Текст книги "Галиндес"

Ей всегда было холодно. «Милый, вон оттуда дует, и оттуда тоже, а я родом с Карибского побережья, любимый. Ты меня убиваешь, у меня все сердце изболелось, что ты так поздно возвращаешься, столько времени тратишь на разные встречи. Где ты был? Кто сегодня – пуэрториканцы, гаитянцы, испанцы, ты просто воплощение совести человечества, милый. Почему ты никогда не берешь меня с собой?» – «Ты же знаешь, что я жил во всех странах Карибского бассейна, целых десять лет, почти десять, борясь против диктатур, тираний». – «Как вы сказали, вас зовут?» – «Глория Эстефания Вьера, Гоги. Это домашнее уменьшительное имя. Когда свергнут Трухильо, а этого недолго осталось ждать, я вернусь в Санто-Доминго, и ты вместе со мной, и тебя будут чествовать как героя борьбы за свободу». Вот тогда ты и сказал ей, что Альмоина попросил у тебя книгу. «Книгу?» – «Ну, ту, что я собираюсь опубликовать, мою диссертацию. «Эра Трухильо». Благодетель хочет купить меня». – «Но ведь ты не допустишь этого, любимый, правда?» – «Нет, конечно, нет. Не думай об этом». – «Я хочу тебя, еще раз, и еще, много-много раз. Когда мы вернемся в Санто-Доминго, я буду самой гордой из всех женщин на земле». Глори, Глория Эстефания Вьера, по прозвищу Гоги. Нет, это не прозвище, не пишите так. Это просто уменьшительное, ну, как Роберта зовут Бобби. Глория Эстефания Вьера, Гоги. Да, проходит по нашей картотеке, в центральном отделении на нее есть досье.

– Что, очухался?

– Да, если бы…

– Погляди-ка на него, как лапы раскинул. Сейчас я двину ему промеж ног, чтобы…

– Оставь, капитан приказал его не калечить.

Здесь написано: Глория Эстефания Вьера Марте, Гоги, сожительница Хесуса Мартинеса Хара, по прозвищу Хромой, и вполне могла быть агентом Трухильо. Глория? Глория Эстефания Вьера Марти, Гоги. Мартинес Хара, Трухильо. Той ночью ты любил Глорию, но каждый раз, прижимаясь к ней, ты чувствовал между вами холод, Мирентшу – она не разделяла вас, а защищала тебя. «Как ты далеко, любимый. Что тебя тревожит?» И ты сказал ей, что не доверяешь никому, ощущаешь вокруг себя присутствие людей Трухильо, диктатор заплатил наемному убийце, чтобы тот приехал с Кубы и убил тебя, он послал Альмоину тебя уговорить. Кто следующий или следующая? Следующая? «Хесус, неужели ты думаешь, что он подошлет к тебе женщину-агента? Милый, ты должен внимательно присмотреться ко всему, что тебя окружает». – «Внимательно присмотреться? Да, внимательнее, должен быть все время настороже. И не обращай внимания на всякие слухи – люди болтают просто так, чтобы болтать. Сегодня – нет?» – «Нет. Сегодня нет». – «А именно сегодня я особенно хочу тебя, потому что я счастлива, я счастливее всех женщин на свете. Ну, это, может, я хватила, но счастливее всех в Нью-Йорке – это точно. У нас будет ребенок, Хесус». И ты не знал, верить ей или своему внутреннему чувству, но это известие ни на секунду не заставило тебя поколебаться, и ты услышал собственный голос, который произнес: «Избавься от него». Она услышала, и все в ней задрожало – глаза, уши. «Ты поняла меня?» – «Да. Ты сказал, чтобы я избавилась от него?» Лицо ее исказил непритворный страх, а с губ сорвался еле слышный звук, словно она пыталась закричать, но не могла. Она переводила взгляд на твои руки, на твое застывшее неподвижно тело, глаза, в которых застыла укоризна, на свою сумку, лежащую слишком далеко от нее. С невозмутимым видом ты взял эту сумку и высыпал содержимое на кровать. «Могу я посмотреть, что у тебя в сумке?» – «Там нет ничего для тебя интересного». Но она уже одевалась – поспешно, делая вид, что куда-то опаздывает. «О ребенке мы поговорим завтра, завтра».

– Вся моя еда остыла.

– А я уже поел и дрых, когда этого типа приволокли, и нажрался, и кофейку глотнул, и рюмочку рома пропустил.

– Еще рома хочешь?

– Конечно, дело-то затягивается.

– Что-то капитан не идет.

– Горбатого могила исправит.

– Совсем кранты – этот тип валяется тут в отключке, и ты не можешь поесть в свое удовольствие, он то что-то бормочет, то затыкается.

– Он стонет.

– Да он парализован.

– А кто он такой, ты не знаешь?

– Капитан мне сказал: повторяй ему – тебя зовут Хесус Галиндес.

– Какое странное имя. Ты не перепутал?

– Да нет. Он же испанец.

– Говенный испанец. Все они дерьмо.

Запах остывшего жаркого становится заметнее, ты вдыхаешь его, и перед глазами всплывают лепешки – тыквенные лепешки, лепешки из маниоки и мясо – жирный кусок мяса со специями; это и заставляет тебя приоткрыть глаза. Ты оглядываешься и, едва разжав веки, видишь: ты в тесной комнате, где двое доминиканцев, рядом с ними – остывшая еда, наблюдают за тобой – или стерегут тебя. Ты сдерживаешься и не спрашиваешь: «Где я?», ты пока еще не хочешь знать, где ты и для чего. Пока ты предпочитаешь строить догадки, разглядывая их огромные спины и смуглые шеи, которые мешают тебе видеть другую часть помещения. Ты не сразу почувствовал запах еды, потому что весь пропитался хлороформом – этим запахом войны, фронта, военно-полевого госпиталя. Ты весь – как огромный сосуд с хлороформом, и, осознав это, ты вздрагиваешь от подступившей тошноты, которую сдерживаешь, чтобы эти двое не заметили, что ты очнулся. Эвелин. Росс. Он ждет твоего звонка. Ты должен узнать у него, получено ли разрешение на проведение шествия, и если ты не позвонишь, он забеспокоится и позвонит Сильфе или Эвелин. Нет, Эвелин он не сможет позвонить, потому что она завтра уезжает. Завтра? А сегодня какой день? Где ты? И что это значит? Ничего хорошего, и когда ты понимаешь это, кровь застывает у тебя в жилах, но сердце начинает биться быстрее и под ложечкой сосет, как перед экзаменом. Может, это бравада, выходка Трухильо с целью запугать тебя, и из этого бездонного колодца времени, прорвавшись через черную дыру, ты вспоминаешь университетский лифт, себя с коричневым чемоданчиком в руке, раздвигающиеся двери, а за ними – следующие, еще одни, и еще, и еще… То, как ты почувствовал: сзади тебя решительно подталкивают. «Хесус Галиндес?» – «Да, а вы кто?» И тут же лицо твое закрывает что-то клейкое, угрожающее, оно пахнет бедой. Ты пытаешься оттолкнуть эту угрозу, отвести ее от себя, но чьи-то руки Цепко тебя обхватывают, бьют по голове, потом в висок, потом – в живот, и мокрая губка закрывает твое лицо, губы, а ты еще бормочешь что-то, требуешь каких-то объяснений. Или все это случилось потом? На улице? Или в машине? Анхелито. Что делал там ты, Анхелито? Ну-ка, подумаем. А впрочем, что тут думать – ответ тебе известен. Это похищение. Трухильо – убийца, и ты сам не раз произносил речи над гробом его жертв. Рекена. Ты помнишь свою речь у гроба убитого Рекены? И тебе известно, что здесь, в Нью-Йорке, ему есть на кого опереться: он покупает себе сторонников, снабжая деньгами или поставляя красивых девушек и мальчиков. Тебе известно, что Трухильо развращает все, к чему прикасается. Здесь, в Нью-Йорке. А ты еще в Нью-Йорке? Пахнет пылью и жизнью, а жаркий воздух пропитан влагой, и ты думаешь о тропиках, ты переносишься в тропики.

Может быть, в Майами? Конечно, в Майами. «Ты наверняка в Майами», – говоришь ты себе, и ощущаешь тяжесть в желудке, и воспоминание обо всех, кого достала длинная рука Трухильо, всех убитых по его приказу, превращается в огромный ком, заполняющий внутри у тебя всё, и с ненавистью падает куда-то в глубину твоего тела. Разве не в Майами чаще всего обосновывался Хромой? Конечно, ты в Майами, а Фрэнк, Джон Франк, твой связной по всем вопросам насчет Доминиканской Республики, человек из картотеки Сильфы, Глории, Мартинеса Хара, сказал тебе совершенно ясно: свою нью-йоркскую стряпню Трухильо сначала готовит в Майами. Но Бернардино появился здесь, и Эспайлат, а ведь именно Бернардино организовал на Кубе убийство доминиканского профсоюзного лидера Маурисио Баеса, это он выстрелом в голову убил полицейского на стадионе «Плэй» в Санто-Доминго на бейсбольном матче, это он в Сибао застрелил свою бывшую любовницу Чабелу. А заняв в Нью-Йорке пост консула, Бернардино сформировал собственную военизированную группу, которая мешала проведению акций, направленных против Трухильо, и избивала их участников. Сам же Бернардино подкупал людей и возвращал их Трухильо на самолетах, зафрахтованных специально для раскаявшихся противников, а когда его уговоры не действовали, платил по десять тысяч долларов за то, чтобы убили Сильфу или Рекену. «Я спасся чудом, Галиндес, – рассказывал тебе Сильфа, содрогаясь от возмущения, когда узнал, что его обвиняют в сотрудничестве с диктатором. – Нам назначили встречу, Рекене и мне, но убийцы бросились на Рекену, хотя Бернардино заплатил им за то, чтобы убили нас обоих». – «Не присылай мне больше этого дерьма, Бернардино. Пусть они остаются в Нью-Йорке. Пришли мне настоящих, несгибаемых борцов против меня, которые раскаялись, а тех, кто не хочет раскаиваться, убей». Это было то, что Сильфа рассказал ему о делах Бернардино в Нью-Йорке, и о реакции Трухильо. Кто погиб из-за Трухильо в Нью-Йорке? Бенкосме, Рекена, а ведь убить Рекену значило дать повод для скандала. А сейчас ты весь в поту – от страха из-за того, что ты в тропиках, или того, что ты в Майами, и понимаешь, что это – из-за того, что ты в Майами. «Бернардино, нет средства лучше пули, чтобы заткнуть грязную пасть, а в Нью-Йорке много тех, чья грязная пасть поносит меня». – «Слушаюсь, Благодетель». – «И скажи им, пусть борются со мной лицом к лицу, а не устраивают заговоры за моей спиной. Пусть сразятся со мной, как мужчины, а не прячутся, как бабы. Пусть бросят мне вызов – я отвечу на него. Пусть они потягаются со мной силами, но лицом к лицу, а не из Нью-Йорка, Кубы или Мехико, негодяи. Здесь, на родной земле, эти бессовестные лентяи не могут найти себе места и долго на работе не задерживаются, и тогда они прячутся в иностранных посольствах, живут прихлебателями за рубежом, пользуясь тупостью этих стран, которые предоставляют им убежище. Получают деньги и живут себе припеваючи, наслаждаясь прелестями беззаботной жизни… Доминиканская эмиграция – кипящий котел тщеславия, честолюбий, амбиций, сплетен, интриг и безмерной низости, бездонный колодец отбросов и слизняков, где каждый норовит потопить любого, кто посмеет высунуть голову».

Еще жива у тебя в памяти ваша последняя встреча, в 46-м году, после забастовки работников сахарной промышленности. Ее организовал несчастный Баес, которого так напугал размах этой забастовки, что он растерялся, словно ожидал, что ты, работавший тогда в Министерстве труда, объяснишь ему, почему так произошло. Но сейчас ты вспомнил не запуганного Баеса, а Трухильо, который был вне себя от ярости; в небольшой комнате, где его ярости было слишком тесно. Сначала он послал вас к генералу Фиальо, для того чтобы вас, тебя, поставили в известность о крайнем неудовольствии генерала в связи с тем фактом, что Министерство не сумело поставить забастовщиков на место со всей необходимой твердостью. А затем Альмоина, все тот же Альмоина, со своими предостережениями: «Осторожно, Хесус, ты слишком много себе позволил». – «Но что я такого сделал?» – «Подумай лучше о том, чего ты не сделал. Именно это имеет в виду Трухильо, в несделанном он упрекает тебя, в том, чего ты не сделал, а вместо тебя сделали забастовщики». – «Вы действительно выступали за компромиссное соглашение с забастовщиками? Вы действительно воспользовались лазейками в законодательстве, чтобы, размахивая законами, доказывать, что правда на стороне этих негодяев? Вы что, издеваетесь над институтами Республики, надо мной лично? Вы действительно созвали журналистов и раздали им для публикации текст «примирительного» протокола? Вы действительно один из тех, кто способствовал распространению коммунистических идей в нашей богом хранимой стране, как и все говенные испанцы, в недобрый час появившиеся на нашей земле?» И ты, застыв на пороге, ждешь, когда он замолчит и ты сможешь сказать, что закон, трудовое законодательство, которое он сам лично подписал, подтверждает обоснованность требований рабочих. Чтобы сказать, что забастовка началась стихийно, а тебя поразили организаторские способности профсоюзных деятелей и готовность рабочих отстаивать свои права. Что эти факторы должен иметь в виду любой политик. И, конечно, он их учел. Да еще как! «Я учитываю все, адвокатишко, и сейчас вам сообщат, что именно я учел». Сообщил тебе об этом Альмоина, но только после того, как диктатор вышел из комнаты, задержавшись около тебя, чтобы внимательно оглядеть твое лицо, – он словно искал место, куда бы залепить пощечину, как часто поступал со своими подчиненными вне зависимости от их положения и чина. «Хесус, случилось то, что должно было случиться: Трухильо сообщили о тебе ряд фактов, которые выдают тебя с головой. Ты критиковал его за то, что он заставляет всех эмигрантов участвовать в парадных шествиях, как рабов, плетущихся за победной колесницей Цезаря. Не надо говорить, что этого не было. Я не знаю, как он это узнал, но он узнал. Ты отказался превозносить Трухильо на занятиях, а когда среди твоих студентов находились низкие людишки, пытавшиеся заставить тебя пойти на это, ты лишь отмалчивался. Диктатору это известно. Он знает и то, что ты поставил неудовлетворительную оценку тем студентам, которые прикрывали свое невежество воспеванием Благодетеля. Ни одну из твоих книг ты не посвятил Благодетелю, даже «Эль Боруко», которая получила премию на конкурсе, посвященном столетию образования Доминиканской Республики. «Острову Кискейя – этому тиглю народов Америки, ее началу, по сельве и среди развалин которого еще бродят романтические привидения воинственных поселенцев и замученных индейцев, дерзких пиратов и темнокожих рабов, еле слышным шепотом вспоминающих ушедшие века и исчезнувшие народы, столетнюю годовщину народа, который возник на острове, унаследовав века и оптимизм молодости… с искренней благодарностью к людям, приютившим меня в трудную минуту». Ты помнишь, Галиндес? Разве в этом посвящении ты упомянул Трухильо? Франкисты из честной испанской колонии плетут против нас всякие интриги и нашептывают Трухильо, что именно благодаря нам в стране распространились коммунистические идеи. В статье, которую ты 17 декабря 1945 года опубликовал в газете «Ла насьон», усмотрели скрытое одобрение прошедшей вскоре забастовки; ходят слухи, что это ты – тот Хосе Галиндо, который публикует за рубежом статьи, направленные против Трухильо. Ты отказался принять участие в митингах солидарности с Трухильо, когда на него и на нас кидались венесуэльцы. В частных беседах Трухильо говорит, что с его стороны было ошибкой давать приют этим красным, которые сначала боролись против Франко, а теперь борются против него». Он ошибался. Большинство красных, боровшихся против Франко, слишком устали от борьбы и от потерь, а самые упорные перебрались в другие края, а вслед им довольно глядел Альмоина и грустно – твои баскские друзья. С коммунистов не спускали глаз, и они были так запуганы, что в 44-м начали уезжать – на шхунах «Харагуа», «Руфь», «Санта-Маргарита». За ними последовали и анархисты. Трухильо, подстрекаемый американской разведкой, считал, что они слишком опасны и ставят под угрозу его положение лидера антикоммунизма в странах Карибского бассейна. «Мы не преследуем никаких инквизиторских целей, господин Галиндес. Вы – баск и христианин и прекрасно знаете о добрых отношениях между Государственным департаментом и баскским правительством в изгнании. Нас интересуют сведения об организованности испанских коммунистов, живущих в эмиграции в Санто-Доминго, и также их открытая и подпольная деятельность. Это превентивная мера. Вы – не коммунист, господин Галиндес, и успешное сотрудничество между баскскими и каталонскими националистами, с одной стороны, и Государственным департаментом – с другой, является составной частью усилий в ходе войны в лагере союзников. Необходимо покончить с фашизмом, но не следует строить иллюзий относительно коммунизма. Коммунист – всегда абсолютный мечтатель, где бы он ни находился, в изгнании или нет, мечтатель-тоталитарист… В каких районах страны коммунисты особенно сильны – в столице, в Сан-Педро-де-Макорис, в Сантьяго, в Ла-Вега или Пуэрто-Плата?» – «Наиболее активные коммунисты? Не всегда просто отличить активно работающих людей от сочувствующих». – «Сделайте приблизительный список».

Дрисколл назначал тебе встречи в машине, припаркованной где-нибудь в районе Сан-Мигель. Там ты называл некоторые имена, сначала напрягая память, а потом передал ему подготовленный список, который Дрисколл с удовлетворенным видом взял. Валерьяно Маркина, Висенте Алонсо, Луис Сальвадорес, Клементе Кальсада, Ивон Лабардера, Риос Чинарро, Мигель Адам, Ахель Вальбуэна, Хиль Бадальо, Мануэль Альоса, Лаура де Гомес, Мариан де Перианьес и Доминго Сепеда, главный среди них; он уехал последним, когда ситуация стала совсем невыносимой, и все остальные, и ты в том числе, считали, что она невыносима. «Симпатизирующие? Некоторые интеллектуалы заигрывают с коммунистами, не очень ясно понимая, с кем именно играют. Висенте Рьера Льорка». – «Какие общественные центры служат им прикрытием?» – «Испанский демократический центр, Испанский молодежный клуб, Лига инвалидов войны в Испании, Комитет солидарности с испанскими беженцами, Всеобщее объединение трудящихся, Испанский очаг, Каталонский клуб. Их издания? Да, у них есть свои издания: «За Республику», «Каталония», «Эри». – «В «Эри» публикуетесь и вы сами, не так ли? Это издание унитарное». – «Но они напечатали текст Конституции СССР, представив ее как самую демократичную конституцию за всю историю человечества». – «Это унитарное издание, я не могу командовать там». Дрисколл оставил тебя в покое, вскоре появился молчаливый, но Уверенный лендакари[12]12
  Президент, председатель (баск.).


[Закрыть] Агирре – он приехал в Сьюдад-Трухильо и сказал тебе: «Они ищут и собирают информацию, но не знают, что с ней делать. Они благодарны нам за эти сведения и готовы сформировать добровольческую армию, целиком состоящую из басков, которые завоюют Басконию, как только немцы потерпят поражение. Мы сражаемся на одной стороне, Хесус. Не надо питать отвращения к союзникам».

Особенно настойчиво Дрисколл расспрашивал тебя об Алонсо Фаустино и Доминго Сепеде; первый раньше был офицером в республиканской армии, а сейчас работал в торговой фирме, а второй – в обувном магазине на улице Архиепископа Портеса и одновременно был бесспорным лидером испанских коммунистов, живущих в Доминиканской Республике. Доминго Сепеда производил на тебя впечатление, как и лидер анархистов Серра Тубау. И если ты думал только об освобождении Страны Басков, то они – об освобождении абстрактного человечества, всего человечества. Твой рай был покрыт зеленью и имел строго очерченные границы, а их – безграничен. Ты с сарказмом отнесся к тому, что Трухильо – когда ты уже перебрался в Нью-Йорк – занес твое имя в Белую книгу коммунизма, а Дрисколла не было поблизости, чтобы рассказать ему об этом, но ты не упустил случая поехидничать по этому поводу с Агирре или Ирала, когда вы встретились в Нью-Йорке или во Франции. «Германия проиграла войну, Хесус, но и Франция тоже ее проиграла, и по мосту через реку Бидосоа[13]13
  Мост, по которому проходит граница Басконии.


[Закрыть] и пройдет армия баскских солдат, и сбудется наша мечта – Страна Басков станет свободной. Я уже договорился об этом с американцами, и скоро мы сформируем элитную часть, которая пройдет подготовку в Штатах – они-то и начнут освобождение Басконии». И где она, эта элитная часть? Что стало с мечтами Агирре и Ирала? «Не нужно падать духом, Хесус, надо по-прежнему стараться внушить доверие американцам. Они обещали мне, что окажут давление на Франко, чтобы он несколько ослабил тиски, и тогда мы, баскские националисты, будем первыми, кто сумеет воспользоваться демократическими переменами в Испании. Ирала возвращается на континент, а ты остаешься в Нью-Йорке, только не потеряй доверия американцев, не дай им разочароваться в нас. Пойми, Хесус, они – единственные, кто нас поддерживает, ни одно европейское правительство не желает слушать о баскской проблеме, а американцам мы нужны, чтобы оказывать давление на Франко. И лучше, если они будут вести свою игру, учитывая наши интересы». Сепеда был последним коммунистом, покинувшим страну, а поскольку ни одно правительство не давало ему визы, Трухильо посадил их в самолет – его, Бердалау и анархиста Серра Тубау, и самолет приземлился в Камагуэй на Кубе, где их задержали и интернировали. И теперь Сепеда живет в Мехико, торгует обувью, борется с ностальгией, а перед Рождеством с нетерпением ждет посылки с банками тунца, которые ему присылают из Испании. Иногда он вспоминает, как вы собирались в его доме в Санто-Доминго на улице Сантьяго Родригес, 38, и обсуждали унитарную платформу республиканцев. Он поддерживает отношения с Михе, который тоже живет в Мехико. «Я помню, Галиндес: приводя в порядок наши финансы, мы стали опускать все наши деньги в огромный кувшин, и никто не записывал, кто сколько положил, кто больше, кто меньше, и каждый брал оттуда в соответствии со своим пониманием солидарности и со своими потребностями. И я подумал, что настанет день, когда коммунизм победит во всем мире, и тогда будет что-то вроде такого же общего кувшина: везде будут свои кувшины, и люди будут засовывать туда руку и вытаскивать деньги – кому сколько нужно для жизни». – «Гончарному производству будущее обеспечено, Сепеда». – «Тебе, Галиндес, только бы посмеяться. Вас, басков, ничто не интересует, кроме вашей Басконии и еды, вы сентиментальные обжоры». – «Похоже, коммунисты вас не интересуют». – «я предпочитаю передавать вам информацию о нацистах, которые чувствуют себя в Доминиканской Республике как дома, потому что Благодетель Родины не знает, на какую карту лучше поставить; и если фашистские подводные лодки не трогают доминиканские суда – ни разу! – у этого должна быть причина». – «Нацисты не представляют для нас проблемы, Галиндес, но, если хотите, можете сообщать мне о них».

Галиндес, прозвище Рохас, агент № 10, проживает в Санто-Доминго, группа осведомителей в районе Сан-Педро-Макарис, Сабана-де-ла-Мар-и-Монтекристи, я дам вам ознакомиться с моим донесением в Вашингтон, чтобы вас встретили с распростертыми объятиями. «Доставлял ценную и проверенную информацию относительно различных групп испанских беженцев, в том числе относительно коммунистов и фалангистов, и без колебаний сообщал сведения о действиях коммунистов. Считается ценным источником информации о коммунистической партии». Каждую пятницу, во второй половине дня, Дрисколл припарковывал свой «шевроле» 37-го года на той улице, о которой они договаривались в предыдущую пятницу в районе Сан-Мигель, а если машины не было, ты знал, что найдешь американца в кафе «Голливуд» в шесть часов вечера, ровно в шесть. Порой ты спрашивал себя, что думают вечно пахнущие ромом обитатели этого простонародного квартала, где дома деревянные, под цинковыми крышами, где всегда слышится гитара или аккордеон, что думают они о двух «белых», сидящих в «шевроле» 37-го года выпуска. Иногда встреча назначалась на перекрестке улиц Хосе Рейес и Рестаурасьон, и в дверном проеме лавчонки покачивались незамысловатые качели, на которых сидела хозяйка, которая никогда ничем не торговала. Все звали ее Тива, а ее такую же темнокожую дочку – Тивита, и пока Дрисколл говорил, оправдывая себя, тебя, говорил так, словно оставлял записки для Истории на страницах своей же записной книжки, блокнота, ты отключался, переставал его слышать, покачиваясь вместе со своим дедушкой в кресле-качалке под навесом большого дома в Амуррио, сидя на его прочных, как камень, коленях – тебе казалось, что они каменные.

– Вы его подготовили?

– Спекся совсем, только вот не очухивается никак.

– Я бы не хотел, чтобы он умер, как тот тип, который еле дышал.

– Да он живой! Дрыхнет только и бормочет что-то.

– И говорит о еде, я слышал, как он говорил о тыкве.

– Это ему кажется из-за того, что у вас на тарелках.

– Ну, раз запах чует, значит, жив, капитан.

– Вы наверняка пропустили стаканчик-другой, вместо того чтобы им заниматься.

– Да уж пропустили, конечно, но с него глаз не спускали.

– Ну, посмотрим, может, он заговорит.

И капитан подходит к тебе, а ты крепче сжимаешь веки, чтобы он не догадался, что ты видишь его, но он раскусил тебя, приподняв кончиками пальцев твое веко, он проводит спичкой по твоему глазу:

– Хесус Галиндес?

Ты открываешь глаза, словно тебя позвали откуда-то издалека, и заговариваешь по-английски, как будто находишься там, где и должен находиться, или все еще веришь, что ты в Майами, ты цепляешься за Майами, как за последний выступ родной земли.

– Говорите по-испански, гринго тут нет.

– Да, Галиндес. Мне очень плохо. Голова кружится и тошнит.

– Дайте ему попить. Что вы предпочитаете – воды или немного рома?

– Воды.

Четыре руки, от которых пахнет тыквенными лепешками, приподнимают тебя, руки все в масле, и по телу твоему проходит дрожь от подступающей к горлу тошноты, пока они не опускают тебя и ты не оказываешься снова на матрасе. Это матрас. Глядя на грязный потолок, весь в пятнах сырости, ты понимаешь, что, возможно, попал туда, откуда невозможно вернуться. Это уже не тот белый потолок, который ты увидел в первые минуты, а грязный, запущенный, под которым не могут находиться достойные люди.

– Не нервничайте и слушайтесь меня. Отвечайте на вопросы, которые я буду задавать, а потом на вопросы моего начальства, когда оно придет. Доктор вас осмотрел и сказал, что все в порядке, поэтому никаких нервов и никакого сопротивления. Будет только хуже.

– Где я?

– Этого я сказать не могу.

– В Нью-Йорке?

– Я не могу этого сказать.

– Дайте еще воды.

Они равнодушно приподнимают тебя, и ты чувствуешь, что можешь обойтись без их помощи, и хочешь приподняться и взглянуть на их лица, но осторожность подсказывает, что лучше притвориться обессиленным, и они тебе верят.

– Вы ему вкатили лошадиную дозу.

– Просто его кололи несколько раз, потому что он сильно нервничал и все время просыпался.

– Да, слабак.

– Какой худой. Худой-то какой.

– Да на голову слабый.

– Только бы с ним не получилось, как с тем птенцом на прошлой неделе, который все говорил-говорил, а когда капитан наподдал ему как следует, волосы в рот попали, и хорошо еще, что язык запутался, а то так бы и подавился.

– Напился?

– Пьет понемногу.

– Да он уже ожил и хвостом виляет.

На потолке резко очерчивается фигура офицера. Два других силуэта размыты и тонут в полумраке; перед ним плотный, приземистый человек, с черными маленькими усиками, смуглый, с несколько раскосыми черными глазами – характерный креольский тип, и тебе кажется, что где-то его видел и больше того – уже слышал этот голос, но не можешь вспомнить, где и когда.

– Что вам от меня надо?

– Я подчиняюсь приказу.

– Но вы можете, по крайней мере, сказать, где я нахожусь.

– Я не имею права.

– Но ведь я в Нью-Йорке, да? Или в Майами? Мы в Майами? На другом конце Флориды? На каком-нибудь из прибрежных островков?

Он отрицательно мотает головой, не переставая внимательно разглядывать тебя, словно старается понять, что он может из тебя вытащить.

– Хесус Галиндес.

Он повторяет твое имя и вытаскивает из правого кармана военной формы какую-то бумажку, чтобы прочесть то, что для тебя очевидно – зовут Хесус Галиндес, родился в Мадриде, сорок один, преподает в Колумбийском университете, и после неожиданно резко спрашивает, словно зачитывая еще одно обвинение и недовольно сопя:

– С какого времени состоите в коммунистической партии?

– Я никогда не был коммунистом. Я член Националистической партии басков, я баскский националист, представитель Националистической партии басков в Нью-Йорке. Вы можете позвонить в Государственный департамент, и там это подтвердят.

– Всему свое время, но будет лучше, если вы будете говорить правду, потому что я терпеливый человек, но мое начальство – нет, и мне приказано выяснить, являетесь ли вы коммунистом.

– Я никогда не был коммунистом.

– Для чего, приехав в Мехико, вы встречались с Сепедой?

– Мы встретились случайно, мы познакомились в Санто-Доминго.

– С кем из членов Доминиканской коммунистической партии, живущих в стране, вы поддерживаете отношения, подготавливая вторжение?

– Ни с кем. Я не знаю, остался ли в стране хоть один член Коммунистической партии.

– Оставьте этот тон, Галиндес.

– Я знаю только тех, кто живет в Нью-Йорке, я десять лет назад уехал из Санто-Доминго.

– А Сильфа? Разве вы не знакомы с Сильфой? А с Хуаном Бошем?

– Они не коммунисты.

– Ну, если Бош не коммунист, то я педик.

Смешки его подчиненных прозвучали словно издалека, а перед тобой – только лицо офицера, и в глазах этого человека – ни любопытства, ни сдержанности, ни сострадания, только открытое превосходство хозяина положения.

– Это только начало, Галиндес. Нам осточертели неблагодарные вроде вас, которые, сидя за границей, не оставляют нас в покое, искажают деятельность Главного, генералиссимуса Трухильо, и оскорбляют доброе имя всех доминиканцев. Так что не упрямьтесь, никто вам не поможет, да тут и нет никого, кто хотел бы вам помочь.

Страх заставляет тебя прозреть, хотя ты давно уже закрыл глаза, тебе кажется, что ты паришь в воздухе, и в животе у тебя все кувыркается, и ты никак не можешь понять, кто же тебя крутит. Теперь ты внезапно понял, что далекий, мерный гул, который все время слышал, – это шум мотора летящего самолета, и тут мокрая влажная губка снова погрузила тебя в беспамятство. «Баски, загадочная, легендарная раса». Нью-Йорк, глубокая ночь, тишина, канун Рождества, город спит, и перо само летает по бумаге, ты исписываешь страницу за страницей – бедные страницы, никогда им не быть напечатанными, потому что в них слишком много правды. Только этот листок каким-то чудом уцелел. «Ты – баск, и у тебя в жизни нет ничего, кроме гордости за то, что ты принадлежишь к этому народу. Некоторые смеются, когда ты так говоришь, особенно если они испанцы, этот безгранично большой народ презирает все, что ему неведомо, и среди прочего – ощущение границ. У других есть деньги, удобства, счастье семейного очага и то, что они полагают благородными идеалами, потому что те предполагают власть. Власть подчинять себе других. Я восстаю против всего этого и не могу с этим мириться, хотя и возвращаюсь домой поздно вечером в пустую квартиру и нет никого, кто мог бы меня понять. Я – баск, и поэтому я борюсь. Ты один, ты и твои мысли, и никто тебя не поймет в этом Вавилоне. Но когда-нибудь ты заснешь рядом с тополем, на вершине холма, который выбрал сам, в пустынной долине, где родные места, неподалеку от своего городка, и там ты будешь вместе со своей землей и своим дождем. Они-то и поймут тебя в конце концов». Так ты написал, и теперь ты повторяешь эти слова, ты шепчешь их, как молитву, чтобы у тебя не дрожали все кости, а офицер не заметил, что ты обмочился, и темное пятно, как масло, растекается, и носки пропитываются твоей ничтожностью – жалкий червяк, брошенный на матрас и глядящий на потолок, который тоже тебя ненавидит. Господи, сделай так, чтобы они не заметили, что я обмочился, потому что если они это увидят, то утратят остатки уважения к тебе, бросятся на тебя и растерзают на куски. И тебе так важно знать, заметили они что-нибудь или нет, что ты приподнимаешь голову, чтобы посмотреть на свои брюки, но капитан перехватывает этот взгляд и восклицает: