Текст книги "Вторжение"

наташин день

В первую брачную ночь Игоря и Наташи между молодоженами легла Марина, поэтому, вместо того чтобы исполнить супружеский долг, они уснули. Хотя Марина догадывалась, что супружеский долг все-таки был исполнен пару часов назад, когда из туалета вышла Наташа, а за ней следом довольный Игорь. В том же туалете утром Наташа стояла на коленях, подмяв под себя свадебное платье, а Марина придерживала фату.

На полу, покрытом черным и белым кафелем, Наташа походила на шахматную королеву, свергнутую с пьедестала.

– У меня от волнения всегда так, – говорила она, но Марина знала, что не от волнения. Наташа не признавалась, что беременна. Марина выдвигала гипотезы. Первая: Наташа ждет от Марины шуточек про брак по залету – разумеется, не удержалась бы, но не при гостях, приличные же люди. Вторая: Наташа верит в сглаз – вероятно, но прицепи ты булавку к лифчику, в конце концов. Третья: Наташа думает, что Марина не одобряет секс до замужества, – ну, даже смешно.

Марина старалась. Платье из новой коллекции без скидки плюс подшить в ателье плюс туфли плюс билеты на самолет по цене крыла самолета. Подарочный конверт с двумя лебедями и пятью тысячами – Марина долго советовалась с мамой, сколько положить в конверт. Ранний рейс, и, не завтракая, сразу же крутить Наташины локоны на плойку, мазать икру на батон, держать фату, пока Наташа блюет. Худшее, пожалуй, – согласиться нацепить чудовищную красную ленточку с золотыми буквами «Дружка», которая совершенно не подходит к платью. Марина повторяет про себя как мантру: «Наташин день, Наташин день». Марина пьет дешевое «Российское», все еще не позавтракав. В загсе, когда тетка, будто шагнув в зал прямо из анекдота, объявляет Игоря и Наташу мужем и женой, Марина, как положено, утирает слезу, но не потому, что растрогана. Марина вспоминает, как они с Наташей нашли за гаражами котенка и вместе подхватили лишай.

Нет, чудовищная красная ленточка с золотыми буквами «Дружка» не самое худшее. Самое худшее – чудовищная красная ленточка с золотыми буквами «Дружок», вернее, ее носитель. Марина старается. Позирует для фотографа на фоне мемориальной стелы, танцует под Меладзе, участвует в конкурсе с надуванием шаров на коленях у пьяных мужчин и не делает ни единого замечания о запахе из дружкова рта. Даже когда этот рот оказывается в нескольких сантиметрах от ее собственного. Марина бывала на свадьбах и могла рассчитать точное время, когда дружок почувствует нужную степень опьянения, чтобы начать приставать к дружке. По традиции двое незнакомых людей обязаны опознать свою судьбу по чудовищным ленточкам, но Марина традиции не следует.

Наташа представляет Марину дальним родственникам – не подруга, а подруга из Москвы.

– Лучшая, – добавляет Марина.

– Ну «лучшая» – как-то по-детски, – улыбается Наташа.

Никто, слава богу, не спрашивает: «Ну как там в столице?» Утром, пока крутили локоны, Наташа проговорила: «У тебя, наверное, куча новых друзей», но Марина не успела ответить, потому что удачно прижгла палец плойкой.

Наташа просит уехать из ресторана пораньше, она, естественно, не пьет – подносит бокал к губам и только делает вид, что отпивает, – и ей скучно. Марина выстраивает гипотезы. Четвертая: Наташа беременна не от Игоря, Игорь ничего не знает, Наташа не верит, что Марина будет держать язык за зубами…

Втроем возвращаются в квартиру, Марина пытается найти по интернету гостиницу. Наташа и Игорь уговаривают ее остаться: ночь на дворе, куда ты пойдешь, тебя в таком виде не пустят. Брачная ночь? Ну подумаешь, брачная ночь. Не первый же раз, в самом-то деле, уже полгода вместе живем.

Игорь зовет Наташу в туалет, «по делу», и Марина прилагает усилие, чтобы не спросить, надо ли подержать фату.

Наташа стелет свежие простыни. Никому в голову не приходит пошутить про «тройничок», даже странно. Решают: Марина будет спать на кровати с Наташей, а Игорь ляжет рядом на матрасе.

Наташа засыпает в платье, разметав распустившиеся локоны по подушке. И надо было стоять утром два часа с плойкой? Марина смотрит на атласную ткань, что натянулась на пока незаметном животе. Под ней корчится в тепле жизнь, невинная, новая. Хочется со всей дури ударить в этот белый живот. Почему ты не сказала, Наташа?

Марина стянула красную ленточку, примостилась на краешке кровати и шевелит пальцами на ногах – отвыкла от каблуков. Берет из рук Игоря очередной бокал с шампанским. Марина не любит шампанское, от него голова болит, но Игорь прихватил из ресторана пару бутылок и больше пить нечего. Игорь садится на матрас, сложив ноги по-турецки, все еще в пиджаке, который явно узок в плечах. Марина могла бы вытянуть ногу и ударить его прямо в нос. Он спрашивает тихо, чтобы не разбудить Наташу:

– Что, не понравился тебе Антон?

– Какой Антон? – Марина не помнит, чтобы ее сегодня знакомили с Антонами.

– Дружок, – скалится Игорь, и Марина замечает, что между зубов у него застряла петрушка. Она почти ничего не попробовала со свадебного стола, только таскала маринованные грибы, которые оказались ближе всего. А Наташу тошнило в туалете ресторана, и на этот раз она уверяла, что все дело в фаршированных яйцах.

– Ты же знаешь примету? – говорит Игорь. – Если дружок не переспит с дружкой – не быть браку крепким. Ты ставишь под удар мою семейную жизнь.

– Что ж, – Марина пожимает плечами, – когда будешь подавать на развод, можешь указать в причинах мою фамилию.

Игорь пьет, прямо из бутылки. Пожалуй, думает Марина, его можно назвать красивым мужчиной. Ее свадебные часики отмеряют ту самую минуту, когда любой мужчина в радиусе пятидесяти метров кажется красивым. Игорь чуть ниже Наташи, и поэтому почти на всех фотографиях она сутулится. Наташа сходила с ума по Джонни Деппу. Раннего образца, разумеется. Игорь на него не похож. Если только не сопьется к старости.

Во имя спасения Наташиного мужа от раннего алкоголизма Марина отбирает у него бутылку и отхлебывает.

– У меня кое-что для тебя есть, – говорит Игорь и выходит из комнаты. Марина думает, что, если он вернется голым, она закричит. Но он возвращается с мятым куском свадебного торта.

Наташа во сне всхрапывает, и они оба не могут сдержать смех.

Торт невкусный. Марина облизывает пальцы. Игорь опрокидывает остатки выдохшегося «Российского» из второй бутылки.

– Посмотри, что ты сделал с платьем, – Марина стряхивает крошки с колен и скребет ногтем жирные пятна от крема.

– Снимай, постираю, – говорит Игорь.

Его взгляд задерживается на ее лице и срывается вниз, всего на мгновение, прежде чем вернуться. Игорь так шутит.

Марина закатывает глаза и даже улыбается снисходительно, но язык начинает покалывать, и рот наполняется вязкой слюной. Игорь так шутит. Конечно, шутит. Марина сжимает зубы и сглатывает, чтобы подавить приступ тошноты. Шампанское, все дело в нем.

Игорь снимает пиджак, выключает свет и вытягивается на матрасе. Меньше чем через минуту Марина уже слышит его храп. Она лежит между молодоженами, и на смену дневной мантре «Наташин день» приходит ночная «Снимай, постираю». Тошнота подступает к горлу, бьется, как волна о берег. Марина лежит с открытыми глазами. «Снимай, постираю, снимай, постираю».

Утром Марина совершает немыслимое – отказывается от кофе, а она никогда не отказывается от кофе. Врет, что опаздывает на самолет, – до рейса еще шесть часов. Закидывается аспирином, рассеянно чмокает Наташу в щеку и сбегает так стремительно, будто что-то украла.

Через месяц Наташа звонит Марине, чтобы рассказать о свадебном путешествии. Турция, все включено. Море холодное, купались в бассейне. Представляешь, местные знают русский. Туристы едят мидии прямо на улице, а я не решилась. Ой, я же тебе не рассказала…

Марина визжит как положено, возможно, чересчур наигранно, но Наташа благосклонно принимает ее поздравления.

– Игорь передает привет, – говорит Наташа. – Спрашивает, когда снова к нам приедешь.

Марина хочет ответить: «Не приеду». Марина хочет рассказать о первой брачной ночи. Что рассказывать? Ничего же не было. Я тебя не предавала. Но почему-то язык снова начинает покалывать.

– Помнишь котенка, которого мы нашли за гаражами? – произносит Марина. – Сколько нам тогда было? Пять, шесть? Мы еще лишаем заболели…

Марина пытается вспомнить, как они назвали того котенка, – а они ведь дали ему имя, – возились с ним пару дней, пока на их руках не расцвели бледно-розовые островки. Метки, родимые пятна, по которым любому стало бы понятно, что они связаны, что они теперь связаны навсегда.

– Не помню, если честно, – говорит Наташа. – Мне кажется, лишаем только ты заболела. Тебя еще дразнили во дворе, и родители с тобой не разрешали дружить.

– Но ты дружила.

– Не уверена… Я плохо помню. Почему ты спрашиваешь?

– Да так, вспомнила. Неважно.

Гипотеза пятая: больше не связаны.

сашки

Еще минуту назад над волнами мелькала ее рука с выставленным средним пальцем, и вот ни руки, ни пальца, ни макушки рыжей головы. Если бы она медленно ушла под воду, как Терминатор в кипящую лаву с жестом «все окей»… Но нет. Она исчезла мгновенно, и я не могла понять, шутит она или всерьез.

Я стояла у кромки моря, чтобы вода не касалась босых ног, и считала до десяти. Сердце стучало где-то у горла, там, где его быть не должно. «Дура, какая же ты дура, Сашка», – думала я, и непонятно было, к кому я обращаюсь. Ту, что, возможно, тонула сейчас в двадцати метрах от берега, тоже звали Саша.

Раз… Два… Три…

Я не знала, что делать. Или не делать. Признаться, я хотела, чтобы она утонула.

Когда в нашей семье появилась вторая Сашка, первую, то есть меня, стали называть Александрой. Я ненавидела это имя. «Ну, ты же старше, – говорила мама. – Так звучит солиднее». Да не хотела я звучать солиднее, мне было двенадцать! Сашка объявилась вслед за дядей Борей. Конечно, никаким дядей мамин любовник мне не являлся, но называть его следовало именно так. Сашка была его дочерью. Ее мать умерла, и дядя Боря привел Сашку к нам. Сначала она заняла мое имя («У девочки горе, не жалуйся»), потом мою кровать («У девочки горе, пусть поспит в твоей комнате, а ты займешь гостевую»), наконец, мою маму («У девочки горе, ей нужна поддержка больше, чем тебе»). О моем горе почему-то никто не вспоминал. Конечно, мне же было всего три, когда он… Неважно. Сашка, между прочим, от горя быстро оправилась, но виду не подавала. Дразнила меня жирдяйкой, а когда я звала маму, ударялась в слезы. Щипала меня в машине, а когда я звала маму… Ну, схема понятна.

Четыре. Пять. Шесть.

Я все ждала, когда рыжая голова появится над водой. Шутит? Наверняка шутит. Знает же. Когда дядя Боря хлопнул в ладоши и спросил, как всегда начиная любое предложение с «а»: «А угадайте, куда я везу своих девчонок?», у меня предательски свело живот. Про летний домик на берегу Азовского моря он прожужжал нам все уши за зиму, и я надеялась, что, пока мы до него доберемся, домик успеет сгореть, или его смоет, или его съедят термиты… Мама и Сашка выбирали купальники на «Озоне», а меня тошнило. Что говорить про море… Я даже мылась только под душем, никогда не набирая в ванну воды, и мама должна была все время стоять по ту сторону занавески и разговаривать со мной. Потом долго растирать полотенцем кожу до красноты, чтобы унять дрожь. Конечно же, Сашка обо всем прознала. «Жирдяйку» сменила «зассыха». Новое прозвище хотя бы было правдой. Мы подрались. Мама встала на сторону «девочки-в-горе». Теперь эта девочка тонула, а я стояла на берегу и не могла сдвинуться с места.

Семь, восемь…

Может, и не шутит. Ну и пусть тонет. Бежать за мамой и дядей Борей далеко. От пляжа до домика приходилось карабкаться по тропе вверх минут десять. Звать на помощь – не услышат. Никто не услышит. «А давайте поедем до начала сезона, пока нет туристов». – «Какая хорошая идея, Боренька». Нас отпустили вдвоем на пустынный пляж, взяв обещание, что мы будем плескаться у берега. «А там мелко, – махнул рукой дядя Боря. – Как раз для малышни». Я не хотела идти, но мама сказала, что дышать морем полезно. Сашка побежала вперед, толкнув меня и заорав на весь пляж: «Зассыха!» Бросилась в воду, демонстрируя, как умеет плавать, а потом все плыла и плыла, дальше от берега. Я крикнула: «За буйки не заплывай!», а она вскинула средний палец. И исчезла.

Девять… Десять.

Сердце стучало уже не в горле, а будто в самой голове. Второй Сашки не будет. Ее и не должно быть. Мое имя, моя комната, моя мама вернутся ко мне. Все будет как прежде. Мама будет приходить ко мне в комнату, целовать перед сном и говорить: «Саша, моя Саша», а не как вчера: «У тебя теперь младшая сестра, Александра, повзрослей уже». Я всего-то на год старше! И никакая она мне не сестра!

Я не помню, как оказалась в море. Молотила руками и ногами, глотала соленую воду. Она обжигала горло, душила крик. Я тонула. Второй Сашки не будет. Меня. Та, нужная Сашка вернется домой, в свою комнату, к своей маме. Обо мне никто и не вспомнит. Так, была у нас одна зассыха… Плавать не умела, воды боялась. Но у нас другая Сашка есть. Она ничего не боится. Я хватала ртом воздух, в глазах темнело. Чьи-то руки подхватили меня и толкнули обратно, на мягкий песок.

– Ты чего в воду полезла, ненормальная? Ты же плавать не умеешь!

– Я думала, ты тонешь! – Я стояла на четвереньках, отплевываясь, пыталась отдышаться.

– Вот дура!

– Сама ты дура!

Сашка плюхнулась рядом, отжимая рыжие волосы.

– Я в бассейн хожу с трех лет! А ты воды боишься, зассыха!

– Потому что у меня папа в море утонул…

Я отирала рукой слезы, размазывая по щекам мокрый песок. Сашка помолчала, потом спросила тихо:

– Так ты меня спасти хотела, что ли? Правда подумала, что я тону?

– Может, и не хотела, – шмыгнула я носом. – Да только ты теперь моя сестра.

Сашка фыркнула, но ничего не сказала.

Мы сидели рядом, едва касаясь друг друга плечами. Волна лизала босые ноги, но было почти не страшно.

клятва

Маслов не верил в приметы, кроме, пожалуй, одной: если снимешь халат за пятнадцать минут до конца смены – мол, тишь да гладь, ну точно уже никого не будет, – жди, что наверняка нелегкая кого-нибудь принесет. Но Маслова занимали мысли о замороженных котлетках, ждущих дома на ужин, – вот дурья башка, забыл с утра разморозить, – потом увлек непритязательный треп с медсестрой, которая поправляла у зеркала челку под шапочкой и болтала про тик-так или про тик-ток – черт их разберет, молодо-зелено. Маслов уже стащил один рукав, когда дверь в кабинет распахнула санитарка.

– Там… Вызывают. – Она, запыхавшись, махала руками. – Привезли… Авария. Вызывают срочно.

Ну как тут не верить в приметы? Маслов даже не удивился, натянул рукав обратно, решительно отодвинул санитарку и зашагал по коридору. Мысли от замороженных котлеток возвращались в привычный рабочий поток. Операционная. Вводные данные: таксист скончался на месте, а пассажир – вот, без сознания. Множественные переломы, рваные раны, внутреннее кровоизлияние, да все как обычно, впрочем, все как всегда, одно и то же, одно и то же… Маслов коротко скомандовал подать перчатки, а потом остановился. Нет, не все как обычно, не все… Из-за удара в лобовое стекло верхняя половина лица была залита кровью, густой, темной, цвета переспелой вишни, но нижняя часть… Да, нижней вполне хватило. Маслов узнал. Заячья губа со съехавшим вправо желобком – его еще фильтрумом называют, зачем-то вспомнил Маслов, – да, желобок этот кривой, будто ангел промазал, прикладывая палец к губам новорожденного младенца. Из-за уродливой заячьей губы казалось, что он ухмыляется, глупо, зло, даже если не ухмылялся, даже если плакал, даже если бился в истерике, как тогда, в зале суда… Маслов узнал.

На месте, где только что было солнечное сплетение, зияла черная дыра.

В суде Иван Бережной изобразил припадок, хотя, черт его знает, может, и не изобразил. Плакал, долго плакал. Казалось, ухмыляется, и слезы такие крупные, с горох. Признался, что справку подделал. А что, липовые справки не новость, каких-то семьсот рублей – и ты за рулем. Только на кой черт тебе понадобилось за руль? Что, мало в городе троллейбусов, автобусов, трамваев? Метро тебе на что? Да и тачка была не то чтобы такая, на которой девчонок возить не стыдно. «Лада», господи, да сдалась тебе эта «Лада»? Так бабки в перерыве говорили, в коридоре. Свидетельницы. Маслов слышал. Маслов как будто даже понимал, зачем справка, зачем «Лада», зачем парню за руль. Потаксовать, подзаработать. Молодо-зелено. Никто не выходит из дома с мыслью: сегодня я случайно умру. Или: сегодня я случайно убью человека. Нет, все выходят с мыслью: сегодня пронесет.

Никто не думает утром, за завтраком, раздражаясь на жену за подгоревшую яичницу: вот сейчас я вижу ее в последний раз. И Маслов не думал. Голова болела, сильно, все из рук валилось. Вчера на операционном столе совсем молоденький парень умер, Маслов не привык еще. Первый раз пришлось самому родителям сообщать. Ночь не спал. Катюша прибежала, сонная еще, в пижаме смешной, с медвежатами или зайцами… Да, точно с зайцами, как он мог забыть.

– Пап, пап, послушай, что мне приснилось…

– Не сейчас, Катюш, давай ты мне вечером все расскажешь, ладно?

– Пап…

– Катя, не мешай!

Потом, все потом. Жена ничего не сказала, только обняла сзади, поцеловала в шею. А он ей про яичницу, дурак.

Медсестры спрашивали: вам плохо? Принести воды? Маслов смотрел на заячью губу, на съехавший вправо желобок. Черная дыра расползалась в животе.

Не навреди, не навреди, не навреди.

А что, никто и не узнает. Не врачебная ошибка, нет. Оно само. Так бывает. Не успели спасти. Просто помедлить, немного, совсем чуть-чуть.

Приступы эпилепсии за рулем случаются нечасто, но случаются. Вот у Ивана Бережного случился. Газ вместо тормоза. Въехал в остановку. На остановке бабки стояли, ехали на рынок или в собес, куда они там едут с утра пораньше. Им бы уже не на рынок, а на тот свет, прости господи. Но «Лада» въехала в молодую женщину с пятилетним ребенком. Девочкой. Годы прошли, годы, а Маслов все маялся, что же тогда приснилось Катюше.

Когда Маслов спустя четыре часа вышел из операционной, ему навстречу с кушетки поднялась девчушка лет пятнадцати, не больше, с тонкой белобрысой косичкой, заплаканная, дрожащая. Заглядывала в глаза, пыталась прочесть по лицу, спросить боялась – казалось, стоит только открыть рот, как не выдержит, разрыдается. Маслов подумал, вот ведь как, фамилия у нее Бережная, а все наверняка путают, ставят ударение на первый слог…

В актовом зале было душно, окна не открывались, все хотели побыстрее забрать дипломы, поехать отмечать наконец – не в студенческой столовке, в которой всегда пахло лекарствами, а в ресторане, настоящем, «Седьмое небо», что в Останкинской телебашне, – у кого-то там родственница работала, достала пригласительные, и все шептались только о нем. Обещали коньяк, хороший, армянский, и сногсшибательный вид на город, конечно. Ректора слушали вполуха, каждый год одна и та же торжественная речь, хоть бы раз ошибся в порядке слов. Маслов тоже слушал рассеянно, переживал, что не хватит денег на ресторан. Когда начали читать присягу, Маслов думал, как странно, все знают слова «не навреди», а ведь в клятве Гиппократа их нет. «Быть всегда готовым оказать медицинскую помощь», – хором повторяли вслед за ректором выпускники, и Маслов вместе с ними, а в голове у него крутилось только: «Не навреди, не навреди, не навреди».

Не навреди, не убий.

«Седьмое небо» ближе всех мест по высоте оказалось к богу. В ресторане, который медленно вращался на высоте трехсот метров над землей, когда все веселились и распивали «Двин», Маслов смотрел в панорамное окно, но не Москву он видел, а весь мир, который он, Маслов, теперь точно спасет, никогда не оступится, никогда не навредит. Никогда не нарушит клятву. Никогда, даже если черная дыра от солнечного сплетения расползется до самого сердца.

нырок

Из пункта А в пункт Б автобус выехал со скоростью шестьдесят километров в час. Первая же строчка из задачника для четвертого класса мгновенно переносила меня на трассу М-4, и вместо того, чтобы умножать в столбик скорость на время, я пытался справиться с тошнотой. Будто снова чувствовал запах раскаленной на солнце резины, потных тел и коровьего навоза, налипшего на подошвы. Снова видел раскрасневшихся пассажиров, что толкались в проходе, цеплялись за потертую обивку кресел на поворотах, жаловались на вечно сломанный кондиционер. Прижатый к стеклу какой-нибудь грузной тетенькой, которая обмахивалась журналом «Крестьянка», как веером, – а мне всегда везло на таких попутчиков, – я считал телеграфные столбы и пил теплую колу, купленную мамой на вокзале, чтобы не укачивало.

Духота, затекшие ноги и кирпич в желудке – все можно вытерпеть, если знаешь, что у покосившегося знака остановки будет стоять дедушка в неизменной белой шляпе. Дедушка, похожий на Толстого из учебника, только с короткой бородой. Он замашет водителю, разглядев табличку на лобовом стекле, зная, что я стесняюсь кричать на весь салон, чтобы остановили. И когда я спрыгну с подножки на расплавленный асфальт, он встормошит волосы на моей макушке – какой ты уже большой, Юрка, колесо на велосипеде подкачал, учиться будем, во-о-от такую щуку поймал, Юрка, не поверишь, лодку не красил, тебя ждал, рыбаки, будь они неладны, сетей понаставили, я уже двух нырков выпутал…

Вот почему в четвертом классе я не мог решить ни одной задачки про автобус. Бессмысленно вычислять расстояние, если в точке Б никто тебя больше не ждет.

Автобус плетется по неровной дороге, которую так и не отремонтировали за двадцать лет. Кроме меня и Иришки, что посапывает рядом – к счастью, морская болезнь не передалась по наследству, – лишь мужик на заднем сиденье. Печка пашет вполсилы. Еще не рассвело, и вьюга, но я помню, что по обе стороны – только сиротливые черноземные поля. Мелькает знакомый указатель, и я кричу на весь салон, по-взрослому и не стесняясь:

– Остановите у знака!

Подхватываю заспанную Иришку, потуже затягивая шнурки на ее капюшоне, и спрыгиваю в сугроб.

Гравийку занесло. Снег вьется вокруг фонарей. Домишки с выбитыми стеклами проступают косыми силуэтами. Иришка жмется замерзшим носом к щеке, греет дыханием… Щеку обжигает белое южное солнце. Дребезжит велосипедный звонок, потные ладони стискивают руль, из-под колес летят камешки, дедушка вскидывает руки, будто сдается, он меня не держит больше, я сам, сам кручу педали…

– Голодные?

Стоит, дрожит в тулупе, разъеденном молью. Галоши проваливаются в снег.

– Мам, ну куда ты на босу ногу-то?

Можно подумать, мы вчера виделись. Мама всегда так: ни здрасьте, ни до свидания. Иришка почти проснулась, но рук к бабушке не тянет – то ли в тулупе не узнает, то ли за два года забыла.

В доме натоплено, пахнет прогорклым маслом и луком – пирожки с яйцом, не иначе. Когда здесь жил дедушка, всегда пахло свежей краской… Плоскодонка брюхом кверху сохнет на солнце, а мы, уставшие, перемазанные белилами, пьем остывший чай с чабрецом…

– Давно у нас такой снежной зимы не было. – Мама варит кофе в облезлой турке.

Отряхиваю снег с хрустящего целлофана – в него завернуто десять хризантем, бледных, будто бумажных. Турка – мамина «городская» привычка, как лиловый лак на ногтях, закрашенная хной седина и сборник поэзии Серебряного века с закладкой посередине.

– Та зима тоже снежная была, – замечаю.

Иришка жует пирожок, а я все смотрю на ее сапожки, что остались у порога, и воспоминания вторгаются снова – кадрами с наложенным фильтром, имитирующим пыльную пленку. С дедушкиных сапог натекла лужица, прямо на деревянный настил. Подошва с наростом подтаявшего грязного снега напоминает днище ржавого корабля, облепленного ракушками. Дедушка рассказывал, как в войну его отцу приходилось скоблить корпус судна на плаву, не дожидаясь захода в док, счищать шершавую скорлупу из моллюсков и водорослей, даже красить. Я, конечно же, не верил – как можно красить под водой? Сковырнув острый камешек, застрявший под каблуком, я представляю, как прадедушка в медном водолазном шлеме ныряет с кисточкой в море и за ним тянется длинный след от краски. Кстати, в какой цвет красили днище? Я тогда не спросил. В черный, наверное, как дедушкины сапоги. Хотя их цвета уже давно не разобрать. Кожа истерлась, сморщилась, потрескалась, как лак на синей двери, что ведет в дедушкину комнату. Как выцветшая репродукция «Девятого вала», что висит над его кроватью. Как лицо дедушки, что лежит на кровати под картиной в комнате с занавешенными зеркалами. Внутри дедушкиных сапог, брошенных в углу, еще тепло и сыро. Я сижу с руками в сапогах и не верю, что когда-нибудь вынырну…

– Пап, озеро. Ты обещал озеро показать.

Иришке не нравится мерзнуть меж надгробных плит, она скоблит носком притоптанный снег.

– Завтра на озеро пойдем, завтра.

Хризантем не различить на белом. Мама безучастно смотрит на мои попытки отполировать рукавом дедушкин портрет. На нем он особенно похож на Толстого… Мама долго стоит, опершись на оградку. Снег покрывает землю на свежей могиле. Выпросил зимние каникулы в деревне, будто знал. Размазанные по щекам слезы стынут на морозе, я дергаю маму за пальто. Ее лицо, что с ним не так? Такое лицо бывает, когда она пьет таблетку от головной боли. В ее глазах что-то, чего я не могу разгадать, сколько ни всматриваюсь. Совершенно сухие, совершенно…

– Ну, не чокаясь.

Пьем водку вдвоем на кухне. Третья рюмка накрыта куском белого хлеба.

– Мам, давно хотел спросить… Почему ты не плакала тогда, на его похоронах?

Мама кривится от беленькой, тянется за пирожком.

– Двадцать лет прошло, Юр, что толку вспоминать.

– Мам.

– О мертвых либо хорошо, либо ничего…

– Кроме правды. Переврали цитату.

Приземистый рыжий сервант – четыре ножки, облупившийся лак, за стеклами пылятся остатки польского чайного сервиза – почему-то мама проводит пальцем по глубокому белому сколу на нижней дверце, что болтается на петле.

– Бляха тяжелая была, латунная…

Мама трет скол, глубокий белый шрам на лакированном дереве.

– С якорем, как сейчас помню.

Острый скол царапает палец.

– Промазал вот однажды.

Мама все трет и трет.

Тогда, на кладбище, в одиннадцать лет, я не мог разгадать, что было в ее глазах.

Облегчение.

Хватаю рюмку, ту, что накрыта хлебом с солью, и швыряю ее на пол, проливая водку. Она не разбивается, только катится и стукается о ножку серванта. Нет, не хватаю. Не катится. Только представляю, сжимая рюмку так, что на ладони отпечатывается рисунок, похожий на морозный узор.

– Папа! – Иришка в дверях хлопает ресницами спросонья.

– А ну, в кровать! Живо! – рявкаю я и сам пугаюсь собственного голоса.

Морщит лоб, сейчас заплачет.

– Прости, прости, милая, – прижимаю ее к себе, щекой к щеке, к моей щеке, пылающей, будто ее обжигает раскаленное солнце. – Папа не хотел кричать, прости…

Утренний туман над озером. Тонкий лед как пленка жира на остывшем бульоне. Иришка потеряла варежку и греет пальцы в кармане моей куртки, ей так удобно. Сжимаю осторожно ее маленькую ладонь, хрупкую, теплую, как крыло пташки… Крылья бьются в руках, черный клюв норовит ущипнуть, но дедушка старательно распутывает сеть вокруг лап, ругаясь вполголоса на местных рыбаков. Цепляясь за борт лодки, разглядываю нырка. Бурое тельце трепещет. Глупая птица не понимает, что ее спасают.

– Ну, удачи, водолаз. – Дедушка наконец выпускает нырка. Тот, неблагодарный, плывет к камышам не оборачиваясь.

– Уже который по счету? – спрашиваю.

Дедушка пожимает плечами.

– А сколько нырков нужно спасти, чтобы искупить вину? – говорит тихо. – Вот так задача, Юрка…

Смотрю на замерзшее озеро, глаза слезятся. От ветра, наверное. Не знаю, был ли разговор на самом деле, или я только что его выдумал. Мы много в то лето нырков спасли.