Текст книги "И была любовь в гетто"

19 апреля

В десять часов утра командование принимает Штроп[49]49
  Юрген Штроп (1895—1952) – обергруппенфюрер СС и генерал Ваффен-СС, один из руководителей подавления восстания в варшавском гетто. Повешен по приговору польского суда.


[Закрыть]. Начинается новое наступление на гетто.

День занялся чудесный, погожий, но не жаркий. Даже прохладно. В нашем секторе (территория фабрики щеток[50]50
  На этой фабрике производились «щетки» из тонких веток вербы, использовавшиеся немцами для маскировки военных объектов.


[Закрыть] на Свентоерской) – около десяти веркшуцев. Сидят в своей караулке на первом этаже. Мы заглядываем туда через окно. На стенах висят автоматы. А они сидят в расстегнутых мундирах и пьют чай. Можно было бы бросить в окно гранату и, безоружных, взять их в плен или расстрелять. Захватили бы много оружия. Но эти люди не сделали нам ничего плохого. И мы не решились. Умно это было или глупо, нам никогда не узнать. Идем дальше. Прохладно, я в летнем пальто. В кармане у меня непристрелянный револьвер. В последнем, третьем, проходном дворе дома на Свентоерской встречаем еще двоих веркшуцев. Идем за ними. Можно без труда их застрелить и забрать оружие. Да, у меня есть револьвер, но ведь я никогда из него не стрелял, я вообще никогда не стрелял, я еще не умею стрелять. Представил себе, что могу, не вынимая револьвера из кармана пальто, запросто в них выстрелить. Но тут они поворачиваются к нам и с улыбкой говорят: «Поглядите, там дерутся, а у нас спокойно». Слова иногда могут разоружить врага успешнее, чем если у него отобрать оружие. Мы дошли с этими ничего не подозревающими веркшуцами до конца двора и позволили им свободно уйти.

А между тем из центрального гетто опять стали доноситься выстрелы и взрывы. То наши, то их… И так продолжалось до сумерек. Ночь мы провели там же, на своей «базе».

20 апреля

И этот день занялся чудесный и солнечный. Все еще царило спокойствие. Тишина. Похоже, ночью все хорошо спали – ничего особенного мне не запомнилось.

Час дня. Появляется связной из группы Гутмана, которая базируется на Свентоерской, у самых ворот со стороны Валовой. Перед воротами мина, установленная Клепфишем, датчик взрывателя – у них. Немецкий отряд в составе около ста человек останавливается у самых ворот, но никто им этих ворот не открывает. И тогда Гутман отстраняет двух часовых, стоящих в карауле, и включает взрыватель. Мощный взрыв. Из разорвавшейся трубы фонтаном бьет вода. Вода заливает всю улицу. Кареты «скорой помощи» с включенной сиреной увозят раненых немцев. Мы все идем туда. Думаем, сейчас начнется схватка. Но немцы, нацепив на себя белые ленточки, предлагают перемирие. У нас была всего одна винтовка, и только один умел из нее стрелять. Это был Зигмунт Фридрих, он уже отслужил в армии. Идем дальше. Зигмунт стреляет по белым ленточкам.

Идем дальше. На чердаке погибает Михал Клепфиш. Мы пробиваемся, пока еще все вместе. Немцы все-таки форсировали ворота. Мы бросаем в них бутылки с зажигательной смесью. Бутылки часто достигают цели, и мы видим, как тех, в кого они попали, охватывает пламя. Это продолжается какое-то время, пока немцы не отступают. Смеркается. Мы ищем, куда бы спрятаться. Из сада Красинских с Бонифратерской немецкие огнеметы поджигают наш сектор. Но мы еще об этом не знаем.

Мы уже были вместе с гражданским населением в большом замаскированном бункере на Свентоерской, 34. Несколько сот беззащитных людей и наша группа в тридцать человек. Была там еще группа из «Ханоар Хациони» – правой молодежной сионистской организации. И тут в наш подвал в панике вбегают два рослых статных парня из этой группы с криком: «Горим, все горит!» Кричат пронзительно, истерически. Их страх заразителен. Как обуздать панику? Парни на голову выше меня, но тем не менее оба получают по морде. Однако кричать не перестают, и мы выталкиваем их из подвала.

Случилось так, как предсказывал Антек. Не мы подожгли гетто – нас поджигают. Огонь уже близко. Слышно, как над нами рушатся балки горящей кровли. Быстро принимаем решение об эвакуации. Единственный возможный путь – в центральное гетто. Выходим во двор. И тут ко мне подходит Пнина, протягивает теплую руку: «Я боюсь, я никуда не пойду». – «Не бойся, – говорю я, – ты пойдешь со мной. Будешь все время рядом, я буду держать тебя за руку». И так и стало. Мы в полном комплекте. Приближаемся к тому месту, где в стене пролом. Тут можно перейти в центральное гетто. Но стена в этом месте ярко освещена прожектором и обстреливается из пушечки, установленной немцами на Бонифратерской (вот она, видна на снимках). Зигмунт, наш единственный снайпер – других нет, – одним выстрелом гасит прожектор. Уже почти все прошли: выскочили на улицу и через большой пролом в стене переходят в центральное гетто. Мы с Зигмунтом и Пниной последние: стоим в подворотне и смотрим, как остальные один за другим исчезают за стеной. Еще сейчас я чувствую теплую руку Пнины в своей руке.

Двое парней, которые сообщили о пожаре, подходят к нам и говорят, что не пойдут с нами, что у них хорошее убежище и там они будут в безопасности. Помню, с каким облегчением я это услышал. Все уже прошли, теперь наша очередь, ждем удобного момента. Вот и спокойная минута – нашей троице удается проскочить через пролом. Ребята по ту сторону стены нас ждут. А я понятия не имею, куда идти. Но мы откуда-то знали, что Анелевич на Милой, 18. Идем туда. Добираемся до угла Францисканской и Налевок и там, во дворе дома номер 30 по Францисканской, неожиданно сталкиваемся с Абрашей Блюмом. Он один. «Ну и что мне теперь делать, Марек?» – спрашивает он у меня. Я понял, что сейчас должен решать за всех. Но у меня нет никаких решений. Одна ответственность. Спускаемся в какой-то подвал. Засыпаем.

По пути в центральное гетто мы хотели забрать с собой Руту Перенсон с пятилетним сыном и больной матерью, но мать не могла ходить, а Рута не хотела ее бросать. Сказала нам, что на другой стороне Валовой есть убежище, где она будет в безопасности. На следующий день Адам решил туда пробраться и все-таки переправить Руту к нам. Мы выглянули в окно, из которого видна была Валовая, и увидели, что дома, под которым было убежище, больше не существует. Груда развалин полностью завалила бункер. Там погибла группа «Ханоар Хациони», а с ними Рута с семьей.

21 апреля

Утром наши постовые высмотрели немцев. Мы с большим удовлетворением наблюдали, как они крадутся под стеной, как передвигаются короткими перебежками, на большом расстоянии друг от друга, как прячутся. Они нас боялись!

6 мая

Мы получили записку с арийской стороны. Оказывается, на Окоповой улице был подкоп, которым пользовались еврейские пекари. С арийской стороны передавали муку, а обратно – выпекавшийся в гетто хлеб. В записке говорилось: «Связь установим завтра ночью на Окоповой». Мы поставили там наблюдательный пост. Они прождали до утра, но из-за стены никто не появился. Мейлаха Перельмана, одного из постовых, ранили в живот, когда они уже оттуда уходили. Он дополз до Милой, 18, где оставался до самого конца. Сгорел живьем вместе с домом, его крики долго были слышны. Маша говорила, что до сих пор их слышит.

7 мая

Следующая ночь: к нам на Францисканскую пришли Анелевич, Мира Фухтер и Целина. Пробыли целые сутки. Вечером Анелевич с Мирой вернулись на Милую, а Целина осталась с нами. Она меня слушалась.

8 мая

До вечера никто с Милой к нам не пришел, так что около полуночи мы впятером отправились к ним. Помню, что со мной пошли Целина и Янек Биляк. Было темно. По дороге мы вдруг почувствовали, что Целины с нами нет. Над ней сломалась полусгоревшая балка, и она свалилась в подвал. Пришлось ее вытаскивать. На Милой – полная тишина, это производило странное впечатление. Мы несколько раз повторили пароль («Ян»), но не услышали отзыва («Варшава»). Вдруг из-под какой-то двери выкарабкалось человек пятнадцать. Только от них мы узнали про самоубийство, к которому призвал Юрек Вильнер, потому что из окруженного бункера якобы не было выхода. Но эти все-таки нашли выход и теперь в подробностях рассказывали нам, кто кого в какой момент застрелил и когда кто сам застрелился.

Что было дальше, я уже много раз рассказывал. В частности, о том, как неожиданно объявился Казик, которого я раньше отправил на арийскую сторону и который нашел для нас путь выхода из гетто.

10 мая

Приезжаем утром в Ломянки[51]51
  Группы выходивших из гетто по канализационным каналам евреев переправляли в Ломянки близ Варшавы.


[Закрыть]. Среди бела дня проехали через всю Варшаву в открытом кузове грузовика. В небольшом лесочке встретились с группой (человек сорок), которая раньше вышла с территории Тёббенса и Шульца. Вместе нас около семидесяти человек. Лесок молодой, редкий, низкий, место очень опасное. Днем из Варшавы приезжают Целеменский и Антек. Я говорю Целеменскому, что они должны срочно связаться с АК и увести отсюда людей в безопасное место. Кричу на него, что надо торопиться, пускай немедленно отправляется в Варшаву. Целеменский передает мое требование Фейнеру, но добавляет, что «Марек пал духом». Под утро Целеменский возвращается к нам с запиской от Грота: «Идите в Вышков, там вас ждут наши отряды». Еще рано утром Кайщак принес хлеб, и семьдесят человек двинулись в Вышков. При переправке через Буг неизвестно при каких обстоятельствах погибла группа Мердека Гроваса в десять человек.

Мы с Целиной вернулись в Варшаву. А наши партизанили под Вышковом почти целый год. Потом те, кому удалось уцелеть, тоже вернулись в Варшаву.

Судьбы их в Варшаве сложились по-разному. Часть погибла, сражаясь в Варшавском восстании, некоторые были убиты повстанцами. Пережили восстание не больше десяти человек, и все они очень скоро нелегально уехали – кто в Швецию, кто в американскую зону в Германии.

Клочки памяти

Варшавское восстание описывалось многократно, с разных позиций, и мне было бы нечего добавить, если б не то, что моя ситуация как его участника отличалась от ситуации большинства повстанцев. У меня был повстанческий мундир с бело-красной повязкой на рукаве и оружие, но моя еврейская физиономия определяла отношение ко мне людей, с которыми я сталкивался. Хорошее и плохое. Доброжелательное и неприязненное. Я описал все что мог, возможно, без ладу и складу, но это – клочки моей памяти.

1 августа 1944 года

Мы с Антеком и Целиной тогда жили на улице Лешно, во флигеле дома рядом с евангелической церковью, в одной из двух квартир на третьем этаже. В одной комнате этой квартиры профессиональным каменщиком была по всем правилам сложена дополнительная стена, за которой образовался тайник. Квартиру «прикрывала» Марыся Савицкая, которая вместе со своей тетей, Анной Вонхальской, участвовала в организации нашей жизни на арийской стороне. «Прикрывала» значит снимала на свое имя, ну и приходила к нам туда, приносила еду и новости. В тот день она пришла еще засветло и сказала, что на углу Желязной и Твардой задаром раздавали «Информационный бюллетень»[52]52
  Самое значительное подпольное издание в оккупированной Польше, с весны 1941 г. печатный орган Главного штаба АК; создатель и главный редактор – Александр Каминский (1903—1978), педагог, воспитатель, идейный руководитель подпольной харцерской организации «Серые шеренги».


[Закрыть]. Она слышала, что напечатано 50 тысяч экземпляров, но все уже успели разобрать, и ей ни одного не досталось. На Вольской она видела едущие в направлении Ловича немецкие подводы, они везут мебель, узлы и раненых солдаты. Настроение в городе удивительное, все радуются. Хотя, по слухам, мобилизация в очередной раз была отменена и вроде бы неизвестно, что начало восстания назначено на сегодня, город охватило возбуждение.

И вдруг, около пяти, мы услышали на лестнице топот множества ног. Выглянули в щелку в дверях и увидели, как от соседки с нашего этажа один за другим выходят вооруженные молодые люди. Эту соседку мы все время считали ненадежной и даже побаивались, полагая, что она за нами следит, потому что, когда у нас открывалась дверь, она неизменно высовывалась на площадку. На самом же деле, поскольку у нее дома был арсенал, она никому не могла доверять и, конечно, именно поэтому с таким подозрением за нами следила. Молодые люди спустились во двор, и мы из окна смотрели, как они там собираются и надевают на рукава бело-красные повязки. Как они выходят на улицу и вообще что там делается, мы не видели, потому что квартира наша была во флигеле. Однако уже вскоре издалека донеслись выстрелы. Сперва отдельные, потом стрельба участилась. Восстание! А мы сидим в квартире, и никакие новости до нас не доходят. И все время мучаемся вопросом: выходить или не выходить?

В такой неуверенности мы провели часа два. Вдруг, около семи, услышали условный стук в дверь. Открыли. На пороге стоял Александр Каминский. Он принес известие: Юрек Гразберг, харцерский[53]53
  Союз польских харцеров – польская национальная скаутская организация.


[Закрыть] деятель, еще довоенный постоянный сотрудник Каминского, вместе с которым он теперь редактировал «Информационный бюллетень», погиб. С этого для нас началось восстание. Гразберг, как и мы, скрывался. Он жил на Панской, в конспиративной квартире. Каминский приходил туда регулярно раз в неделю и забирал отредактированные Юреком сообщения о событиях в стране. Узнав о начале восстания в первые же его минуты, Юрек взял оружие и вышел из квартиры, чтобы присоединиться к повстанцам. Не успел он спуститься вниз, как был задержан повстанческим отрядом. И немедленно расстрелян: раз у еврея есть оружие, значит, он провокатор. Буквально через несколько минут там появился Каминский, который пришел за Юреком, но во дворе нашел только труп. А от отряда, который занимал тот дом, уже и след простыл.

Каминский, едва переступив порог нашей квартиры, предостерег нас: «Вы должны найти отряд, который захочет вас принять, нельзя бросаться к первому же попавшемуся – присоединяйтесь только к тем, кто гарантирует вам безопасность». Сказал и ушел.

Снова я его увидел только в 1945 году в Лодзи, на семинаре бабушки Радлинской. Хелена Радлинская – известный и уважаемый социолог и педагог, а точнее, создатель социальной педагогики, до войны возглавляла Свободный университет. Теперь она была очень больна. Семинар, на который приходили не только социологи, но и студенты почти всех факультетов университета, и я в том числе, она проводила в своей квартире в старом лодзинском доме, лежа в кровати в большой комнате. Был морозный зимний день, я пришел раньше других и потому смог выбрать место получше: стоял, прислонившись к теплой печке. Пришел Каминский, встал рядом со мной у печки, покосился на меня, но как будто не узнал, во всяком случае, не ответил на мой поклон. Потом мне сказали, что он – сотрудник Радлинской. Тогда он уже был автором книги «Камни для редута», которую все мы взахлеб читали. Больше я никогда с ним не сталкивался, хотя он жил в Лодзи. Как-то, уже во времена КОРа[54]54
  Комитет защиты рабочих (КОР) – созданная в 1976 г. группой оппозиционеров организация для оказания финансовой и юридической помощи рабочим, преследовавшимся за протесты в связи с повышением цен; в 1977 г. преобразован в Комитет общественной самообороны КОР (КСС–КОР), практически ставший организатором оппозиционной деятельности в стране.


[Закрыть], будучи у Юзефа Рыбицкого[55]55
  Юзеф Роман Рыбицкий (1901—1986) – филолог-классик, солдат АК, участник Варшавского восстания, один из основателей КОРа.


[Закрыть], я спросил его, почему Каминский не вступил в КОР. Рыбицкий неторопливо встал с кресла, подошел к кровати, на которой был разложен весь его архив, и из груды бумаг извлек густо исписанный листок. «Я его пригласил – вот тут ответ. Как сами понимаете, отрицательный, иначе не был бы таким длинным». Я спросил, можно ли его прочитать. «Нет, это наша частная корреспонденция». Кстати, этот «кроватный» архив должен представлять большой интерес.

Итак, Каминский дал нам совет и ушел. А мы продолжали ломать голову, что делать. Никакого такого отряда мы не знали. Вдобавок главная связная между нами и Каминским, Зеленая Марыся, не пришла. Потом мы узнали, что он отправил ее с каким-то поручением под Варшаву, а когда началось восстание, она уже не смогла пробраться в город. Но это выяснилось гораздо позже.

Мы все остались дома. Однако около восьми, когда уже смеркалось, я пошел на угол Желязной и Гжибовской к Бронеку Шпигелю и Халине Белхатовской, которые недавно вернулись из леса. Стемнело. Мы проговорили всю ночь. Они рассказывали о том, как партизанили, почему пришлось уйти из леса, как они выбрались из окружения. Обоих еще не отпустило напряжение. Халина, более уравновешенная, деловитая, сказала: «Ну, наконец-то мы будем жить».

Утром я вернулся на Лешно. Антек с Целиной и Стася все еще были там. По-прежнему никто из нас не знал, что делать. И куда идти. Около десяти примчался Казик. Сказал, что ночь он провел в Судах на Лешно[56]56
  Монументальное здание на улице Лешно, где всегда располагались суды.


[Закрыть]. Этот проныра повсюду должен был сунуть нос, всё должен был знать. Что он там делал – неизвестно. Потом, тоже неизвестно зачем, отправился на Старе Място. На Длугой, перед гарнизонной церковью, нашел какой-то листок, который – когда он его рассмотрел – оказался запиской, выброшенной нашим товарищем, Юлеком Рутковским (он же Фишгрунд, сын Сало Фишгрунда). Юлек писал, что его задержали жандармы, контролировавшие тот район, и что он у них в участке. Казик покрутился, повертелся и туда пролез. Какой-то майор допрашивал Юлека: его обвинили в том, что он еврейский шпион и диверсант, поскольку нелегально владеет оружием. На двенадцать часов было назначено заседание повстанческого военно-полевого суда. Казик пробился к майору и стал ему объяснять, кто такой Юлек. Наплел с три короба про его заслуги, представив чуть ли не главным руководителем подполья. А рассказывать Казик умел – заслушаешься; в общем, Юлека отпустили. Выходя из участка, он столкнулся со своим школьным товарищем, бойцом одного из подразделений батальона Чвартаков Армии Людовой[57]57
  Армия Людова (АЛ) – военная организация Польской рабочей партии (ППР). Действовала в 1944 г. на оккупированных территориях, пользовалась поддержкой СССР, своей целью провозглашала восстановление польского государства с коммунистическим руководством.


[Закрыть], и у них остался. Вот так Юлек стал коммунистом.

Антек, услышав, что где-то есть коммунисты, начал искать своих знакомых – ведь он все время вел двойную игру, поддерживая связь и с коммунистами, и с АК. В конце концов ему удалось отыскать на Подвалье кого-то из командования АЛ. Если не ошибаюсь, он встретил Ковальскую. Вечером вернулся бодрый и радостный: нашелся отряд, который готов нас принять и гарантирует нам безопасность. Назавтра должны были состояться переговоры о создании боевой группы ЖОБа. Но при мне Антек словом не обмолвился, что это коммунисты. С самого утра он побежал на переговоры. Вернулся с таинственным видом: все будет хорошо! Но пока – ничего определенного, сплошной туман. Зато Казик привел к нам свою девушку, а поскольку оба были непоседы, они все время куда-то бегали – и никогда не было известно куда.

Настал третий день восстания, а тут по-прежнему полная неясность. В центр пробраться невозможно. Ни с кем из знакомых связаться я не могу. А за два дня до восстания наша связная, разумеется, вместе с Казиком, получила на улице Фраскати первую посылку, предназначенную для сионистской организации. Там было сорок тысяч долларов, слиток золота и еще что-то. Я, кажется, впервые в жизни увидел сразу столько денег, и мы, вместо того чтобы с толком их использовать, устроили в нашем тайнике на Лешно еще один тайник и все туда спрятали.

Антек вел переговоры с коммунистами (как я наконец узнал) вплоть до шестого дня восстания. В результате они договорились, что при АЛ создается боевая группа ЖОБа. Набралось около десяти человек: нас четверо плюс Казик со своей девушкой, а еще отыскались две наши связные, которых восстание застало на Старом Мясте. Была с нами также Марыся Савицкая.

Утром седьмого августа отправились. Командование АЛ находилось на Подвалье, наискосок от гарнизонной церкви на Длугой. Когда мы туда явились, нас прикомандировали ко второму взводу третьей роты – а может, наоборот? – который располагался на Свентоерской, в подвале дома, куда можно было попасть через проходные дворы с Длугой. Командиром был Витек – трамвайщик, чудесный малый. В середине дня Антек и Целина сообразили, что все деньги остались в тайнике на Лешно. А на углу улиц Пшеязд и Лешно, за пассажем Симонса, если смотреть от нас, была повстанческая баррикада, и наша квартира на Лешно оказалась на немецкой стороне. Не знаю, как Антек уговорил Казика пойти за этими деньгами. С собой Казик взял свою девушку, Марысю Савицкую, Стасю и еще двоих или троих.

Часть улицы Лешно с нашим домом находилась в руках у немцев, но добраться туда было возможно: посты пока еще были редкие. Ребята отправились. Час проходил за часом, а они не возвращались. Стемнело, ночь на дворе, я начал беспокоиться. Но и у меня были свои связи. Через Яся Стшелецкого я раздобыл пропуск, позволявший пройти на немецкую сторону. Подошел к командиру поста на углу Лешно и Пшеязда, показал пропуск, и меня без разговоров пропустили.

Я вышел на четную сторону Лешно и быстро направился к нашему дому. Однако оказалось, что в евангелической церкви уже стоят немцы. Они увидели меня со двора и принялись стрелять. Я забежал в подъезд, кажется, дома номер двенадцать. Все дома вплоть до улицы Пшеязд уже были подожжены. Стоило мне высунуться, немцы начинали пальбу. Тогда я применил свой испытанный способ. Дождался, пока пыл немцев на минуту поутих, и перескочил в соседний подъезд. Оттуда подвалами, забитыми гражданским населением, провожаемый неодобрительными взглядами: мол, из-за повстанцев простые люди страдают, – я вернулся на пост на углу Пшеязда. Там меня задержал повстанческий патруль. Они посмотрели на мой пропуск и говорят: «Он что, еврей? К стенке его, наверняка шпион». Их было четверо, а я один. «Руки вверх, поганый еврей, это ты поджег Лешно!» Но эти идиоты меня даже не обыскали и не знали, что у меня есть оружие. Опыт расправы с евреями у этих сопляков, видать, был небольшой. Я стал вырываться. Все это происходило у двери, за которой спал их командир, тот самый, что выпустил меня на немецкую сторону. Я дотянулся ногой до этой двери и принялся в нее колотить. Мне повезло: командир вышел и подтвердил, что меня знает. Это меня спасло. Но сионистские деньги спасти не удалось.

Перед домом, где расположился наш взвод, как обычно, сидел Густав. Потом из него вырос генерал Эдвин Розлубирский. А тогда ему было лет восемнадцать, и он двадцать четыре часа в сутки держал наготове шмайсер[58]58
  Немецкий пистолет-пулемет.


[Закрыть] – уж и не знаю, когда спал. Увидев меня, он удивился: было уже очень поздно. «Где тебя носит ночью?» – спросил.

Я вернулся к нашим, но перед тем как лечь спать, растолкал Антека и говорю: «Ну что, горят теперь ваши денежки?»

Почему я разрешил Стасе уйти с Казиком? Думаю, у меня уже вошло в привычку отправлять близких «за стену», туда, где безопаснее, где у них будет больше шансов выжить. А я благодаря этому обретал бóльшую свободу: не нужно было за них беспокоиться. Стася и вправду выжила. Все они выжили. Просидели недели две в подвале на Лешно, пока их не схватили немцы и не вывезли через Прушков[59]59
  В Прушкове под Варшавой до 17 января 1945 г. был пересыльный лагерь для выселяемого из Варшавы гражданского населения.


[Закрыть] на работы в Германию.

Вот так. Между тем Антек целыми днями совещался с коммунистами. Не знаю, о чем можно было столько говорить, но, видно, у них находились общие темы. Он c важным видом ходил взад-вперед по Длугой и Подвалью. Девушки готовили ему еду, и так он проводил целые дни. Из нашей жобовской группы я один выходил на пост. Однажды, когда я оттуда вернулся, ко мне подошел Настек Матывецкий и сказал: «Марек, нечего тебе спать в подвале, с сегодняшнего дня будешь спать со мной на газоне, внизу тебя рано или поздно убьют». С тех пор мы спали на газоне перед домом, укрывшись плащ-палаткой Настека, – рядом, он у меня за спиной.

А Ясь Стшелецкий частенько брал меня под руку, и мы прохаживались по Длугой. «Пошли прогуляемся – я это делаю назло одному майору, но кому, не скажу», – говаривал он.

На пост я ходил на Мостовую, в белый домик, как мы его называли. Сейчас в этом доме театр «Старая Проховня». Не могу сказать, что там было спокойно. Пост находился в том месте, где Мостовая (дальше, спускаясь к Висле, она переходила в улицу Болесть) пересекалась с идущей вниз по обрыву привисленской улицей Бугай (с нашей стороны Мостовой превращающейся в улицу Рыбаки). На колокольне костела Св. Анны на Краковском Предместье расположился немецкий снайпер и отдельными выстрелами убивал людей, пересекавших улицу Бугай. Примерно напротив нас, но ниже по направлению к Висле, стоял дом из красного кирпича, который мы называли красным домиком. Он был занят немцами, страшно портившими нам жизнь. Они беспрестанно нас оттуда обстреливали. Однажды ночью, захватив пачку пороха и запал собственного изготовления, мы подкрались к стене красного домика. Подложили порох, подожгли запал и убежали. Обрушилось полстены. Но толку от этого было мало: немцы соорудили баррикаду из мешков с песком и продолжали нас обстреливать. И так целый месяц восстания мы воевали с немцами: белый домик против красного.

Был у нас связной – мальчуган, от силы лет двенадцати. Все время был с нами, куда мы, туда и он. Мы его звали Воробей. Если требовалось, бегал на Длугую, на Подвалье, в штаб. Такой вот маленький взрослый.

Дела шли все хуже. Было ясно, что Старе Място нам не удержать. Уже накануне стало известно, что завтра будем уходить. И именно в этот день на улице Фрета погибло все командование АЛ. Не знаю, кто распорядился, чтобы наш отряд отступил на Жолибож. Генек, подпоручик и наш непосредственный командир, объявил об эвакуации, а Воробью приказал остаться в арьергарде. Все уходят, а этот малыш остается и должен нас прикрывать. Мальчик расплакался. Он боялся остаться один. И Генек его застрелил за невыполнение приказа. Потом, на Жолибоже, Генека отстранили от командования, он должен был предстать перед судом – но до этого так и не дошло. Целых три недели он ничего не делал, только крутился, принарядившись, по двору. Но справедливость все же восторжествовала. После войны его назначили военным атташе в Югославии. Он отправился туда на машине, но до места не доехал. Погиб по дороге в автокатастрофе. Не скажу, чтобы ребята из нашего взвода – те, что остались живы, – сильно горевали. Но в живых остались немногие. Я встречал их потом возле гостиницы «Полония», где они скупали доллары (наверняка с ведома органов безопасности).

Со Старого Мяста мы уходили каналами. Спустились в коллектор ночью. Вначале канал был довольно низкий, с полсотни метров пришлось шагать согнувшись, но потом… высокий удобный канал, можно было идти в полный рост, не боясь намочить оружие. Просто шикарная дорога. Вода бежала быстро, поэтому каждый держался за пояс идущего впереди. Только под люками следовало соблюдать тишину: наверху нас могли подкарауливать немецкие патрули. Так мы добрались до главного жолибожского коллектора. Там, чтобы переправиться через бурный поток, текущий из Жолибожа прямо в Вислу, нужно было держаться за веревку. Я справился без труда. Следующей была Целина, которая раньше шла за мной, держась за мой ремень, но при переправе через коллектор нам пришлось разделиться. Секунда – и ее подхватило течение. Я тогда был ловкий малый, но, пока удалось ее поймать и вытащить из воды, Целину унесло в сторону Вислы на добрых пять-шесть метров.

Вскоре мы подошли под площадь Вильсона, где нас ждали и помогли выбраться из коллектора. День уже был в разгаре, ярко светило солнце. Было тихо и спокойно. Мы не спеша отправились в четвертый квартал предвоенных кооперативных домов на углу Красинского и Сузина, где нас разместили в пустых, видимо, специально с этой целью приготовленных квартирах. Очень хотелось есть. Я схватил какой-то мешок и побежал искать Тосю, которая, после того как вышла из гетто, снимала комнату на улице Промыка у Глинских. Но Тоси там не было, квартира оказалась пустой. У пани Новаковской – садик ее дома на улице Свенчицкого примыкал к садику дома Глинских – тоже никого не было. Улица Промыка и соседние улочки обстреливались русской артиллерией с другого берега Вислы, это, вероятно, и заставило жильцов покинуть свои дома. Но, к счастью, они оставили ванны, наполненные водой, и подвалы, неплохо снабженные провизией. Я набил мешок чем попало, а при случае еще пристрелял свой новый ППШ, который мне дали, когда мы вышли из канала, но, конечно, постоянно промазывал, и вернулся в нашу квартиру. Мы наварили каши, сдобрили ее смальцем и наконец-то досыта наелись, потому что на Старом Мясте это не всегда удавалось. Витек, наш командир, дал нам увольнительные до вечера и сказал, что на следующее утро мы занимаем пост в полицейских домиках[60]60
  В этом районе был целый поселок односемейных домов, где до войны жили семьи полицейских.


[Закрыть] между площадью Лелевеля и Потоцкой улицей.

Наш взвод стоял в последнем домике по Потоцкой. Вдалеке виднелось Пожарное училище, куда перебрались монахини из монастыря Воскресения Господня на углу Красинского и Столечной. Мы в нашем домике сменялись каждые двенадцать часов. Жильцов там, видимо, давно уже не было, и кто до нас занимал этот домик, неизвестно. Жуткая грязь, вонь и убожество. На нас немедленно набросились самые гнусные из паразитов – все возможные разновидности вшей. К себе в четвертый квартал мы возвращались, чтобы отоспаться. Днем приходила хозяйка квартиры, в которой мы расположились, пани Свенчицкая с двумя маленькими детьми. Она ставила на стол таз с ужасно горячей водой и приказывала мне какое-то время держать в нем голову. Когда я вытаскивал голову из воды, все вши плавали на поверхности; после этой процедуры пани Свенчицкая разрешала мне таскать детей на закорках. Для спанья в нашем распоряжении были пол и топчан, с которого хозяйка предусмотрительно сняла матрас. Уходила она, когда смеркалось.

Однажды к нам пришла Тося. Откуда-то она узнала, где мы, и с нами осталась. В нашей группе было человек пятнадцать. Видимо, постепенно разнеслась весть о еврейских повстанцах – к нам стали присоединяться евреи из ближайших окрестностей, среди них были муж и жена Киршенбаумы. Все разместились на первом и втором этаже.

И тут у меня был маленький – девятилетний – связной, которого мы тоже прозвали Воробей. Он все время старался держаться рядом. Ходил со мной на пост в полицейские домики. По улице Сузина мы доходили до улицы Словацкого, переходили ее и дальше шли по неглубокой траншее вдоль Креховецкой, круто спускающейся вниз через площадь Лелевеля. Это был самый опасный участок пути, потому что траншея заканчивалась слишком рано. Нужно было, выйдя из нее, перебежать в подвал единственного дома на левой стороне. Именно это место беспрерывно обстреливали немцы. Тут я применял свой испытанный способ. Взяв Воробья на руки, выжидал подходящий момент и, когда, по моему мнению, бдительность немцев ослабевала, перебрасывал мальчугана в подвал.

Немцы, должно быть, это видели, потому что пальба сразу же усиливалась, но они всегда опаздывали. Мне этот номер удавался. И другим тоже, пока не подстрелили капитана Испанца, человека, который не кланялся пулям. Днем вытащить его не было никакой возможности. Он потерял сознание. Только ночью Испанца удалось перенести в госпиталь на Креховецкой, расположившийся в подвале того самого дома, перед которым заканчивалась траншея. Там работал хирург, доктор Хмелевский. В его распоряжении был котелок с грязной водой, тряпка, обыкновенная иголка и нитки. Он промыл Испанцу забитую песком почку, зашил через край кожу и так его оставил. Кажется, той же ночью Испанец умер.

В четвертом квартале квартировал штаб АЛ. Секретарем у них – в звании сержанта – была Божена Пухальская. Ей тогда было, наверно, лет шестнадцать – красивая девушка, с неизменной ослепительной улыбкой. В ее руках были все документы и печати. Поддельные и настоящие. Бланки кенкарт[61]61
  Кенкарты – удостоверения, выдававшиеся немецкими властями польскому населению оккупированных территорий.


[Закрыть], пропусков, разрешений и еще всякие важные и полезные бумаги. Божена подчинялась Клишко[62]62
  Зенон Клишко (1908—1989) – государственный и партийный деятель ПНР. Принимал участие в Варшавском восстании в рядах руководимой коммунистами Армии Людовой.


[Закрыть]. А Клишко считал, что этих документов слишком мало, и запретил выдавать фальшивые кенкарты евреям. Но хранились-то они у Божены, а она, на наше счастье, с его распоряжениями не считалась. Выписывала и ставила печати не только на кенкарты, но и на пропуска и другие документы. Вела себя как настоящий самостоятельный властелин бумаг. А поскольку у нее была чудесная улыбка, все были в нее влюблены.