонстрации протеста против президента Эйзенхауэра из-за истории с «У-2», американским самолетом-шпионом, сбитым над территорией Советского Союза. Затем идут сведения, о которых и так нетрудно догадаться, поскольку такие данные почти неизбежно есть на любого прогрессивного университетского преподавателя. Вы протестовали против всего, против чего требовалось протестовать, начиная с вторжения на Кубу и кончая вторжением на остров Гренада. И если мое начальство ни разу всерьез не заинтересовалось вашими взглядами, то лишь потому, что вы – хоть и прекрасный, но довольно незаметный специалист; иными словами, вы никогда не пытались сделать себе на этом карьеру и заставить слушать себя тысячи, если не миллионы людей. В университетских кругах говорят, что вы сами знаете больше, чем ваши труды, и я понимаю, что подобная фраза неприятна многим из вас, но мне она представляется комплиментом.

– Применительно к вам это понятно: возможно, вы сами лучше, чем ваши дела.

– Скажите, неужели вам действительно так нравится эта университетская башня? Я не могу ничего требовать, поскольку не хотел бы, чтобы этот простой разговор перешел в официальную плоскость, поскольку вы тогда можете воспользоваться своим правом давать официальные показания в присутствии адвоката. Но разве вы в этом заинтересованы? Разве вы хотите, чтобы то, о чем знаем только мы с вами, стало достоянием других?

– А о чем знаем только мы с вами?

– Ну, например, о слишком влюбчивом профессоре. Нынешняя госпожа Рэдклифф – ваша третья законная жена и, как любая молодая жена, должна очень ревниво относиться к прошлому своего мужа. Молодых жен обычно крайне раздражает, что у их мужей есть прошлое, они ненавидят даже старых друзей своих мужей. Представьте, что будет, если, к нашему глубокому сожалению, этот вопрос выйдет на официальный уровень и начнут выплывать имена не друзей, а подружек, да не одной! Поэтому нет ничего лучше спокойной беседы. А кроме того, самое время пообедать, и мое большое тело начинает давать сбои, если его вовремя не заправить горючим. Предлагаю вам съесть по огромному гамбургеру, глядя на море.

– Я гамбургеры терпеть не могу.

– Это странный факт – странный даже для профессора этики; к тому же он не значится в вашем досье.

– Я позвоню Пат. Мы поедем на вашей машине. Я забыл, как вас зовут.

– Роберт Робардс, такое запоминающееся имя.

Из двух телефонных кабинок неподалеку пустует только та, что предназначена для инвалидов, и профессор изгибается дугой, как неоготический свод, чтобы влезть под крышу из зеленого пластика. Разговор его состоит из двух частей – в первой он сообщает, во второй объясняет, почти извиняется.

– Что, затруднения?

– Нет, никаких.

– Молодым женщинам так трудно угодить. Молодыми красивым, а уж если они и молоды, и красивы, то это совсем трудно. Мне как-то рассказали – и это похоже на правду, – что голландцы предпочитают жениться на женщинах, которые особой красотой не блещут. Из них получаются покорные, не требующие много денег жены.

– Голландки очень красивы.

– Ну, если это говорите вы… Значит, там много незамужних. Моя машина тут недалеко, но, повторяю, если вы хотите вести сами, я только вздохну с облегчением. Терпеть не могу водить машину, но когда отправляешься за восемьдесят миль от Нью-Йорка, бессмысленно пользоваться другим транспортом.

– Я не знаю вашу машину. Она, наверное, автоматическая, а я не умею с ними обращаться.

– У вас, конечно, европейская машина. Наверное, «фольксваген»?

– «Фольксваген». Это что – тоже из вашего досье?

– Просто у вас такая машина должна быть в знак протеста против американского образа жизни. Эта реакция свойственная многим, но марка машины выдает возраст: эту марку предпочитали прогрессисты, последователи Стивенсона и даже Макговерна, после Макговерна появились другие европейские марки, а нынешние оппозиционеры ездят на велосипедах, некоторые даже выступают за американские машины – из патриотических побуждений, перед натиском дикого японского капитализма. А вот я предпочитаю «форд». У моего отца всегда были «форды», и у меня – только «форды».

Он садится в машину с таким видом, словно это не его автомобиль. Внимательно оглядывает рычаги управления, словно желая удостовериться, что все они на месте. После этого облегченно вздыхает и заводит большую серебристую машину, которая, легко сорвавшись с места, мчится к виднеющимся вдали неоготическим университетским башням так стремительно, словно собирается перелететь через них.

– Подскажете мне, когда будет поворот на Милдфорд. А там по дороге, чуть в стороне, есть небольшой ресторанчик, откуда виден Лонг-Айленд. Не бойтесь, я не заставлю вас есть гамбургеры, у них хорошее меню.

– Вы хорошо знаете эти края.

– Мне часто приходится бывать в университетских городках по работе, и эту дорогу я знаю. К тому же мне нравятся леса Новой Англии, особенно резкая смена пейзажа в Род-Айленде. Там уже не встретишь тополей. Вы обращали внимание?

– Нет. Я мало замечаю природу. Мне нравится бродить по лесу, но я никогда не отличу ель от каштана.

– У вас, у людей интеллектуального труда, – в избытке внутренних пейзажей, чтобы вы могли по-настоящему оценить внешние.

– Очень точное замечание.

– Да, но, кажется, позаимствованное. Я же говорил вам, что много читаю. А почему вы заинтересовались делом Галиндеса?

– Ну, это был заметный случай. Нечасто в XX веке преподавателя Колумбийского университета похищают прямо посреди Пятой авеню, после чего он бесследно исчезает навсегда. По-моему, я читал тогда пару превосходных репортажей в «Лайфе» – таких превосходных и объективных, словно они не для этого журнала писались.

– И по этой причине вы рекомендовали своей ученице заняться Галиндесом?

– Мюриэл выбрала тему, связанную с бурными событиями: этика сопротивления, – и ее интересовали в первую очередь терроризм и революционное насилие. Терроризм в Центральной Америке, баскская ЭТА, например. И тут я вспомнил о Галиндесе, который боролся с Франко, подчиняя этой борьбе всю свою систему ценностей. Он даже пошел на сотрудничество с ФБР, а возможно, и с ЦРУ, чтобы добиться поддержки Госдепартаментом идеи независимости Басконии. Это был не совсем герой сопротивления: он твердо стоял ногами на земле и в то же время был обречен на мученический конец. История этого человека произвела на Мюриэл огромное впечатление, и мы сделали то, что обычно делают в подобных случаях.

– А что делают в подобных случаях?

– Сузили и конкретизировали тему работы: «Этика сопротивления на примере Галиндеса».

– Но ведь прошло уже тридцать лет.

– Если вы не понимаете, чем Галиндес заинтересовал Мюриэл, я еще меньше понимаю, чем тема Мюриэл заинтересовала вас. Подумаешь, великая государственная тайна.

– В мои служебные обязанности не входит судить о том, что является государственной тайной.

– Как я ни стараюсь, я не могу понять смысла нашей беседы. Много лет мне казалось, что вы подсылаете ко мне разных людей, но они всегда появлялись под каким-нибудь интеллектуальным предлогом. Это были студенты или аспиранты, которые просили помочь им написать диссертацию и диплом. Это могли быть коллеги, утверждавшие, что занимаются близкими темами, иногда почти такими же. Порой я угадывал в них подосланных агентов, порой – нет. Любой, обратившийся ко мне и заявивший, что пишет работу о Галиндесе или на тему, похожую на ту, над которой работала Мюриэл, всегда мог рассчитывать на мою помощь и поддержку и мог бы выудить у меня любую информацию так, что я бы ничего не заподозрил.

– Господи, посмотрите, какие дубы! Это самое величественное дерево, оно всегда наводит меня на мысль о власти, о могуществе природы. Коннектикут – благодатная земля. Мои предки – выходцы из Швеции, и уже мои дедушка с бабушкой стали писать нашу фамилию на английский манер, но ничто не могло заставить их забыть о дубах и березах родных мест. Недаром все мифологии обожествляют эти деревья: гиганты притягивают к себе молнию, потому что служат проводниками божественного гнева. Древо жизни. Дерево Тора. Заметьте, Господь явился Аврааму и пророчествовал ему около дубравы, а Улисс в «Одиссее» пытает Зевса о своей грядущей судьбе, когда тот обратился в дуб. Зевс и Юнона принимали облик дуба, внутри дуба хранилось Золотое руно. Дуб – как храм. Христа распяли на кресте, сделанном из дуба.

– Просто у него прочная древесина, вот и все. Но вы не ответили на мой вопрос. Так почему же вы обратились ко мне, предоставив мне защищаться?

– Специалисты предпочитают каштаны с прагматической точки зрения – древесина у них такая же прочная, как у дуба, но более мягкая, ее легче резать. Дуб растет очень медленно, и ему нужна хорошая почва. Но как приятно пользоваться инструментами с дубовыми рукоятками. У меня небольшой домик на Лонг-Айленде, и когда выдается свободное время, я люблю возиться в небольшом лесочке около дома, который достался моей матери от ее родителей. Мое самое большое достижение в этом смысле – бочонки, из дуба, разумеется. И мне нравится держать там ликеры. Труднее всего топором делать клепки. Вы знаете, что такое клепки?

– Нет.

– Это такие выгнутые деревянные полоски, из которых делают бочки. Они делаются из дуба, и с помощью топора им придают форму клепки. Понимаешь, какое это благородное дерево, когда обрабатываешь его топором.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– А вы не хотите отложить профессиональный разговор до того, как мы устроимся в ресторане? По дороге я бы предпочел поговорить о личных пристрастиях. Я рассказал вам о своей тайной любви к природе и о том, как провожу выходные, а вот вы все молчите. Все, что я о вас знаю, я знаю благодаря собственным усилиям. Насколько мне известно, вы купили прекрасный дом в Ньюпорте. Конечно, вам помогли родители жены, но и вы взяли большой кредит в банке. Ньюпорт. Дом. Это как-то не вяжется с вашей работой. Может, вы хотели угодить молодой жене?

– Вы почти переходите границы дозволенного.

– Весьма сожалею, но эту информацию я получил от агента по недвижимости, к которому вы обратились. Госпожа Рэдклифф была в восторге, а господин Рэдклифф все никак не решался, он был почти раздражен. Я вас понимаю: еще бы, выложить более восьмисот тысяч… Немалые деньги для университетского профессора, хотя вы кое-что унаследовали от родителей. Насколько я знаю, вы вот-вот подпишете важный контракт, возглавите проект «История развития идей в Соединенных Штатах». Весьма честолюбивый проект, который финансируют множество организаций. Потерять их поддержку было бы ужасно. Результаты этой работы могут стать книгой, которая будет обязательной для изучения во всех университетах страны, будет переиздаваться и переиздаваться… Да, дом в Ньюпорте.

– Вы что, думаете, я какой-нибудь роскошный дом купил, одну из тамошних знаменитостей? На что вы намекаете?

– Больше всего мне там нравится дом Вандербильтов. Эти миллионеры еще сто лет назад умели тратить деньги со вкусом. Так ваш дом в Ньюпорте не такой роскошный? Но я видел в агентстве фотографии и поэтажный план и, думаю, вы напрасно жалуетесь. Конечно, не достопримечательность, но дом солидный. Знаете, что мне больше всего нравится в старинном доме Вандербильтов? Холл.

– Мой дом не в самом Ньюпорте, а в Мидлтоне.

– Так это еще лучше. У вас есть все преимущества Ньюпорта, и вы избавлены от его недостатков. Вы вполне заслужили этот дом, так же как и эту ответственную работу. Ведь до сих пор вы опубликовали только две книги, «Истоки моральной жизни» и «Антикоммунизм и изотопная мораль». И хотя они не получили большого отклика, специалисты их ценят. Вторая же так и не была опубликована.

– Это юношеская работа. Моя диссертация.

– Да, я знаю. Я ее полистал – не без предубеждения, скажу вам, поскольку наши специалисты расценили работу как «сильно прокоммунистическую».

– Она не прокоммунистическая, а объективная по отношению к антикоммунизму, насаждавшемуся в этой стране в пятидесятые годы. Это был ответ на «охоту за ведьмами», на ту мораль, которая лежала в основе этой политики.

– А что значит «изотопная», Рэдклифф?

– Это метафора, перенесение смысла понятия «изотоп», атома того же элемента, но обладающего другой атомной массой и другими физическими свойствами. Я имел в виду фальсификацию морали и хотел показать, что антикоммунисты маскировали истинные причины своего антикоммунизма.

– Это я и сам прекрасно понял. Вы утверждаете, что подлинная буржуазия стремится лишь защитить свой кошелек, что намеренно завуалировано якобы моральными устремлениями – защитить духовные ценности перед натиском материалистических ценностей коммунизма.

– Ну, более-менее… Именно это питало реакцию в пятидесятые годы в этой стране.

– А сейчас?

– Нет, сейчас бы я этого не утверждал.

– Изменение своих взглядов – признак мудрости. Не развиваются только твердолобые.

– Именно.

– Когда-то мой приятель, с которым мы вместе учились и который потом в жизни пошел совсем другой дорогой, сказал мне: «Не обольщайся, Роберт, коммунист всегда останется коммунистом, даже если он отречется от своих взглядов, точно так же как отрекшийся священник все равно остается священником». Что вы на это скажете?

– Я никогда не был коммунистом.

– Но вы переписывались и постоянно общались с людьми, выпускавшими «Мансли Ревью», и с теми, кто занимался антиимпериалистическими исследованиями в Нью-Йорке – с Суизи, Николауссом, Самир Амином… Эти имена вам знакомы? В нашей картотеке они значатся как красные и как смертельные враги Соединенных Штатов.

– В студенчестве я переписывался и с Липпманом.

– Липпман. Как нам был бы нужен объективный независимый, либеральный мыслитель, такой, как Липпман. Второго такого не было.

– Да, он внес остроту в американскую мысль.

– Хорошо, допустим, что работа «Антикоммунизм и изотопная мораль» отражала точку зрения, скажем, попутчика, поскольку в коммунистической партии вы действительно никогда не состояли. Критиковать и высмеивать антикоммунизм – значит лить воду на мельницу коммунизма. Но боюсь, что я ничего не понял и в другой вашей книге, «Истоки моральной жизни». Если сжато, Рэдклифф, что вы хотели сказать? Что существуют извечные, постоянные корни «морального»? Или что эти корни являются культурной условностью, отражающей потребности любой гегемонической власти и что они меняются на протяжении Истории многократно? Вот в чем вопрос.

– Это касается не только этики.

– Конечно.

– Вторая книга мне представляется более зрелой. Я не думаю, что в предыдущей работе была какая-то одна сквозная мысль, а может быть, она была слишком банальна. Во второй работе я отстаиваю свободу выбора, несмотря на все сомнения, или, может быть, именно благодаря сомнениям и пессимизму. Невозможно руководствоваться в своем поведении только верой в абсолютную истину, и когда тебе приходится выбирать, ты можешь испачкаться, ошибиться, даже оказаться жестоким, идет ли речь об одном человеке или о сообществе людей.

– Такая мораль может быть у меня, и может быть у вас. Это очень интересно, однако несколько расплывчато. Вы не находите?

– Только при изначальной расплывчатости можно прийти к действительно определенному решению.

– Мне редко приходится так интересно поговорить, однако есть очень хочется, и по-моему, от этого поворота до ресторана – примерно миля. Скоро вы увидите на горизонте море. На меня море всегда производит большое впечатление.

Вскоре под неярким осенним солнцем заискрилось отливающее свинцом море и еле различимые силуэты далекой земли.

– Там, вдали, Лонг-Айленд. На вашем месте я предпочел бы купить дом в Нантакете, на берегу безбрежного океана, где водятся киты. Помните, в «Моби Дике» упоминается Нантакет и Нью-Бедфорд? Все портовые города Новой Англии возникли благодаря торговле китовым жиром. А сегодня нам остается единственное приключение – сентябрьская ловля тунца. Там проходят соревнования, даже вручают кубок. Мне не везет, всегда остаюсь в задних рядах.

Крупный приземистый человек с ловкостью, свидетельствующей о регулярных занятиях гимнастикой, выбирается из машины, но тут же возвращается за кепкой, чтобы прикрыть лысину. Рэдклифф до подбородка застегивает «молнию» своей спортивной куртки, так что видно только его худощавое лицо с острым подбородком; опустив голову, разглядывает дорогу, ведущую к деревянным ступеням ресторана, прилепившегося к нависшему над морем берегу. Ему приходится остановиться, потому что идущий впереди Робардс застыл, любуясь морем, и тихо, словно молитву, начал читать стихи:

 
Река внутри нас, море вокруг нас,
Море к тому же граница земли, гранита,
В который бьется; заливов, в которых
Разбрасывает намеки на дни творенья —
Медузу, краба, китовый хребет;
Лиманов, где любопытный видит
Нежные водоросли и анемоны морские.
Происходит возврат утра – рваного невода,
Корзины для раков, обломка весла,
Оснастки чужих мертвецов. Море многоголосо,
Богато богами и голосами.[9]9
  Т.С. Элиот, «Четыре квартета», пер. А. Сергеева.


[Закрыть]
 

– Есть два вида стихов о море, и вы, Рэдклифф, как университетский преподаватель, наверное, это знаете.

– Я терпеть не могу поэзию.

– Что же вы тогда за профессор?

– А больше всего я не выношу американскую поэзию после Эмерсона. Вы прочитали отрывок из Элиота, а я терпеть не могу Элиота. Я могу не выносить Элиота, это не заставит вас заподозрить меня в принадлежности к коммунистической партии?

– Вкусы других меня не интересуют. Но дайте же я объясню вам, какие существуют два типа поэтического описания моря.

– Давайте.

– Одни поэты описывают море, а другие, не описывая его, умудряются сделать так, что ты ощущаешь море внутри себя, в своей душе. Именно к последним и относится Элиот.

– Я не люблю, когда мне что-нибудь впихивают в душу.

– Почитайте стихотворение, и вы увидите, что ничего, кроме названия, не говорит вам о каком-либо конкретном море. Но те, кто, как я, любят Новую Англию, сразу же понимают, что речь идет только именно об этом море, о скалах на мысе Анны, в Массачусетсе.

Хотя ресторан называется «Дары моря», темная деревянная обшивка стен и дощатый пол отдают запахом кетчупа и пирожных, обильно политых кленовым сиропом. Официантка так же бесцветна, как осеннее море, и на лице ее светится деланная улыбка, с которой она переходит от столика к столику. Ее радость не имеет ничего общего с радостью, с которой Роберт Робардс заказывает еду – салат из авокадо, двойной гамбургер, жареную картошку и пирожное с кленовым сиропом. Взглядом он подгоняет Рэдклиффа, который нерешительно листает меню.

– Едим за казенный счет?

– На это у меня нет разрешения.

– Тогда я выберу по своему вкусу. Салат и запеченные моллюски, если только их тут действительно готовят по традиционному рецепту.

– Мы готовим их прямо на камнях, внизу, на самом берегу. Если подойдете к перилам и посмотрите вниз, сами увидите.

– Тогда запеченные моллюски.

– Звучит серьезно.

– Мне странно, что человек, так влюбленный в Новую Англию, не знает одного из ее самых изысканных и традиционных блюд.

– Каждый день узнаешь что-то новое. Скажите мне, как это готовится, я запишу.

– Разве при вас нет портативного магнитофона?

– Конечно, есть. Но это ведь сугубо личная запись. Я весь внимание.

– Запеченные моллюски готовятся прямо на скалах, на берегу моря. Сначала на камнях жгут костер из пальмовых ветвей, чтобы камни раскалились, а затем на угли кладут водоросли, а на водоросли – лангустов, на них – моллюсков, початки кукурузы прямо с листьями, и все это закрывается брезентом, который прикрывает очаг. Сам не знаю почему, но результат выше всяких похвал – вкус моря и кукурузы.

– Какое поэтическое блюдо!

– Мне странно, Робардс, что вы так любите поэзию. Я неожиданно вспомнил сейчас один польский фильм, который показывали в Йельском университете во время Недели польского оппозиционного кино. Фильм назывался «Вчера», и мне врезалась в память одна гротескная, тревожащая сцена. В фильме идет речь о польской молодежи шестидесятых годов, которая увлекается «Битлами» и пытается создать такую же группу, несмотря на осложнения, которыми была чревата подобная затея в те времена в Польше. Власти отнеслись к ним как к агентам западной культуры; там есть один герой, он ведет себя почти как полицейский, потому что ненавидит этих ребят за их увлеченность Западом. И так продолжается до тех пор – я, конечно, упрощаю, чтобы не пересказывать вам весь фильм, – пока этот человек, преследовавший молодежь, сам не начинает страстно увлекаться «Битлами», до такой степени, что на вечере, посвященном окончанию учебного года, поет их песни. Государство взяло песни «Битлов» на вооружение, и они перестали быть бунтарскими.

– Вы закончили?

– Да.

– Какое отношение имеет эта история ко мне?

– Вы взяли на вооружение поэзию, поэзию лесов Новой Англии, ее моря, волнения, которое вызывает ее природа, стихов Элиота.

– А что, государственные служащие не могут чувствовать?

– По самой природе своей они чужды всему этому, и если это существует и имеет значение, то именно потому, что оно не имеет отношения к миру сыска. Когда вы начинаете цитировать Элиота, эти стихи перестают быть поэзией и превращаются в средство ведения допроса.

– Клянусь вам, я не все узнал из книг. У меня довольно своеобразная история: меня сформировали своеобразные обстоятельства, и чтобы вы избавились хотя бы от части своих предрассудков, я расскажу вам о себе. Военную службу я проходил в Европе, а точнее, в Германии, и было это в начале пятидесятых. До армии я успел поступить в университет и занимался сравнительным литературоведением. Возможно, именно поэтому меня послали в специальную школу, я бы сказал, очень специальную. Она находилась под Обераммергау, и там я выучил русский язык, а также познакомился с началами разведывательной и контрразведывательной деятельности. После этого меня перевели служить на границу с Восточной Германией, и там я с волнением ощущал себя причастным к самой гуще событий холодной войны и был весь преисполнен идеализма, патриотизма и веры в правоту западных идеалов. Другими словами, я был совсем не изотопным антикоммунистом, а настоящим: ведь я находился на передовой и сдерживал натиск коммунизма. Вернувшись в Америку, я с грехом пополам получил университетский диплом и стал специалистом по России. Затем меня призвали на военную службу, и целый год я был засекречен. В это время я занимался анализом международной ситуации, а это достаточно умозрительная и бюрократическая работа… Так продолжалось, пока не случилась эта история с Галиндесом, после чего меня включили в группу, которая должна была представить заключение о том, какие последствия эта история могла иметь для конторы. ФБР было причастно к этой истории, и Контора тоже. Но знаете, чем я занимался в свободное время? Зимой я читал до поздней ночи, а летом ездил в Кейп-Энн, переиначивая таким образом совет, который Элиот давал в «Погребении мертвых» из «Бесплодной земли» – летом читать до поздней ночи, а зимой отправляться на юг.

– Неужели Галиндес имел такое значение?

– Отнюдь. Сам он не имел никакого значения. Или почти никакого. Значение имело его окружение. Он же являлся стратегической фигурой, и это никак не было связано с его собственным значением как политического деятеля. Более того – он сам об этом даже не подозревал.

– Мне совершенно непонятно, какое отношение специалист по России, вроде вас, мог иметь к истории с Галиндесом.

– Я не имею права рассказывать вам о том, почему занялся расследованием дела Галиндеса, или, скажем, как оказался к нему причастен. Могу сказать только, что какое-то время существовало подозрение, будто Галиндес работает одновременно на ФБР, ЦРУ и КГБ, причем в первую очередь именно на КГБ. От этой версии отказались, когда он исчез. Тогда стали говорить, что эта версия была всего лишь прикрытием, попыткой увести следствие по ложному следу. Вполне возможно, что так и было, но многие в Конторе долгие годы не могли избавиться от подозрения, что Галиндес смеется над всеми нами, сидя в Москве вместе с Филби, Бёрджессом, Маклином и Понтекорво.

– Они по-прежнему так считают?

– Формально расследование дела Галиндеса завершилось, когда был убит тот, кто нес всю ответственность за это похищение, – Рафаэль Леонидас Трухильо, Благодетель Родины, Доминиканской Республики. А это случилось в начале июня 1961 года, через пять лет после исчезновения Галиндеса. Ни одно государство мира не выразило желания вернуться к делу Галиндеса, и меньше всех – франкистская Испания, для которой Галиндес был одним из главных врагов, живущих в эмиграции в Соединенных Штатах. Только несколько баскских организаций, особенно в Санто-Доминго, попытались тогда выяснить судьбу Галиндеса. Один судебно-медицинский эксперт в свое время сохранил в формалине тела некоторых жертв режима. Когда Трухильо умер, появилась возможность опознать эти тела, и отдельные представители баскских организаций Санто-Доминго осмотрели каждое из этих тел. Но ни один из них не был Хесусом Галиндесом. Почти все эти люди оказались попавшими в руки диктатора партизанами, которые проникали в Санто-Доминго с Кубы или через Гаити; их задержала полиция, и они были замучены полицией или военными. К Галиндесу потеряли интерес. Я почти забыл о нем, но неожиданно поступило сообщение – обычное сообщение от одного из наших агентов, просто предупреждение о том, что безмятежное спокойствие нашей памяти, памяти Конторы может быть нарушено. Я – единственный, кто еще остался из тех. Кроме меня, не осталось ни одного сотрудника, которые в 57-м году занимались делом Галиндеса, одним из дел Бюро исчезнувших в Нью-Йорке граждан, поэтому папку с бумагами положили на мой стол. В ней было несколько зашифрованных телексов от наших агентов в Испании, Санто-Доминго, в которых говорилось, что некая Мюриэл Колберт, тридцатилетняя американская исследовательница, занимается Галиндесом и под предлогом научной работы задает вопросы. Пока исследовательница находилась как бы на периферии этой истории, и меня удивило, что она оставила в стороне оба эпицентра этой истории – Нью-Йорк и Санто-Доминго. Меня удивило, что она поехала в Испанию. Это непонятно. Возможно, вы можете объяснить, зачем она туда отправилась, что ей там понадобилось?

– Нет, не могу. Сначала Мюриэл ничего не предпринимала, не посоветовавшись со мной, но в последнее время она все делает самостоятельно. Последний план работы, который она прислала, мне не понравился. Мы долго спорили, и в письмах, и по телефону, после чего ее сообщения стали носить формальный характер.

– Что послужило причиной разногласий?

– У меня сложилось впечатление, что работа уже не носит научный характер и что Мюриэл даже не пытается придать ей некую наукообразность – она стала воспринимать историю с Галиндесом как нечто личное.

– Другими словами, сейчас отношения у вас довольно натянутые.

– Именно так.

– И личные, и отношения преподавателя с ученицей?

– Да, и те, и другие.

– Это жаль. Придется что-то сделать, чтобы они наладились. О, какое вам принесли аппетитное блюдо! Вот что значит – готовить с воображением. А вино? Вот чего я не люблю, так это вино, даже калифорнийское. Мне нравятся ликеры, я даже сам их делаю. Исключение только для розового португальского вина, которое так нравилось моей бывшей жене, и все.

– В мои планы совершенно не входило налаживать эти отношения. Мюриэл – законченная глава. Когда она представит свою работу, я должен буду выставить отметку, и это все.

– Эта работа, Норман, не должна быть закончена. Она даже не должна быть продолжена.

– Почему?

– Мы привыкли думать, что время идет очень быстро, что все состарившееся безнадежно старо, но это не так. Знаете, сколько лет было бы Галиндесу, доживи он до сегодняшнего дня? Семьдесят три, всего семьдесят три. Да, конечно, большая часть тех, кто был причастен к делу Галиндеса, давно на том свете, – они были убиты или погибли при странных обстоятельствах, но до сути дела так никто и не добрался, я имею в виду – до тех, кто подал Трухильо мысль о похищении, и тех, кто сделал возможным осуществление этого плана благодаря своим связям в Санто-Доминго и в Соединенных Штатах. Некоторые из этих людей живы и обладают большим влиянием – как в Санто-Доминго, так и в Соединенных Штатах. С другой стороны, в связи с этой историей была брошена тень на ФБР и Контору: в репортаже Джин Терни в «Лайф» высказывались подозрения об их причастности к этой истории. Этим подозрениям был положен конец еще в декабре 57-го, когда Федеральный суд в Вашингтоне вынес приговор бывшему агенту ФБР Джону Франку за пособничество Трухильо в похищении Галиндеса. Но Джон Франк был всего лишь козлом отпущения. После того символического приговора прошел тридцать один год. И вот теперь появляется ваша приятельница Мюриэл и вытаскивает эту историю из архивов и из закоулков нашей памяти.