Текст книги "Русская современная драматургия. Учебное пособие"

Служба в конторе для Зилова ненавистна и тягостна. Когда-то, может быть, и неплохой инженер, теперь он решает „производственные проблемы“ по принципу „орел или решка“. На предложение сослуживца Саяпина: „Не нравится тебе эта контора – взял махнул в другую… На завод куда-нибудь или в науку, например“, – Зилов отвечает: „Брось, старик, ничего из нас уже не будет… Впрочем, я-то еще мог бы чем-нибудь заняться. Но я не хочу. Желания не имею“ (184).

Самый виртуозно отработанный им способ существования и общения – вранье, вдохновенное ерничество, игра в честность, искренность и в оскорбленное „якобы чувство“. И этот его порок особенно отвратителен, когда речь идет о любви. Шесть лет он обманывает свою жену, учительницу Галину, терпеливо ждущую, когда он опомнится и перестанет паясничать. Его оборона от упреков Галины – наглые, откровенно лживые, циничные поучения. На реплику жены: „Ни одному твоему слову не верю“, – он притворно негодуя, проповедует: „Напрасно. Жена должна верить мужу. А как же? В семейной жизни главное – доверие. Иначе семейная жизнь просто немыслима… Я тебе муж как-никак…“ Последнее слово сбивает ложный пафос с его проповеди. Точно так же он говорит Галине о том, как „горит на работе“. „Я все-таки инженер, как-никак“. Он „как-никак“ сын, друг, инженер, муж, безоглядно растаптывающий жизнь с когда-то полюбившей его Галиной, доверчивое чувство к нему юной беззащитной Ирины. Даже в игре-воспоминании о поре их влюбленности, которую он предложил Галине, он жалок, беспомощен, потому что явно утратил способность волноваться, быть искренним и, естественно, терпит полное фиаско. „Ты все забыл. Все!.. Это было совсем не так. Тогда ты волновался…“ (181) – подытоживает Галина и, навсегда уходя от Зилова, ставит самый страшный диагноз (ей ли не знать лучше других его „болезнь“): „Хватит тебе прикидываться… Тебя давно уже ничего не волнует. Тебе все безразлично. Все на свете. У тебя нет сердца, вот в чем дело. Совсем нет сердца…“ (200).

Есть один монолог, который Зилов, по ремарке автора, произносит „искренне и страстно“, адресуя его жене: „Послушай! Я хочу поговорить с тобой откровенно. Мы давно не говорили откровенно – вот в чем беда… Я сам виноват, я знаю. Я сам довел тебя до этого… Я тебя замучил, но, клянусь тебе, мне самому опротивела такая жизнь… Ты права, мне все безразлично на свете. Что со мной делается, я не знаю… Не знаю… Неужели у меня нет сердца?.. Да, да, у меня нет ничего – только ты, сегодня я это понял, ты слышишь? Что у меня есть, кроме тебя?.. Друзья? Нету меня никаких друзей… Женщины?.. Да, они были, но зачем? Они мне не нужны, поверь мне… А что еще? Работа моя, что ли! Боже мой!.. Я один, один, ничего у меня в жизни нет, кроме тебя. Помоги мне! Без тебя мне крышка…“ (201). По интонации, прерывистости фраз, содержанию монолог вполне мог бы соответствовать трагическому герою („судорожному“ рефлексирующему сознанию героя), если бы не одно обстоятельство: вместо тихо ушедшей Галины на сцене появляется ожидаемая им Ирина, и Зилов, не останавливаясь, „переадресовывает“ ей свое „страстное“ самобичевание и мечту об утиной охоте.

Остается ощущение опять-таки не „искренности и страстности“, а упоенной игры в мученика, несчастного страдальца.

В критике много (и до сих пор) спорят о „феномене Зилова“, о возможности и невозможности его возрождения к новой жизни. Автор нарочито оставляет открытым финал пьесы, предоставляя читателю и зрителю решить: плакал Зилов или смеялся? Кроме того, заставляет о многом задуматься признание Зилова, что „самый близкий ему человек“ – это официант Дима, тот самый, который учит его быть настоящим охотником, то есть хладнокровным стрелком, человеком „без нервов“. И Зилов, как видно, усвоил эту науку:

Официант. …Ведь это все как делается? Спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша… Влет бей быстро, но опять же полное равнодушие… Как сказать… Ну так, вроде бы они летят не в природе, а на картинке.

Зилов. Но они не на картинке. Они-то все-таки живые.

Официант. Живые они для того, кто мажет. А кто попадает, для того они уже мертвые. Соображаешь?

Зилов. (легкомысленно) Ясно… Выпью-ка я еще. За то, чтобы не волноваться. (Выпивает.) На этот раз все будет вот так. (Показывает большой палец.) Ты увидишь… (207).

В конце концов, „плакал ли или смеялся – по его лицу мы так и не поймем“, но зато о многом говорит его „ровный, деловой, несколько даже приподнятый голос“: „Дима?.. Это Зилов… Да… Извини, старик, я погорячился… Да, все прошло… Совершенно спокоен… Да, хочу на охоту… Я готов…“ (224).

Во МХАТе им. Чехова весь спектакль развертывался в интерьере кафе „Незабудка“, который легко перестраивался в квартиру Зилова или служебную контору. Зилов трактовался, таким образом, как „кафейный“ тип, а образ жизни его – как „бесстержневое“ ресторанное существование, где встречи случайны, связи непрочны, слова и обещания ни к чему не обязывают и мало кому видно, что у тебя – ничего святого за душой. А как же „утиная охота“, о которой произнесено столько поэтически возвышенных слов? В спектакле О. Ефремова высоко над сценой был помещен большой полиэтиленовый пакет со срезанными сосновыми ветками…

„Лебединой песней“ А. Вампилова явилась драма „Прошлым летом в Чулимске“, самая „чеховская“ его пьеса, по мнению критиков и режиссеров. Показательно признание Г. Товстоногова: „Когда над ней работал, мне казалось, что там нельзя убрать даже запятой, я относился к ней так, как, скажем, к пьесам Чехова или Горького“[23]23
  Смена. Л. 1974. 31 декабря. № 305.


[Закрыть].

В пьесе драматически сталкивается ожидание добра, простого человеческого участия, с равнодушием и черствостью. Интересная находка Вампилова, образ-символ, его „вишневый сад“ – забор палисадника, который на всем протяжении пьесы чинит Валентина и разрушают походя посетители чайной, „не утруждая себя лишним шагом“. Этот палисадник с простенькими бледно-розовыми цветами, растущими прямо в траве – своеобразный „пробный камень“ на человечность и душевную грубость. С готовностью помогает Валентине починить калитку старый охотник Еремеев, человек добрый, бескорыстный работяга, по-детски наивный, неустроенный в жизни на старости лет; не видит в этом занятии ничего предосудительного Дергачев, израненной души человек („Нравится девчонке чудить, пусть она чудит. Пока молодая“). Не видит смысла в этой затее его жена Хороших: „…Ходит народ поперек и будет ходить“ (294). Мелочью, не достойной внимания, считает это Помигалов, отец Валентины. На просьбу дочери задержаться на минуточку и подержать калитку, он досадливо машет рукой: „А! Некогда мне… Кому это надо?.. Брось. Детством занимаешься… За боровом присмотри. Да про баню не забудь. Будешь воду носить, смотри, чтобы куры в огород не попали“ (294). Мечеткин с его неудержимой страстью всех критиковать видит в палисаднике „анекдот ходячий“: „Стоит, понимаете, на дороге, мешает рациональному движению“ (294). Обходит палисадник, когда ее просят, Кашкина, напролом идет Павел; Валентина замечает, что ни разу не прошел через палисадник Шаманов, чему он и сам удивляется: „Просто, наверное, я хожу с другой стороны“ (314). Однажды и Валентина разрушила свое „детище“, когда отчаялась найти отклик на свое чувство в душе любимого человека. Таким образом, бытовая деталь исполнена в пьеса глубокого смысла.

Камерность, ограниченность сценического пространства (все действие пьесы развертывается на площадке перед старинным купеческим домом, где расположена чайная, а во втором этаже живет Зинаида Кашкина) и времени (все происходящее занимает одни сутки), не мешает Вампилову показать широкую панораму современной жизни не только в глухом таежном Чулимске. Здесь все знают друг друга и друг о друге. Всем известно, что Шаманов ночует у Кашкиной, даже его милицейскому начальству. Любой может рассказать, почему постоянно ссорятся Хороших и ее муж Дергачев… Даже о прошлом Шаманова известно не одной Зинаиде. Один „слепой“ Шаманов не замечает того, что очевидно всем: любви к нему Валентины. Из текста мы узнаем о полудеревенской жизни в Чулимске, где у многих свои дома, хозяйство, „бани по субботам“, небогатый выбор развлечений (между старой кинокартиной или танцами в местном клубе, а то и в близлежащих деревнях: до Ключей – четыре, до Потеряихи – пять километров). Местным блюстителям порядка не приходится разбирать „преступлений века“: „Одно и то же… – говорит следователь Шаманов о своей работе. – Грабанули киоск с водкой в Потеряихе, в Табарсуке тракторист избил жену“ (302). Молодежь предпочитает не задерживаться в Чулимске. Давно живет в большом городе и „хорошо зарабатывает“ Павел, в Чулимск он приезжает в отпуск, причем только из-за Валентины, которая из „пацанки“ стала красивой девушкой. Разъехались по городам сестры Валентины, правда, от этого не стали счастливее; уехали на учебу из Чулимска ее подруги по школе.

Удивительно талантливо концентрирует большое содержание в своей пьесе Вампилов. Во-первых, в ней много внесценических персонажей, почти каждое действующее лицо постепенно „обрастает“ подробностями биографии, предысторией, и все это входит в пьесу естественно, без натяжки, без видимых авторских усилий. В пьесе упоминается некая Лариса, бывшая приятельница Шаманова, которая и поведала Зинаиде о его прошлом. В одном из сценических эпизодов это прошлое восстанавливается Кашкиной. Ироничная, умная и страдающая от равнодушия Шаманова женщина пытается понять, как он „дошел до жизни такой“: „И вообще, сначала ты процветал… Оказывается, ты разъезжал в собственной машине… Лариса, она так сказала: „У него было все, чего ему не хватало – не понимаю?“ И еще она сказала: „Он бы далеко пошел, если бы не свалял дурака““ (306). Так мы узнаем, что Шаманов хотел отдать под суд „чьего-то там сынка“, сбившего машиной человека, но ему не дали, отстранили от дела, и он сдался, убежал в Чулимск, так как „некуда было деваться“. После этого становится ясным поведение Шаманова, его апатия, безразличие ко всему и ко всем, к себе самому тоже. Автор замечает в ремарке, что Шаманову 32 года и что „во всем у него – в том, как он одевается, говорит, движется, – наблюдается неряшливость, попустительство, непритворные небрежность и рассеянность“. Отношение его к прошлому – С меня хватит. Биться головой о стену – пустьэтим занимаются другие. Кто помоложе и у кого черепок потверже» (307). О работе он говорит со вздохом как о безумии. Ему ничего не стоит забыть свой пистолет с кобурой в спальне у любовницы. Связь с Зинаидой его устраивает до поры, пока ни к чему не обязывает; как только намечается «выяснение отношений», требуется ответ, определенное решение, Шаманов невыносимо мучается. Лейтмотив поведения Шаманова сконцентрирован в одной фразе: «А вообще я хочу на пенсию».

Самая «конфликтная» группа персонажей – Хороших, Дергачев и Пашка. В начале пьесы, пока мы еще ничего не знаем о героях, автор дает нам почувствовать крайне нервное напряжение в их отношениях посредством искусно построенного «косвенного диалога». Многочисленные паузы, недомолвки, раздраженные интонации подготавливают сцену жестокой ссоры, «очередной», как тут же узнаем из реплик других персонажей. В этом «треугольнике» несчастны все трое: Анна Васильевна страдает из-за тяжкой вины своей перед любимым человеком, Дергачев, любя Анну и женившись на ней, несмотря ни на что, мучается, не может забыть, простить ей давнего уже теперь предательства, а потому пьет и ненавидит Пашку, «крапивника». А тот платит отчиму, «инвалиду», тем же и упрекает мать, что та перед ним «стелется». Анна Васильевна любит обоих – но примирения не предвидится. Раскрывает нам горькую историю этих неплохих людей Зинаида Кашкина в разговоре с Шамановым, оставшись с ним наедине. Построение этой сцены интересно внутренней психологической наполненностью. В рассказе Зинаиды – не просто информация «к сведению»… За словами о других людях скрыта щемящая боль о своей безответной любви, грусть о несостоявшемся счастье.

Кашкина. Она его любит. Он ее – тоже. Они любят друг друга, как в молодости.

Шаманов. Только бы они друг друга не убили. Последнее время они что-то чересчур усердствуют.

Кашкина. Это потому, что здесь Пашка. Ты знаешь, что Афанасий ему не отец?.. Ты подумай. До сих пор он не может ей простить, до сих пор страдает. Разве это не любовь? Ну скажи… Ты как думаешь?

Шаманов. Не знаю. Я в этом плохо разбираюсь (303).

Скрытая душевная боль – «подводное течение» всего поведения Зинаиды в пьесе. Вампилов использует различные приемы обнаружения психологического подтекста. Например, в речи Кашкиной, которая достаточно трезво смотрит на перспективы отношений с Шамановым, часто звучит грустная ирония. Громко шепчет она вслед Шаманову, который украдкой спускается поутру из ее квартиры по лестнице: «Держите вора… Держите его, он украл у меня пододеяльник…» – и затем: «Послушай, скоро три месяца как ты ходишь по этой лестнице, неужели ты думаешь, что в Чулимске остался хотя бы один человек, который тебя тут не видел?..» А на раздраженную реплику: «Не встречать же нам вместе рассветы на крыше» – в той же печально-иронической интонации отвечает: «Ну что ты – рассветы, где уж нам?.. Ладно уж, давай как поспокойнее. Спускайся. Сначала ты, а потом я» (297). В другой сцене автор дает почувствовать целую гамму переживаний, психологическую дуэль через «косвенную» (как будто не по существу произнесенную) реплику Кашкиной и ответное молчание Валентины. В чайной встретились соперницы, правда, в этот момент Кашкина не видит еще в тайно влюбленной в Шаманова Валентине реальной угрозы своим надеждам. Где уж этой робкой девчонке «расшевелить» Шаманова! И она позволяет себе покровительственно подчеркнуть, когда Валентина подает Шаманову яичницу: «Недожаренная. То, что ты любишь (В отличие от Шаманова, внимательно глядя на Валентину). Наша кухня делает успехи» (302). Мы знаем к этому моменту уже многое о Валентине и по ее молчанию понимаем, как недооценила силы чувств своей юной соперницы Зинаида Кашкина.

Один из приемов самораскрытия персонажей в драмах Чехова является «внутренний монолог», произносимый вслух, для себя, хотя при этом на сцене могут быть и другие персонажи, невольные свидетели такого душевного откровения. Большие возможности этого драматургического приема удачно демонстрирует Вампилов. В начале пьесы раскрывает в таком монологе свои страдания Зинаида, адресуя слова упрека невидимому на сцене, заснувшему в ее комнате Шаманову. Какой одинокой и несчастной в своей безответной любви предстает она в этой сцене! Позднее Шаманов заставит ее выслушать свои восторженные слова о «пробуждении» в нем желания жить по-новому. По существу это тоже внутренний монолог, хотя и адресуется Зинаиде. Упоенный новизной чувств в себе, взволнованный, Шаманов говорит больше для себя, «анализирует» свое состояние, эгоистично ища сопереживания у «умной женщины» и не замечая, как тяжело ранит ее каждое его слово. Увы, не она, не Зинаида Кашкина, – причина такого перерождения, и на протяжении всей сцены она ни словом не прерывает его. «Удивительный сегодня день! Ты можешь смеяться, но мне кажется, что я и в самом деле начинаю новую жизнь. Честное слово! Этот мир я обретаю заново, как пьяница, который выходит из запоя. Все ко мне возвращается: вечер, улица, лес…» (344) – все это воспринимается ею как печальный приговор зыбким надеждам на счастье.

В драме Вампилова «Прошлым летом в Чулимске» психологически тонко мотивировано поведение героев. Достаточно вспомнить сложную сцену объяснения Валентины с Шамановым, сложную особенно в изображении эволюции психологического состояния героя. В разговор с девушкой Шаманов вступает от нечего делать, томясь скучным ожиданием служебной машины; его развлекает смущенность Валентины, ему нравится говорить ей комплименты покровительственно, ироническим тоном; ему доставляет удовольствие наблюдать, как она опускает глаза, краснеет («Я давно не видел, чтобы кто-нибудь краснел»). Но постепенно в игривых интонациях проскальзывают сбои. «Слепой» Шаманов в процессе им же самим начатой игры «обрел зрение», он словно впервые увидел Валентину и с недоумением почувствовал в себе давно забытое волнение. Реплики его замедляются паузами, авторские ремарки подчеркивают настороженность Шаманова, он отвечает «не сразу», как бы прислушиваясь к самому себе, пытаясь разобраться, что же с ним происходит. Он вынуждает Валентину раскрыть свою тайну до конца, а когда слышит это искреннее признание в любви, бесстрашное, как прыжок в пропасть, он «растерян», «озадачен», «удивлен»: «Да нет, Валентина, не может этого быть… (Засмеялся). Ну вот еще! Нашла объект для внимания. Откровенно говоря, ничего хуже ты не могла придумать… (Открыл калитку, сделал шаг и… погладил ее по голове)». – Последующие его слова – это прозрение и бегство от себя самого: «Ты славная девочка, ты прелесть, но то, что ты сейчас сказала – это ты выбрось из головы. Это чистейшей воды безумие. Забудь и никогда не вспоминай… И вообще: ты ничего не говорила, а я ничего не слышал… Вот так» (318). Все в этой сцене выдает состояние душевного потрясения Шаманова, даже те слова, которые он произносит. И мы понимаем, что это маскировка резуверившегося во всем человека. Никому – ни Валентине, ни Зинаиде, ни самому себе – он в этот момент ни за что не признается, что эта решительность и открытость чистой девочки ему не безразлична. Но сдержанность эта изменит ему в следующей сцене, когда Зинаида, ревнуя, учинит ему допрос. Сначала он будет дурачиться, затем «разойдется», начнет кричать. Но взрыв раздражения сменится «внезапным угасанием», надломленностью: «Уй-ди… Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Сейчас. С этой самой минуты… (Негромко, полностью равнодушным голосом). Уйди, я тебя прошу» (320). Кульминация этой сцены – «испытание судьбы»: ссора с Пашкой, едва не стоившая ему жизни.

В Шаманове много общего с Зиловым. Однако Зилов растоптал в своей жизни все, даже любовь искренней и доверчивой Ирины. Шаманов же пережил потрясение, когда узнал, что его, изверившегося во всем, любит простая девочка из чайной, Валентина. Ее искреннее признание стало для него лучиком света, заставившим взглянуть на мир и на себя по-иному, без привычной иронии и скептицизма: «Все ко мне возвращается: вечер, улица, лес…»

Видное место в раскрытии психологического подтекста у Вампилова занимают эмоционально насыщенные паузы. Они придают сцене внутреннюю наэлектризованность при внешней немногословности. В финале пьесы «Прошлым летом в Чулимске» у той же чайной собрались все те же люди. Утро очередного дня диктует им обычные повседневные дела и заботы; каждый погружен в предстоящее, но все вместе они переживают происшедшее накануне, хотя об этом не сказано ни слова. Вот почему, когда со своего двора появляется Валентина, все поворачиваются к ней и умолкают. В общей тишине Валентина проходит через двор и начинает чинить калитку палисадника. Жизнь продолжается…

Так что же произошло «прошлым летом в Чулимске»? Произошло многое. Прежде всего – «проснулся» Шаманов, начал обретать новую жизнь человек, который в свои 32 года мечтал как о самом заветном – «уйти на пенсию». В финале пьесы он принимает решение выступить на процессе в городе и добиться справедливого исхода суда. Никогда уже не посмеет Пашка Хороших подойти к Валентине и даже в мечтах рассчитывать на ее хотя бы просто доброе расположение к себе. Своим вероломством он убил в себе человека и, кажется, осознал это. Никогда не осуществятся «серьезные намерения» обывателя Мечеткина, разбиты надежды Зинаиды Кашкиной на личное спокойное счастье… Появление Валентины в финале воспринимается как напоминание каждому о необходимости активной доброты и внимания к людям. Во всем содержании пьесы ощущается непримиримая авторская позиция – протест против равнодушия, черствости и эгоизма.

«Прошлым летом в Чулимске» – яркий пример талантивого проникновения в тайны чеховского подтекста, постижения этого чуда сценического письма. Немного подобных удач можно назвать в современной советской драматургии. Все-таки большинство современных пьес пишутся «открытым» диалогом. Именно «сложный простотой» вампиловских пьес можно объяснить ряд неудавшихся спектаклей. При всей внешней простоте и традиционности произведения Вампилова оказываются под силу не всем театрам и режиссерам, бывают неверно прочитанными, а порой и вовсе не понятыми. Так произошло, по свидетельству Ю. Зубкова, с пьесой «Прошлым летом в Чулимске» в Свердловском драматическом театре (Реж. Е. Лифсон). Неверно расставлены эмоциональные акценты в спектакле театра им. Ермоловой «Старший сын» (реж. Г. Косюков), как отмечает в своей реплике по поводу спектакля Ю. Смелков. Критика не раз писала о неудачных постановках «Утиной охоты». Не случаен вывод Т. Шах-Азизовой: «…Пожалуй, ни в одном из театров его (Вампилова) загадка полностью не решена», нужно время для «вживания» режиссеров и актеров в эту трудную драматургию.

Новаторское искусство во все времена озадачивает. Достаточно вспомнить абсурдность критических оценок почти каждой новой пьесы Чехова, а в наше время – Арбузова (он вспоминал, как били его «Таню», а затем «Таней» били по «Годам странствий»), Володина (за безнравственность героини «Фабричной девчонки» и упадочность «Пяти вечеров»), Розова – за сентиментальность и «бытовизм»… Драматургия Вампилова прошла тот же путь: от критических упреков в «пессимизме» и «мелкотемье» (еще при жизни автора) до «восторженного непонимания» (уже после его смерти). О «загадке» Вампилова любопытно рассуждал В. С. Розов: «В материальном мире мы знаем три измерения: линия, плоскость, объем… Пьесы Вампилова тем и удивили нас, когда были обнародованы, что они четырехмерны… почти каждая пьеса Вампилова начинается как водевиль и даже фарс, а затем достигает предельного драматического напряжения… Театр как бы теряется перед пьесой, в которой есть лед и пламень, они играют воду. Хорошо еще если горячую воду… Но что же, это не беда автора, а его судьба»[24]24
  Цит. по: Вампилов А. Дом окнами в поле. Иркутск, 1981. С. 627–628.


[Закрыть].

Знавшие А. Вампилова вспоминают, как он страдал, когда чиновники от искусства требовали что-то изменить в тексте, дабы «прояснить», «подчеркнуть злобу дня»: они наталкивались при этом на «полуулыбку, добрую, чуть насмешливую», подернутую «дымкой какой-то задумчивой грусти». Он словно бы давал понять, что изменить пережитое каждым нервом, написанное кровью сердца невозможно. Критика не раз отмечала «личностное начало» в его драматургии. Герой его Театра – человек его поколения, сверстник, ищущая, мятущаяся душа которого ему близка и понятна. Столь же пронзительно узнаваема и картина нашей жизни, вплоть до абсурдных и фантасмагорических ее проявлений, что протекает в вампиловских «предместьях», деревнях таежной глубинки, провинциальных чулимсках. Но все это внешнее правдоподобие не мешает автору подняться в своих пьесах до высот философского, притчевого звучания о не перестающих быть актуальными общечеловеческих проблемах, среди которых поиски смысла ЖИЗНИ, одиночество, недостаток взаимопонимания, доброты и человеческого братства особенно волнуют драматурга. О том, «как человеку Человеком быть».