Текст книги "Эпитет к человеку"

На балконе
Человек признающий

Я курю на балконе. Внизу прогуливаются люди, держась за руки и смеясь. Мой мятный пепел кружится и летит прямо на них, оставаясь незаметной пылью на одежде и волосах. Ты, нежный юный цветок, читаешь мне вслух какой-то роман, что стащила из книжного утром. Твои черты милы и ласковы, ведь мысленно герои – мы, а не эта скучная девчонка в блестящем платье и парнишка с виолончелью. Они пьют в баре, а мы долизываем последние капли из графина в номере отеля. Ты любишь меня, а я тебя нет.

На балконе жарко и пыльно. Все вокруг выгоняет меня в полумрак прохладной комнаты. Вечерами забывается, как ревнивы твои глаза, смотрящие на мои сигареты. Тебе кажется, что к ним мои губы прикасаются чаще, что они познали каждую линию моих пальцев, пометили своим едким запахом. Но ты их не тронешь, боясь меня расстроить своими бесчестными выходками. Оттого ты, наверно, столь и прекрасна, раз знаешь для каждого место.

Я сжигаю письмо из дома на балконе. Городские зеваки наблюдают за шествием небольших лодочек по воде. Огонь на бумаге слегка жжет мне пальцы, но я не отпускаю. Ты напеваешь какую-то старую бродвейскую песню, заваривая свежий кофе. Твои руки нежны и ласковы до всего, к чему только могут дотянуться. На пальцах блестят плетеные колечки, что ты носишь уже долгие годы. Ты не спрашиваешь меня, почему столько молчания в последнее время, и я улыбаюсь тебе в ответ на легкие прикосновения к коже. Ты любишь меня, а мне лишь нравится, как ты любишь меня.

На балконе становится душно. Потому ли, что прямо под нашими окнами автомобильная дорога? В последнее время становится слишком уж громко, но будет страшно, если я начну курить прямо в постели. Ты бы злилась и морщила нос, все равно прижимаясь ближе. Твой аромат, словно мои сигареты, хоть и полны фруктов и мяты. Эти духи сковывают душу, и, кажется, я тянусь к тебе чаще, лишь бы вдохнуть эту незримую табачную свежесть. Оттого ты, наверно, столь и притягательна, раз заставляешь меня возвращаться за новой дозой тебя.

Я пью виски на балконе. Город не умеет спать, потому туристы лавируют меж друг другом в свете ночных фонарей. Их радостный вид нагоняет на меня тоску, но я не отворачиваюсь. Ты шуршишь вечерним платьем, ожидая, когда сможешь надеть его на ужин. Тебе бы хотелось, чтобы все вокруг завидовали мне, сколь ты прекрасна и мила в этой элегантной черной тряпке. Ты фырчишь, затягивая крючки все сильнее и сильнее, щебечешь выпытывая, как тебе лучше. Но ответа у меня впервые не найдется. Ты любишь меня, а я лишь могу любоваться тобой.

На балконе почему-то страшно. Лежать и смотреть в небо бесполезная трата времени. В городе слишком ярко горят фонари и сияют прожекторы, чтобы рассмотреть даже крупные звезды на бесконечном полотне. Я видел эти крохотные сияния в твоих глазах и вдруг захотел увидеть и там, где они все время были в детстве. Быть может, это не тот город, чтобы все рассмотреть? Когда я держу тебя за руку, кажется, будто я их вижу. Оттого ты, наверно, столь и манящая, раз помогаешь мне видеть отклики моей славной мечты в чем-то удивительно мелком.

Я заледенело стою на балконе. Я смотрю в глубину комнаты, наплевав на прекрасно молчаливых прохожих. В тонком шелковом халате, спадающем с одного плеча, ты скользишь по комнате, словно не замечая меня. Твои волосы собраны, тонкая шея обнажена. Руки нежно касаются плеч: тебе холодно от вечерней прохлады, тянущейся с улицы. Ты протяжно вздыхаешь, незаметно поглядывая на меня, взывая подойти поближе. Белая кожа не скрывается под тонким халатом: он вдруг неожиданно распахнут, чтобы я видел, чтобы я знал. Ты молчаливо игрива, и я поддаюсь. Опять. Сколько ни противься, снова притяжение. Ты любишь меня, а я люблю больше.

На балконе стало совсем одиноко. Я вывожу тебя на него, закутывая в простыни и плед, лишь бы ты стояла рядом. Мой мятный запах уже не раздражает тебя, и ты ловишь едкий дым своими губами, иногда оттого начиная кашлять. Прохожие внизу смешат своей спешкой, а лодки, идущие по тихой воде, нагоняют тоску. Ты поешь бродвейские песни, меняя слова и мотивы, внедряя в них свои мысли и истины. Холодные пальцы жгут горячей любовью, а от кожи тянет сладкими фруктами. Оттого ты, наверно, столь и мила, раз сумела заставить меня забыть о звездах вверху и найти такие на пустой и черной земле.

Сегодня
Человек помнящий

Светлая кожа. Одинокий луч. Темный подвал. Разбитые руки железной дрожью раздражают болью плечи. У стены холодно и страшно, на полу стало безопаснее всего. Где-то, кажется, в звучной дали раздается смех: наверху многолюдно и праздник. Там тепло, красивые лица улыбаются, тела прикасаются с нежностью и заботой друг к другу. Сегодня все прошло легче, сегодня стало свободнее.

Блеклые глаза. Соленые слезы. Мерцающие огоньки. Мною познаны все возможные пытки, и сдаваться больше не имеет никакого смысла. Знать их повадки, знать каждый взмах ладони, что прикоснется к лицу: они злились слишком долго, чтобы не ослабить хватку к самому концу. Сегодня все неожиданно успокоилось, сегодня все в сборе.

Рваные губы. Металлический вкус. Запах сырости. С дорогими запасами здесь хранят ненужные вещи, что стали до страха полезны мне. Нервно слизывать кровь и дергаться от пробегающих по коже мурашек. Все на свете неважно, пока идет молчаливая разведка собственного спокойствия. Ароматы вина и сыра раздражают, напоминают о бесконечном голоде и желании мстить разъяренными, хоть и ослабленными руками. Сегодня все стало проще, сегодня никто больше не придет.

Впалые щеки. Звучный вздох. Бетонный пол. На улице жуткий ливень, потому даже связь здесь работает нестабильно. На генераторе можно прожить пару славных дней, а пропажи хватятся не сразу. Бессмертием будут пахнуть мои руки, когда все закончится. Яркие глаза будут наблюдать, постепенно всматриваться в собственное падение в низину. Сегодня все пройдет гладко, сегодня офицер не дозвонится в гуще события.

Разбитый нос. Стук капель. Забитые полки. В этом неприятном положении, прикованный собственным неуверенным страхом, ощущение связанности рук особенно сильно пугает. Глаза привыкли к этой темени, фонарик просто ослепит такое жестоко запрятанное животное. Шуршание от передвижений среди полок напоминает мышей, и самому становится мерзко и жутко, будто они бегут прямо по мне. Сегодня последние дни страха, сегодня настанет расплата.

Оскаленные зубы. Шелест ветра. Случайная тень. Скрип двери пугает больше грома. Легкие шаги выдают присутствие женщины. Ее слова все еще направлены к тем, кто остался наверху; советуются в выборе и моменте. В ответ ненавязчивое и смешливое. Им спокойно и приятно в этом доме, будто опасности больше нет. Прятаться за вещами и не выдавать себя – все еще единственный выход. Сегодня дело будет доведено до конца, сегодня часы не для всех пробьют полночь.

Болезненный шаг. Скрип половиц. Беспокойный вопрос. И вот он тот самый голос, лишающий сна и покоя. Она нашла меня, выдала, разгадала все замыслы и тайны. Ее аккуратный профиль впечатался в мою память. Я никогда не знал своей матери лучше, чем знаю ее, случайную незнакомку, что втянули в это громкое дело. Клятвы уничтожить ее жизнь перебросились на меня, словно крик был в зеркало. Сегодня настанет ее черед, сегодня будут звучно разбиты ее мечты.

Скорбный писк. Злостный рык. Щелчок зажигалки. Мои ненавистные папиросы стали единственным спасением, где не было ее духов. Под рукой теперь пес-защитник – я слышу, как она нежно называет его имя. Стоило прознать, как в городе стало тихо; оба они выползли из своих нор, запрятанных от моих глаз в далеких городах. Его пощечина в тот день была от бессилия и внутренней злости: плевать ему было уже на убитую сестру, зато я тронул новую хозяйку. Сегодня он пожалеет, сегодня будет скулить в наблюдении за ее кончиной.

Невинная улыбка. Стук дерева. Безмятежное подкрадывание. Запах сыра и вина победный только для хитрого лиса. Император, захватывающий власть, всегда падет, рухнет к ногам самой правды жизни. Она смеется, прижимается к своему верному псу с потерянным ориентиром. Чудом живые друзья не подозревают, насколько мы снова близко. В тот раз удар был просчитан неверно, но ценность ошибки в том, что ее можно исправить. Сегодня я снова с ними под одной крышей, сегодня промахнуться не получится.

Беспокойные руки. Шорох одежды. Яркая щелка. Они разбрелись по дому. На кухне лишь пара слабых силуэтов, уже знакомых мне в нападениях и слабой борьбе. Все произойдет, как и в те разы, и изменится только сила удара и его намерение. Припугнуть врага было нужно для остановки, но не для свершения миссии. Сила вытекает из ненависти, что раздается в самом сердце. Ее голос из глубины только подогревает это ощущение. Сегодня часы пробьют полночь лишь для меня, сегодня убитая мною сестра верного пса расскажет, почему нельзя было искать.

Нежный взгляд. Скрип двери. Громкий крик….

Тишина
Человек видящий

Когда солнце медленно плетется к зениту, а небо безоблачно пусть, тень становится самым лучшим и ласковым другом. Она стремительно убегает, наедине оставляя тело с небесным загаром обжигающим диском. А он ходит и возвращается, выжигая в памяти свой величавый свободный образ, без которого все на свете бессмысленно уж.

Ветер нервно задувает в тень палящих собою деревьев, принося живящую прохладу; но она обманчива и своенравна, словно бы великий фокусник свой трюк повторил, обманув всех и каждого в зале. И все живое теперь иное совсем: оно растекается в тень в поисках у той же природы защиты, что так настырно пытается ее растворить.

Люди смотрят друг на друга, с улыбкой подмечая черты, что раньше прятались в глубинах далеких, незнакомых сердец. Все в глазах, все прямо на ладони, а разговоры похожи на загадки, где неизвестен ответ никому совершенно.

Художник размеренно ведет карандашом по листу, высматривая в проходящих тех самых, что восполнят пробелы в картине. Поодаль смеются дети, пытаясь подражать. Ученик… Он старателен, отличен от учителя. Цель его жива, неподвижна, идеальна в воплощении своем.

А люди? Они ведь другие. Их далекая спешка холодна и величественна. Взгляд так задумчив, направлен в себя; он ищет ответы, примечая только себя и упуская моменты, что видит художник.

И ученик отошел от других таких же мальцов, присел рядом с наставником и говорит: «Учитель, зачем все деревья? Могут они быть живее людей?»

– Могут, – тихо шепчет учитель, пропуская еще одного. – Люди вечно сбегают, ищут что-то в себе, не видя подвоха, спуская на ветер прекрасное вдруг.

– Учитель, а что же деревья? Ведь разве они не навечно в себе?

– Навечно, – растерянно внутренне плачет в ответ. – Но разве не видишь? их вечность на наш краткий век напоказ.

– Учитель, а как же молчанье? – не унимался все ученик. – Ведь так безнадежно общение на бесконечно немом языке.

Художник улыбкой ответ свой подал, ни единого звука при этом не издав. Молчанье – вдохновенья источник того, кто слышит слово во взгляде таком, что перехватит дыханье мгновенно, будто не было его никогда. Там есть надежда и сладость, когда не останется вдруг ничего.

Ребенок сидит и не видит препятствий, тоже глядит в лица людей, что друг на друга странно похожи. Они смотрят вперед, холодно, грустно, будто на свете есть только ложь и странная темная нега.

Солнце тянулось к зениту как будто бы вечность. Ветер начал резко теплеть. И люди грустнели все больше и больше, словно бы было, о чем погрустить. Художник смотрел так внимательно, сильно, в поисках новой волны ощущений, в поисках силы взгляда и его глубины.

Ученик одиноко смотрел на прохожих, не зная, что ему отыскать: ведь и деревья жутко похожи на таких же погрустневших людей. Холод в листве и жар от деревьев, будто бы взгляды чужие где-то вдали. Нет на свете ничего элегантнее профессиональной такой тишины.

Вдруг словно вспышка: яркий взгляд смотрит неподалеку на лист, ждет, когда солнце лучами коснется на бис карандашным пламенем темени. И мир застывает. Художник молчит, и улыбка сползает с лица. Он в любви.

И ребенок застыл, словно мир вдруг разрушен. Вот он! тот взгляд, что всеми миру послушен, хитер и игрив – тишины воплощения нежный женский теплый прилив.

Набросок рожден, словно феникс из пепла, природа живет, выжигая листы. Картины мир теперь смотрит природа, и девушка, что ее секреты хранит.

Море
Человек решившийся

На высоком берегу прекрасно видно, как далеки просторы моря: оно уходит совсем за горизонт, оставляя только горячие темные линии. От них приятно и жутко на душе одновременно, будто бы само нутро пронзают острым клинком самые родные на свете руки.

Не страшно. Не холодно. Не свободно. Волны разбиваются о скалы, как чужие слова – самым настоящим стеклом. Нет никакого стремления, ведь рано или поздно найдется тот камень, что на злобу дня заставит труды распасться на миллиарды капель.

А на мысе ветер гуляет. Ему нет преград, он тормошит совершенно все, только и имея на это право. Бесцеремонно слетая в чужие жилища, ветер разносит вести по всему свету, не желает что-либо утаить, оставить наедине между двумя людьми.

Сидишь на краю обрыва, кажется, будто все дороги открыты. Причем даже те, что никогда даже не приглашали на себя поглазеть. В этом все прелести и беды: убежденность заставляет теряться, сходить с намеченного маршрута снова и снова, пока все не будет утеряно. Так смотрит пронзительно закат или крепко прижимает к сердцу мать. Этим прельщает любовник, этим же губит возлюбленный.

Но море продолжает звать. Оно шепчет, говорит, кричит, просто вопит о своем присутствии, заставляя все время тянуться к берегам и забывать свои дела. Само очарование… господин бескрайнего простора, уходящего в открытый океан. Оно кажется вечным, хотя это совершенно не так.

Бессмертие становится настолько близким, что только руку протянуть и крепко ухватишься за его цепкие пальцы, странные и неумолимые. Красное полотенце, словно нитка Судьбы, пуще прежнего подводит к этому особенно сложному выводу, с которым только легче помочь себе спуститься столь быстрым путем.

Больше никаких попыток оставаться непричастным, отделенным от любой возможности к существованию. Если жизнь – это бесконечный риск и попытки, то длительные решения над обрывом остаются самыми правильными и точными.

Вода со злостью бьется о камни, повсюду затянутые мхом. Это не свобода, а вековое заточение под толщей воды в ожидании медленной смерти. В этой схватке нет победителей и проигравших; есть только существа, играющие в героев и периодически вырывающиеся вперед с попеременным успехом.

Подниматься на ноги у обрыва – идея не из лучших, но так горизонт становится чуть ниже и слегка трогает самолюбие. Весь мир вдруг оказывается прямо под ногами, и хочется по нему прошагать, не огибая ничего. Люди, дороги, леса, города – все тут же, под подошвой тяжелых ботинок.

Море поет свою бесконечную шуршащую песню, завывая ветром высокие ноты. В пене цвет и сияние у самого берега; они слепят и уводят куда-то в глубинные мысли, отчего просто сдаешь его шарму и холодным чарующим вóлнам.

Солнце садится в самые пучины, исчезая за горизонтом и оставляя только лед ветра после горячего дня. Продувает насквозь, пробирает до самых костей, и никак не защититься. В угасающих лучах не согреться, и остается лишь окаменеть от страха за горестно замерзшее положение свое, пропитанное этим лаймовым запахом спирта.

Не весело. Не воодушевленно. Не влюбленно. Здесь холодно и страшно от величавого безразличия природы, где должны были однажды мысленно сойтись на одном тебе все мысли и чувства. Ощущение чистого предательства, от которого просто невозможно оправиться.

И безразличие пронизывает не хуже ветра, крепко впиваясь в душу, пронизанную – поклясться лишь можно! – только мною, закрытой на острове борьбой и искрометным страхом за судьбу своей серости и морали. Нет на свете ничего настолько трагически поэтичного, как потеря собственного «я» в огромном мире, где это сейчас значит так много.

Камни холодны и безжизненны, разбиты во временах и потеряны в чувствах. В них нет ничего, потому хочется раствориться в их величавой бесконечности, потеряться в просторах огромной пучины, слившись с той, что хочет уничтожить.

Закрыв глаза, вдруг слышишь шепот. Он заметен еле-еле, но, вслушавшись, понимаешь, насколько он громкий. Это настоящий громогласный крик, действительно сводящий с ума шумом и странностью. В нем есть все: от простого окрика на базаре до сводящего с ума возгласа, походившего на невинный голосовой-помощник молодых и рьяных героев семьи, где все же лишь слегка, но случилось давнему страннику без дружины пробиться в великое будущее.

Остается шаг. Всего один шаг, и бегства больше не станет. Не будет и безразличия, скупости и боли, что так свойственна этому жалкому тéльцу. Не останется ничего, кроме холодного спокойствия моря, у которого все идет по плану.

И камнем вниз….

Волчонок
Человек неприклонный

Что в голове у мальчишек? Мне уже и не понять. Но был я сам таким, как они, и, может, даже несноснее. Любой взрослый пытался воспитать из меня честного человека, но деревенская жизнь явно портила мое понятие честности. Вишня, что только зрела, была так притягательна, и я ел ее прямо в дерева. Такими были и яблоки, и груши, и сливы… Все было столь чудесно и манило к себе, что деревенские мальчишки были словно бы в тайном сговоре со мной.

Мы воровали все, что росло на деревьях, даже если то не успевало созревать. Не было ничего более захватывающего мою голову, чем сладкая ирга на другом конце деревни. За ней мы часто бегали стайками, как воробушки. Мне тогда казалось, что мы и были воробушками: чумазые, мелкие, согнутые в три погибели, быстро скачущие и летящие как от пожара. С самого утра, пока трава в мелких каплях серебряной росы щекотала нам ноги, мы замышляли, что же будет следующим: груши или яблоки.

Многим не понять моей страсти к кислым, еще совсем незрелым яблокам! Тогда мне было так сладко от того, что нас и не могли поймать, и не могли осудить, что я сам мог срывать эти яблоки, взобравшись почти к самой вершине. В эти моменты совершенно забывалось обо всем, и кислая сладость была мне так приятна, что все губы были излизаны, словно мед тек по ним.

А бывало, мать окрикнет, и бежишь к ней, вытирая старой майкой грязный лоб и руки. Потом она тебя увидит и снова протянет: «Павлуша, Павлуша…» – так и не спросив, в какую яму я упал или где нашел камешек, что поцарапал где-то загорелое тело. Бабка снова махнет на меня рукой, бросив острый взгляд на белое-белое полотенце, а потом и на свежий хлеб, что только высунулся из печки.

– Опять лазили к Марье Петровне? – спросит дед, войдя на кухню, а я лишь пожму плечами, ведь он точно знает, что, верно, «лазили».

– Все вам яблоки у нее таскать. Кислые же, Павлуша!

– А ничего! – встрепенусь по обыкновению я, головой откинув отросшую светлую челку с глаз.

Манил нас запах тех приключений, которые могли давать нам ворованные природные сласти. Будь у нас тогда что-то лучше, чем таскать яблоки у Марии Петровны, вишню – у Веры Сергеевны, а груши – у Василия Аркадьевича, мы были бы счастливее, чем когда-либо. Не было предела нашему любопытству, что мы так пытались скрыть в себе, бегая за иргой ранним утром, пока все в доме спали.

И, помниться, приедет брат старший да покажет грибные места в лесу, а потом бегай туда пару раз за неделю, выискивая яркую какую шапку. Сема всегда знал, как меня удивить и занять, поэтому я старался быть к нему ближе всего. Тогда легко оказывалось верить, что он знает все, ведь спроси что-то, а он тут же мне и ответ скажет. Вдруг плохо или заскучаешь – начинал смешить, да так, что щеки сразу начинают болеть, когда вспоминаю об этом.

Хорошее случилось тогда лето, когда мне было одиннадцать и все дороги вдруг стали открываться. Глаза уже не были столько уж детскими, как думалось, потому я и хотел казаться хоть немного, но старше. Сережка был мудрее меня в жизни на год, но хвалиться этим и не думал. Его зоркие глазища видели каждую мелочь, а острый нос чуял все запахи. Мне всегда хотелось называть его псом, а он смеялся и просил, чтобы я хотя бы фамилию его не трогал. Отчего-то ему не нравилось быть Собакиным, но так шли ему эти фамилия и чуткость, что мне казалось это бессмысленным.

Большой нашей страстью было сидеть на крыше его дома, пересматривая в альбоме марки, пока говорим о нашем, о мальчишеском, что понятно было только нам двоим и больше никому-никому.

– Все, что я мог, взял, – говорил он мне, как и всегда, честно. – У меня все есть: веревка, спички, даже ножик, что мне отец подарил, – я с собой возьму.

– А как же еда? – удивился я, разглядывая веснушки на его загорелом лице.

– Зачем мне ее брать? Лес, знаешь ли, как кормит!

Тут он остановился и внимательно так посмотрел на домики, словно вглядывается куда-то совсем далеко, что и не увидеть совсем. Я снова отвернулся к альбому и с интересом провел пальцем по одной из марок. Мне она казалось какой-то особенно привлекательной, и я даже сейчас не могу объяснить, почему она была мне приятнее всего.

– Эх, Пашка, – выдохнул Сережа и, поставив локти на колени, положил голову на раскрытые ладони, не отрывая взгляда от далеких домиков, – вот пойти бы нам с тобой в поход. Вот взять и уйти с тобой. Вдвоем, чтобы проверить себя на прочность. Было бы здорово покорять все вокруг вместе!

– А нас не будут искать? – я оторвал взгляд от марок и посмотрел на его уверенное, аккуратное лицо, чтобы почувствовать то же, что и он, но я никак не мог уловить этого тонкого настроя.

– А мы сделаем так, чтобы никому не пришлось нас искать. Напишем мамкам, что пошли покорять холмы, поцелуем на прощание Шарика, чуть-чуть потреплем по голове и двинемся навстречу приключениям. У Семки точно должна быть какая-нибудь карта! Наверняка для поиска сокровищ! Вот это было бы то, что как раз и нужно!

Синие глазки у него горели той самой лисьей хитростью, что так я в нем любил. Впрочем, он никогда не был плутом, ведь это «совершенно нечестно и даже отвратительно», как он сам об этом говорил. Тогда они были особенно яркими в этом жарком свете полуденного солнца.

Домики вдалеке не были такими уж интересными для меня – мне марки какие интересные подавай. Хотя уже тогда не хотелось так рьяно показывать, что они мне нравятся: многие знакомые взрослые, если, конечно, не все, находили коллекционирование наискучнейшим занятием, с чем пришлось согласиться. Но все это становилось каким-то наивно глупым и бессмысленным, когда я сидел вместе с Сережкой на крыше его дома и смотрел на них, пестрых, совсем новеньких, в альбоме.

– Надо нам с тобой в лес уходить, Пашка, – вдруг заявил Сережа и, легонько ударив себя по коленям, поднялся. – Сейчас лето, поэтому мы с тобой на ягодах проживем.

– А дальше, что будет, а? Что же потом?

– Чего ты, вправду, как маленький! – отрезал он, и мне стало как-то даже обидно, ведь он задел за самое живое. – А потом будет то, что будет. Зато мы проверим себя, как то должно быть!

Сережа аккуратно сбежал вниз и свесился на руках с крыши, а потом, сказав задорное «оп», спрыгнул вниз. Он что-то продолжал говорить, ходя по изумрудной траве в старых сандалиях. Я же оставался пока на раскаленной крыше, не желая куда-либо уходить, ведь уже тогда думал, что вот-вот и он передумает, залезет обратно, и мы спокойно продолжим говорить о рыбалке, на которую уже собираемся сходить пару недель.

– Чего сидишь? Пойдем собираться!

Его как ветром сдуло. Был и пропал. Я надул щеки и нехотя захлопнул альбом с марками, думая, как мне вместе с ним аккуратно спуститься, чтобы не ободраться, ведь мать уже устала повторять, чтобы я был осторожнее. Но меня больше вдруг начало заботить, как бы сохранить в целости альбом, чем мое тело. Ведь только подумать: сколько труда ушло, чтобы собрать эти марки; сколько нужно было усердия, чтобы они здесь все появились! А тут вдруг неосторожный Паша взял и растерял все. Это было на меня похоже, но этого очень не хотелось.

Кое-как спустившись, я заглянул в дом. Мимо меня тут же гордо прошагал Сережка со старым отцовским рюкзаком с потертыми карманами. Он дошел до двери, а потом повернулся на меня и взглянул так строго, что я сразу понял, о чем он думает. Сказать «нет» было нельзя, ведь так не хотелось показаться ему ребенком, потому что точно будут припоминать этот случай всю нашу оставшуюся жизнь.

Он сказал, что мы должны выйти через час, чтобы нас много кто не заметил, ведь в это время все любят отдыхать. Мне хотелось возразить, потому что я тоже хотел отдохнуть, а не тащиться в лес, особенно в такую жару.

Но деваться было некуда. Я тихо собрался, корявым от быстроты почерком написал мамке, что иду с Сережей в лес, а внизу подписал на всякий случай, что к вечеру вернусь, если все пойдет так, как я думаю. Дед понял меня без слов, когда я, водрузив на свои плечи рюкзак, собранный на скорую руку, шагнул за порог. Он сначала махнул на меня рукой, а потом даже остановил, положив горячую ладонь на плечо, и протянул еще один коробок спичек.

– Сильно не заигрывайтесь, – сказал он строго. – К таким вещам вы еще не готовы.

– Я думаю, это ненадолго, – пожал я плечами и вернул деду коробок спичек. – Мне кажется, они нам не успеют понадобиться.

Отчего-то уверенно и взросло я вывернул за калитку и твердым шагом направился к дому Сережи. Всю дорогу меня наполняла уверенность, что это будет лучшее мое приключение, что даже мать не смогла бы его разрушить своими «нельзя» и «оставайтесь дома, что вам этот поход».

Когда я зашел за Сережину калитку, тут же увидел его в окне. Он как-то виновато опустил голову и, состроив недовольную мину, что-то отрешенно слушал. Его мать грозила ему пальцем и, заливаясь румянцем от жара печи на кухне, совершенно не повышая на него голоса, говорила так четко, что я мог читать по губам ее слова. Тогда я сел на скамейку под кухонным окном и стал ждать.

Мне стало скучно вскоре сидеть просто так, и я достал спички, сел, значит, на корточки и стал складывать домик.

– Пашенька, чего ты здесь сидишь?

Тетя Катя была добротной женщиной, красивой, извечно румяной из-за жара ее неугомонной печи. Она смотрела на всех строго, но с какой-то доброй лаской, словно бы весь свет – любимый ребенок. Ее руки по обыкновению покоились на тонкой талии, а пухлые губы были поджаты, ведь она все еще ждала, пока я ей отвечу.

– Сережку жду.

– Я вас никуда не отпущу, – смотря на мой рюкзак, проговорила она и снова поджала губы, только теперь иначе, словно если бы она злилась.

– Ну, теть Кать, мы ненадолго! К вечеру вернемся!

Я слышал, как Сережа недовольно фыркнул. Ему всегда почему-то хотелось уйти куда-то, словно был он бродячим псом, ищущим свое место в этом мире. Только вот искал он это место буквально, ведь не было у него желания учиться, не хотелось стать человеком определенной профессии. Он явно не хотел находиться именно здесь, ведь «где-то точно есть место для него».

Желание помочь его найти переполняло меня, но взгляд тети Кати резко охладил. Я пожал плечами так разочарованно, как только мог, и вновь закинул на плечи свой рюкзак. Сережка смотрел на меня из окна, грустно кивая сам себе, и крутил в пальцах краденое яблоко. Остался мой Собакин на привязи дома. Свобода по-волчьи манила его, и в ту ночь он даже нарочно завыл на крыше дома, бросаясь взглядом в сторону темного леса и подзывая хоть одного своего собрата.