Текст книги "Бабья доля (сборник)"

Метелица

 
Над станцией откосами
развеялась пурга,
сугробом – над колёсами
упрямые снега.
 
 
А ветру непутёвому
легко завеять путь
курьерскому, почтовому,
ещё кому-нибудь.
 
 
Над городом дорогами
метелица кружит,
завоет над порогами,
на окна набежит.
 
 
Девчонкам за окошками
и горе – не беда —
заснеженными стёжками
не ходят поезда,
 
 
но ветрами крылатыми
любовь не замести!
И девушки с лопатами
выходят на пути,
 
 
те девушки, которые
от милых писем ждут…
Курьерские и скорые
идут, идут, идут!
 
 
И сердцу крепко верится:
не сможет занести
упрямая метелица
счастливые пути!
 
 
Мети, мети, метелица!
Летите, поезда!
Развеется, расстелется
и горе, и беда!
 

1950

Девушкам Береславки

 
Возле полок пыльной автолавки
в эти дни толпа наверняка:
в эти дни девчата Береславки
раскупают яркие шелка,
 
 
примеряют туфельки резные,
выбирают цвет, каблук, фасон…
И на Волго-Доне все портные
позабыли, что такое сон.
 
 
Стачивают, меряют и снова
ножницами звякают они,
потому что до двадцать седьмого
остаются считанные дни.
 
 
Над широким морем долгожданным
вьются чайки, песни, паруса…
Спрятаны спецовки в чемоданы
и со шлюзов убраны леса.
 
 
И уже не качеством бетона,
не отделкой арок и мостов —
все живут здесь зеленью газонов,
запахом деревьев и цветов.
 
 
Будет праздник – музыка, знамёна,
будет сердце радостно стучать.
И пойдут хозяйки Волго-Дона
корабли заморские встречать.
 
 
Тронет ветер девичьи наряды,
гордо выйдут девушки на склон,
скажут: «Чем богаты, тем и рады,
принимай, Отчизна, Волго-Дон!»
 
 
Потому сегодня на прилавке
шёлка уменьшается гора,
потому портные Береславки
не уснут сегодня до утра.
 
 
И портной, склоняясь у машины,
всё гадал: а что же под рукой —
праздничные волны крепдешина,
или шёлк воды волго-донской?
 

1952

Письмо Гале Поповой

 
Галя, как теперь к тебе пробраться —
все дороги снегом замело,
и твоё зелёное прорабство
от метели мартовской бело.
 
 
Мы с тобой сдружились прошлым летом:
мало мест в гостинице степной,
и пришлось нам спать с тобой «валетом»
под одной казённой простынёй.
 
 
Нам с тобой ночами снились шлюзы,
будущая светлая вода.
Только что окончившие вузы,
обе мы приехали сюда.
 
 
Ты тогда вела свои посадки,
я писала очерк про завод —
спецкорреспондент из «Сталинградки»
и районный техник-лесовод.
 
 
Было трудно, было хорошо нам,
мы в работе не жалели сил.
Наш канал не только Волгу с Доном —
Он и нас с тобою породнил!
 
 
Хорошо, что мы с тобой подруги,
что работа общая у нас…
Галя, в эти мартовские вьюги
вспоминаю о тебе не раз!
 
 
Вижу – чёрные твои ресницы
на морозе склеились слезой,
на тебе большие рукавицы,
валенки, подшитые кирзой.
 
 
Ветер, снег. Но ты и нынче выйдешь
лес сажать у пристаничных свай…
Если наших девушек увидишь,
от меня привет передавай!
 

1952

«Областной редакции “Победу”…»

 
Областной редакции «Победу»
издали узнаю, подбегу —
говорят, что ты вернёшься в среду.
Жаль, что я уеду к четвергу.
 
 
Так они и вертятся, недели, —
некогда озябнуть и устать.
На каком-нибудь водоразделе
мы с тобой увидимся опять.
 
 
А в пути то холодно, то сыро,
то туман, то звёзды, то луна…
Наша двухбалконная квартира
нам с тобой, пожалуй, не нужна.
 
 
Мы в неделю раз туда приедем,
будем вместе день и ночь одну.
Нашим тихим правильным соседям
в эту ночь испортим тишину:
 
 
наши гости песню грянут звонко,
кто-то что-то в рюмки разольёт.
Ко всему привыкшая Алёнка
под шумок, одетая, уснет.
 
 
Я перенесу её в кроватку,
песню колыбельную спою
про неё, Алёнку-сталинградку,
дочку говорливую мою.
 
 
Песню колыбельную простую
я спою о том, как через год
ей, Алёнке, рыбку золотую
папа с Волго-Дона привезёт.
 
 
Утром, дочка, «лапкой» помаши нам,
посмотри в окошко и не плачь…
До Чапурников идёт машина,
и уходит поезд на Калач.
 
 
Значит, снова встречи и вопросы,
люди, цифры, верная тетрадь,
шлюзы, экскаваторы, откосы…
Некогда озябнуть и устать!
 

1952

На аллее Героев

 
От морозов и вьюг
леденела земля,
ветер к самой земле
пригибал тополя.
 
 
Буксовали трамваи
в тяжёлом снегу,
люди шли, проклиная
февраль и пургу.
 
 
В этот зимний февральский
заснеженный день
на аллее Героев
сажали сирень.
 
 
На застывшие корни
послушно легли
комья плотного снега
и мёрзлой земли.
 
 
Но не верилось мне, —
да и только ли мне? —
чтобы эта сирень
ожила по весне.
 
 
А сегодня – весна!
Оживают сады,
проплывают по Волге
последние льды;
 
 
на базаре старик
продаёт семена,
и мальчишки играют
в футбол дотемна.
 
 
У сирени,
посаженной в феврале,
отогрелась душа
на апрельском тепле.
 
 
Сколько за день людей
по аллее пройдут!
…Может, кто-то из них
остановится тут
 
 
и подумает то же,
что думаю я:
вот на этой земле
умирали друзья,
 
 
молодые, простые,
как я и как ты…
Они так же любили
жизнь и цветы.
 

1952

«Зима на Волгу льдами двинулась…»

 
Зима на Волгу льдами двинулась,
пошла от Красной Слободы.
А возле города раскинулась
свинцовой полосой воды.
 
 
Кипят-летят барашки белые —
не унимаются ветра.
И день, и ночь, обледенелые
снуют по Волге катера.
 
 
Зима всё ближе, всё заметнее.
Играют школьники в снежки.
А здесь, над Волгой, словно летние,
басят буксирные гудки.
 

1953

Декабрь в Сталинграде

 
Стеклянные бусы на ветках сосновых,
хлопушки, шары, пестрота конфетти.
Мальчонка в оранжевых валенках новых
не может никак от окна отойти.
 
 
И мама, пожалуй, забыла о сыне:
почти что не дышит и смотрит она,
как в ватных сугробах на светлой витрине
стоит сталинградская ёлка – сосна.
 

1953

Новогоднее

 
Встать у ёлки, подумать о многом,
на сто лет загадать наперёд…
Этой ночью по нашим дорогам
старый год торопливо пройдёт.
 
 
Он пройдёт по аллее Героев,
выйдет к Волге, посмотрит во тьму.
Золотые огни Гидростроя
подмигнут на прощанье ему.
 
 
И пойдёт он по чистым порошам,
по сверкающим глыбинам льда…
Я о чем-нибудь очень хорошем
в эту ночь вспоминаю всегда.
 
 
И становятся рядом со мною
люди, книги, дороги, дела —
всё мое, всё такое родное,
без чего мне и жизнь не мила.
 
 
Мне сегодня припомнились снова
дым из труб, и сугробы стеной,
и берёза у дома родного
в костромской деревушке лесной.
 
 
За столом необъятным сосновым
там сейчас соберётся родня
и хорошим, и ласковым словом
обязательно вспомнит меня…
 
 
Всколыхнутся ночные метели,
полетят, загудят на бегу.
Голубые кремлёвские ели
утонули в пушистом снегу.
 
 
Повернётся метелица круто,
где-нибудь в Подмосковье замрёт.
Всех ребят моего института
новогодняя ночь соберёт!
 
 
Дом московский становится тесен,
как всегда, в нём не хватит столов,
в нём тепло от студенческих песен,
от торжественных, праздничных слов.
 
 
И от них вся Москва засверкала
в новогодней ночной синеве.
Сколько пенистых звонких бокалов
в эту ночь поднимают в Москве!
 
 
Путь мой, может быть, долог и труден —
жить мне радостней день ото дня,
потому что хорошие люди
помнят, любят и верят в меня.
 
 
С Новым годом!
По верным дорогам
наше новое счастье идёт.
Встать у ёлки.
Подумать о многом.
На сто лет загадать наперёд.
 

1953

Сорок трав

 
Отпылал вчерашний зной.
Тучи чёрные – стеной.
И с рассвета по деревне
ходит дождик проливной.
 
 
Мокнет сено на возу,
ветер гнёт к земле лозу,
две девчонки загоняют
голенастую козу.
 
 
Вымыт начисто плетень,
за окном, как ночью, темь.
Спокон веку не бывает
без грозы Иванов день.
 
 
Даже бабка перестала
«Огонек» впотьмах читать.
Посмотрела, полистала,
положила и сказала:
 
 
– Нынче в ночь мы шли, бывало,
сорок трав в лугах искать.
 
 
Как, бывало, я нарву —
под подушку ту траву.
Как, бывало, загадаю,
так и будет наяву!..
 
 
Если б верить я могла,
я б сто сорок трав нашла.
Я б не только луг колхозный —
я б всю землю обошла.
 
 
Но не верю ничему.
Только сердцу своему.
Что творится в этом сердце!
А тебе и ни к чему.
 
 
У тебя тяжёлый нрав —
не помогут сорок трав:
всё по-твоему выходит,
ты всегда бываешь прав.
 
 
…Вот и дождь перестаёт,
и на улице народ,
и почтовая машина
через грязь к селу идёт.
 
 
Замолкают тормоза.
Вдалеке шумит гроза.
На колодце сушит крылья
золотая стрекоза.
 

1953

На берегу

 
Я люблю ходить к реке!
Пароходы вдалеке,
и песчаная коса,
и большие паруса…
Я могу смотреть на Волгу
два часа и три часа!
 
 
Я гляжу из-под руки:
проплывают речники,
все в фуражках,
все в тельняшках —
всё равно как моряки.
 
 
Проплывают – говорят:
– Ты расти скорее, брат!
Ты кончай десятый класс,
вспоминай тогда про нас.
Мы таких, как ты, берём —
тоже будешь волгарём.
 
 
…Я теперь на берегу
целый день сидеть могу.
Я теперь могу всё лето
говорить про паруса.
…Хорошо, что я не где-то,
а на Волге родился!
 

1953

Дочке

 
Тебе пока еще немного надо,
ты вся, как полдень мартовский, ясна.
По солнечным дорогам Сталинграда
идёт твоя четвёртая весна.
 
 
Она идёт, на Волге лёд ломая,
скользит лучистым зайцем по стене…
Ты ничего ещё не понимаешь
и просто улыбаешься весне.
 
 
Разбрызгиваешь ботиками грязь ты,
сырым песком измажешь пальтецо.
Ещё не знаешь ты, какое счастье,
когда весенний ветер бьёт в лицо!
 
 
И как плывет весенний тёплый вечер,
как непокорна вешняя вода,
какой огромной радости навстречу
уносятся степные поезда!
 
 
Весна идёт по всем дорогам мира,
она зовёт и отправляет в путь,
врывается в подъезды и квартиры
и тем, кто молод, не даёт уснуть.
 
 
И сколько их, бессонных и счастливых,
сегодня сердцем чувствуют весну,
и смотрят вдаль, и пишут торопливо:
«Прошу послать меня на целину!»
 
 
…Ещё не понимаешь ничего ты.
Ты вырастешь. Поймёшь, как я хочу,
чтоб и тебе такие же заботы
пришлись и по душе, и по плечу.
 
 
И тех ребят счастливая тревога
твоей тревогой сделаться должна,
чтоб ты вот так же собралась в дорогу,
когда зовут Отчизна и весна.
 
 
Все двери дома распахнутся настежь.
Я, провожая, выйду на крыльцо…
И ты поймёшь, какое это счастье —
весенний ветер, рвущийся в лицо!
 

1953

Алёнушка

 
За окошком лес, мохнатый, древний,
луговой речушки поворот…
В дальней-дальней костромской деревне
девочка Алёнушка живет.
 
 
Ходит по деревне – голос звонкий,
и глаза синей, чем небеса,
и, как и положено Алёнке,
тонкая, но всё-таки коса.
 
 
Зиму всю с салазками на горках,
а весной гуляет у реки,
топит с дедом баню на задворках,
с бабушкой сажает кабачки.
 
 
А когда лесной душистый ветер
донесёт гудок грузовика,
девочка, забыв про всё на свете,
побежит встречать издалека.
 
 
Не догнать ни бабушке, ни деду, —
издали за внучкой поглядят.
Подбежит, посмотрит, скажет: – Нету…
И тихонько повернёт назад.
 
 
Гасят электричество соседи,
девушки запели за селом…
– Бабушка, а завтра-то приедет? —
спросит вдруг Алёнка перед сном.
 
 
Бабушка положит внучку к стенке,
ляжет с краю. – Завтра-то? Должна!
…Мама у Алёнушки студентка,
учится на доктора она.
 

1954

Веснушки

 
Закипели капели над краем окна,
потемнели дорожки в лесу:
на деревьях весна и на крышах весна.
А у Кати – весна на носу!
 
 
Мне веснушки
у Катюшки
невозможно сосчитать!
Раз веснушка,
два веснушка,
три веснушка,
четыре… пять!
 
 
Перед зеркалом Катя сидит полчаса,
трёт и моет веснушчатый нос
и завидует носу лохматого пса,
на весну обижаясь до слез.
 
 
А отец у Катюши полярником был.
Он к далёкой зимовке своей
на большом ледоколе два месяца плыл,
он по льдинам за белым медведем ходил
и не раз нападал на моржей.
 
 
Звал он Катю в далёкие эти места,
где метёт месяцами пурга,
где полгода над домом стоит темнота,
и весною не тают снега.
 
 
И однажды сказала Катюша моя,
что веснушки исчезнуть должны,
и поехала с мамой в такие края,
где совсем не бывает весны!
 
 
Письма с Севера ходят по много недель,
я читаю лохматому псу:
там полярная ночь, там и в мае метель,
а у Кати – весна на носу!
 
 
Мне веснушки
у Катюшки
невозможно сосчитать!
Раз веснушка,
два веснушка,
три веснушка, четыре… пять!
 

1954

Подскажи словечко

Работницам Сталинградского тракторного завода Тамаре Бородиной и Алле Смирновой

 
Много песен есть хороших
о моей родной стране —
о дождях и о порошах,
о зиме и о весне.
 
 
То душевнее, то строже,
льются разные, звеня…
А какая мне дороже,
вы спросите у меня!
 
 
«Ах, Волга-речка,
не боли, сердечко,
не боли, сердечко,
подскажи словечко!»
 
 
Мне словечко подсказали,
намекнули, помогли
и от камерной печали
этой песней увели.
 
 
Увели к песчаным косам,
к людям силы и добра,
к тем гудкам звонкоголосым,
запевающим с утра.
 
 
Исчезает тишь да гладь…
Ах, Волга-речка,
как спасибо не сказать
за твоё словечко!
 
 
И, быть может, песня эта
потому и хороша,
что особо в ней воспета
наша волжская душа…
 
 
Вот и март приходит снова,
и на Тракторном – весна!
И опять поёт Смирнова,
вторит ей Бородина…
 
 
Встречу вешнюю зарю.
Ах, Волга-речка,
я тебя благодарю
за твоё словечко.
 

1954

Дети Сталинграда

 
Это здесь была война когда-то.
Бой гремел у каждого двора.
…Улицами города-солдата
с шумом пробегает детвора.
 
 
Новые дома, а с ними рядом —
кирпичи обугленной стены.
Родились ребята в сорок пятом
и уже не видели войны.
 
 
Им о ней рассказывают деды
и отцы – строители Рынка́,
и большой экран кино «Победа»
старым кинофильмом «Сын полка».
 
 
Гаснет свет, и жадными глазами
ребятишки в прошлое глядят.
А оно проходит в темном зале
шагом наступающих солдат,
 
 
грохотом далёкого снаряда,
немудрёной песенкой бойца,
силой правды, славой Сталинграда,
орденом и ранами отца.
 
 
…Все мальчишки нашего квартала
в этот вечер спорят о кино.
Им, как говорится, дела мало,
что давно на улице темно.
 
 
Их сзывают матери с балконов
вековечным криком:
«Спать пора!..»
Где-то у истоков Волго-Дона
притаилось солнце до утра.
 
 
Белые акации из сада
подошли к открытому окну…
Крепко спится детям Сталинграда,
лишь в «Победе» видевшим войну.
 

1955

Перекрёсток

 
На самом шумном перекрёстке,
у входа в город Сталинград,
стоят каштаны и берёзки
и ели стройные стоят.
 
 
Как ни ищи – ты их не встретишь
в лесах заволжской стороны,
и, говорят, деревья эти
издалека принесены.
 
 
А было так: война когда-то
была на волжском берегу.
На перекрёстке три солдата
сидели рядом на снегу.
 
 
Стоял январь. И ветер хлёсткий
позёмку в кольца завивал.
Горел костер на перекрёстке —
солдатам руки согревал.
 
 
Что будет бой – солдаты знали.
И перед боем с полчаса
они, наверно, вспоминали
свои далекие леса.
 
 
Потом был бой… И три солдата
навек остались на снегу.
Но перекрёсток Сталинграда
они не отдали врагу.
 
 
И вот теперь на перекрёстке,
на месте гибели солдат,
стоят каштаны и берёзки,
и ели стройные стоят.
 
 
Шумят нездешними листами,
дождём умытые с утра,
и обжигают нашу память
огнём солдатского костра.
 

1955

Варя

 
Шуршали сухо листья на бульваре,
хрустел ледок октябрьских стылых луж.
К моей соседке, молчаливой Варе,
осенним утром возвратился муж.
 
 
Не так, как возвращались в сорок пятом
мужья-солдаты с той, большой войны.
Он постучался тихо, виновато,
оставив дом своей второй жены.
 
 
А Варя руки фартуком обтёрла,
входную дверь спокойно отперла.
Увидела. Ладонью сжала горло
и в комнату не сразу провела.
 
 
Потом она поплакала немножко,
сказала:
– Что ж, что было, то прошло…
И вот сейчас у них звенит гармошка
и звякает гранёное стекло.
 
 
И Варя, вся одетая в обновки,
покинувшие днище сундука,
гремит листами газовой духовки
и торопливо жарит судака.
 
 
…А я считала, что у Вари – сила,
за то, что, боль и горечь затая,
она однажды в жизни не простила
того, что столько раз прощала я!
 
 
И мне казалось: всё не так, как надо,
и гости торжествуют ни к чему,
и Варя не забыла и не рада,
и этот пир горой не потому,
 
 
что вот вернулся он, отец ребятам
и ей самой родной и дорогой.
А потому, что он давно когда-то
ушёл от Вари к женщине другой.
 
 
Я всё ждала, что Варя гордо встанет,
по-царски сложит руки на груди,
сверкнёт глазами, прямо в душу глянет
и, как чужому, скажет: – Уходи!
 
 
Но Варя всё сидела с мужем рядом,
на всех смотрела просто и светло,
таким спокойным, всё простившим взглядом,
как будто впрямь: что было – то прошло.
 
 
И танцевала, стулья раздвигая,
как будто и не плакала она,
как в этот вечер плачет та, другая,
вторая надоевшая жена.
 
 
Как будто за окном не воет ветер,
ломая молодые деревца…
А у неё, у той, остались дети,
как Варины когда-то, без отца.
 
 
А он – отец – сидит спиной к комоду,
с гостями шутит, чокается, ест.
И Варя, может, год или полгода
ему на этот раз не надоест.
 
 
Она по старой, памятной привычке,
худой носок натянет на грибок,
а под подушку мужа сунет спички
и папирос дешёвых коробок.
 
 
Припомнит всё, что было дорогого
в те давние счастливые года.
И всем вокруг покажется, что снова
в семье у Вари – счастье, как тогда.
 
 
И муж решит: «Забыла про обиду!
Привычка! Что ж, она у всех в крови…»
А Варя просто не покажет виду,
что в этом доме больше нет любви.
 
 
Не знаю, может быть, она вернётся,
любовь, которой Варя так ждала.
Не потому ли радостно поётся
у праздничного шумного стола?
 
 
И кто-то, криком песню заглушая,
какой-то тост провозглашает вновь…
И Варя долго пляшет, провожая
свою большую первую любовь.
 

1955

Юрка

А. Н. Котляровой

 
Дверь подъезда распахнулась строго,
Не спеша захлопнулась опять…
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.
 
 
До дому дойдёт, платок развяжет,
оглядится медленно вокруг.
И куда пойдёт? Кому расскажет?
Юрка отбивается от рук.
 
 
…Телогрейка, стеганые бурки,
хлеб не вволю, сахар не всегда —
это всё, что было детством Юрки
в трудные военные года.
 
 
Мать приходит за полночь с завода.
Спрятан ключ в углу дровяника.
Юрка лез на камень возле входа,
чтобы дотянуться до замка.
 
 
И один в нетопленой квартире
долго молча делал самопал,
на ночь ел картошину в мундире,
не дождавшись мамы, засыпал…
 
 
Человека в кожаной тужурке
привела к ним мама как-то раз
и спросила, глядя мимо Юрки:
– Хочешь, дядя будет жить у нас?
 
 
По щеке тихонько потрепала,
провела ладонью по плечу…
Юрка хлопнул пробкой самопала
и сказал, заплакав: – Не хочу.
 
 
В тот же вечер, возвратясь из загса,
отчим снял калоши не спеша,
посмотрел на Юрку, бросил: – Плакса! —
больно щелкнув по лбу малыша.
 
 
То ли сын запомнил эту фразу,
то ли просто так, наперекор,
только слез у мальчика ни разу
даже мать не видела с тех пор.
 
 
Но с тех пор всё чаще и суровей,
только отчим спустится с крыльца,
Юрка, сдвинув тоненькие брови,
спрашивал у мамы про отца.
 
 
Был убит в боях под Сталинградом
Юркин папа, гвардии солдат.
Юрка слушал маму, стоя рядом,
и просил: – Поедем в Сталинград!..
 
 
Так и жили. Мать ушла с работы.
Юрка вдруг заметил у неё
новые сверкающие боты,
розовое тонкое бельё.
 
 
Вот она у зеркала большого
примеряет байковый халат.
Юрка глянул. Не сказал ни слова.
Перестал проситься в Сталинград.
 
 
Только стал и скрытней, и неслышней.
Отчим злился и кричал на мать.
Так оно и вышло: третий – лишний.
Кто был лишним? Трудно разобрать!
 
 
…Годы шли. От корки и до корки
Юрка книги толстые читал,
приносил и тройки, и пятерки,
и о дальних плаваньях мечтал.
 
 
Годы шли… И в курточке ребячьей
стало тесно Юркиным плечам.
Вырос и заметил: мама плачет,
уходя на кухню по ночам.
 
 
Мама плачет! Ей жилось несладко!
Может, мама помощи ждала!..
Первая решительная складка
Юркин лоб в ту ночь пересекла.
 
 
Он всю ночь не спал, вертясь на койке.
Утром в классе не пошёл к доске.
И, чтоб не узнала мать о двойке,
вырвал две страницы в дневнике.
 
 
…Дверь подъезда распахнулась строго,
не спеша захлопнулась опять…
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.
 
 
До дому дойдёт, платок развяжет,
оглядится медленно вокруг.
И куда пойдёт? Кому расскажет?
Юрка отбивается от рук…
 

1955

Баба Тоня

А. М. Синельниковой

 
И зимой, и осенью, и летом,
и сегодня так же, как вчера,
к бабе Тоне ходят за советом
женщины огромного двора.
 
 
Я у ней бываю зачастую.
Сяду тихо, прислонюсь к стене.
И она хорошую, простую
жизнь свою рассказывает мне.
 
 
…Далека деревня Песковатка,
вся как есть засыпана песком.
Дом родной – забота да нехватка,
замуж выходила босиком.
 
 
Всю-то жизнь трудилась, хлопотала,
каждый день – с рассвета дотемна.
И на всех любви её хватало,
обо всём заботилась она.
 
 
Баба Тоня… Это не она ли
по ночам, когда ребята спят,
раскроив куски диагонали,
шила гимнастёрки для солдат?
 
 
Не её ли тёплые ладони
возрождали город Сталинград?
«Антонин Михална!», «Баба Тоня…» —
это не о ней ли говорят?
 
 
На экранах, в книгах и на сцене —
знаменитых женщин имена.
Только кто заметит и оценит
то, что в жизни сделала она?
 
 
Шьёт внучатам кофточки из байки,
моет пол да стряпает обед…
Тихая судьба домохозяйки,
ничего особенного нет.
 

1955

«А боль пришла негаданно, нежданно…»

 
А боль пришла негаданно, нежданно,
словно ударил трус из-за угла:
на самом дне большого чемодана
я спрятанную карточку нашла.
 
 
Засунул под газету осторожно,
под смятый ворох грязного белья, —
ты постарался сделать всё, что можно,
лишь только с ней не встретилась бы я!
 
 
В глаза ей, что ли, посмотреть подольше?..
Да что она? Да разве дело в ней?..
Я порвала сейчас гораздо больше,
чем карточку любовницы твоей.
 
 
Что ж! Вынесу еще одну потерю,
обиду, горечь – как ни назови.
Но никогда, ни разу не поверю
твоим словам и книгам о любви!
 

1956

«Справилась и с этой трудной ношей…»

 
Справилась и с этой трудной ношей
воля непонятная моя.
Вот опять о том, что ты —
хороший, дочери рассказываю я.
 
 
Дочка рада! Дочка смотрит в оба.
Ловит слово каждое моё.
Видно, ей давно хотелось, чтобы
был отец хороший у неё.
 
 
Только вдруг, как могут только дети,
говорит без страха и стыда:
– Если папа лучше всех на свете,
почему ты грустная всегда?..
 
 
То ли больно, то ли горько стало.
Что я дальше ей сказать должна?
Я сказала: – Просто я устала,
потому что я всегда одна.
 
 
Дочка брови сдвинула упрямо,
на косичках дрогнули банты.
Подошла ко мне. Прижалась.
– Мама!
Лучше всех на свете только ты.
 

1956

Сын

 
Сияет ли солнце у входа,
стучится ли дождик в окно, —
когда человеку три года,
то это ему всё равно.
 
 
По странной какой-то причине,
которой ему не понять,
за лето его приучили
к короткому: – Не с кем гулять!
 
 
И вот он, в чулках наизнанку,
качает себе без конца
пластмассовую обезьянку —
давнишний подарок отца.
 
 
А всё получилось нежданно —
он тихо сидел, рисовал,
а папа собрал чемоданы
и долго его целовал.
 
 
А мама уткнулась в подушки.
С ним тоже бывало не раз:
когда разбивались игрушки,
он плакал, как мама сейчас…
 
 
Зимою снежок осыпался,
весной шелестели дожди.
А он засыпал, просыпался,
прижав обезьянку к груди.
 
 
Вот так он однажды проснулся,
прижался затылком к стене,
разжал кулачки, потянулся
и – папу увидел в окне!
 
 
Обрадовался, засмеялся,
к окну побежал и упал…
А папа всё шел, улыбался,
мороженое покупал!
 
 
Сейчас он поднимется к двери
и ключиком щёлкнет в замке.
А папа прошёл через скверик
и – сразу пропал вдалеке.
 
 
Сын даже не понял сначала,
как стало ему тяжело,
как что-то внутри застучало,
и что-то из глаз потекло.
 
 
Но, хлюпая носом по-детски,
он вдруг поступил по-мужски:
задернул в окне занавески,
упруго привстав на носки,
 
 
поправил чулки наизнанку
и, вытерев слёзы с лица,
швырнул за диван обезьянку —
давнишний подарок отца.
 

1957