Текст книги "Одиночка"

пять

(настоящее время, пятый месяц после родов)

что в планах на вечер?

Много выпивки.

а еще?

Флирт, общение на эти ночные часы, танцы на виду у всех, поцелуи – возможно.

а секс?

Секс? Не знаю. Может быть.

В первый раз все случилось неожиданно и быстро – еще не остыли эмоции после визита родственников. Саша понимала, что нужно скинуть отравляющую обиду – оправданную, хоть и горькую, и приехала в бар подороже. Как будто знала. Как будто искала. И нашла.

– Какая же ты рисковая. Горячая! Ничего не боишься, да?

Какой дурак. Ему что, пятнадцать, захотелось спросить Саше. Говорил, что двадцать шесть. Надо было остановить его, но внизу живота уже зудело.

Он быстро надел презерватив – она проверила, – торопливо, как и бывает со случайными любовниками, потрогал ее влажное межножье и почти сразу вошел. Что-то еще шептал своими малознакомыми губами, почти не отрываясь от ее рта.

Их половые органы не подходили друг другу. Саша это поняла сразу, а он нет, он продолжал, наращивал темп, придерживал за бедра – не так, как она любила, – пыхтел, мял грудь – а она боялась, что выступит молоко, – целовал ее между бровями. Он пах не так, был не таким. Не ее. Их тела не подходили друг другу.

Ей хотелось, чтобы все закончилось как можно… а, уже!

Она вдруг представила лицо этого брюнета, вот если бы сейчас он выпрямился, застегнул ширинку и гордо произнес:

– Я все делаю быстро.

Это вполне бы ему подошло. Час, а то и два назад он энергично с ней познакомился, заказал коктейли и, пока она пила, рассказывал о своем стартапе, о перспективах, сыпал именами важных лиц, с которыми общается, хвастался дорогими покупками. Это было даже смешно. Он старался впечатлить ее, Сашу, у которой оставалось лишь два подходящих наряда для ночной жизни, а денег – немного взяла из подаренных на ребенка тетей и дядей – на один коктейль да на такси. После он привел ее в туалет бара.

И все изменилось. Испортилось.

Мужчина неловко отстранился, скатал презерватив, завязал его узлом и выбросил. Пока Саша надевала трусы и джинсы, повисшие на одной ноге, он промывал член над раковиной.

– Не подготовилась? – он вытерся салфетками, поднял штаны и чмокнул ошарашенную Сашу в губы. – Ничего, мне нравится разнообразие.

Это он про волосы в паху, только поняла она. Нет. Видеть обнаженные части незнакомого мужского тела и обсуждать свой лобок казалось очень несвоевременным. Очень личным. Отталкивающим.

Что теперь нужно было говорить? Какими словами прощаться? Ей хотелось прямо высказать: не надо делать вид, что все нормально, не надо утешать, что она, такая-сякая, согласилась на секс через час после знакомства, не надо обещать продолжение общения.

– Мы уже долго занимаем туалет, – неловко заметила Саша. А про себя подумала, что очень даже недолго. Это не было плохо. Просто он ей не подходил.

Брюнет приобнял ее за талию и ущипнул за попку.

– Поехали ко мне?

– Нет, мне завтра рано вставать. Спасибо. Пока.

Она быстро повернула замок и выскользнула за дверь. Ну и дура же. Ей было и странно, и как-то неприятно видеть рядом этого настойчивого брюнета, который несколько минут назад приспускал штаны, страстно трогая ее там и тут.

Как же быстро проходит мнимое влечение.

Она приехала домой, в такси пытаясь стряхнуть неловкость и тревожные мысли: «Может, не надо было давать первому встречному?» Едва раздевшись, пошла в ванную, смыла того, туалетного, быстрого, а потом, поколебавшись, коснулась себя.

Наконец-то признала.

Она жаждала возродить в своем теле удовольствие. Хотела, чтобы ее касались и касалась она. Вспомнила, что любила все, что происходило между мужчиной и женщиной. Но Марк со второго месяца беременности… Да. И вот целый год.

Год у нее не было оргазма. Год ее не касались, не ласкали, не входили и не выходили мужские пальцы. Год ее губы не были рядом с другими – всеми! – губами, не стонали, не покусывали чужую влажную солоноватую кожу. Год.

А может, и больше.

Она вставила в себя пальцы и чуть не закричала.

Какая к черту разница?!

Ей двадцать шесть. Она пока еще привлекательна. И никому с «довеском» не нужна. Она может делать все, что хочет.

Она может трахаться.

* * *

Она очень быстро поняла, что молочная грудь дома – бесценна, но вот в сексе – бессмысленна. Дело было в самом факте кормления. В неконтролируемо сочащейся груди. В невозможности отделить бытовое, младенческое от того, что вызывает в ней желание. Молоко мешало – мешало! – полноценно жить и получать удовольствие.

А это значило, что с ним пора было кончать.

Смесь ребенку не особо нравилась. Саша приняла таблетки, снижающие лактацию, и за несколько дней молоко ушло. А потом к ее домашним делам добавилась еще одна суетная проблема – накормить. Она покупала одну смесь, разводила – предлагала ребенку – выливала – морщилась от цен и покупала новую. На пятой, кажется, остановилась. Остановились.

Это отлучение от груди сдвинуло что-то в ней самой. Захотелось – ну и пусть он не такой, как она мечтала, – что-то дать взамен, как-то компенсировать внезапную молочную потерю.

В медицинском заключении среди набора страшных слов были указаны рекомендации: реабилитация, МРТ головного мозга (ближе к году), наблюдение у невролога-эпилептолога. Что это за расплывчатое понятие – реабилитация, Саша не понимала. И решила пригласить массажистку, но не ту, которую посоветовала тетя Люся и ее идеальная дочь Маша. Незнакомую. Чужую.

Но как выбрать?

Спросить было не у кого – ну, разве что на мамском форуме, к которому Саша питала легкое отвращение. Инна с семьей улетела отдыхать почти на месяц. Писала редко. Саша ощущала смутное чувство вины, хотя понимала, что ничего не должна своей новой больничной приятельнице. И та ей ничего не должна.

Вот и про массаж подумала, что разберется сама. Нашла среди объявлений то, что приглянулось больше всего: «Опыт работы с детьми от 1 месяца до 3 лет. Стаж – 10 лет (у массажисток тоже отсчитывается стаж?). Опыт работы со сложными детьми».

Внутри зудело желание делать что-то быстро. Ведь лучше что-то делать, чем не делать. Так?

– Так-так, – подтвердила массажистка. – Что у нас тут, посмотрим.

Она была грузная, большеглазая, краснощекая и выглядела моложе своих лет, до тридцати пяти. Как пришла, хорошенько помыла мягкие, но сильные руки, надела халат и только потом шагнула в спальню.

– У него… проблемы с движениями, – пробормотала Саша извиняющимся голосом. И рассердилась сама на себя. Сделала тон потверже. – Вы написали, что работали со сложными детьми.

– Да. И с гиперактивными, и с капризными, и с ленивыми. По типу вашего мальчика был один, не переживайте. Какие могут быть особенности, все такое же: руки, ноги, тельце.

Массажистка рассмеялась не смешно

Действительно, какие?

– Но это же только на пользу? – неуверенно уточнила Саша.

Женщина заметила эту неуверенность, поэтому чуть повысила голос.

– Массаж всегда на пользу! Не видела ни одного ребенка, кому он вредил. Если только делают безрукие специалисты, самоучки. Кому-то надо сэкономить, а те берут дешево.

– А есть противопоказания? – не сдавалась Саша.

– Конечно, есть. Обычно врачи предупреждают.

– У меня где-то есть копия обследования. Поищу.

Массажистка не отвечала – она сюсюкала с ребенком:

– Какие у нас красивые глазки, а носик, какой у нас носик. Да ты мой сладкий. Такой красавчик. Посмотрим на твои ручки и ножки. Вот. Вот. Какой умничка.

Саша хотела показать заключение врача, но почему-то не могла оторваться, не могла отойти от стола и что-то сделать. Ее заворожила игра с этим маленьким тельцем.

– Мамы всегда переживают с первым ребенком, – успокоила женщина. – Тем более у вас все непросто.

Непросто. Да.

– Но что-то делать надо, – продолжила женщина.

Надо. Но. Что за «но», объяснить Саша не могла. Она просто стояла, о справке уже забыла.

– По стоимости…

– Оплачиваете за каждое занятие или полностью, как вам удобно…

– За каждое.

– …курс – это десять сеансов, кроме субботы и воскресенья. Ну, мы же не будем заниматься в выходные, да, котенок? Тебе тоже надо отдыхать. Да. Вот так, малыш, – последнее предназначалось явно не Саше.

Ох. Дорого. Она, конечно, отложила тетины деньги на массаж для ребенка, иначе что потом сказала бы родственникам. Что пропила? Или прогуляла?

– Здоровье нынче дорого, – согласилась массажистка, считывая Сашино настроение. – Да еще каждый месяц курс проходить. Целое состояние.

При этом женщина подняла голову и мельком оглядела комнату. Оценила обстановку.

– Ну что, записываю вас на завтра в то же время?

Саша кивнула.

Эта женщина хотя бы любила детей.

* * *

Раскол, душевный разлом сначала был почти незаметен.

Дома, с ребенком, дела не давали Саше сидеть на одном месте. Да и как это возможно? Встань – покорми – убери – дай лекарство – покачай – умойся сама – выпей кофе и поешь что найдешь – покачай – спусти на себе коляску – гуляй в дождь, град или снег – опять корми – готовь и ужинай – качай – корми, корми, корми сколько можно? давай лекарство – усыпляй – падай без сил.

Каждая замурованная ребенком в четырех стенах женщина находила свой выход. А Саша нашла свой. Когда было горько, до слез – очень хотелось выпить. И она пила. Когда было одиноко так, что хотелось выть, – она не выла. А выбиралась в бары и общалась с мужчинами. Тень внутри не один день расширялась, наполнялась, укреплялась. Саша все больше уступала. Алкоголь вводил ее в злое, агрессивное и страстное состояние. Эту смесь нужно было куда-то сливать.

Со следующим любовником повезло. Тридцатилетний футболист, выше ее на целую голову. Где он работал, Саша не знала. Не спрашивала. Говорил сам, что играет в футбол. Что любит качаться в зале. Что любит дорогие машины и женское тело. Но немного позже Саша и сама это поняла.

Нет, с ним она не кончила за две минуты. Да и за пять, и за семь минут получить оргазм не смогла. Это всегда было непросто: настроиться друг на друга; найти положение тел, в котором определенные точки соприкоснутся так, что станет до боли хорошо; войти в общий ритм; двигаться без устали, давать и брать, чувствовать свое тело, знать, как в случае чего самой довести себя до оргазма.

Футболист подошел ей физически. И это было прекрасно.

Да, она не испытала оргазм ни за сколько минут, но получила то, зачем пришла, – полноту. Мужское, не отталкивающее, вполне симпатичное тело лежало на ней, двигалось в ней, обнимало ее. Сексом хотелось считать именно это, а не сухое называние вульв, пенисов и описание их механических действий.

Вот только жаль, что член наполнял ее тело, лишь когда двигался внутри. А потом выходил он, уходила она. Оставалась пустота. Пустота, которую Саша тотчас старалась заполнить другими малознакомыми людьми.

А что ей было, в сущности, делать?

Она сотни раз набирала и стирала одно и то же сообщение. Она могла написать набор этих букв на ощупь, с завязанными глазами:

«Я могу с тобой поговорить? Когда тебе удобно?»

Набирала и стирала. Стирала. Стирала.

Ведь как?

Как открыть рот? Какими словами сказать? Как объяснить, что молчала столько месяцев? Что так много скрывала даже от близких людей. От папы. От лучшей подруги Яны, которая поддерживала вежливое редкое общение после того, как Саша сама ее оттолкнула. От родственников, естественно, во всем идеальных, но действительно «желающих только добра». И что-то даже от Инны, ведь в новой Сашиной реальности никто не стал ближе.

Надо сказать. Расслабиться. Освободиться. Принять жизнь, как она есть. Праба Пелагея повторяла: жизнь прожить – не поле перейти. Саша понимала. Да, бытие – вечная борьба; бытие – движение вперед и назад, в никуда; бытие – смесь горя и труда с проблесками усталого, выцветшего счастья

Саша так ничего никому не отправила. Текст сообщений удаляла. Все чаще вспоминала праба. Одиночество заменяла пустотой. Цеплялась за небытие. Так легче.

Но ей некуда было убежать.

* * *

– Вот и все, у нас с тобой последнее занятие. Да, да, вот так, мой хороший, да, – улюлюкала массажистка. Сашу это раздражало, но женщина ни в чем не была виновата.

– Он что-то дергаться начал, – заметила она, а Саша подтвердила:

– Да, приступы небольшие. Доктор предупреждал, что может быть от лекарств. Мы сходим… обязательно.

«Я соскучилась по тебе».

Инна. За эти пару месяцев они редко переписывались. С чего бы им ближе общаться? Не после разговоров же о цвете какашек, срыгивании, реакции на лекарство, странных подрагиваниях. Малышовые проблемы. Малышовое общение. Про массаж она Инне так и не сказала.

я тоже соскучилась

Она ответит потом.

Саша открыла приложение и перевела деньги за массаж.

– Отправила.

– Спасибо, – ответила женщина и ласково заворковала с малышом.

Это массажистка перед ней старается? Или искренне?

– И вам, – кисло улыбнулась Саша.

– Поздравляю с днем рождения!

– С каким? А, да, семь месяцев. Спасибо.

От курса, из-за болезни женщины растянувшегося не на две, а на три недели, Саша не увидела пока никакого результата. Но главное было не это. Она заплатила за последний сеанс, и пятизначная сумма растаяла, превратившись четырехзначную.

Деньги почти закончились.

Бедность, как у сотен тысяч матерей-одиночек, да еще с нездоровыми детьми, почти стояла у нее на пороге. Саша вскипела. Она еле сдерживала себя, чтобы не накричать на беспомощное, зависимое маленькое существо, на женщину, которая все не могла уйти, копаясь то с ребенком, то с молнией на сапоге. Пока ждала, когда же массажистка наденет перчатки и уйдет, то так сильно сжимала ручку на двери, что пальцы онемели.

Наконец-то!

– До свидания, – она пропустила женщину и громко захлопнула за ней дверь.

Села прямо там, в прихожей, на заваленный детскими вещами комод, сжала, разжала кулак, ударила им по колену раз, два, три.

– Сука, сука, сука.

Правда была на поверхности. Скучная, непритязательная, сморщенная.

Она злилась на массажистку, потому что та забрала, вынудила отдать почти последние деньги. А сама, довольная, уходила прочь, к мужу или детям, другим клиентам, чтобы делать массаж, готовить обед, проверять уроки, неспешно читать книгу.

жить жизнь «все хорошо»

Саша злилась на мужчин. На тех, кто нравился в юности; на блядского Марка, которого страстно любила; на тех, кого трахала – а на самом деле трахали ее – каждые выходные.

Злилась на врачей, медицину в целом и государство, которое позволило случиться тому, что случилось.

Злилась на маму – что умерла так рано, на папу – что не был рядом, на ребенка – как раз за то, что был.

Она, конечно, больше всего злилась на себя.

* * *

«Сегодня – танцевать! – написала она футболисту. – Хочу оторваться как следует».

«Будет сделано», – ответил он.

Они встретились в клубе. Футболист приехал с другом. Тоже якобы футболистом, совсем молодым. Ну, не семнадцать же ему, хотелось съязвить Саше, но она сдержалась. Ей понравилось, как тот, другой, на нее смотрит. Ей, в общем, было неважно, как они себя называли. Лишь бы весело, лишь бы много коктейлей, лишь бы обоюдное желание.

– На, держи, это тебя немного расслабит.

– Не крепкое? Мне обязательно нужно вернуться домой до двух.

– Не, лайтовое. Давай!

Она колебалась. Но то нечто которое начало давить на грудь еще в больнице – хотя все, из чего складывалась ее жизнь, зародилось в стенах, пропахших медикаментами, пропитанными детским криком и материнскими слезами, – вернулось.

Тень следовала за ней повсюду.

и она поддалась

и взяла и запила коктейлем

Это могло разрушить тело, но никогда – сердце.

Мир искажался. Постепенно ей начало казаться, что вот это все: выпивающие люди, музыка, разгоряченные от танцев тела, огни ночного города – было реальным. А домашний быт – тем, что нужно пережить, в ожидании чего-то настоящего.

ведь что такое настоящее

Реальность неясно колыхалась на горизонте, окуналась в заходящее солнце, в заходящее сознание. Сквозь сладкий, сахарный дурман ярко прорывались отдельные образы. Будто клубились в облаке дыма, а потом попадали под окуляр микроскопа, настраивались микровинтами резкости и подсвечивались осветительной системой. Становились первостепенными. Огромными.

Она смотрела. Кровавый интерьер тревожил; он был чрезмерно узнаваемым, трагичным. Красный диван окружали красные кресла с высокими спинками. Тени преломлялись, мрачно играли на темной половине двухцветного стола, там, где стояла бутылка шампанского – не ее. Там, где умер свет. Оставалась надежда на вторую половину, на единственно чуждую, вытесненную – белую. Но это был обман зрения. Саша моргнула. Она знала, знала, но забыла, в каких культурах белый цвет тоже был цветом смерти.

Она не понимала. Зачем миловидной девушке нужен ребенок, если можно в баре красиво пить коктейли, получать внимание мужчин и снимать это для соцсетей? Зачем хочется замуж? Зачем спать с одним, если можно с любым, каким захочется? Зачем беременеть, если нельзя будет пить? Зачем все-таки ребенок? Он лишь мешает. Кричит. Кряхтит. Постоянно что-то хочет: есть, пить, спать.

Она размышляла. Могли ли прабабушка, бабушка или мама – хоть кто-то из родственников по женской линии – признаться в нелюбви к ребенку, к тому, что долгие месяцы росло внутри? Или они о любви и не задумывались, не называли – не обзывали, – никак это не определяли. Для них все было априори, раз и навсегда решено, с тех пор как некто создал мир, как мир создал сам себя и научил всех размножаться и любить

Так что она, недавно родившая, нелюбящая ребенка Саша, хотела от себя?

– Поедем? – голоса выныривали и доносились до ушей словно из-под земли.

– Куда?

– В отель. Я очень хочу тебя.

И она хотела. Да-да, это было бы очень кстати. Надо только поставить будильник, чтобы успеть вернуться домой.

Молниеносно – так ей показалось – они втроем перенеслись в люкс какого-то отеля. Лежали на кингсайз-кровати, так, что их бедра терлись друг о друга. Пили чистый виски, заедая (заедая?) рыбным, сырным и мясным. Смотрели какое-то шоу на огромном экране.

Футболист поцеловал Сашу в губы.

А его друг вдруг крепко обнял ее сзади.

* * *

тяжело

Тяжело открывать глаза. Она попробовала, но с первого и со второго раза не получилось. Будильник не умолкал – звенел, визжал, теребил Сашины непротрезвевшие нервы. Стоп.

Она не дома. А где?

Саша приподнялась на локтях и несколько секунд вглядывалась в полутьму. Шикарный номер. Тело – мужское, голое – рядом, обнимает, а вот и второе недалеко от нее. Было хорошо.

Где же этот чертов телефон?! Он не умолкал, запутался где-то в складках одеяла, дразнил, издевался.

Надо встать, одеться, незаметно проскользнуть к выходу. Домой. Проверить ребенка. Сколько уже часов? Два или три? Она, конечно, опоздала страшно, но все еще может обойтись.

Наконец нащупала, отключила будильник.

Что?

Семь утра.

Она оделась и одеревеневшими руками вызвала такси, без зазрения совести положила в карман какие-то деньги, просто оставленные на тумбочке. Крупная дрожь помешала с первого раза попасть по кнопке вызова лифта. Зашла в кабину. В зеркале отражалось нечто потасканное, взлохмаченное, дикое, с засосами на шее и у рта.

Наверное, это было слишком.

«Холодно. Надену горнолыжку, и будем долго гулять», – подумалось ей невпопад.

Еще из такси она увидела в двери вредную древнюю бабульку, соседку с нижнего этажа. Саша кинула бумажку водителю и выскочила из машины. Попала под желтый свет у подъезда. Под подслеповатые глаза старушки.

– Мамашка, домой вернулась, а?! – плюнула та на землю.

Времени для перепалки не было. Саша протиснулась между соседкой и дверным проемом и побежала по лестнице.

Сердце замерло.

Его крик был слышен на весь подъезд. Она не успела. Она…

Руки тряслись. Вставляли ключ в замочную скважину. Открывали одну, потом другую дверь. Быстрей, быстрей!

Черт!

Ребенок кричал в кровати, его голова покраснела и, казалось, готова вот-вот лопнуть. Тело застыло в судороге. Памперс протек и по всей простыне проступили желто-коричневатые разводы.

Она предала его.

Она опоздала.

шесть

(восемь-девять недель беременности)

крем

крем для

Невозможно! Саша всхлипнула и села на диван. Ее мутило, мир перед глазами расплывался, расплывался, расплывался. Вырвет? Хотелось бы, если станет легче.

Но легче не станет. Пойдет по новому кругу деления клетки и развития новой жизни. Можно было кинуться к унитазу. Сделать это самой. Но она послушно сидела, опасливо задерживая дыхание – лишь бы растущий эмбрион не начал избавляться от недавнего ужина.

Надо перетерпеть. А потом собрать, выкинуть это из своей квартиры и своего сердца. Дыши, дыши.

Что там в его коробке.

Крем для бритья от известной фирмы – ее подарок.

Растянутая футболка, пахнущая дезодорантом и пакорабаном

Одинокий изломанный шнур от зарядки.

Лезвие с какими-то застрявшими частичками.

Туба со смазкой полупустая хотя вроде в последний раз была полная.

Его волос Несколько волосинок, прилипших к тонкому зубчатому прямоугольнику пластика. На расческе. Расческа с волосами. Нет, это ее.

Мазь от геморроя что тут сказать.

Потрепанная закладка для книги, с портретом Буковски, – неиспользуемый ненужный элемент. Читал он только сообщения в телефоне.

Читал от тех, кого, может быть, быть может. Не быть может, а определенно.

Марк определенно кого-то трахал.

Не ее.

Он определенно кого-то хотел.

Не ее.

От нее он бежал. Трусливо, нет, – одергивала себя Саша, – не трусливо. Прямолинейно. Жестоко. Гадко. Признался. После полугода совместной жизни в ее квартире – уговорила, уговорила пожить здесь, пока строится его студия в Новой Москве – черт возьми.

После 182 ужинов и 182 эпизодов сериала, восьми использованных больших пачек презервативов, трех месяцев с «я достану, не переживай» (прерванным, мать его, половым актом), двух крупных ссор и десятка мелких споров из-за разбросанных вещей. Словом, после полугода неплохих спокойных отношений он вдруг показал свое настоящее лицо одним этим делай аборт

Он сказал: я ухожу.

Он сказал: я не готов к детям.

Он сказал: твоя жизнь – твои решения но трахал без презерватива меня ты

Он сказал: знаешь, мы не подходим друг другу, это было ошибкой.

Он сказал: я больше тебя не люблю, а может, и никогда не любил.

Он сказал: эти вещи не нужны, да и вообще теперь у меня воск для бороды а крем для жопы тоже выбросить? Промолчал.

Он сказал опять: я ухожу.

Она не ответила.

И он ушел.

Она выбросила коробку с вещами и потом удивлялась – вот это да, человек умеет исчезать незаметно. Будто и не было общих планов, обоюдной любви. Ребенка. Хотя что ему-то? Он бросил ее крем для бритья и ушел к воску для бороды. Только и всего.

Саша помнила, что три дня назад она много кричала. Что совсем не плакала. Но кричала. Открыла рот и не сдерживалась. Правда, никто этого крика так и не услышал. Она выла на полу, ела мало, сначала слишком много звонила подругам, а потом им звонить перестала. Она царапала ногтями ляжки, чувствовала боль, но раздирала, раздирала дальше. Вокруг все обострилось, усложнилось, потом затаилось.

Она стала себе противна. Не ощущала себя беременной. Лишь вымотанной, выпотрошенной, принадлежащей не себе, а тому существу, которое и в глаза-то не видела. А оно управляло ее телом. Она толстела. Набухала. Стала по-другому пахнуть. Хотела секса больше, чем когда бы то ни было. Блевала. Потела. Перестала краситься, редко подмывалась и днями не выходила на улицу. Ела, ела, ела. Росла, росла, росла. Почти не расчесывала волосы – зачем?

Она, похоже, сама была виновата.

Зачем она сохранила ребенка?

От никого. От ничего. От пустого места.

От:

(крем для бритья, пакорабан, одинокий, застрявший волос, ненужный геморрой)

Вот кем был для нее Марк.

И все же.

Она помнила начало этой любви.

Он был внимателен на свиданиях, устраивал сюрпризы, радовал, действительно радовал ее; он страстно целовал, трогал грудь, засовывал пальцы в рот, засовывал пальцы в лоно, знал, где ее клитор и что с ним нужно делать; он брал ее, как хотел и когда хотел.

И все это время наверняка знал, что она не подходит. Она не любимая, не желанная, со своей старенькой квартирой на юго-востоке Москвы, невнимательностью и лишь местами, моментами, нюансами красивая – не «та самая». Она – не та, она – не его

А она хотела вместе делать ремонт. А потом купить красивые тарелки, красивые салфетки, красивые приборы. Она хотела вместе планировать семейные ужины, накрывать на стол, за которым будут собираться его – и ее – родственники и задавать неудобные вопросы о как она хотела неудобных вопросов Она хотела спорить из-за мелочей, мириться в спальне, иногда закрывать глаза на вспышки агрессии.

Она хотела вечерами лежать – и чтобы любимый обнимал ее сзади, за живот и нежно по нему барабанил, отвечая детским пинкам с той стороны. Она хотела, когда родится ребенок, вместе ходить в поликлинику, и Марк непременно держал бы люльку, пока она заполняла паспортные данные в карточку их малыша или малышки. Она все это хотела. Она, она.

Она хотела простого. Любви.

Она хотела, чтобы все получилось. Втроем.

А он.

Он не хотел.

* * *

(настоящее время, дом, час после приступа)

– Возраст?

– Семь месяцев.

– Эпилепсия?

– Да.

– Вес?

– Восемь сто.

– Как часто приступы?

– Мелкие – каждый день.

Врач раздевал и осматривал ребенка, щелкая языком, быстро, отрывисто задавал вопросы. Саша застыла с папкой документов в руках и не могла пошевелиться. Отвечала, но мало понимала, что происходило вокруг. В ушах застыл гул двадцатиминутного плача, пока ехала скорая, громкого плача, пока она меняла подгузник, оглушительного плача, пока качала ребенка, пытаясь хоть как-то помочь, хоть как-то его успокоить.

– Диагноз?

– Подозрение на ДЦП, эпилепсия, еще… а, вот, возьмите, тут выписка из больницы.

Саша шуршала бумажками, шуршала, казалось, вечность искала эту копию с назначениями эпилептолога. Врач выхватил протянутый листок, быстро пробежался глазами и кинул усталой женщине-фельдшеру:

– Оформляйте, увозим.

– Паспорт, свидетельство о рождении и СНИЛС, – приказала та, достала откуда-то твердую папку и несколько бланков. Паспорт и что-то еще, не запомнила Саша. На всякий случай протянула все.

Врач – зрелый мужчина, пропитанный запахом жвачки поверх сигарет и медикаментами, – набрал из ампулы жидкость в шприц, вколол мальчику. Саша заметила, какие сухие, потрескавшиеся руки со вздутыми костяшками были у нестарого в общем-то человека. Сколько ему? Сорок? Какими разными бывают сорокалетние она знакомилась там, в позавчерашней жизни, в баре Но этот-то сорокалетний каждый день спасал жизни.

– СНИЛС, полис. Давайте быстрее, некогда рассиживать, – нервно поторопила фельдшер, и Саша снова засуетилась с бумажками.

– Состояние стабилизировали, – врач одновременно обращался к Саше и слушал сердце ребенка. – Нужно провериться и подобрать новые препараты. Поедете в больницу.

Саша кивнула, хотя другого ответа и не предполагалось, и тревожно согнула-разогнула уголки свидетельства о рождении. Нервно разгладила края.

– Подпишите. Ну, собирайтесь, что стоите, – прикрикнула женщина.

Саша вздрогнула и убрала документы в папку. Затолкала в сумку несколько тряпок: его вещи, подгузники, свою пижаму да трусы, мыло, расческу. Принесла комбинезон и одела ребенка. Сунула ноги в кроссовки, натянула пуховик и шапку. Про себя проговаривала действия, приготовления, вещи; это было важно, чтобы сохранить сознание.

Врач аккуратно взял синтепонового ребенка и вышел в подъезд.

– Будем в машине скорой.

И пошел по ступенькам вниз. Саша закрыла входную дверь – замешкалась, руки как у надувной куклы смогли справиться только с одним замком – и кинулась догонять доктора.

В скорой она дрожала так, что едва могла соединить пальцы, зафиксировать их в вязкой вечности своей памяти. Сидела с зажмуренными глазами, пыталась как-то успокоиться, что-то сделать, ведь можно же что-то сделать, чтобы в голове не грохотало, не стучало, не пугало мутное что если что если что если…

Ребенок крепко спал, от лекарств или нет, было непонятно. Врач часто кашлял. Слева медсестра дремала, прислонившись к стенке машины. Даже с закрытыми глазами Саша слышала ее замученное дыхание. «Пятнадцать часов на смене!!! – до этого кричала она кому-то в телефоне. – Пятнадцать, еб твою мать, собачья жизнь!»

Как же хотелось засунуть пальцы в рот и расслабиться. Стошнить. Вынуть из себя. Вырваться из кокона что, если

что, если он умрет? нет, так быть не может

что, если у нее заберут ребенка? ведь она хотела, правда?

что, если ему станет хуже?

Саша замотала головой, зажала одну руку в другой. Паника нарастала. Нужно было дышать, дышать.

Зачем она сохранила его?

Ведь можно было не сохранять. Ведь можно было принять взрослое решение и пойти на аборт. Можно было отвечать, да, отвечать за это самой. Сил не хватило. Сил не было. Сил с избытком было у праба. Она дала девочке Саше самый большой заряд энергии. На пару десятилетий хватило. И вот все кончилось.

Машина скорой помощи медленно ползла по пробкам, то и дело останавливаясь на долгих светофорах. Саша открыла глаза, и они сразу заслезились от света. По щекам потекло. Она и не заметила, что ночью выпало много снега и за окном сияла оглушительная, невыносимая белизна. Как в морге свербело у нее. Где человек совсем один. Вернее, где человека совсем нет.

Нет.

Раньше ей не было так одиноко. Раньше праба была рядом. Всегда, зримо или нет. Во время родительских «разговоров» – ссор, во время болезней маленькая Сашенька обхватывала себя руками и чувствовала Пелагеины сухие, крепкие объятия.

И трех– и пятилетней она любила болеть. Почему же не любить думала она тогда про себя. Болезнь сулила нежность. Заботу. Вкусную еду.

Странные были эти взрослые. Она знала – наблюдала. Странные были эти мама и папа и их мрачные лица; натянутые лишь для нее одной, малышки, улыбки. В лекарствах – горчичниках, мазях и таблетках – приятного было мало, но Саша научилась затыкать нос, сжимать зубы и делать, что велено. Терпеть. Чтобы потом получить то, что очень ждала, – внимание.

Мама покупала и ставила на табурет у кровати сок в коробочке и дефицитные, такие любимые бананы. Папа приносил новую книжку и долго, с выражением читал, уютно устроившись у Сашиных ног. Бабушка – мамина мама – звонила по домашнему телефону, спрашивала о самочувствии внучки, обещала приготовить пирог, когда она выздоровеет, мягко наказывала терпеть жжение от горчичников, ведь «так Сашенька поправится быстрее». До пирога – не в обиду много работавшей бабушке – дело так и не доходило.

Праба делала и посылала варенье. Так-то родители ей обычно ничего не говорили, не хотели волновать, но ведь она знала, что у нее есть правнучка, так? Ведь она знала, что время от времени дети болеют, так? Так. Поэтому она думала о праба Пелагее, когда окунала ложку в банку крыжовенного варенья, в банку солнечного счастья, с заботой выращенного, приготовленного, переданного через родителей «любимой правнучке». Окунала небрежно, слишком глубоко, ойкала и сразу бросала ее, облизывала сладкие липкие пальчики так поспешно, что щеки скоро тоже становились сладкими и липкими. Потом снова окунала ложку и набирала в нее доверху жидкой красно-зеленой радости. Варенье капало на тарелку, капало на стол, капало в кружку с теплым чаем. Саша отправляла его в рот, пока оно не убежало.