Текст книги "Жемчуг проклятых"

Отец Ронана пребывал в уверенности, что жена с сыном преисполнены греха, и не жалел сил на его искоренение. Ронана он тоже дисциплинировал. Мальчик не знал, какова на ощупь ладонь отца, потому то тот никогда его не гладил, зато близко познакомился с каждым дюймом его трости. Иногда отец ломал трость в процессе воспитания, а после сыну доставалось вдвойне – и за проступок, и вызванную им порчу имущества. Но, как признавался Ронан, получал он за дело. Он на самом деле ненавидел отца и подстроил бы ему пакость, подвернись только возможность. Вот бы ему отомстить!

– В Библии сказано, что мстить нельзя! – ужаснулась Агнесс. – Нужно подставлять левую щеку.

Заметив, что она никак не решается войти в воду, опасаясь замочить платье, парнишка подхватил ее на руки. От неожиданности Агнесс ойкнула, но вырываться не стала – уж очень крепко но вместе с тем бережно нес ее Ронан.

– Знаешь, есть люди, которые с удовольствием залепят тебе и по левой щеке, предварительно отхлестав тебя по правой.

– Но это не значит, что ее не надо подставлять.

– Конечно, не значит. Просто не удивляйся, когда тебе по обеим достанется.

С детских лет он был одержим одной идеей – защитить мать. От людей вообще и от каждого человека в отдельности. Сама она не умела дать сдачи, никогда не огрызалась на мужа и не кричала на служанок, которые ни во что ее не ставили. Дни напролет она просиживала в гостиной, сложив руки на коленях и полуприкрыв глаза. В отличие от других дам, она не вышивала, не наносила визиты и даже не играла на пианино (ей и чтение давалось с трудом). Что же она делала весь день? Ронан не знал в точности, но у него создавалось впечатление, что она вспоминает. Уходит куда-то, где ей было хорошо, и слушает голоса, от которых не осталось даже эха. Она была самой кроткой женщиной в мире, и поэтому мир вытворял с ней, что хотел.

Лишь одно ее радовало – общение с сыном. Как только за оцом закрывалась дверь, Ронан бежал к ней, обнимал ее крепко и, если нужно, прикладывал лед к ее разбитым губам.

И клялся отомстить.

И мстил.

Сначала он приструнил прислугу. Горничные сразу проведали, что хозяйка «малость блажная», и что хозяин поверит на слово кому угодно, только не ей. В ответ на упреки, порою заслуженные, они хлопали глазами и говорили, что сама миссис разрешила им приводить гостей или продавать кроличьи шкурки старьевщику, а выручку оставлять себе. С нее и спрос. А на мать сыпались оскорбления. Но когда ему исполнилось семь, Ронан спустился под лестницу и пообещал передушить всех служанок этой же ночью прямо в постелях. Передушить голыми руками, сняв перчатки. Хозяйского сына прислуга побаивалась, учитывая, что ни одна нянька не задерживалась в детской больше чем на три дня. А без перчаток его еще никто не видел и, если задуматься, не рвался увидеть. Угроза возымела действие, и отношение к хозяйке из презрительного перетекло в угодливое.

Родственников отца он тоже поставил на место, но об этом как-нибудь в другой раз. И то, если Нест захочет. А то зачем слушать про чужие дрязги?

Оставался отец. Научившись складывать буквы в слова, Ронан начал читать взахлеб. Привлекали его не библейские истории для детей, которые подсовывала родня, и даже не авантюрные романы, а пособия по семейному праву. Он искал способ развести родителей. Бывают же чудеса, и вдруг отыщется какой-нибудь параграф, какой-нибудь прецедент, который вызволит мать из неволи. Повзрослев, Ронан зачастил в лондонский квартал Темпл, рылся в столетних судебных записях и возвращался домой по локоть в пыли и чуть не плача от разочарования.

Отец не мешал его занятиям. Наоборот, радовался, что сын пойдет по судейской дорожке и со временем нахлобучит белый парик адвоката. Зачем ему волноваться? Жена была его собственностью, с которой он волен обращаться так, как сочтет нужным. И никакие законы не ограничивали его власть, разве что предписывали бить жену палкой не толще большого пальца. Если она что-нибудь заработает, он мог отнять ее заработки, а если сбежит, вернуть силой. Он может сделать с ней все, что угодно, если только это ее не убьет. А убивать ее он не собирался.

В их обстоятельствах развод был невозможен. Для развода требуется измена, да еще с такими отягчающими обстоятельствами, о которых Ронан не мог поведать Агнесс и сам до конца их не понимал. Но какая разница? Отец был примерным семьянином. Из своей конторы он возвращался прямиком домой, разве что задерживался на заседании какого-нибудь религиозного общества.

…При этих его словах у Агнесс кольнуло в сердце, но она отогнала подозрение, потому что не готова была его принять.

А Ронан продолжал говорить тихо и безнадежно о том, что измене неоткуда было взяться, а без нее дорогостоящая, затяжная и постыдная процедура развода не могла даже начаться.

Оставалась последняя надежда – раздельное проживание. Церковный суд порою разрешает супругами жить порознь, хотя жениться повторным браком они уже не могут. Ну и не надо. Ронан сильно сомневался, что после такого опыта матушку еще раз потянет на матримониальные приключения. Она и так вздрагивала от любого громкого звука, а наутро после того, как муж посещал ее спальню, тихо плакала у себя и не спускалась в гостиную до полудня.

Нужно подождать, уговаривал ее Ронан. Скоро ему исполнится двадцать один год, он станет совершеннолетним и сможет о ней позаботиться. Увезет ее подальше – в заснеженные канадские леса или в прерии Дикого Запада, в индийские джунгли или африканскую саванну. Увезет туда, где отец до них не доберется, откуда не экстрадируют в Англию, где, быть может, даже не знают о существовании такой страны! Нужно лишь набраться терпения, подождать. Он добьется разрешения на разъезд. Вырастет и добьется.

Но откуда же ему было знать, что отец втайне желает того же самого? И что он, нелюбимый сын, подкинет отцу козырную карту?

Потому что если бы не Ронан, мать не лишилась бы рассудка. Это он во всем виноват. Он и никто другой.

После все услышанного, Агнесс уже не удивляло, что бедняжка сошла с ума. Вот то, что она сошла с ума так поздно, – это и правда странно. Какой надо обладать выдержкой! И вряд ли Ронан виноват в ее болезни, так что нечего на себя наговаривать.

Но его было не переубедить. Кто же тогда виноват, если не он? Именно он потащил ее к морю.

Отец признавал целительную силу воды и даже приобрел дом неподалеку от Харроугейта, йоркширского курорта, славного минеральными ключами, но никогда не вывозил семью на приморские курорты. Вот уж где рассадник греха! Начать с того, что мужчины в подпитии любят поплескаться в волнах нагишом, а вид джентльмена без кальсон нанесет любой даме непоправимый духовный урон. Добавить крики гадалок и взвизгивание певцов, загримированных под негров, призывные вопли торговцев рыбой и рев ослов, на которых катают ребятню, и в сумме получится такая какофония, что даже у мужчины закружится голова. Что уж говорить о женщинах, склонных к безумию по самой своей природе. От приморской суматохи у них может сдвинуться матка и блуждать по телу, приводя их в исступление. Кто пожелает своей жене такую участь? Правильно, никто. Она не должна увидеть море. Никогда.

И как раз поэтому Ронан решил, что море она обязательно увидит. Раз отец что-то сказал, надо поступить наоборот. До сих пор эта стратегия отлично срабатывала, но внезапно потерпела крушение, да такое, что обломками задело всех.

В конце апреля отец в очередной раз уехал по делам, на этот раз далеко и надолго. А буквально через день после его отъезда в таун-хаус через стену въехали молодожены – мистер и миссис Холилокс. Горничная принесла Ронану визитку миссис Холилокс. Ей не терпелось познакомиться с соседями, тем более что она видела, как Ронан с матерью гуляют по обсаженной деревьями площадью перед домом – такая элегантная пара! О странностях новой соседки ей, видимо, еще не успели наболтать. С виду же матушка Ронана производила впечатление спокойствия и сдержанности.

Сначала женщины встретились за чаем, причем говорила в основном белокурая пышка миссис Холилокс – о Сезоне, о конных прогулках в Гайд-парке, о том, как трудно найти горничную, которая не носит серьги и не прячет кавалеров в кладовой. Соседка молчала, а миссис Холилокс сияла от радости, не забывая налегать на тарталетки. До чего же приятно, когда с тобой соглашаются, да еще и так последовательно! Новая подруга пришлась ей по душе, и уже в следующую субботу молодожены пригласили Ронана с матерью прокатиться в Брайтон. Для купания холодновато, но ведь можно просто побродить по пляжу и, самое главное, осмотреть Королевский павильон – любимое детище Георга IV, восточный оазис на английском побережье.

Ронан вцепился в приглашение. Еще бы, такая возможность увидеть море! А также нарушить отцовский запрет, возможно, даже безнаказанно.

В субботу утром все четверо заняли места в глянцевом, только что из мастерской, экипаже Холилоксов – мужчины сели спиной к лошадям, дамы удобно расположились на плюшевом сиденье. Карета тронулась с места и остановилась уже в Брайтоне, возле Королевского павильона.

Через полчаса мать Ронана сошла с ума.

Пока они осматривали Королевский павильон, она успела уйти. Он отвернулся буквально на минуту – а ее уже не было рядом. Ронан метался по улицам и выкликал ее имя, останавливал прохожих, и наконец услышал, как с пляжа доносится улюлюканье. Он заметил толпу и побежал со всех ног, чувствую, каким вязким вдруг стал песок и плотным воздух, как трудно двигаться вперед, когда перед глазами стоит видение – ее тело, вымытое волнами на берег. Но мать была жива, и это самое важное. Ничего, что она повредилась в уме и срывала с себя одежду под гогот зевак. Ничего, что кричала, но не словами, а как испуганное животное. Лишь бы только жила. Все равно какая.

В Лондон они с матерью возвращались в наемной карете, которую снял для них мистер Холилокс, «дабы стесненное пространство и присутствие посторонних лиц не повредило больной». Проще говоря, чтобы она не погрызла обивку в их новеньком экипаже. И не укусила, а то истерички на всякое способны.

Опасения были напрасны. Всю дорогу мать просидела спокойно, только на вопросы не отвечала и расстегивала на себе платье, так что Ронан под конец махнул рукой – пусть будет, как она хочет. Сам он тоже едва не сошел с ума от жалости к матери и жгучей, выворачивающей нутро ненависти к себе. Как он мог ослушаться отца? Почему не поверил его словам? И что же, черт побери, теперь делать?

Два дня спустя, когда из поездки вернулся отец, Ронан встал на колени и попросил сделать с ним все, что угодно, только вылечить мать. Должен же быть способ сдвинуть ее матку обратно, или что там с ней произошло. За свое ослушание он ожидал самую чудовищную из всех кар, но отец лишь покачал головой и сказал, что Господь посылает им знак. Вина сына невелика, тут все дело в дурной наследственности. Как он ни боролся с греховной природой жены, ее порочность взяла верх и отрезала ей путь к спасению. Остается лишь изолировать ее от общества. Разумеется, он не отдаст ее в Хануэлл, куда свозят полоумных бедняков, но устроит в заведение посолиднее, где ее окружат заботой и разумной строгостью. Так будет лучше для всех. И в первую очередь для сына. Если он рассчитывает когда-нибудь оказаться в раю, то должен держаться подальше от матери. Явив свое истинное лицо, она попытается и сына втянуть в безумие. К счастью, он уже договорился, чтобы Роберта взяли юнгой на торговое судно, которое отчаливает в Китай послезавтра. Перчатки не помешают драить палубу и тянуть канаты.

– И что же ты сделал? – не выдержала Агнесс, когда Ронан начал разбирать сухие ветки, скрывавшие вход в пещеру.

– Черта с два я б ее бросил! Сказал «да, сэр», а потом прихватил нож, огниво и карту северных графств, выгреб все деньги, какие были, накинул на нее плащ и повел на прогулку. Пусть, мол, подышит свежим воздухом, прежде чем ее на цепь посадят. Только с прогулки мы не вернулись. А когда нас хватились, уже поздно было.

4.

Расчистив дорогу, Ронан шагнул в пещеру, и Агнесс последовала за ним. Она ожидала могильную сырость или того хуже – вихрь летучих мышей навстречу, но пещера оказалась хоть и холодной, но сухой и даже как будто обжитой. В центре теплился очаг, над ним болтался котелок. Когда глаза привыкли к полумраку, Агнесс разглядела грубо сколоченный стол с табуретками и ворохи овечьих шкур вдоль неровных стен. Раздался шорох. Обернувшись, Агнесс увидела ту сумасшедшую с постоялого двора. Она сидела на подобии ложа, застланном овчиной, вцепившись скрюченными пальцами в завитки шерсти. Распущенные волосы почти полностью скрывали ее тело, и в первый миг Агнесс приняла ее за животное с темной лоснящейся шкурой.

– Добрый день, мэм.

– Ее зовут Мэри, – познакомил их Ронан. – Матушка, это Нест. Она нам друг.

Женщина зашевелилась, и на ее волосах заиграли красноватые отблески от тлеющих углей. Она приоткрыла рот. Снова эти звуки! Как будто лай, но приглушенный, завершающийся всхлипом.

Ронан положил руку на плечо гостьи.

– Значит, она тебе рада. Не бойся.

Выудив из корзины шкатулку, Агнесс сделала несколько шагов и вытянула руку так далеко, как только могла.

– Я принесла вам подарок. Это шкатулка для…

«Носовых платков» чуть не сказала девушка, но вовремя вспомнила, что сумасшедшие не пользуются благами цивилизации.

– …для всего, что вы захотите в нее положить.

– Она не понимает слова, зато распознает интонацию. Как животные, – печально добавил Ронан. – Говори с ней ласково и все будет в порядке. Хотя ты, наверное, по-другому и не умеешь.

Сумасшедшая потянулась к ней, и тоже опасливо, готовясь в любой момент отпрянуть. Слышно было, как она втягивает воздух, словно определяя по запаху, враг перед ней или нет. Агнесс зажмурилась, чувствуя, что ее переполняет страх, плотный и липкий, как поднявшееся тесто, которое как ни накрывай крышкой, а оно все равно лезет из миски.

Животные чуют страх. И кидаются на тех, кто их боится. По крайней мере, так ей говорили про бродячих собак, а поведение Мэри едва ли было более осмысленным. Мелькнула мысль, то в клинике ей, наверное, было бы лучше…

Одним прыжком сумасшедшая поравнялась с ней, вцепилась ей в плечи и, прежде чем Агнесс успела закричать, потерлась щекой о ее щеку. И еще раз. А когда отступила, в ее глазах лучилась доброта. Агнесс невольно улыбнулась. Наверное, это приветствие. Просиял и Ронан, и только Мэри как ни напрягала губы, не смогла изобразить улыбку.

В пещере как будто потеплело.

– Давай я расчешу ей волосы? – предложила Агнесс, когда Мэри забралась на свое ложе и принялась вертеть в руках подарок, разглядывая его со всех сторон.

– Ой, здорово! А я пока чай приготовлю.

Из ниши в стене Ронан достал огромный тюк, зачерпнул заварки и высыпал в котелок. Агнесс подозрительно прищурилась.

– А откуда у тебя чай? Да еще в таких количествах, – спросила она, давая себе зарок не пить краденое.

– Контрабанда.

Ронан, пожалуй, был самой отпетой личностью из всех, кого она встречала.

– Так ты еще и контрабандой занимаешься? В придачу в браконьерству?

– Нет, мне лень, – отозвался Ронан, колдуя над котелком. – Зато раньше этой пещерой пользовались контрабандисты. Вывозили из страны сукно и овчину и завозили чай, чтоб пошлину не платить. Потом их, наверное, перебили, а запасы остались. Нам же лучше. Кстати, если хочешь, я могу и тебе чаю отсыпать. Домой унесешь.

– Нет уж спасибо.

– Точно не хочешь?

– Обойдусь как-нибудь.

Сьюзен и Дженни хвастались воротничками из контрабандных голландских кружев и предлагали сказать, где их можно купить задешево, но Агнесс была непреклонна. Пусть хоть пол-Йоркшира одевается в контрабанду! Она все равно не преступит закон. Поэтому замашки Ронана приводили ее в тихое отчаяние.

– И как ты только нашел эту пещеру?

– Отец помог. Лет пять назад дело было, мы проводили лето в нашем особняке возле Харроугейта, не так далеко отсюда. Стоял канун Иоанна Крестителя, я весь вечер носился по окрестным лесам и, как последний идиот, искал цветок папоротника, чтобы видеть все сокрытое. Надеялся, что найду клад, и тогда мы с матушкой купим личный корабль и точно уплывем отсюда. Это я сейчас не верю ни в волшебство, ни в столоверчение, ни в прочую дребедень, а тогда был совсем глупый – ну, двенадцать лет, что ты хочешь? – оправдывался Ронан. – Ни черта, конечно, не нашел, только прошлялся допоздна. Как, думаю, прокрасться в детскую, чтобы отец не поймал и шкуру не спустил? Лестница наверх как раз напротив его кабинета, чтобы ему видно было, кто куда шастает. Иду на цыпочках, даже дышать боюсь, вдруг вижу, что у него горит свет. Мне бы юркнуть мимо, но так захотелось посмотреть, чего он там полуночничает. Мы всегда рано ложились – в девять чтение Библии, общая молитва и на боковую. А тут такое! Сунул нос в дверь и вижу – на столе стоит открытый сундук, и отец в него руку запустил и как будто что-то перебирает. Меня такое любопытство разобрало, что я вообще про все забыл. Шагнул вперед, а отец как обернется! Ох, что потом было! Я даже подумать не мог, что он так озвереет. Прежде он лишь раз так меня избил, что меня потом полдня водой с лауданумом отпаивали. Но тогда-то мне за дело прилетело, а тут за что? Я же ничего такого не делал! А у него еще и трости под рукой не было, зато на стене висело ружье. Я вообще не трус, ты не подумай.

– Да я и не думаю, – успокоила его Агнесс, расчесывая волосы Мэри своим гребнем. Волосы у нее были удивительные – мягкие, гладкие и такие густые, что гребень мог запросто в них затеряться.

– Ну вот. Просто тогда я посмотрел ему в глаза и увидел свою смерть. Ни на секунду не сомневался, что если сам не удеру, меня из кабинета за ноги выволокут. Я бежал и не разбирал дороги, наверное, всю ночь бежал. Под утро заснул в чьем-то коровнике, потом надоил себе молока прямо в рот и снова побежал. По дороге какой-то крестьян пожалел меня и кинул ломоть хлеба с беконом, а я даже спасибо не мог сказать. Весь разум как отбило, и слова не получались. Наверное, у нас с матушкой на самом деле дурная наследственность, раз уж нас так накрывает безумие. Я бродил как дикий зверь, питался ягодами и сырыми грибами, таскал еду у жнецов, стоило им отвернуться. Потом добрел до реки и пошел против течения, вдруг смотрю – пещера. В ней было так спокойно. Я сразу подумал, что если понадобится, мы с матушкой сможем здесь укрыться. Это, наверное, была моя первая мысль за неделю. Тут-то я вспомнил, что матушка осталась дома и что мне нужно идти к ней. Домой я добирался еще несколько дней. Самое забавное, что отец не стал меня бить, чтобы не марать о меня трость – такой я был грязный. Спросил только, где я был, не на третьей ли дороге.

– Где-где? – насторожилась Агнесс.

– На третьей дороге. Наверное, какой-то тракт. Я у матушки спрашивал, она тоже не знает. Но так или иначе, отец пустил меня в дом, хотя предупредил, что если я еще раз сбегу, назад могу не возвращаться. А пещеру я запомнил. Видишь, как она мне пригодилась. Нест, ты чего?

Бывает такой ужас, когда кажется, что в груди открывается дыра и через нее из тела вытекают все силы, начиная с ног, которые внезапно слабеют. Если бы Агнесс стояла, то рухнула бы на землю, а так лишь уронила гребень и прикрыла рот ладонью.

– Ох, Ронан, у нас такие неприятности, такие!

Как сказать ему, что уже повстречала его отца? И что он за ними пришел.

– Твоя фамилия Хант? – наконец спросила она.

Мэри отшатнулась и глухо зарычала. И тогда Агнесс поведала все, что знала.

Пока она говорила, над котелком вздулась пена и Ронан, тихо чертыхаясь, снял его с огня. Ручка котелка нагрелась, но толстые перчатки защищали его ладони от раскаленного металла. Затем Ронан зачерпнул чай в две глиняные кружки с щербатыми краями и присел рядом с Агнесс.

– Ну, чего-то такого я и ждал. Только надеялся, что он решит, будто мы удрали в Дувр, а оттуда в Кале. А он оказался умнее. Как думаешь, Нест, он нас уже выследил?

– Сомневаюсь.

– А зачем он тогда околачивается в Линден-эбби?

– Мне кажется, у него какие-то счеты к моему дядюшке.

– Да брось. Твой дядюшка ведь пастор? Значит, тоже святоша, одного поля ягоды. Скорее уж оба замышляют что-то против нас всех.

– Ничего подобного! Мистер Линден совсем не такой. Он строгий, конечно, зато он истинный джентльмен. И очень красивый, – неожиданно для себя добавила Агнесс.

Ронан пробурчал что-то себе под нос и раздражено выплеснул чай.

– А по кому твой отец носит траур? – спросила девушка наобум, лишь бы разрядить ситуацию.

– Он что, траур носит? – заинтересовался Ронан. – Наверное, тетушка Джин преставилась. Теперь чертей в аду дрессирует.

– Ронан, ну как так можно?

– Еще как можно. Тетушка Джин воспитала отца, и меня пыталась воспитывать. Каждый год меня ссылали к ней в Эйршир, пока… – Ронан замялся, – пока она сама не отказалась меня принимать. Ну и ладно, было б о чем сожалеть. Тоска зеленая всю неделю, но самый кошмар – воскресенье. Такая тишина стояла, что хотелось заорать, просто чтоб убедиться, что еще не помер. Никаких забав, только чтение Библии. Вот почему стрелять из лука в воскресенье это забава, а хлестать меня розгой – нет, при том, что улыбочка у тети Джин была от уха до уха?

Агнесс оглянулась на Мэри, которая свернулась на овчине спиной к ним и, кажется, спала. Как хорошо, что она не разбирает слова.

– И что ты будешь делать?

Ронан сидел так близко, что она чувствовала его запах – пота, дыма и горьких трав.

– Мне нужно вернуться в наш особняк, – прошептал он, – найти тот сундук и посмотреть, что в нем. Сдается мне, там какие-то бумаги. Что-то, что имеет отношение к моей матери. Справка о крещении, или завещание, где она упомянута, или выписки с банковских счетов. Я ведь даже не знаю, в каком приходе она родилась и есть ли у нее семья. Отец никогда не упоминал ее прошлое, а матушка говорила, что она откуда-то с севера, из Шотландии. А что если она богатая наследница? Представляешь, Нест? Вдруг отыщутся родственники, которые смогут ей помочь?

– Ты должен быть…

– …очень осторожен. Знаю. Если меня схватят, то завербуют во флот в лучших традициях старой Англии – веслом по затылку, а очнусь уже где-нибудь посреди Атлантики. А мать запрут в Бедламе. Поэтому я сижу тут вторую неделю и пытаюсь сообразить, что же мне, черт побери, делать… Ой.

На самом деле Мэри не спала, а сосредоточенно отрывала от шкатулки раковины. Оторвав последнюю, она столкнула облезлую коробку на пол и разложила на овчине свои сокровища.

– Извини ее, ладно?

– Пустяки. Если ей нравится, я еще ракушек принесу, – расщедрилась Агнесс, но взяла на заметку, что ничего трудоемкого из них лучше не делать.

Мэри вряд ли оценит.

5.

Раковины, думает Мэри.

Когда она в последний раз их видела?

Да, именно тогда. На пляже в Брайтоне.

Королевский павильон ей быстро наскучил. Белые купола раздувались от собственной важности. Башенки-минареты царапали глаза. Узорные решетки напоминали о неволе. Но совсем поблизости дышало что-то огромное и живое, и Мэри пошла на его зов. Даже с Ронаном не простилась – он беседовал с теми добрыми людьми, мужем и женой, которые привезли их сюда.

Она идет на крики чаек.

Море. Уже совсем близко.

Мэри ступает на песок, хрустит хрупкими белыми ракушками, морщится при виде скомканных кульков, рыбьих хребтов и кучек навоза – ими усеян весь пляж. Грязно. И так шумно. Смеются взрослые, дети играют в чехарду, перемазанные ваксой певцы горланят негритянские песни. Повсюду люди. Утыкали море пирсами и засорили купальными каретами. Поднялась бы волна и смела их всех, но Мэри смиряет гнев.

Не думать так. Люди здесь главные. Здесь и везде.

Закрыв глаза, она ступает в белую полоску пены. Скользит вперед. Море лижет ей ноги и мягко, но настойчиво развязывает чулки. Они наполняются водой. Мэри снимает их и вместе с башмаками отбрасывает подальше.

– Эй, миссис, вы куда? – гаркает дебелая тетка, которая помогает купальщикам спускаться в воду. – Переодеться не угодно ли?

Несмотря на ранний май, в море плещутся закаленные дамы. Бродят туда-сюда, приседают, но плавать не могут – мешают шерстяные, потяжелевшие от воды платья. У некоторых кромка обшита гирьками, чтобы не всплыли юбки.

Глядя на несуразные балахоны и купальные чепцы, Мэри заходится хохотом.

Разве так купаются? Сейчас она им покажет!

Перчатки летят вслед за чулками. Торопясь, ломая ногти, она рвет крючки не спине. Прогулочное платье из золотистого плотного шелка, с бахромой на рукавах, кажется таким дурацким. Как она носила этот чехол? Да еще столько лет.

Со всех сторон к ней спешат люди. Кто-то свистит. Тетки-банщицы гогочут, хлопая себя по бедрам. Вот умора! Подгуляла, поди. Залила глаза. А с виду приличная леди. И как только таких пускают в общественные места? Ведь дети же!

Кто-то обнимает ее за плечи, прижимает к себе, заслоняя от брани. Ронан. Он нашел ее.

– Давай уплывем отсюда, – шепчет она ему в ухо. – Подальше от них.

– Не надо, матушка, – стонет он. – Ой, что же я натворил.

Ронан шарит по ее спине, пытаясь застегнуть платье, но никак не может подхватить крючки. Мешают перчатки. В них у него плохо гнутся пальцы. А снять не может.

Мэри хватает сына за руку…

… и видит его впервые, сквозь пелену слез. Над ней склоняется доктор, показывая ей красного липкого младенца. Тот сучит ножками и ловит воздухом рот.

– Поздравляю, мэм, – говорит доктор, но как-то неуверенно. – У вас родился сын.

Молчание.

Рядом появляется мистер Хант. Его голос звучит глухо:

– Это человек? Или… что это вообще такое?

Ребенок начинает кричать, и Мэри чувствует, как в этом звуке тает ее боль, как он обволакивает и согревает ее, как исцеляет разорванную плоть.

Мистер Хант зажимает уши.

– Нет! – хрипит он. – Нет, нет, нет! Обычные дети так не кричат!

– А я что тебе говорила? – поскрипывает тетушка Джин. – Дурак ты, Джон. Дурак.

Она таращится на малыша, как на балаганного уродца, но отталкивает, когда доктор подносит его поближе, приняв за участие ее брезгливое любопытство.

– Я думал, что она раскаялась в грехах, – твердит мистер Хант, вышагивая по комнате. – Отреклась от Сатаны, и Господь принял ее в свое лоно…

– Отреклась, как же. Такие, как она, прокляты еще до рождения…

– Но это же не мой сын! Вы что все, ослепли?! Это дьявольское отродье!

– Да успокойтесь вы, сэр, – доктор уже обтер ревущего младенца и похлопывает его по спине. – В остальном-то он мальчик как мальчик. Я и не такое видывал. Ну, lusus naturae, с кем не бывает. Хорошо, что я захватил ланцет…

– А что, можно? – замирает мистер Хант. – Это останется между нами…

Путаясь в мокрых простынях, Мэри вскакивает с постели, но тетушка Джин и мистер Хант хватают ее и швыряют обратно.

– Отдайте мне сына! – рычит она, отбиваясь, но доктор отходит подальше, крепко держа ребенка. Судя по настороженному взору, доктор принимает всех троих за безумцев.

– Сэр, побойтесь Бога, о чем вы? – укоряет он мистера Ханта. – Мэм, вы-то куда, вам покой нужен! – втолковывает он Мэри. – Ничего страшного, совсем простая операция. Только кто-то должен его держать. И нужно чистое полотнище, на столе расстелить.

Тетушка Джин заходится надтреснутым старческим хохотом.

– Ах вот что вы задумали, – кряхтит она. – Да только ничего не выйдет. Печать греха все равно проступит на нем. Вот увидишь, Джон. Говорила ж я – не зови никого, я б тебе лучше подсобила…

Младенец замолкает. Словно понял, о чем идет речь. Мэри смотрит на сына – и встречает его взгляд. Такой осмысленный, и уже такой печальный. «Спасибо» одними губами шепчет Мэри. «Все будет хорошо, родной».

Тишина отрезвляет мистера Ханта. Он неуверенно подходит к сыну, протягивает руку, отдергивает, снова протягивает.

– Давайте попробуем.

Он пропускает вперед доктора и тетушку Джин, которая все еще бормочет проклятия. Готовится последовать за ними, но колеблется, сжимая и разжимая кулаки. Внезапно он подходит к Мэри, вцепившейся в балдахин, и наотмашь бьет ее по лицу. И лишь тогда выбегает из комнаты.

Она едва не бросается вслед за ним, но падает на кровать, оттягивает зубами кожу на запястье, прокусывает… Рот наполняется соленым. Хороший вкус. Почти как морская вода. Где-то в недрах дома вскрикивает ее малыш и снова затихает. «Потерпи» просит она.

Так и правда лучше. Иначе люди его не примут.

Им нравится убивать тех, кто не похож на них.

Через некоторое время возвращается мистер Хант. Садится на край кровати и долго молчит.

– Я знаю, что это мой сын, – роняет он. – Я подсчитал сроки. Но скажи, ты была с кем-нибудь до меня? С кем-нибудь из вашего племени?

Она мотает головой.

– В таком случае я более не буду поднимать сей вопрос, – соглашается мистер Хант, но Мэри понимает, что совсем его не убедила. – Господь посылает мне испытание, и я готов его принять. Но и тебе придется каяться всю оставшуюся жизнь. Сначала ты принесешь формальное покаяние, а потом… твое поведение должно стать безупречным, Мэри. И вот еще что – если ты расскажешь ему про третью дорогу, я уничтожу вас обоих. Так что следи за словами.

Мэри соглашается.

Все равно она не знает, что такое третья дорога. А может и знает, но забыла.

Ребенка ей приносят под утро, уже спеленутого. Он молчит, осознав, до чего же тяжко ему придется. Но главное, что они вместе. Мэри подносит сына к груди и старается не смотреть на два алых пятна, проступившие там, где должны быть его кулачки…

…Со всех сторон на них льются насмешки. Надоело. Хватит с нее. Слова тычутся в голове, как юркие головастики, и она выплескивает их все. Все до единого. Пусть уплывают.

Ронан что-то говорит, и она уже не понимает, что именно. Да и не нужно. Заботу в его голосе она ощущает без всяких слов.

Он старается перекричать злобный гул, и Мэри чувствует, как напряглись его мышцы, как он высматривает, на кого броситься в первую очередь. И тогда его уже не остановить. Он переломает им кости и вырвет глотки, он смешает их кровь с морской пеной и втопчет их внутренности в песок. Она чувствует, как закипает в нем ярость, и пытается удержать его. Прежде, чем люди получат повод с ним поквитаться.

– Не надо, родной. Я люблю тебя, – говорит она сыну. – Слышишь? Я тебя люблю.

Ронан вслушивается так напряженно, что на его глазах выступают слезы.

Он тоже не понимает ее язык.