Текст книги "Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую"

На экспозиции, посвященной одежде и тканям, французы выставили результаты труда своих лучших модельеров – но также и готовое платье, позволявшее и потребителю из среднего класса соответствовать стандартам моды. Новые виды доступных благ: велосипеды, телефоны, линолеум, дешевые в производстве книги и газеты – становились частью повседневной жизни, а каталоги заказов и новые большие универсальные магазины позволяли приобретать их каждому, кто мог себе это позволить. А таких людей в Европе становилось все больше. Благодаря поточному производству обычные домохозяйства смогли приобретать товары, некогда бывшие для них роскошью. В 1880-х гг. германские фабрики производили 73 тыс. фортепиано. Развлечения и увеселения тоже становились более дешевыми и разнообразными. Развивающийся кинематограф стимулировал строительство кинотеатров, которые часто были превосходно отделаны. Во Франции имелись кафе-шантаны, где по цене бокала выпивки или чашки кофе посетители могли увидеть выступления нескольких артистов, а возможно – комика или даже танцоров. Британские пабы, с их яркими огнями и начищенной медью, мягкими сиденьями и рельефными обоями, привносили нотку изящества даже в обычные вечерние посиделки представителей низших классов.

Европейцы также стали намного лучше питаться. Один из дворцов выставки демонстрировал достижения французского сельского хозяйства и кулинарии. Там же имелось колоссальное скульптурное воплощение бутылки шампанского. Кроме того, в других местах были выставлены продукты питания из различных частей света. Европейцы постепенно привыкали к ананасам с Азорских островов, новозеландской баранине и ягнятам, аргентинской говядине. Все это привозили по морю в судовых трюмах-холодильниках и сохраняли в виде консервов. Знаменитый консервированный суп Campbell's получил на Парижской выставке золотую медаль. Усовершенствования в сельском хозяйстве и освоение новых угодий по всему миру вместе с развитием более дешевых и быстрых средств транспортировки привели к тому, что в последней трети XIX столетия продуктовые цены упали почти в два раза. Дела шли хорошо, особенно у среднего класса.

Стефан Цвейг, которому в 1900 г. было девятнадцать лет, оставил нам описание своей беззаботной юности. Его семья процветала и баловала его, позволяя ему удовлетворять любые капризы в то время, когда он учился в Университете Вены. Он мало учился, зато много читал. Тогда Цвейг только начинал свою карьеру писателя, публикуя свои первые стихотворения и статьи. В самой же последней своей работе, во «Вчерашнем мире», он назвал время своей юности перед мировой войной «золотым веком надежности». Для среднего класса довоенный мир казался стабильным и неизменным, подобно монархии Габсбургов. Накопления были в безопасности, а собственность надежно переходила из поколения в поколение. Человечество, особенно же европейская его часть, явно двигалось к более высокому уровню развития. Общество не только становилось богаче и организованнее – оно также воспитывало все более рациональных и гуманных индивидов. Для родителей Цвейга и их друзей сожаления остались в прошлом, а будущее виделось все более светлым. «В возможность таких рецидивов варварства, как войны между народами Европы, верили примерно так же сильно, как в привидения и ведьм; наши отцы были прочно убеждены в неодолимой силе миролюбия и терпимости»[14]14
  Zweig, The World of Yesterday, 26.


[Закрыть]. В начале 1941 г. Цвейг, проживавший тогда в бразильском изгнании, отправил свою рукопись в издательство. Несколько недель спустя он и его вторая жена покончили с собой.

Описанный им золотой век и сопутствующие ему свидетельства прогресса были перед войной в наибольшей мере заметны в Западной Европе (включая Германскую империю) и в развитых – немецких и чешских – областях Австро-Венгрии. Великие державы, сочетавшие в себе богатство, обширные территории, влияние и военную мощь, все еще существовали только в Европе: Великобритания, Франция, Германия, Австро-Венгрия, Италия… Находившаяся на восточном краю Европы Россия – нация, которую всегда рассматривали как не вполне европейскую, – переживала заметный подъем в качестве державы мирового значения. Хотя многие на Западе полагали, что она застряла где-то в XVI в., Россия на деле была близка к экономическому (а возможно, и политическому) взлету. Русские экспозиции на Парижской выставке отдавали дань уважения славным достижениям русской истории и культуры – но там также присутствовали и локомотивы, станки и современное оружие. В особом павильоне, посвященном деятельности России в Азии, посетителей усаживали в железнодорожные вагоны, которые раскачивались, имитируя движение, в то время как за окнами проплывала рисованная панорама колоссальных просторов восточной части страны. Посылом композиции было то, что динамически развивающаяся Россия осваивает новые территории, связывая их при помощи Транссибирской магистрали и принося туда достижения современной цивилизации, включая и технологии, необходимые для добычи богатых природных ресурсов тех краев.

И русские отнюдь не выдавали желаемое за действительное. Начиная с 1880-х гг. экономическое развитие России было со многих точек зрения исключительно быстрым. Как и в более поздних случаях (возьмем, к примеру, «азиатских тигров» после Второй мировой), Россия перестраивала свою экономику из преимущественно аграрной в индустриальную. Темпы роста народного хозяйства в России были в среднем равны 3,5 % в год, что соответствовало достижениям Великобритании и США, когда они находились на аналогичной стадии развития, – или даже превосходило эти достижения. Хотя война с Японией и последующие революционные потрясения и повредили развитию страны, Россия быстро оправилась и перед самой Великой войной снова показывала хорошие результаты. В 1913 г. Россия была крупнейшим в Европе поставщиком продовольствия, а ее промышленность быстро приближалась к уровню других индустриальных держав. Прямо перед войной Россия находилась на пятом месте в мире по промышленному производству[15]15
  Dowler, Russia in 1913, глава 1, везде.


[Закрыть]. При этом налицо были, пусть и противоречивые, свидетельства того, что русское общество и политическое устройство двигаются в направлении общей либерализации.

Что бы стало с Россией, если бы не Великая война? Или что было бы с ней, если бы она изыскала способ остаться в стороне? Произошла бы тогда в 1917 г. революция? Если бы не война и падение старого режима, то смогли бы революционеры-большевики взять власть и провести свою суровую и непреклонную политическую линию? Мы никогда не узнаем этого, но не так уж сложно представить себе другой, менее кровавый и менее затратный путь России к достижениям общества модерна. Столь же соблазнительно представить себе другое будущее и для Европы в целом. В 1900 г. всем великим державам Европы было что праздновать. Британия все еще уверенно преуспевала, хотя у нее и были соперники как в Европе, так и в мире. Франция, по всей видимости, оставила позади десятилетия революций и политических потрясений, оправившись от унизительного поражения, понесенного в 1870–1871 гг. от Пруссии и ее германских союзников. Германия имела самые большие темпы экономического роста в Европе и стремительно распространяла свое влияние на юге и на востоке, налаживая торговые связи и прибегая к инвестициям. Казалось решенным делом, что Германия станет лидером Центральной Европы – причем даже без применения своих могучих вооруженных сил. В итоге Германия все же добилась этого, но лишь к концу XX в. Австро-Венгрия продолжала существовать, что само по себе было большим успехом, а множество населявших ее народов извлекали выгоду из пребывания внутри более крупного политического и хозяйственного целого. Италия постепенно модернизировалась и развивала свою промышленность.

Экспозиции выставки, посвященные европейским колониальным владениям, указывали на то, сколь значительное могущество приобрела в течение предыдущих столетий столь малая часть мира. Европейские страны господствовали почти всюду: либо напрямую – создавая колониальные империи, либо косвенно – контролируя все прочие страны посредством экономических, финансовых и технологических рычагов. Железные дороги, порты, телеграфные линии, пароходное сообщение и промышленность – все это повсюду в мире создавалось на основе европейских знаний и, как правило, управлялось европейскими компаниями. В XIX в. мировое преобладание Европы усилилось как никогда, поскольку научная и индустриальная революция дала ей – по крайней мере, на время – преимущество перед другими культурами. В 1-й «опиумной войне», которая произошла в 1830-х гг. между Великобританией и Китаем, англичане применили пароход «Немезида», обладавший металлическим корпусом и превосходивший выставленный китайцами флот из джонок, конструкция которых не менялась веками. В 1800 г., перед тем как начал формироваться этот разрыв, страны Европы контролировали около 35 % земного шара; к 1914 г. этот показатель составил 84 %[16]16
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, глава 4, везде.


[Закрыть]. Конечно, этот процесс далеко не всегда был мирным, и несколько раз европейские державы были близки к войне из-за новой добычи. Но к 1900 г. порождаемые империализмом трения, казалось, стали ослабевать. В Африке, на Тихом океане и в Азии было уже практически нечего делить, и существовало, как считалось, негласное соглашение, не допускающее внезапных захватов земель у таких переживающих спад государств, как Китай или Османская империя, – хотя их слабость делала их лакомыми кусочками для империалистов.

Принимая во внимание такое могущество и процветание Европы, а также очевидные и разнообразные достижения предшествующего столетия, кажется невероятным, что все это могло быть так просто отброшено. Многие европейцы, подобно родителям Стефана Цвейга, полагали, что подобное безрассудство было попросту невозможно. Страны Европы были взаимозависимы, их экономики пересекались слишком сильно, чтобы допускать войну. Война была бы нерациональна, а рациональность очень ценилась в те времена.

XIX в. был веком наступления разума по всем направлениям – от геологии до политики. Из-за этого многие считали, что и человеческая жизнь в целом будет становиться разумнее… Чем больше люди будут знать о природе, о себе и обществе, тем чаще они будут принимать решения, опираясь на факты, а не на эмоции. Со временем же наука, включая и общественные дисциплины – социологию и политологию, – откроет все, что человечеству следует знать. «История человечества есть часть и элемент естественной истории, – писал Эдвард Тейлор, один из отцов современной антропологии, – а потому наши мысли, желания и действия подчиняются таким же точным и определенным законам, как и те, что руководят движением морских волн, соединением кислот с основаниями и ростом растений и животных»[17]17
  Tylor, Primitive Culture, 2.


[Закрыть]. Этой вере в науку (такой образ мысли в те времена назывался «позитивизмом») сопутствовала и вера в прогресс или, как часто писали европейцы, в Прогресс – с заглавной буквы. Развитие человечества виделось линейным, пусть даже не все общества достигли в этом развитии одинакового успеха. Герберт Спенсер, самый популярный английский философ того времени, утверждал, что законы эволюции применимы к человеческим обществам в той же мере, что и к биологическим видам. Более того, прогресс обычно рассматривался как явление всеобъемлющее: передовые общества превосходили отсталые во всех отношениях, начиная с искусства, общественно-политических институтов и заканчивая философией и религией. Европейские нации явно были впереди прочих, хотя по вопросу о том, кто лидирует в самой Европе, существовали разногласия. Прочие народы (населенные белыми старые британские доминионы внушали тут наибольшие надежды) в конечном счете последуют за европейцами. На Всемирной выставке большое внимание привлекла экспозиция Японии, поскольку, как утверждал путеводитель, эта страна с исключительной быстротой приспосабливалась к условиям современного мира. К тому же Япония уже стала полноценным игроком на международной арене – если не в мировом масштабе, то уж точно в пределах Азии.

Другой вызов господству Европы был брошен с запада, из Нового Света. Когда первоначально Соединенным Штатам не выделили места в ряду первостепенных иностранных павильонов вдоль Сены, глава американской делегации – богатый предприниматель из Чикаго – заявил, что это неприемлемо, ведь «США теперь развились в такой степени, что им принадлежит не просто почетное место среди наций земли, но и первейшее среди всех цивилизованных стран»[18]18
  Blom, The Vertigo Years, 8.


[Закрыть]. К 1900 г. Соединенные Штаты оправились от последствий Гражданской войны. Правительство подавило последние остатки индейского сопротивления, и США стали господствующей силой на континенте. Американская экономика стремительно развивалась, питаемая потоком иммигрантов, трудившихся на фермах, заводах и в шахтах. В ходе первой индустриальной революции, свершившейся на основе угля, пара и железа, лидировала Великобритания, но к концу века США были на пороге следующей революции, которую приближало развитие электричества и казавшиеся безграничными способности американцев к технологическим новшествам. К 1902 г. промышленность Соединенных Штатов производила больше железа и стали, чем германская и английская, вместе взятые. Экспорт американских товаров, от сигарет до промышленного оборудования, утроился за промежуток времени между 1860 и 1900 гг. В 1913 г. США контролировали 11 % всей мировой торговли, и их доля ежегодно росла.

Американский павильон все же занял на выставке почетное место у реки. Сооружение копировало вашингтонский Капитолий, а на вершине его купола была установлена скульптура, изображающая свободу, мчащуюся вперед на запряженной четверкой коней колеснице прогресса. Корреспондент газеты New York Observer так описал своим читателям экспозицию США: превосходные работы американских скульпторов (например, Огастеса Сент-Го денса), великолепные образчики ювелирных изделий от Tiffany & Co, наручные и прочие часы, не уступавшие по качеству швейцарским… Лишь некоторые экспонаты из Лондона и Парижа, как снисходительно отмечал репортер, «приближались к совершенству золотых и серебряных изделий, представленных Соединенными Штатами». Там же имелись образцы американских технологий: швейные машинки Зингера, печатные машинки, огромные электрогенераторы. Демонстрировалось и различное сырье: медь, зерно, золото – все это бурным потоком поступало на мировые рынки. «Было сделано достаточно для того, – продолжал корреспондент, – чтобы глубоко впечатлить миллионы посетителей и дать им представление о могуществе, богатстве, ресурсах и амбициях США»[19]19
  New York Observer and Chronicle, 27 декабря 1900.


[Закрыть]. С точки зрения этого журналиста, сама Парижская выставка бледнела по сравнению со Всемирной ярмаркой в Чикаго 1893 г.[20]20
  New York Observer and Chronicle, 11 октября 1900.


[Закрыть] В его словах звучал голос новой Америки – уверенной в себе, проникнутой духом национализма и жаждущей занять в мире более достойное место.

Мыслители, подобные Фредерику Джексону Тернеру[21]21
  Тернер Фредерик Джексон (1861–1932) – американский историк и публицист, сторонник дальнейшей экспансии США на мировой арене.


[Закрыть], утверждали, что пришло время покинуть американские берега и распространить влияние США на близлежащие острова и соседние страны. Речи о новом «явном предначертании» для США в мире находили множество заинтересованных слушателей: от бизнесменов, стремящихся к новым рынкам, до миссионеров-евангелистов, разыскивающих души, которые можно было бы спасти. Хотя сами американцы и не воспринимали свою экспансию как империалистическую (каковой они считали деятельность европейских держав), но все же США так или иначе приобретали новые территории и сферы влияния. На Тихом океане Америка утвердилась в Японии и в Китае, а также прибрала к рукам некоторое количество крошечных островков, названия которых – Гуам, Мидуэй, Уэйк – станут знаменитыми позже, во время Второй мировой войны. В 1889 г. США оказались вовлечены в сложный территориальный спор с Германией и Великобританией – речь шла о попытках поделить острова Самоа, – а уже в 1898 г. американцы аннексировали Гавайи. В результате начавшейся в том же году испано-американской войны США также взяли под свой контроль Филиппины, Пуэрто-Рико и Кубу. По мере проникновения американских инвестиций в другие страны континента Центральная Америка и Карибский регион начали превращаться в важный для страны «задний двор». К 1910 г. американцам принадлежало в Мексике больше земель, чем самим мексиканцам. А на северной границе сторонников новых аннексий привлекала Канада.

Усиление присутствия США в мире заставило американское общество с неудовольствием осознать, что в новых обстоятельствах стране придется вкладывать средства в постройку современного военного флота – да еще такого, чтобы он мог действовать и в Тихом, и в Атлантическом океанах. В 1890 г., когда даже ма ленькая Чили имела более сильные ВМС, чем Соединенные Штаты, конгресс неохотно одобрил заказ первых трех современных броненосцев. Рост военной мощи США сопровождался изменениями во внешней политике страны – американское правительство все более энергично отстаивало свои интересы на международной арене. В 1895 г. госсекретарь Ричард Олни повысил статус американских представителей за границей, официально объявив их послами, чтобы они на равных общались со своими коллегами-дипломатами из других государств. Упрямый и драчливый Олни вмешался в конфликт между Великобританией и Венесуэлой, которые спорили из-за начертания границ последней с Британской Гвианой (ныне – Гайана). Олни предостерегал британского премьер-министра Солсбери: «В настоящее время Соединенные Штаты являются единственным хозяином на этом континенте, и их слово – закон для любого вопроса, в который они сочтут нужным вмешаться». Он также добавлял, что «безграничные ресурсы и изолированное положение США делают их положение господствующим и неуязвимым для любой державы или даже для всех». У Солсбери эти слова вызвали раздражение, но у Великобритании хватало проблем и в других местах, а потому он удовлетворился тем, что вопрос о границе был передан в арбитраж. Когда в 1898 г. США отняли у Испании Кубу и Пуэрто-Рико, Британия тоже ничего не предприняла. В последующие годы Великобритания не проявила никакого интереса к постройке канала через Панамский перешеек и даже отозвала домой свою карибскую эскадру, благодаря чему фактически уступила господство в регионе Соединенным Штатам.

Человеком, который в наибольшей степени воплощал эти новые тенденции в американской внешней политике, был Теодор Рузвельт, первым и самым важным достижением которого была его собственная биография. Болезненный, лишенный обаяния ребенок из влиятельной семьи, он практически одной силой воли воспитал в себе смелого и отчаянного ковбоя, исследователя, путешественника и охотника. В его честь назван даже знаменитый плюшевый медвежонок Тедди. Он также был героем войны с Испанией и участником атаки на холм Сан-Хуан – пусть даже его многочисленные критики и отмечали потом, что в своих мемуарах Рузвельт представил все так, будто выиграл войну в одиночку. Генри Джеймс описывал Рузвельта как «просто ужасное воплощение невероятной и чудовищной шумихи» и называл его «король Теодор». Рузвельтом двигали амбиции, тщеславие и идеализм. Его дочь, как известно, заметила однажды: «Мой отец всегда хотел быть младенцем на каждых крестинах, невестой на каждой свадьбе и покойником на всех похоронах». В сентябре 1901 г. Рузвельт стал президентом, так как анархист смертельно ранил президента Уильяма Маккинли. Бывшему вице-президенту нравился новый пост – он называл его «превосходной кафедрой», – а особое удовольствие ему доставляло руководство внешней политикой США[22]22
  Herring, From Colony to Superpower, 345.


[Закрыть].

Как и многие его соотечественники, Рузвельт был убежден, что США должны стать силой, несущей в мир благо, способствующей распространению демократии и свободной торговли – идеалов, которые он полагал взаимосвязанными. В своем первом послании к конгрессу в 1901 г. он сказал: «Хотим мы того или нет, но отныне мы должны понимать, что у нас в международных делах есть не только права, но и обязанности». Он также дал понять, что под его руководством США будут подкреплять свои добрые намерения наличием военной мощи, а это подразумевало постройку сильного флота: «Ни один из элементов нашей политики, внешней или внутренней, не является более важным для нашей чести, материального благополучия и, прежде всего, для защиты нашего народа в будущем». Рузвельт всегда был увлечен морем и кораблями, чем походил на своего современника – германского императора Вильгельма II. А потому его слова не разошлись с делом. Когда в 1898 г. Рузвельт стал вице-президентом, американский флот имел 11 эскадренных броненосцев, а к 1913 г. их было уже 36, что делало его третьим в мире после британского и германского. Экономический рост Соединенных Штатов и их нарастающий военный потенциал тревожили европейцев. Если англичане решили приспособиться к новым реалиям, то германский император время от времени говорил о необходимости объединения европейских держав перед лицом вызова, который США и Япония могли бы бросить Европе по отдельности или сообща. Будучи человеком непоследовательным, кайзер также порой обсуждал возможность взаимодействия с США для противостояния Японии. Перспектива же того, что в наступающем веке Соединенные Штаты смогут сами деятельно вмешаться в европейские дела и даже два раза поучаствовать в великих войнах Европы, конечно, показалась бы Вильгельму и большинству европейцев (а равно и американцев) совершенно фантастической.

Опыт только что миновавшего столетия явным образом показывал, что мир – а особенно Европейский регион – все дальше уходил от угрозы войны. За немногими исключениями, державы Европы после победы над Наполеоном образовали «европейский концерт» и успешно разрешали возникающие международные конфликты. Первые лица государств привыкли консультироваться друг с другом, а образованные из их представителей комитеты часто собирались для разбора неотложных дел – вроде турецких долгов иностранным кредиторам. Этот «концерт» поддерживал мир с 1815 г., гарантируя соблюдение договоров, настаивая на соблюдении прав наций, подталкивая к мирному решению споров… А там, где это было необходимо, более слабые государства могли быть и «призваны к порядку». Сложившийся институт был неформальным, но он обеспечивал надежные способы организации международных отношений и в этом качестве хорошо послужил нескольким поколениям европейцев.

Прогресс шел рука об руку с миром, а потому Европа 1900 г. была совсем не та, что за сто лет до этого. Она стала бесконечно богаче и куда более стабильней. Конференции, происходившие на Парижской выставке во дворце собраний, отражали общие надежды на еще более светлое будущее. Всего прошло около 130 мероприятий, посвященных, включая дискуссии о положении и правах женщин, социализму, борьбе с пожарами, вегетарианству и философии[23]23
  Cronin, Paris on the Eve, 37.


[Закрыть]. Там же проходил 9-й Всеобщий мирный конгресс, получивший за свою работу большой приз выставки. «Повсюду в мире стояла удивительно беззаботная атмосфера, – писал Цвейг, – ведь что могло бы прервать всеобщее развитие и встать на пути у этой энергии, черпающей силы из самой себя?» Европа никогда не была сильнее, богаче и прекраснее и никогда так пылко не верила в наступление еще лучшего будущего[24]24
  Zweig, The World of Yesterday, 216.


[Закрыть].

Конечно, теперь мы понимаем, что эта вера в разум и прогресс была, к несчастью, неуместна – а европейцы 1900 г. двигались прямо навстречу кризису 1914 г. Кризис этот они преодолеть не сумели, и последствия были ужасны: две мировых войны и множество войн поменьше, развитие тоталитарных уклонов как «справа», так и «слева», яростные межнациональные конфликты и военные преступления невообразимого масштаба. Это было нечто противоположное триумфу разума. Большинство европейцев, однако, не знало, что они играют с огнем. Мы должны отстраниться от нашего знания о грядущих событиях и вспомнить, что люди той эпохи по большей части не осознавали, что они (и их лидеры) принимают решения и делают шаги, которые в будущем ограничат их пространство для маневра и в конечном итоге подорвут европейский мир. Мы должны попытаться понять этих людей, живших столетие назад. Нам нужно, насколько возможно, разобраться в том, как они мыслили, каким опытом обладали, чего страшились и на что надеялись. Что они считали само собой разумеющимся настолько, что эти ценности и убеждения можно было даже не обсуждать, поскольку все и так разделяли их? Почему они не видели опасностей, нараставших вокруг них год за годом перед началом войны?

Справедливости ради признаем, что далеко не все европейцы, жившие в том утраченном мире 1900 г., разделяли общую уверенность как относительно будущего человечества, так и относительно его рациональности. Парижская выставка прославляла эти два столпа общественной мысли XIX в.: веру в прогресс и позитивизм с его убежденностью в том, что наука может решить все проблемы, – но оба этих тезиса уже подвергались критике. Постепенно возникало все больше сомнений в том, что наука может раскрыть все тайны вселенной, работающей при этом согласно четким законам. Работы Эйнштейна и других физиков, изучавших элементарные частицы, указывали на то, что в основе видимого материального мира лежат непредсказуемость и случайность. Впрочем, сомнению подвергали не только реальность – рациональность человека тоже вызывала вопросы. Психологи и социологи показывали, что бессознательное влияет на поведение людей в куда большей мере, чем думали раньше. В Вене молодой Зигмунд Фрейд разрабатывал новый метод психоанализа, который позволил бы погрузиться в бессознательное человека. Свою работу «Толкование сновидений» он опубликовал как раз в год Парижской выставки. Труд Густава Лебона о том, как неожиданно и иррационально люди могут вести себя в группах, произвел глубокое впечатление на современников и все еще применяется многими – включая американских военных. Его книга по психологии толпы вышла в 1895 г., стала популярна и была практически сразу переведена на английский.

Парижская выставка также прославляла и материальный прогресс, но и на сей счет тоже существовали сомнения. Карл Маркс приветствовал разрушительный потенциал развивающегося капитализма, поскольку последний сметал устои старого общества и нес с собой новые формы социальной организации и новые методы производства, которые в итоге должны были послужить бедным и угнетенным. Но при этом многие – как «слева», так и «справа» – сожалели о сопутствующем этому процессу ущербе. Великий французский социолог Эмиль Дюркгейм тревожился из-за распада прежних стабильных сообществ, которые разрушались по мере того, как все больше людей перебиралось в большие города. Другие мыслители, подобно Лебону, беспокоились о том, смогут ли разум и человечность выжить в массовом обществе. Одна из причин, по которым Пьер де Кубертен, основатель современных Олимпийских игр, так ценил спорт, состояла в том, что состязания развивали отдельную личность и позволяли ей противостоять уравнивающему воздействию демократической культуры модерна[25]25
  Weber, France: Fin de Siucle, 230–31.


[Закрыть]. Возможно, скорость течения жизни просто слишком возросла? Медики диагностировали новую болезнь – неврастению, сопровождавшуюся нервным истощением и упадком сил. Считалось, что она вызывается беспокойным ходом современной жизни, ее напряжением[26]26
  Blom, The Vertigo Years, 265–8.


[Закрыть]. Один американский посетитель выставки был поражен тем, как много в Париже новых автомобилей: «Они летят по дорогам, мчатся по улицам, как молнии, угрожая полностью вытеснить гужевой транспорт, особенно в области грузовых перевозок»[27]27
  New York Observer and Chronicle, 18 октября 1900.


[Закрыть]. На самой выставке посетители осторожно пробовали прокатиться на движущемся тротуаре, а зеваки собирались, чтобы поглазеть на частые падения.

И действительно ли европейское общество превосходило все остальные? Например, ученые, знакомые с историей Индии и Китая, оспаривали тезис о том, что Европа находится на переднем крае цивилизации, утверждая, что обе вышеуказанные культуры уже достигали больших высот в прошлом, но тем не менее склонились к упадку. Так что прогресс, возможно, вовсе и не был линейным. Что, если общества вместо этого развиваются циклически, то продвигаясь вперед, то распадаясь – и при этом совсем не обязательно становясь лучше? И что вообще можно считать цивилизацией? Действительно ли ценности и достижения Запада стояли выше, чем таковые у иных цивилизаций и в иные эпохи? О небольшой экспозиции японского искусства в путеводителе по выставке снисходительно говорилось, что японские художники закоснели в копировании традиционных стилей своей страны. Однако европейские авторы находили вдохновение в творениях иноземных культур. Винсент Ван Гог использовал в своих картинах приемы японских гравюр, а Пикассо много заимствовал из африканской скульптуры, но при этом они не рассматривали свои источники просто как нечто «мило примитивное» и старомодное – напротив! Они считали, что это искусство просто иное и содержит в себе озарения, которых европейской культуре не хватало. После того как граф Гарри Кесслер, культурный и воспитанный немец, посетил в 1890-х гг. Японию, он смог увидеть Европу в новом и невыгодном для нее свете: «Мы обладаем большими интеллектуальными, а возможно, также и моральными силами – хотя в последнем я и сомневаюсь. Но в том, что касается подлинной, внутренней цивилизованности, японцы бесконечно нас опережают»[28]28
  Kessler, Journey to the Abyss, 81.


[Закрыть].

В ретроспективе можно увидеть, что уже Парижская выставка содержала в себе намеки на те трения, которые вскоре должны были разорвать Европу на части. Колониальные и национальные экспозиции были, в конце концов, только предметом хвастовства и указывали на соперничество между державами. Тогдашний известный германский художественный критик высмеивал претензии Франции возглавлять европейскую цивилизацию. В своем отзыве о выставке он писал так: «Франция не сыграла ни малейшей роли в тех колоссальных переменах, которые торговля и промышленность принесли другим странам, а особенно – опасным соседям французов: Англии и Германии»[29]29
  Hewitson, «Germany and France», 580.


[Закрыть]. Франция, со своей стороны, построила целый павильон, посвященный исключительно экспедиции Жана Батиста Маршана, который двумя годами ранее пересек Африку и едва не спровоцировал войну с Великобританией. При этом Лубе, президент Франции, говоривший на церемонии открытия о справедливости и доброте, решил провести выставку в 1900 г. отчасти и потому, что хотел опередить Германию, планировавшую аналогичное мероприятие в Берлине[30]30
  Weber, France: Fin de Siucle, 243–4.


[Закрыть]. Главный организатор выставки, инженер Пикар, заметил, что она не только продемонстрирует французский гений, но и «покажет, что наша прекрасная страна сегодня, как и всегда, находится в авангарде прогресса»[31]31
  Cronin, Paris on the Eve, 36.


[Закрыть].