Текст книги "Нерон. Родовое проклятие"

Мать словно светилась изнутри, этот внутренний огонь делал ее похожей на богиню. Вся история Рима отражалась в ее холодных и безжалостных глазах. Эней, Ромул, Сципион Африканский, Помпей, Август, Германик… все они были внутри ее, и все побуждали идти вперед.

Но она хранила молчание, заговорил император:

– Дорогой Луций, я р-рад признать в тебе сына. А ты с этого дня д-должен принимать меня как отца.

Он протянул мне руку и помог подняться на помост. Мать на меня даже не взглянула.

Драгоценные камни под ногами были крупными, как галька. На меня с первого шага накатили волны терпкого аромата от опахал. Я занял свое место между матерью и Клавдием. Она положила руку мне на плечо, но так на меня и не посмотрела.

– Это большая честь для меня, – сказал я.

Перед помостом толпились сенаторы. В зале стояла жара, но все пришли в сенаторских тогах с черными полосами: так никто не мог определить их статус. Мужчины самого разного возраста и комплекции – дряхлые и лысые, полные и стройные, физически крепкие с гладкими блестящими волосами, совсем чахлые с острыми носами и ввалившимися щеками. Значит, это и есть те, кого так почитают, и верят, что они правят империей? Возможно, и правда коллективная мудрость равна безопасности. Или же разделенная многими мудрость неминуемо притупляется? И получается, они могут быть для императора либо оковами, либо бесценными советчиками.

По другую руку от матери стояли наряженные Британник с Октавией, вид у обоих был жалкий. Думаю, я выглядел примерно так же. Октавия была постарше брата, и у нее лучше получалось скрывать эмоции. Нам троим было одиннадцать, девять и почти восемь. Мы часами стояли на помосте и приветствовали череду поздравляющих.

Сенаторы представлялись, но их было столько, что я даже со своим даром запоминать имена и лица перестал их различать. За сенаторами шли судьи. За судьями – бывшие наместники. Затем командиры римской армии, за ними по нисходящей «друзья цезаря», клиенты и множество других, вплоть до официальных дегустаторов.

Наконец Клавдий поднял раскрытые ладони:

– Мы с б-благодарностью п-принимаем ваши пожелания. Ваша п-преданность – настоящее б-благословение богов. И боги благословляют н-наш союз. С этого дня в-великие династии Юлия и К-клавдия станут одной семьей. И чтобы закрепить н-наш союз, я с радостью объявляю о еще одной с-свадьбе. Этот б-брак между н-нашими династиями состоится очень скоро. И в него в-вступят ее сын, Луций Д-домиций Агенобарб… – (тут мать взяла меня за плечо и пододвинула ближе к себе), – и моя дочь, К-клавдия Октавия.

Клавдий потянулся к матери через мою голову, и мать взяла его за руки так, что мы оказались в его объятиях.

Зал словно превратился в печь Вулкана, жар накатывал на меня волнами. Я ушам своим не верил. Она все это задумала, даже не поделившись со мной своими планами? Жениться на Октавии? Нет, ни за что! Да, она ребенок, но этот ребенок мне неприятен еще с младенчества. На самом деле я тоже был еще ребенком, у меня и мыслей не возникало о браке с какой-то девчонкой… Или об участии в этом спектакле. Но я должен был стоять на помосте. Это было унижение – унижение перед всеми, кто пришел в зал императорского дворца. Я стоял перед ними и вынужден был притворяться тем, кем на самом деле не являлся.

За краткой речью Клавдия последовали аплодисменты и радостные возгласы гостей церемонии, а у меня лицо горело от стыда и злости. Рядом со мной стояла и смотрела себе под ноги Октавия.

XIX

Я был вполне готов к урокам греческого с Аникетом. Он мне сочувствовал, но предупредил, что не стоит выражать свое недовольство за стенами комнаты. Опять притворство! Снова ложь! Для меня это было просто невыносимо.

– Ты должен все выдержать, – сказал Аникет. – Таково твое предназначение.

– Каково? Лгать и притворяться?

– Скрывать свои истинные чувства. Человек высокого положения не может позволить себе открытость. В твоей семье не должно демонстрировать искренние чувства.

Аникет с присущим ему тактом не стал говорить, что подобная открытость неминуемо приведет к фатальным последствиям.

– Знаешь, Аникет, клянусь тебе, наступят времена, когда я буду волен говорить то, что пожелаю, и не стану ни перед кем притворяться.

– Даже императору это не по силам, – улыбнулся моим словам учитель. – И мне кажется, что император менее других может себе это позволить.

– Тогда какой смысл быть императором?

И в этот момент на пороге появилась тень. Мать. Я не видел ее неделю, с того жуткого вечера в императорском дворце.

– Аникет, чему ты учишь моего сына? То, что я услышала, – крамола и глупые идеи.

– Это мои идеи, – сказал я, повернувшись к матери и глядя ей в глаза.

– Но он тебе их внушает.

– Я способен мыслить сам. И вот тебе одна из моих последних идей – я не женюсь на Октавии. – (У матери глаза полезли на лоб.) – В следующий раз посоветуйся со мной, если надумаешь принимать решение, влияющее на всю мою жизнь.

– Как я могла с тобой посоветоваться? Тебя не было рядом, когда Клавдий это предложил. Он способен за час изменить свое решение, я просто не могла тянуть с ответом. Дорогой, не расстраивайся. Сколько еще времени пройдет, прежде чем все это случится!

– Она мне не нравится! И никогда не понравится!

Я видел, что мать искренне меня не понимает.

– При чем здесь это?

– При всем! Как я буду с ней жить? Обнимать ее? Целовать? – Тут меня чуть не стошнило. – И всякое другое?

Мать рассмеялась: после моих слов ей явно стало легче.

– И это все? Чушь, даже не думай об этом. Тебе не придется терпеть ее рядом. Для всего другого найдется девушка, которую ты сам для себя выберешь, а с Октавией будешь видеться в редких случаях, на приемах и тому подобное.

– Я не стану так жить!

– Что за глупые идеи! Где ты их набрался? Скажи, какую жену ты воображаешь в своих фантазиях?

– Я ничего не воображаю и не придумываю себе жену. Мне, вообще-то, одиннадцать. Но будь моя воля, я бы хотел встретить ту, которую полюбил бы до безумия. Ту, которая будет похожа на меня, но только лучше; ту, на которую я смотрел бы и не мог насмотреться.

Мать выслушала все это и надменно усмехнулась:

– Ты, я вижу, начитался мифов. – Она недобро глянула на Аникета. – Всякой греческой чуши. Ясон и Медея, Орфей и Эвридика. И что с ними стало? А Парис и Елена? Их любовь привела к падению Трои! Мы ведь не хотим, чтобы подобное случилось с Римом?

– Я на ней не женюсь!

– Поживем – увидим. Время еще есть, через несколько лет твое отношение к браку может кардинально измениться. Завтра я пошлю на виллу за твоими вещами. Теперь императорский дворец – твой дом.

* * *

Мне следовало уже привыкнуть к внезапным переменам – слишком много их случалось в моей жизни. Но всегда приходится выбирать: либо ты не привязываешься ни к чему вокруг, понимая, что связь эту неминуемо придется разорвать, либо делаешь все, чтобы укрепить эту связь и не дать ее разорвать. Мне ближе второй вариант.

Я много гулял по вилле Криспа, научился ценить росписи на красном фоне стен и вид с балкона. Все это стало дорого мне – все, даже шорох веток сосны, которые касались моего окна ветреными ночами. Императорский дворец манил, пугал и, казалось, был наполнен эхом самых разных воспоминаний, по большей части плохих. Я словно переправлялся через пучину, вот только на берегу меня не ждал Харон со своей лодкой.

Но хотя бы близкие люди переезжали вместе со мной: Аникет и Берилл, Александра и Эклога, мои кормилицы с рождения, а ныне – спутницы. И конечно, еще множество слуг, которые полагались мне в соответствии с моим новым статусом.

Жизнь большинства людей меняется медленно и потому незаметно: она – как извивающаяся лента дороги, повороты которой можно оценить, только оглянувшись назад. Но я переступил порог дворца не как гость, а как его обитатель по праву и сразу понял, какой значимой была эта перемена в моей жизни.

У меня теперь было две комнаты: из одной открывался вид на Форум, окна второй выходили в сад. Пол из черно-белой мозаики остался в прошлом, теперь я ступал по красному и зеленому мрамору. Узкая кровать с простыми покрывалами тоже осталась в прошлом, меня ожидало широкое ложе на ножках из черного дерева, выложенное подушками с лебяжьим пухом.

На круглом столе из цитрусового дерева стояли серебряный кувшин и поднос. Стены цвета светлой охры являли прекрасные, исполненные в сине-зеленых тонах росписи – сады и морские пейзажи, – а на дальней стене, той, что освещалась с юга, было три мозаики, на которых в мельчайших деталях изобразили голубей, лавр и розы.