Текст книги "Нерон. Родовое проклятие"

Мать словно светилась изнутри, этот внутренний огонь делал ее похожей на богиню. Вся история Рима отражалась в ее холодных и безжалостных глазах. Эней, Ромул, Сципион Африканский, Помпей, Август, Германик… все они были внутри ее, и все побуждали идти вперед.

Но она хранила молчание, заговорил император:

– Дорогой Луций, я р-рад признать в тебе сына. А ты с этого дня д-должен принимать меня как отца.

Он протянул мне руку и помог подняться на помост. Мать на меня даже не взглянула.

Драгоценные камни под ногами были крупными, как галька. На меня с первого шага накатили волны терпкого аромата от опахал. Я занял свое место между матерью и Клавдием. Она положила руку мне на плечо, но так на меня и не посмотрела.

– Это большая честь для меня, – сказал я.

Перед помостом толпились сенаторы. В зале стояла жара, но все пришли в сенаторских тогах с черными полосами: так никто не мог определить их статус. Мужчины самого разного возраста и комплекции – дряхлые и лысые, полные и стройные, физически крепкие с гладкими блестящими волосами, совсем чахлые с острыми носами и ввалившимися щеками. Значит, это и есть те, кого так почитают, и верят, что они правят империей? Возможно, и правда коллективная мудрость равна безопасности. Или же разделенная многими мудрость неминуемо притупляется? И получается, они могут быть для императора либо оковами, либо бесценными советчиками.

По другую руку от матери стояли наряженные Британник с Октавией, вид у обоих был жалкий. Думаю, я выглядел примерно так же. Октавия была постарше брата, и у нее лучше получалось скрывать эмоции. Нам троим было одиннадцать, девять и почти восемь. Мы часами стояли на помосте и приветствовали череду поздравляющих.

Сенаторы представлялись, но их было столько, что я даже со своим даром запоминать имена и лица перестал их различать. За сенаторами шли судьи. За судьями – бывшие наместники. Затем командиры римской армии, за ними по нисходящей «друзья цезаря», клиенты и множество других, вплоть до официальных дегустаторов.

Наконец Клавдий поднял раскрытые ладони:

– Мы с б-благодарностью п-принимаем ваши пожелания. Ваша п-преданность – настоящее б-благословение богов. И боги благословляют н-наш союз. С этого дня в-великие династии Юлия и К-клавдия станут одной семьей. И чтобы закрепить н-наш союз, я с радостью объявляю о еще одной с-свадьбе. Этот б-брак между н-нашими династиями состоится очень скоро. И в него в-вступят ее сын, Луций Д-домиций Агенобарб… – (тут мать взяла меня за плечо и пододвинула ближе к себе), – и моя дочь, К-клавдия Октавия.

Клавдий потянулся к матери через мою голову, и мать взяла его за руки так, что мы оказались в его объятиях.

Зал словно превратился в печь Вулкана, жар накатывал на меня волнами. Я ушам своим не верил. Она все это задумала, даже не поделившись со мной своими планами? Жениться на Октавии? Нет, ни за что! Да, она ребенок, но этот ребенок мне неприятен еще с младенчества. На самом деле я тоже был еще ребенком, у меня и мыслей не возникало о браке с какой-то девчонкой… Или об участии в этом спектакле. Но я должен был стоять на помосте. Это было унижение – унижение перед всеми, кто пришел в зал императорского дворца. Я стоял перед ними и вынужден был притворяться тем, кем на самом деле не являлся.

За краткой речью Клавдия последовали аплодисменты и радостные возгласы гостей церемонии, а у меня лицо горело от стыда и злости. Рядом со мной стояла и смотрела себе под ноги Октавия.

XIX

Я был вполне готов к урокам греческого с Аникетом. Он мне сочувствовал, но предупредил, что не стоит выражать свое недовольство за стенами комнаты. Опять притворство! Снова ложь! Для меня это было просто невыносимо.

– Ты должен все выдержать, – сказал Аникет. – Таково твое предназначение.

– Каково? Лгать и притворяться?

– Скрывать свои истинные чувства. Человек высокого положения не может позволить себе открытость. В твоей семье не должно демонстрировать искренние чувства.

Аникет с присущим ему тактом не стал говорить, что подобная открытость неминуемо приведет к фатальным последствиям.

– Знаешь, Аникет, клянусь тебе, наступят времена, когда я буду волен говорить то, что пожелаю, и не стану ни перед кем притворяться.

– Даже императору это не по силам, – улыбнулся моим словам учитель. – И мне кажется, что император менее других может себе это позволить.

– Тогда какой смысл быть императором?

И в этот момент на пороге появилась тень. Мать. Я не видел ее неделю, с того жуткого вечера в императорском дворце.

– Аникет, чему ты учишь моего сына? То, что я услышала, – крамола и глупые идеи.

– Это мои идеи, – сказал я, повернувшись к матери и глядя ей в глаза.

– Но он тебе их внушает.

– Я способен мыслить сам. И вот тебе одна из моих последних идей – я не женюсь на Октавии. – (У матери глаза полезли на лоб.) – В следующий раз посоветуйся со мной, если надумаешь принимать решение, влияющее на всю мою жизнь.

– Как я могла с тобой посоветоваться? Тебя не было рядом, когда Клавдий это предложил. Он способен за час изменить свое решение, я просто не могла тянуть с ответом. Дорогой, не расстраивайся. Сколько еще времени пройдет, прежде чем все это случится!

– Она мне не нравится! И никогда не понравится!

Я видел, что мать искренне меня не понимает.

– При чем здесь это?

– При всем! Как я буду с ней жить? Обнимать ее? Целовать? – Тут меня чуть не стошнило. – И всякое другое?

Мать рассмеялась: после моих слов ей явно стало легче.

– И это все? Чушь, даже не думай об этом. Тебе не придется терпеть ее рядом. Для всего другого найдется девушка, которую ты сам для себя выберешь, а с Октавией будешь видеться в редких случаях, на приемах и тому подобное.

– Я не стану так жить!

– Что за глупые идеи! Где ты их набрался? Скажи, какую жену ты воображаешь в своих фантазиях?

– Я ничего не воображаю и не придумываю себе жену. Мне, вообще-то, одиннадцать. Но будь моя воля, я бы хотел встретить ту, которую полюбил бы до безумия. Ту, которая будет похожа на меня, но только лучше; ту, на которую я смотрел бы и не мог насмотреться.

Мать выслушала все это и надменно усмехнулась:

– Ты, я вижу, начитался мифов. – Она недобро глянула на Аникета. – Всякой греческой чуши. Ясон и Медея, Орфей и Эвридика. И что с ними стало? А Парис и Елена? Их любовь привела к падению Трои! Мы ведь не хотим, чтобы подобное случилось с Римом?

– Я на ней не женюсь!

– Поживем – увидим. Время еще есть, через несколько лет твое отношение к браку может кардинально измениться. Завтра я пошлю на виллу за твоими вещами. Теперь императорский дворец – твой дом.

* * *

Мне следовало уже привыкнуть к внезапным переменам – слишком много их случалось в моей жизни. Но всегда приходится выбирать: либо ты не привязываешься ни к чему вокруг, понимая, что связь эту неминуемо придется разорвать, либо делаешь все, чтобы укрепить эту связь и не дать ее разорвать. Мне ближе второй вариант.

Я много гулял по вилле Криспа, научился ценить росписи на красном фоне стен и вид с балкона. Все это стало дорого мне – все, даже шорох веток сосны, которые касались моего окна ветреными ночами. Императорский дворец манил, пугал и, казалось, был наполнен эхом самых разных воспоминаний, по большей части плохих. Я словно переправлялся через пучину, вот только на берегу меня не ждал Харон со своей лодкой.

Но хотя бы близкие люди переезжали вместе со мной: Аникет и Берилл, Александра и Эклога, мои кормилицы с рождения, а ныне – спутницы. И конечно, еще множество слуг, которые полагались мне в соответствии с моим новым статусом.

Жизнь большинства людей меняется медленно и потому незаметно: она – как извивающаяся лента дороги, повороты которой можно оценить, только оглянувшись назад. Но я переступил порог дворца не как гость, а как его обитатель по праву и сразу понял, какой значимой была эта перемена в моей жизни.

У меня теперь было две комнаты: из одной открывался вид на Форум, окна второй выходили в сад. Пол из черно-белой мозаики остался в прошлом, теперь я ступал по красному и зеленому мрамору. Узкая кровать с простыми покрывалами тоже осталась в прошлом, меня ожидало широкое ложе на ножках из черного дерева, выложенное подушками с лебяжьим пухом.

На круглом столе из цитрусового дерева стояли серебряный кувшин и поднос. Стены цвета светлой охры являли прекрасные, исполненные в сине-зеленых тонах росписи – сады и морские пейзажи, – а на дальней стене, той, что освещалась с юга, было три мозаики, на которых в мельчайших деталях изобразили голубей, лавр и розы.

Мои игрушечные копии колесниц, зачитанная «Илиада» и даже браслет-оберег со змеиной кожей – все эти дорогие моему сердцу вещи в императорских покоях казались какими-то жалкими трофеями, если не самым обычным старьем. Они одиноко лежали на мраморном столе. Их было не сравнить с моей новой великолепной бронзовой копией биги[25]25
  Бига – колесница, в которую запрягались две лошади.


[Закрыть]. Колесница была такой совершенной, что, глядя на нее, я готов был поклясться, что еще чуть-чуть – и она перевернется на следующем рискованном повороте.

– И как? – с улыбкой спросил появившийся на пороге комнаты Клавдий. – Н-нравится? Это мой т-тебе подарок.

– Очень красиво. Просто дух захватывает. Она прямо как настоящая.

– Я знаю, что ты любишь гонки колесниц. И если они т-так тебе нравятся, я куплю тебе л-лошадей для гонок в Большом цирке.

– Правда?

– Да.

Клавдий подковылял ближе и положил мне на плечи тяжелые руки.

– Я понимаю, т-тебе сейчас нелегко. Но я п-постараюсь, чтобы тебе стало легче. И хочу сказать т-тебе – я горд, что ты стал членом м-моей семьи.

– И я очень тебе благодарен.

– Перемены бывают м-мучительными. Я прошел через многие. Но мы – мы должны научиться через них п-проходить.

Конечно же, Клавдий был прав. Он испытал множество перемен и выжил, так и я должен прожить и пережить все выпавшие на мою долю перемены.

* * *

Моя обычная льняная и суконная одежда тоже осталась в прошлом, на смену ей пришли шелка и тончайшая шерсть. Грубую блеклую тогу сменила белая с полосами из настоящего пурпура по краю, а не его дешевого заместителя[26]26
  Пурпурная краска была самой дорогой в Античности, поэтому пурпурные ткани всегда считались предметами роскоши.


[Закрыть]; мои сандалии с жесткой подошвой для бега по каменистой земле сменились мягкими, из козлиной кожи.

В моей комнате появились большие зеркала из отполированной бронзы, так что я впервые увидел себя таким, каким меня видели другие. Обычное оливковое масло, которым я смягчал кожу, уступило место золотистым маслам из Либурнии. Я хорошо помнил истории о смертных, которые поднимались на гору Олимп и там пили нектар и амброзию, после чего становились бессмертными, а их земные атрибуты заменялись небесными. И вот теперь я проживал все это в своей реальной жизни.

А для моей матери все это было чем-то вроде возмещения или возврата в исходное состояние. Высокий статус принадлежал ей от рождения, и теперь она, собрав по кусочкам свою разрушенную жизнь, просто жила дальше. Дочь презумптивного императора, сестра другого, а теперь – жена третьего.

Примерно это я и сказал однажды днем, когда она возлежала на кушетке в одной из моих комнат.

– И мать будущего императора, – ответила на это она и сладко потянулась.

Только в этот момент я осознал, что у нее истинно кошачья пластика. Я растерялся: она хочет сказать, что беременна? Казалось бы, дело обычное, но мне стало тошно, даже не тошно, а плохо. Хладнокровная убийца, она внушала мне ужас, но она была моей, и только моей матерью, и я, несмотря ни на что, ни с кем не собирался ее делить.

– Благословенная новость, – вежливо сказал я.

Я был одержим этой женщиной, но разговаривали мы, как на официальном приеме, не выказывая своих чувств, и главное всегда оставалось невысказанным. Мать снова потянулась, села и обхватила колени руками.

– Я предчувствовала, что это случится, – улыбнулась она, – и первым сообщаю об этом тебе.

– И когда же это случится? – как можно спокойнее спросил я.

Мать, вздохнув, встала с кушетки и подошла к столику, на котором, как и всегда, стоял кувшин со свежевыжатым соком. Она налила сок в кубок из зеленого стекла. Мне казалось, это длилось целую вечность. Отпила глоток.

– Очень скоро. Возможно, в следующем месяце. Но…

Она была стройной и ничуть не располнела. Мать рассмеялась – не просто рассмеялась, а захохотала и согнулась от смеха; затем подошла ко мне и взяла мое лицо в холодные ладони. Мать все смеялась, а когда наконец успокоилась, сказала:

– О, видел бы ты себя! Что за выражение! Стоит миллиона сестерций. Император обретет сына, а не я. – Она опустила руки. – Клавдий согласился усыновить тебя. Ты будешь сыном императора. Ты получишь новое имя и, приняв его, станешь следующим императором.

– Но…

Сначала меня лишили дома и свободы, а теперь отбирают имя и семью?

– А зачем, по-твоему, я за него вышла? Чтобы стать императрицей? Нет, это все, чтобы ты стал императором.

– Но…

– Хватит уже блеять, как слабоумный! Хотя если слабоумный не может стать императором, то и Клавдий бы им никогда не стал. Но ты не слабоумный, нет, ты умный, иногда даже слишком умный для своего возраста. Так улыбнись, Луций. Улыбнись – ты близок к тому, что уготовила тебе судьба, к своему предназначению.

– Мое предназначение…

Я-то думал, что сам буду определять свою судьбу, а не приму ее из рук матери.

– Это наша с тобой судьба, – сказала она. – После твоего рождения я посетила астролога-халдея. Он посмотрел на твой гороскоп и сказал, что твое предназначение – стать императором, но, став им, ты убьешь меня. Я же на это сказала: «Пусть убивает, лишь бы царствовал». Если бы я хотела избежать того, что нам с тобой уготовано судьбой, убила бы тебя еще во младенчестве. Удушить младенца просто, это всегда выглядит естественно – младенцы очень часто умирают. Так что, держа тебя на руках, я знала, что могу это сделать, но не сделала. И вот результат – мы с тобой, ты и я, в императорском дворце.

– Этого не будет. Никогда.

– О какой части пророчества ты сейчас говоришь?

– О твоей смерти. Я бы ни за что не… Я никогда, ни за что тебя не убью. Я – не убийца.

– В отличие от меня? Этого ты не можешь знать. Убийцы не планируют стать убийцами, такое просто с тобой случается.

– Со мной не случится. И та часть пророчества – о том, что мне суждено стать императором, – тоже не сбудется. Следующим императором станет Британник.

– Мы об этом позаботимся. – Мать, предупреждая мои возражения, подняла открытые ладони: – Не с помощью убийства. Хватит и разницы в возрасте. Скоро тебя объявят взрослым. Всего два года осталось.

– Три, – уточнил я.

– Я сделаю так, что будет два. Клавдий ко мне прислушается и разрешит провести церемонию раньше.

– Ты все продумала.

– Естественно, как иначе?

Она была великолепна, перехитрить такую почти невозможно, но я был уверен, что когда-нибудь смогу это сделать.

Мать поцеловала меня на прощание и ушла. У меня голова шла кругом.

Усыновление… Меня усыновит Клавдий. Пророчество об императорстве… Мать всю мою жизнь держала его в тайне.

Я лег на кушетку… И если бы не лег, наверняка повалился бы на пол.

XX

Церемонию усыновления назначили на конец февраля, сразу после паренталий[27]27
  Паренталии – религиозные празднества в Древнем Риме для поминания родителей и других родственников.


[Закрыть]. В эти девять дней все почитали своих предков, украшая места их захоронений цветами и венками. Мать позаботилась о том, чтобы бюсты моего отца, Германика, Августа и Антония увили цветами из дворцовых теплиц. Она с любовью их поправляла и все время улыбалась.

А я… у меня было такое чувство, будто я предаю своих предков, в особенности отца, хоть я и не знал его совсем. Я не мог притворяться, подобно матери. И не мог не заметить, что лучший венок она отдала Германику, а самый жалкий – моему отцу.

Когда она вышла из зала, я положил руки на бюст и шепотом сказал:

– Прости меня, отец.

Основную часть церемонии усыновления взяли на себя адвокаты и магистраты. Моего присутствия не требовалось, и это делало весь процесс чуть более переносимым.

Бумаги составили в присутствии необходимых по закону семи свидетелей, после чего начертанный на великолепном пергаменте документ положили на мраморный стол, где он и ожидал скрепления печатью императора. Все происходило во дворце, в зале приемов, и там в ожидании собрались сенаторы, сановники и префекты преторианской гвардии.

Мы с матерью стояли в одном конце зала, а Клавдий с его детьми – в противоположном. Мы должны были встретиться возле стола. Мать взяла меня за руку и повела за собой. Клавдий, прихрамывая, пошел к нам навстречу. Я заметил, что его походка стала еще менее уверенной, чем накануне утром.

Мы остановились. Стол с пергаментом ждал. Клавдий протянул руку и взял его наконец.

– Вы все свидетели, – сказал он. – Наступил д-день, когда я обретаю нового с-сына.

Он развернул пергамент и начал зачитывать условия усыновления. Никто в зале даже не кашлянул. Наконец Клавдий дошел до сути документа:

– В этот день Луций Д-домиций Агенобарб, сын Гнея Домиция Агенобарба, н-наречен Нероном Клавдием Цезарем Друзом Германиком. От-тныне он – сын Тиберия Клавдия Цезаря Августа Германика.

Клавдий положил пергамент на мраморный стол и подхромал ко мне.

– Нерон, сын мой. – Он обнял меня. – На самом деле т-ты всегда им был.

Нерон. Я – Нерон. Луция больше нет, он растаял в воздухе.

Зал взорвался аплодисментами. Приглашенные на церемонию ликовали и всячески демонстрировали это радостными возгласами.

Нерон! Нерон!

Мое новое имя звенело в ушах. Или я просто ничего, кроме него, в тот момент не слышал. Клавдий скрепил печатью документ об усыновлении и передал его мне.

– Теперь он твой, сын.

Тут подоспела мать со своими объятиями. Подошла Октавия.

– Рада стать твоей сестрой, брат, – сказала она.

А Британник просто таращил глаза и наконец ляпнул:

– Ты не можешь занять место Британника. Британник – это я!

– Да, мой дорогой, – спокойно сказал на это Клавдий, – Британник только один, и это ты.

Мать улыбнулась, будто была с ним согласна. А потом всех пригласили отметить событие за накрытыми самыми разными яствами столами. Я отмахивался от всего, что мне подносили. Толпа людей, которые хотели со мной заговорить, – как же это было утомительно. «Нерон, Нерон», – повторяли они, но «наш будущий император» вслух не произносили, хоть и имели это в виду.

В какой-то момент мать подвела ко мне довольно серьезного с виду мужчину средних лет. Он низко поклонился. К таким поклонам, как я понял, мне теперь придется привыкать.

– Это Луций Анней Сенека, – представила мать. – Мой старый друг, еще со времен жизни в Риме. Сенека – великолепный философ и ритор, с этого дня он будет твоим учителем.

– Это большая честь для меня, – сказал Сенека глубоким, раскатистым голосом.

Мне же пора было привыкать к тому, что все и каждый готовы признать честью знакомство со мной, что бы это для них ни значило.

– С нетерпением жду, когда ты поделишься со мной знаниями, – вежливо, чтобы не нарушить ритуал церемонии, сказал я и, прежде чем он успел ответить, отвернулся.

Мне не хотелось обсуждать предстоящие уроки – я только что обрел новую личность и ни о чем, кроме этого, думать не мог. Мать ухватила меня за руку и долго не отпускала.

– Тебе не обязательно присматривать за мной, я и сам отлично тут ориентируюсь, – сказал я.

Я приготовился уйти, но тут рядом появился коренастый крепкий мужчина со светлыми вьющимися волосами.

– Мои поздравления, Нерон, – сказал он с отчетливым галльским акцентом. – Мы все приветствуем тебя.

Мать представила мне очередного незнакомца:

– Сын мой, это Секст Афраний Бурр, и он – мой друг.

Бурр просто кивнул, он явно был не из тех, кто заводит льстивые речи.

Ко мне один за другим подходили сенаторы с поздравлениями, но тут затрубили фанфары, и Клавдий вскинул открытые ладони.

– В-высокочтимые гости, я намерен сделать еще одно объявление. В ознаменование этого д-дня я распорядился отчеканить н-новую монету с бюстом Нерона. – Он поднял над головой эскиз монеты. – Princeps juventutis, первый среди юных. Монета выйдет в обращение уже к лету.

Мой профиль на золотой монете. Титул – первый среди юных. Цезарь.

Нерон, Нерон, Нерон… Так теперь все меня называли.

* * *

Я вернулся в свою комнату, как только появилась возможность сбежать с торжества, не теряя лица. К счастью, Клавдий не мог оставаться слишком долго и, покинув зал, дал шанс разойтись и другим желающим улизнуть. Я шел по широким коридорам дворца, чувствуя себя как зверь, на которого открыли охоту, и не позволял никому ко мне обратиться.

Оказавшись в своих покоях, я рухнул на кушетку и перевел дыхание. Шторы на окнах все те же. Кувшин стоит на месте, и в нем наверняка все тот же сок. Мозаика та же – как будто она могла вдруг взять и измениться. Мои руки… такие же, как прежде. Но при всем этом я стал кем-то другим – не внутри, а снаружи другим. Стал другим силой пергаментного свитка и слов одного человека. Я не ощущал перемен, но при этом стал совершенно другим.

– Измучился? – послышался голос матери, которая открыла дверь и свободно вошла в мою комнату. – Привыкай, без этого теперь тебе никак.

«Я теперь цезарь, имеет ли она право врываться в мои покои?» – мелькнула мысль.

Мать плавно пересекла комнату и села рядом со мной на кушетку. Села совсем близко и откинула волосы у меня со лба.

– Но я и сама готова признать, что день выдался непростой. Почти как тот, когда я тебя рожала. Тот день был тяжелым для меня, а нынешний, когда ты во второй раз появился на свет Нероном, стал тяжелым для тебя, и я не стану сердиться на то, что ты под конец сбежал. – Мать наклонилась и поцеловала меня в щеку, потом в другую. – Ты красивый мальчик и скоро превратишься в красивого мужчину. Я никогда тебе этого не говорила, чтобы не навредить, – мальчики после таких слов становятся тщеславными. Но это правда.

– Или вдруг стало правдой, потому что я теперь цезарь?

– Не будь таким циничным. – Мать поднялась с кушетки.

– Думаю, это от тебя. Было у кого поучиться.

– Отдохни, нам еще предстоит семейный ужин.

– Ну да, семейный ужин, все своим чередом. Хорошо, а сейчас я действительно хотел бы отдохнуть.

Избавившись от матери, я растянулся на кушетке. В комнате сгущались сумерки, а я был перевозбужден и одновременно растерян.

* * *

Я уже посещал семейные ужины, но тогда всегда сидел за столом для детей, в то время как девять важных взрослых возлежали на высоких кушетках возле прямоугольного стола с яствами. Теперь я стал важной персоной, и все меня почитали. Для семейного ужина меня облачили в прекрасные одежды из легчайших тканей, а волосы пригладили так, чтобы они напоминали аскетичную прическу Августа. Я надел подаренное Клавдием кольцо и прихватил личную льняную салфетку.

Семейные покои во дворце были настоящим лабиринтом из комнат с низкими потолками, и пребывание там пробуждало самые сокровенные чувства. В трапезном зале, как обычно в таких случаях, расставили в форме подковы три кушетки, а детский стол установили в некотором отдалении. Когда я вошел, мать и Клавдий уже возлежали на кушетке слева от стола. Клавдий, естественно, занимал место хозяина. По его левую руку было место для почетного гостя, и Клавдий жестом предложил мне его занять. Я уже достаточно вырос, и табурет мне не требовался, но, чтобы забраться на кушетку, пришлось цепляться за скользкое покрывало. Наконец я забрался.

– Непростое д-дело, – заметил Клавдий. – Но уверен, ты привыкнешь.

Мне стало неловко оттого, что все поняли – это мой первый официальный ужин. Я почувствовал, что краснею, и просто молча кивнул.

Остальные места заняли сенаторы, а на кушетке справа – для тех, кто пониже статусом, – я увидел учителя, которого мне ранее представила мать. Более или менее устроившись, я заметил, что тарелки все золотые, а салфетки различаются: для Клавдия – окрашены в тирский пурпур, а по краю салфетки для сенаторов идет широкая пурпурная полоса. Кубки были из бесценного полупрозрачного камня. Если упадет на пол… В общем, я бы не хотел такой уронить.

Британник с Октавией сидели за столом для детей. Держались они очень скромно, но Британник время от времени все-таки умудрялся злобно на меня поглядывать. Я же, пользуясь тем, что Октавия сидела понуро, смог ее немного рассмотреть. Признаю – она была вполне симпатичной, просто лицо у нее было какое-то безжизненное. И вот в этот момент меня вдруг осенило: я теперь сын Клавдия, значит она – моя сестра, а вступать в брак с сестрой незаконно! Меня от облегчения словно теплой волной обдало. Я не могу, не должен на ней жениться!

– Я рад в-видеть всех вас за этим столом, – взял слово Клавдий. – Сегодня Нерон в-вошел в нашу семью, это большое событие, отпразднуем его!

Все, как и должно, подняли мурриновые[28]28
  Муррина – античное название изделий и техники их изготовления из стекла пятнистой или узорчатой текстуры.


[Закрыть] кубки с лучшим вином из Сетии.

– Приветствуем тебя! – воскликнули гости хором.

Затем они увлеклись беседой, а я приглядывался к каждому, стараясь запомнить имя и внешность. Их политические предпочтения или взгляды определить было сложно, поскольку за ужином говорить на такие темы считалось дурным тоном. Хотя, возможно, гости не затевали подобных разговоров из практических целей, ведь среди них могли быть шпионы. Сенека – мой новый наставник – возлежал в нижней части кушетки. Вид у него был так себе, он явно был из тех, кто, сколько ни старается, всегда выглядит помятым и взъерошенным.

Рабы, сменяя друг друга, подходили к столу и наливали вино в кубки. Затем пришел черед блюд. Семейный ужин должен был выглядеть как простая, а не роскошная императорская трапеза, и перемен, соответственно, было всего три. Первые блюда – обычная сельская еда. Наверное, чтобы показать, что император «близок к земле»? Но под конец подали соловьев в розовых лепестках. Такого точно в деревне не сыщешь.

Разговоры за столом плавно перетекали с одной темы на другую. Обсуждали колесничего, который в тот день правил лучше всех других, затем проблемы с друидами в Британии, после друидов – поэзию, а затем (о, как это банально!) погоду.

Мы вкушали поданные с последними блюдами сладкие финики, когда один из сенаторов вдруг выступил с предложением:

– Давайте поговорим о философии! С нами тут за столом прославленный… или снискавший дурную славу… Сенека!

– Очень сомневаюсь, что вопросы философии может обсуждать человек с набитым едой желудком, – ответил Сенека с таким достоинством, что все наверняка забыли о его помятой тоге.

– Но ты ведь стоик? Или я ошибаюсь? – не унимался сенатор. – Правильно ли я понимаю, что стоик остается стоиком при любых обстоятельствах и для стоика внешние обстоятельства – ничто?

– Все несколько сложнее, – ответил Сенека.

– О, да ты овладел умением отстраненности, вся твоя жизнь – тому доказательство. У тебя стоит поучиться.

– Сенека будет наставником Нерона, – взяла слово мать. – И у него действительно есть чему поучиться.

Но тот сенатор был упертым, как осел.

– Ну у кого ж еще?! – закатил он глаза.

– Публий, т-твои выпады оскорбительны д-для нашего гостя, – сказал Клавдий. – Он станет учителем н-нашего сына. Мы его выбрали, и это д-достаточное доказательство того, что мы ему д-доверяем и не сомневаемся в его познаниях.

– А я? – пискнул со своего места за детским столом Британник. – Он будет и моим учителем?

– Нет, у тебя есть свои учителя.

– Детские учителя! Почему у Луция есть этот, а у меня нет?

– Нерон, – ледяным тоном поправила Британника мать. – Его имя – Нерон.

– Ну а я знаю его как Луция.

– Его больше не зовут Луцием, – отрезала мать.

Тут я услышал в ее голосе знакомые интонации, угрожающие – так она говорила, когда хотела сказать: «Хватит. Или я заставлю тебя пожалеть об этом, причем так, как умею только я».

Британник тут же закрыл рот.

– Для меня он всегда будет Луцием, – добавил он, однако, стоило матери отвернуться.

– З-замолчи! – велел Клавдий. – Ты ведешь с-себя дерзко и грубо по отношению к б-брату. Выйди из-за стола, отправляйся к себе и жди н-наказания.

Глаза Британника заблестели от слез, он отшвырнул салфетку и выбежал из комнаты.

– Отец, прошу, не будь с ним суров, – сказал я (как же странно и неестественно было так его называть) и, чтобы как-то смягчить ситуацию, добавил: – Признаюсь, я и сам не без труда могу вспомнить все мои имена.

– О да, таков мой дорогой сын, – сказала мать сладким голосом, который всегда держала наготове. – Он слишком мягкосердечен и, конечно, любит своего брата. Но никто не должен нарушать правила, это непростительно.

Сенека хмыкнул и едва заметно тряхнул головой, будто его забавляли наши речи, да и вообще поведение простых смертных.

Наконец эта пытка, то есть семейный ужин, подошла к концу, и я смог вернуться в свою комнату. Я лег на кровать и, засыпая, оставил позади самый необычный день в моей жизни. Во всяком случае, таковым он мне тогда показался.