Текст книги "Вторжение"

суббота

Последняя сигарета в пачке как последний патрон, оставленный для себя, когда на необитаемый остров опускается ночь. Смерть нетороплива и со вкусом дыни.

Затягиваюсь, передаю ей сигарету. Молча курит.

Двенадцать часов назад я растолкал ее. Она разглядывала меня так, будто играла в «Где Уолли?».

– Не найдешь, – сказал я.

– Что? – Она протерла глаза каким-то детским движением, и я почувствовал, что меня сейчас вырвет.

– Проваливай, – крикнул я из ванной, вытирая рукой рот.

Легче, но в голове провинциальный оркестр репетировал военный марш. Особенно старался маленький барабанщик.

Я шарил по полкам в поисках аспирина. Она прильнула к двери.

– Можно в душ?

– Проваливай, – повторил я.

Она выгибала спину на отвоеванном клочке танцпола. Из-за пролитого кем-то коктейля липли подошвы. В рокоте электронной музыки я не расслышал ее слов, и она сделала знак peace перед моим лицом.

– За час? – я гаркнул ей в ухо.

Кивнула.

– А за всю ночь?

– Что? Не слышу.

– Ночь! – Я описал руками круг, чуть не выронив стакан с виски. Полупустой, к счастью. Гремящий нерастаявшим льдом и четвертый по счету.

Прочел ответ по губам. Короткий кивок в сторону выхода, и мы уже у края тротуара ловим такси.

Начинается дождь.

Она поднялась за мной по лестнице. Сбросила туфли и выглядела беспомощной.

– Мне надо в туалет, – сказала она.

Будь мы героями романтического фильма, я бы притянул ее за волосы, отработанным движением расстегнул верхнюю пуговицу на джинсах и толкнул на диван. Но в гребаной реальной жизни ей приспичило поссать.

Синий свет от проезжающей за окном скорой выхватил из темноты контур лампы, ряд грязных кружек на рабочем столе, раскладной икеевский диван. Последний бесстыдно выставлял развороченное брюхо смятыми простынями наружу. Боженька наградил человечество суперспособностью напиваться до беспамятства. Я же, когда напивался, помнил каждую деталь.

– У вас слив не работает, – сказала она. Ведь именно так у всех нормальных людей начинается прелюдия.

Сняла футболку. Под ней ничего не было. Никакого соблазнительного кружева, шершавого и колючего, которое оставляет отпечатки на коже. Никакого дорогущего белья, которое стягиваешь, не успев разглядеть. Ничего похожего на то, что надевала для меня М.

Она не смотрела на меня. Так избегают смотреть в глаза дикому зверю. Стянула джинсы – я думал, под ними тоже ничего не окажется, но увидел практичные хлопковые бесшовные трусы. Практичное хлопковое бесшовное тело приблизилось, встало на колени. Чужое, незнакомое, купленное второпях, как очередная тряпка на распродаже, только потому, что кто-то зачеркнул ценник.

Положив руки на ее затылок, я не мог отвести взгляд от сморщенной мордочки Микки-Мауса на футболке, что осталась на полу. Казалось, он мне подмигивает. Когда она отпрянула, размазывая по губам белое, липкое и оплаченное, раздался грохот – ветер распахнул окно, и молния вспорола брюхо окружавшей нас темноты. Я тогда еще подумал, как вовремя кончил – от неожиданности она могла бы меня и укусить.

* * *

Утром, одиннадцать часов назад, когда я выполз из ванной, она сидела на диване, уставившись в телевизор.

– Ты все еще здесь? Мы рассчитались. Проваливай.

– Не могу.

– Послушай, нет у меня больше денег. Я и так накинул сверху. У меня на сегодня планы, так что будь добра…

– Но я не могу, – повторила она и показала на экран. – Штормовое предупреждение.

Сравнительный анализ изображения за окном и картинки в телевизоре показал: я, мать твою, попал.

– Вызови такси.

Она зарылась обратно в простыни.

– Пыталась. Связи нет.

– Значит, дойдешь пешком!

– Улицы затопило, как я пойду?

– Да мне насрать! Ты должна уйти.

У меня, в конце концов, планы. Я должен был остаться один.

Пока она искала за диваном свои хлопковые и бесшовные, я ушел на кухню. Ткнул электрический чайник, нажал на кнопку «предварительная стирка» и открыл кран, чтобы набрать воды в фильтр. Кухня наполнилась мурлыкающими, булькающими и шипящими звуками, но даже этот наспех сотворенный ансамбль не мог заглушить шума грозы и тошнотворных мыслишек.

Заложник в собственной квартире.

Мне не хотелось дотрагиваться до нее, но переговоры – не мое. Она не сопротивлялась, когда я схватил ее за плечо и подтолкнул к выходу.

– Пережди на лестничной клетке, – буркнул я и захлопнул дверь.

* * *

Десять часов назад я наблюдал, как ветер старательно гнет крышу соседнего дома, и размешивал кофе. Я пью без сахара, но сейчас кинул два кубика. Хотел узнать, какой вкус был у кофе, который по утрам пила М. Она бы посмеялась надо мной: «Вот чудик, надо же так обмишулиться!» Уж не знаю, из каких пыльных словарей она вытащила это дурацкое слово. Повторяла его частенько. И конечно, по отношению ко мне.

М. открыла бы дверь, я знаю. Мне казалось, я чувствую ее взгляд. Черт, черт, черт. Не люблю, когда меняются планы.

– Заходи.

Смуглое, ссутулившееся, угловатое свидетельство моей вчерашней слабости сидело на верхней ступеньке и играло в Angry Birds.

– Ничего не трогай, – сказал я. – Сиди тихо, чтобы ни единого звука.

– А кофе можно?

– Кухня там. Для особо одаренных повторяю: ни единого…

«Печеньки нашла!» – донеслось из кухни, и я пожалел, что впустил ее обратно.

* * *

Восемь часов назад она смотрела новости: режим ЧС, затопленный туннель, обрыв линий передачи, двое погибших… Ведущий имел в виду: «Дружочек, ты застрял».

– Да выключи уже наконец! – не выдержал я.

Оставшись в одной футболке, она бродила по комнате, заставляя меня нервничать – я ждал, что она обязательно что-нибудь стащит.

– Ой, это ваше? – Она заметила в углу черный футляр. – Это же контрабас?

Мне хотелось пошутить, мол, ого, проститутка и разбирается в музыке, но сдержался.

– Ага. Играл в оркестре. Уже нет.

– Почему?

– Выгнали.

– Почему?

– Потому что пил.

– Почему?

– Что ты как дите малое, почему да почему? Не твое дело.

Она подошла к рабочему столу.

– Кто это? – наклонилась к снимку, пришпиленному к лампе.

Счастливые мы, я и М., после того как она шепнула мне на ухо: «Я буду любить тебя до тех пор, пока наш траходром не превратится в овощебазу», и тетенька в сиреневом платье, не понимая, почему мы ржем, пробормотала: «Можете поцеловать невесту». Я отчетливо помнил брошь в виде стрекозы на ее выпирающей груди, значит, уже был пьян.

– Не трогай! – рявкнул я, потом сдержанно добавил: – Не твое дело. Сядь и заткнись.

Я курил, пытался читать, что-то из Пелевина. М. читала его, и я хотел понять почему. Перечитывал одну и ту же строчку снова и снова и никак не мог врубиться, о чем речь.

Конечно же, ее хватило не больше чем на пять минут:

– Что вы читаете?

Да твою ж мать.

– Почему ты все время выкаешь?

– Мы с вами незнакомы.

«Господи, да я же в рот тебя имел!» – хотел возразить я, но промолчал.

* * *

Шесть часов назад она спросила:

– Может, сексом займемся?

– Налички нет.

Она запустила руку под футболку, растягивая мордочку Микки-Мауса в широкой ухмылке.

– Бесплатно.

– Не надо.

Убрала руку, посидела молча, потом выдала:

– Волгоград.

– Что Волгоград?

– Вам на «дэ».

Я застонал.

– Ну, хорошо. Не хотите в города, давайте в «правду или действие».

– Окей. Давай ты выберешь действие и свалишь из моей квартиры. Слабо?

– А если правду?

– Что, ждешь, что я начну расспрашивать? Как ты докатилась до жизни такой? Расскажешь мне, какая ты бедная-несчастная, невинная овечка, торгуешь телом только из-за больной матери или отца-наркомана, а я пожалею тебя, спасу, и все закончится как в «Красотке»?

– Нет.

– Ты не Джулия Робертс, да и я не Ричард Гир. Мне неинтересна ты и твоя сраная правда, понятно? Спасать я тебя не собираюсь. И знать о тебе ничего не хочу.

– Даже не хотите узнать, как меня зовут?

– На кой черт мне знать, как зовут первую встречную шлюху? Этот гребаный ураган когда-нибудь закончится, и я больше никогда тебя не увижу.

Она помолчала, потом чуть слышно проговорила:

– Астана.

Кажется, за все часы, проведенные в одной квартире, я впервые посмотрел ей в глаза. Они были цвета пива. До одури хотелось темного нефильтрованного, а больше ничего в них и нет. Вздохнул.

– Астрахань.

– Нижний Новгород…

Где-то на Туле отрубилось электричество.

* * *

Два часа назад мы лежали в темноте, на раскладном икеевском диване, необитаемом острове, куда нас вынесло с двух разных посудин. Меня – с груженного ромом пиратского корабля, ее – с пассажирского лайнера, столкнувшегося с айсбергом.

– Есть хочется, – протянул я.

– Закажем пиццу?

Мы одновременно расхохотались.

Я подсвечивал фонариком на телефоне кастрюлю, в которой она помешивала найденные в глубине шкафа макароны. В холодильнике завалялись засохший кусок голландского сыра и полупустая пачка кетчупа. Мы пировали.

Потом искали чистые кружки.

– Молния полыхает, как светомузыка в клубе, – улыбнулась она и начала танцевать, двигаться в ритме, слышном ей одной.

Ей не нужна была музыка, она вертелась, нелепо дрыгала руками и ногами, не изгибаясь призывно, как прошлым вечером в баре, а легко, свободно, и я подумал, она вовсе не хотела быть спасенной. Это я хотел спастись.

За исхлестанным каплями стеклом свет рассыпался, как в стробоскопе.

Она потеряла равновесие и задела рукой кружку. Уродливую кружку, которую М. сделала на мастер-классе по керамике. Кружку, из которой по утрам М. пила приторно-сладкий кофе. Кружку, на которой оставался отпечаток ее губной помады. Кружка разбилась, и я закричал.

Я кричал, кричал, повторял, что должен был выгнать ее с самого начала, что не стоило ее жалеть, что она и так разрушила все мои планы, а теперь разрушила то последнее, что… Сука, сука, сука! Замахнулся, хотел ударить, но увидел лицо – маленькое, сморщенное, испуганное. Такое бывало у М.

Батарейка на телефоне села, и фонарик погас.

* * *

Последняя сигарета в пачке. Со вкусом дыни. Отвратительно. Такие курила М., поэтому курю я.

В слабом свете зажигалки я изучаю ее. Стертые коленки. Чернильные розы по низу живота. Застиранная футболка, сосок точно уткнулся в зрачок Микки-Мауса. И глаза цвета темного нефильтрованного. Какого цвета были глаза у М.?

Затягиваюсь, передаю сигарету. Спрашивает:

– Какие планы были на сегодня?

– Что?

– Ты сказал, я разрушила твои планы. Какие?

Благодарю электрического бога, что отключил свет и вместе с ним необходимость смотреть на нее.

– Собирался покончить с собой, – отвечаю я. – Придется перенести на завтра.

Огонек на кончике сигареты вздрагивает.

– Завтра воскресенье, – говорит. – У меня никаких планов.

* * *

Ушла, как только стих дождь. За сигаретами. Знаю, что не вернется. Я бы не вернулся.

Догнал на лестнице, спросил имя.

Ее тоже звали на М. Я тоже ничего о ней не узнал.

common people

I wanna live like common people

I wanna do whatever common people do.

Pulp. Common People

Ты вернулась из Лондона, где изучала скульптуру в колледже Святого Мартина, с новой стрижкой, серебряным колечком в носу и порастраченным за два года запасом русских слов – последнее явно было притворством, ну кто поверит, что вместо «метро» тебе легче выговаривать подчеркнуто английское underground? И эта твоя якобы искренняя морщинка между бровями: «Как это будет по-русски?» В общем, ты успела взбесить меня за первые две минуты, пока мы шли от «Кропоткинской» к Пушкинскому музею. Если честно, я не знал, о чем с тобой говорить, поэтому выбрал вариант, который казался самым надежным: пригласить тебя туда, где говорить не придется – только слушать, как ты вполголоса объясняешь мне разницу между эллинской скульптурой и римскими копиями, и не забывать вставлять многозначительное «хм» в паузах. Я думал тебе угодить. Но в итоге мы три часа проторчали в буфете, приткнувшись на барных стульях без спинок к узкой стойке, липкой от разлитого кем-то кофе. Ты хотела – правда хотела – заплатить за латте и чизкейк сама, но забыла пин-код от кредитки, так что пришлось платить мне. Мы, конечно, пошутили про патриархат, и я соврал, что не голоден, обошелся чаем за семьдесят рублей. Мы все еще не знали, о чем говорить, поэтому по старой привычке глазели на посетителей, выдумывая для них профессии типа надзирателя в исправительной колонии для трудных шимпанзе, хобби вроде коллекционирования пупочных катышков и преступления, за которые их могли разыскивать:

– Видишь мужичка с пакетом из сувенирного? Он придушил жену после того, как она застала его за примеркой ее лифчика.

– Та пожилая дама в круглых очках украла из магазина восемнадцать рыжих париков.

– А тот парень в футболке с логотипом «Гринписа»? У него в багажнике – бивни последнего слона на земле.

Входные билеты в музей так и остались преть у меня в кармане. Скульптуры проиграли живым людям. Мы проделывали такое не первый раз – нам почти всегда не о чем было говорить, так что мы мерились воображением. Мы учились вместе в старших классах. Твой отец был «биг боссом» – не знаю, чем он занимался, но ты называла его так. Ты могла учиться где угодно, но училась в общеобразовательной школе, как простые смертные. Белый верх, черный низ, только не забыть срезать под воротничком блузки атласную бирку, которая клеймила: «не такая, как все». Я не разбирался в брендах, может быть, поэтому до меня не сразу дошло? Ты звала меня в торговый центр, кинотеатр, кафе-мороженое, на выставку импрессионистов, а я врал, что меня не пускает мама, я уже смотрел этот фильм, у меня болит горло, я не разбираюсь в искусстве. Я мог бы сказать: у меня нет денег, у меня нет денег, у меня нет денег, у меня нет денег, а ты бы соврала: не проблема, я читала плохие отзывы, я не люблю сладкое, я не разбираюсь в искусстве. Мы слонялись после уроков по улицам и лишали первых встречных их банальных жизней – продает японцам использованные прокладки, мастерит поделки из втулок от туалетной бумаги, разыскивается за нападение на циркового пуделя – ты всегда пыталась обыграть меня, а я поддавался. Мы катались на метро, сидели на ступеньках Ленинки, толкались в книжном на Новом Арбате – ты в отделе «Искусство», я в отделе «Зарубежная фантастика», – пока отец не присылал за тобой такси категории комфорт плюс. Я проводил лето на даче, поливая из шланга очередные мамины причуды – как-то раз она решила вырастить в подмосковной климатической зоне японскую мушмулу, – а ты улетала с родителями в Грецию и постила в инстаграме[11]11
  Деятельность Meta Platforms Inc. (в том числе по реализации соцсетей Facebook и Instagram) запрещена в Российской Федерации как экстремистская.


[Закрыть] ноги-сосиски на фоне безлюдного бассейна. На выпускном мы неловко боднулись лбами, когда попытались впервые поцеловаться. Ты сказала: «Я думала, ты гей», и мы больше не пытались.

В Литинститут меня не взяли, я пошел учиться на психолога, потому что решил, что разбираюсь в людях, завалил первую сессию и забрал документы. Выгуливал чужих лабрадоров, расклеивал объявления на остановках и раздавал бесплатные газеты в метро – все как у людей. Ты поступила на искусствоведа, и мы переписывались – никаких мессенджеров, только олдскульные имейлы с автоматической подписью «С уважением, А. А.» – можно подумать, ты и вправду имела в виду уважение, когда думала о наших отношениях. Если ты думала о них вообще. На последних курсах Биг Босс отправил тебя учиться в Лондон. Два года ты не писала, а я придумывал тебе жизнь.

Профессия: замерщик скульптурных фаллосов.

Хобби: консервирует мягкие игрушки в банках с формалином.

Преступление: кража замороженных эмбрионов из клиники женского здоровья.

– Знаешь, хани, я устала. Искусство, галереи, мрамор, бронза, псевдоинтеллектуальные разговоры до утра. Ты хочешь потрахаться, а тебе втирают что-то про Микеланджело. Я устала. Мне хочется простой жизни. Я хочу жить как простые люди, понимаешь? Хочу делать то, что делают простые люди. Спать с простыми людьми. Ну, такими, как ты.

Ты сидела в буфете Пушкинского, рисовала на тарелке паутинку клубничным соусом и говорила, что хочешь спать со мной. Ладно, не со мной – с такими простыми людьми, как я. Мог ли я поступить иначе?

– Не смейся, хани. Почему ты смеешься?

– Ты это серьезно? Про простую жизнь?

Ты не улыбалась. Ты говорила серьезно. Абсолютли, хани. И тогда я повел тебя в супермаркет. Надо было с чего-то начинать.

Мы выбрали мужичка лет пятидесяти, из тех, кто носит старомодные вельветовые брюки и плоскую расческу в нагрудном кармане, незаметно ходили за ним по залу и клали в корзину то же самое, что брал он: упаковку пельменей с желтым ценником, сосиски, молоко в полиэтиленовом пакете, которое нужно кипятить, – не знал, что оно еще продается, – самый дешевый консервированный горошек, мятные пряники, хлеб. В отделе с алкоголем он положил в тележку маленькую бутылочку водки. Ты взяла с полки красное сухое, я сказал, что простые люди не покупают вино за полторы тысячи, вернул бутылку на место и потянулся за пакетом «Изабеллы» за сто девяносто девять. Ты поменяла пакет на первую бутылку, я снова выложил ее из корзины. Мы поссорились, как простые люди ссорятся в супермаркетах.

– Притворимся, что у нас нет денег? – шепнул я на кассе.

– Ты такой забавный, – сказала ты.

Мне пришлось заплатить полторы тысячи за твое вино – ты обещала, что в последний раз, а завтра мы начнем жить как простые люди.

– Ты уверена? – спрашивал я, когда мы поднимались по лестнице в мою квартиру, когда искали штопор на кухне, когда ждали, пока вскипит вода для пельменей по акции, когда запивали пельмени по акции дорогим вином. – Ты уверена, что хочешь знать, как живут простые люди? Видеть то, что видят простые люди? Спать с простыми людьми? С такими простыми людьми, как я?

– Абсолютли, хани.

– Скажи нормально.

Вместо ответа ты решила полить бабушкин фикус, потому что так делают простые люди – поливают комнатные растения, пусть и в два часа ночи. Я не стал говорить, что поливал его утром.

Игра началась.

Не помню, чтобы ты когда-нибудь прикасалась ко мне. Между нашими телами вечно встревал кусочек материального мира: ты тыкала мне в ребра карандашом на уроках, я хватал тебя за капюшон дутой куртки, как котенка за шкирку, когда ты не смотрела по сторонам и шла на красный свет, в столовке ты могла легонько поцарапать мою ладонь вилкой, чтобы беззвучно привлечь мое внимание, но никогда не дотрагивалась рукой. Теперь твою кожу и мою разделяло три-четыре сантиметра гусиного перышка. Когда я стелил тебе на диване, а сам ложился рядом на полу, я не сомневался, что утром тебя здесь не будет. Плечо зачесалось, я дернулся, разлепил глаза. Ты хотела стрижку, как у Мирей Матье в шестидесятых, но после сна волосы стояли торчком, и получалась Цветаева. В уголке твоего правого глаза скопился противный желтоватый сгусток, который мама называла сплюшкой, когда я был маленьким. Ты свесила руку с дивана и лениво щекотала мое голое плечо перышком, вытянутым из подушки. Пустой пододеяльник, которым я укрывался, потому что единственное одеяло досталось тебе, сполз, и ты не могла не заметить мой утренний стояк. Я схватил тебя за запястье, чтобы ты прекратила, и впервые узнал, какова твоя кожа на ощупь.

Инстаграмные[12]12
  Деятельность Meta Platforms Inc. (в том числе по реализации соцсетей Facebook и Instagram) запрещена в Российской Федерации как экстремистская.


[Закрыть] снимки твоих ног-сосисок на фоне безлюдного бассейна заменяли мне порнхаб целое лето перед выпускным классом. Нечаянно открывшаяся полосочка незагорелого бедра над резинкой купальника заставляла поджиматься мои пальцы на ногах (странная предоргазмическая привычка). Неловко, что на некоторых фотках ты позировала вместе с отцом, и мне приходилось закрывать его фигуру большим пальцем, чтобы случайно не вздрочнуть на Биг Босса в панамке цвета желтка. Наверное, если смотреть на него с верхнего ракурса, он был похож на запекшуюся на солнце яичницу – желтая голова по центру, а вокруг расплываются широченные белые плечи и такой же белый, сбереженный от загара, выдающийся живот. Когда мы с тобой встретились в сентябре, меня все так же раздражали твой слишком громкий голос, россыпь мелких красных прыщиков на предплечьях, которые ты раздирала от волнения, привычка пилить ногти в общественных местах, а значит, мы по-прежнему оставались лучшими друзьями.

Как свечной воск. Твоя кожа на ощупь была как прохладный свечной воск. Я стащил тебя из френдзоны к себе на пол и почувствовал, как поджимаются пальцы на ногах.

Мы завтракали сосисками и консервированным горошком, как простые люди, и ты заорала.

– Знакомьтесь, Иннокентий, – сказал я и снова не успел грохнуть тапкой мелкого рыжего засранца, чьи собратья обычно выползали по ночам, но только смелый Иннокентий выбирался из-под холодильника к завтраку. Тараканы перли от соседей-алкашей снизу – самых простых, в сущности, людей. Ты же хотела жить так, как они, правда, хани?

В тараканью двушку я въехал после смерти бабушки, но ничего не трогал – пыльный красный ковер по-прежнему закрывал обои в сиреневый цветочек, в серванте под стеклом теснился немецкий фарфоровый сервиз с нарисованными дамами в пышных платьях, так ни разу и не вытащенный на свет при жизни бабушки, но тщательно протираемый раз в месяц сухой тряпочкой. Твой восторг особенно вызвала люстра с хрустальными подвесками, привезенная моими родителями из Чехословакии. Могу поспорить, в своих лондонах ты таких не видала. Перемыть каждую висюльку по отдельности у бабушки занимало часа три, теперь же запыленный хрусталь потускнел, одна лампочка перегорела, и я все никак не мог заставить себя ее заменить. Советская роскошь казалась мне убожеством, но ты говорила, что это cool. Подходящие декорации для нашей маленькой игры.

Перед торговым центром я раздавал прохожим флаеры со скидкой на роллы и упражнялся – продает брелоки из вычесанной шерсти собак, коллекционирует выщипанные брови, разыскивается за покушение на убийство белки. На губах я все еще чувствовал привкус твоей гигиенической помады с виноградной отдушкой – ты поцеловала меня на прощание, как простая женщина целует простого мужчину перед работой. Ты вживалась в роль. Я оставил тебя одну в квартире и не сомневался, что вечером тебя здесь не будет.

– Корейская или вьетнамская?

Ты напялила мои спортивные штаны, которые были тебе велики на два размера, и мою растянутую футболку в не поддающихся стирке пятнах соуса, доходящую тебе чуть ли не до колен. Но ты все равно не вписывалась. Взгляд, осанка, движения рук – если с блузки срезать атласную бирку с названием бренда, ее стоимость все равно выдадут качество ткани, покрой и ровные швы. Ты привалилась к косяку кухонной двери и копошилась в айфоне. Я сказал, что простые люди не заказывают доставку еды. Я не сказал, что у простых людей нет айфона. Тебя еще столькому предстояло научить. Я разогрел в микроволновке вчерашние недоеденные пельмени, ляпнул сметаны, открыл баночку пива и включил телевизор. Кажется, тебе не нравится игра? Но ты сама предложила поиграть в простых людей, хани.

– Прекратить? – спросил я.

– Нет. – Упрямая.

Мы снимали показания счетчиков, стояли в очередях, просыпались по будильнику, покупали продукты по акции, собирали наклейки, чтобы сто пятьдесят обменять на набор ножей. Мы ставили ловушки для Иннокентия, пили дешевое пиво, смотрели сериалы по НТВ, завели кота, занимались скучным сексом, чтобы не придумывать темы для разговоров. Мы подали заявление в загс через «Госуслуги» – это оказалось так просто, – мы расписались, никого не предупредив; мы вызывали сантехника – если честно, проще было подать заявление в загс, – чтобы он починил сломанную стиральную машинку. Мы ссорились в «Икее», потому что нам не хватало денег на безделушки вроде ароматических свечей, которые ты так хотела: мы подсмотрели, как это делает одна пара, и слово в слово повторили их скандал. А потом валялись на громадной выставочной кровати, представляя, что когда-нибудь сможем себе такую позволить.

Так ведь делают все простые люди, правда, хани?

Мы рассказывали друг другу сны, в которых мы снимали показания счетчиков, собирали наклейки, стояли в очередях, просыпались по будильнику…

Ты подрабатывала оператором холодных звонков, ты ненавидела работу, ты начала курить, ты ликовала, что тебе так хорошо удается играть. Ты стригла мне ногти, давила прыщи на спине, жарила замороженные котлеты и никогда не успевала вовремя выключить макароны, и они то слипались в склизкий комок, то хрустели на зубах. Ты красила волосы сама, заляпывая хной нашу ванну, примеряла кофточки в переходе, носила одни и те же кеды круглый год, потому что остальная обувь тебе вечно натирала. На самом деле ты могла позволить себе и икеевскую кровать, и свечи с запахом шведского хюгге, и популярную у блогеров акулу. На самом деле ты в любой момент могла позвонить отцу, и он мог бы это прекратить и прислать за тобой такси категории комфорт плюс.

Но ты не звонила. Игра затянулась.

Я устроился продавцом в магазин спортивного питания, в который почти никто никогда не заходил, от скуки я начал пить. Ты находила бутылки между кухонным шкафом и холодильником, под столом, в ванной – за шампунем, за мешком с кошачьим наполнителем, в кармане пиджака, который я не надевал со дня свадьбы, и даже, как ни странно, прямо в мусорном ведре. Ты накричала на меня, и я впервые тебя ударил. Я ударил тебя потому, что так делают простые люди. Простой мужчина бьет свою простую женщину, а потом они занимаются сексом, но ты не хотела заниматься сексом, после того как я тебя ударил. Ты не хочешь быть как простые люди, хани? Ты плакала, пока я тебя трахал. Кто-то словно стирал ластиком твои прежние взгляд, осанку, движения рук. А потом мы сидели вдвоем на кухне, перед нами стояли бутылка армянского коньяка и блюдечко с аккуратно разложенными кружочками лимона. Ты подхватила один двумя пальчиками и отправила в рот прямо так, без сахара, даже не скривилась, мол, смотри, как я могу. Стойкий мой оловянный солдатик.

– Я хочу закончить, – сказала ты.

– Нет, – ответил я.

Бессмертный Иннокентий или его потомок ползал по немытой посуде в раковине. Ты не смотрела на меня больше, только отправляла в рот кружочки лимона, один за другим, один за другим.

Мы ездили на дачу, копили на отпуск в Геленджике, меняли пломбы в городской стоматологии, хоронили кота, мы вызывали сантехника – снова и снова, мы врали, что ты ударилась о косяк двери, мы собрали сто пятьдесят наклеек, чтобы обменять их на набор ножей. Ты никогда не говорила, что скучаешь по путешествиям, брендовым шмоткам, ресторанам, искусству, галереям, мрамору, бронзе, псевдоинтеллектуальным разговорам до утра. Но по ночам, глядя, как по отсыревшим обоям ползают тараканы, ты придумывала себе другую жизнь.

Профессия: скульптор фигур из жевательной резинки «Love is…».

Хобби: коллекционирует бумажные стаканчики из «Старбакса» с именем Олег.

Преступление: убийство мужа. Двенадцать ножевых ранений. Тринадцать. Четырнадцать.

Так ведь делают все простые люди, правда, хани?