Текст книги "Леди Клементина Черчилль"

Глава тринадцатая

26 июля и 15 августа 1914 года

Оверстрэнд, Англия

Все мои остаточные тревоги по поводу взаимоотношений с мужем отступают перед нарастающей угрозой войны в Европе. Переживания из-за глубокого влияния требований Уинстона на мою жизнь кажутся мелочными – особенно с учетом того, что его потребности стали критически важными для выживания нашей страны. На фоне нарастающей враждебности Германии Уинстон, будучи первым лордом Адмиралтейства, заканчивает подготовку флота, которая позволит Британии одержать победу в грядущей войне. Итак, я оставляю свои опасения, позволяя нам с Уинстоном сформировать неуязвимую команду, закаленную коварными атаками Вайолет и вышедшую из них крепче прежнего.

Война неизбежна. 28 июня застрелен эрцгерцог Франц-Фердинанд, наследник престола Австро-Венгрии, и этот выстрел запустил череду катастрофических событий, о которых предупреждал меня Уинстон. Они, несомненно, приведут к войне, как минимум на континенте. Понимая, что нормальная жизнь может исчезнуть быстро, как выстрел, та нормальная жизнь, которой у меня, в моем лишенном отца детстве, никогда и не было, я хочу создать источник воспоминаний, из которого наши дети смогут черпать в грядущие дни. Дни, когда их отца может не быть рядом много месяцев, когда он будет работать в опасной обстановке. Когда он может вообще не вернуться.

Мы с детьми вместе с Нанни и горничной сняли коттедж на морском побережье в Норфолке, в курортном городке Оверстрэнд. Шестикомнатный коттедж называется «Грушевое дерево», потому что одну из стен, вырастающую из низкого скалистого утеса, подпирает грушевое дерево и смотрит на море как жена моряка. Я устроила так, что еще один милый домик на противоположном конце лужайки под названием «Улей» сняла Гуни с двумя детьми. Я знаю, что это послужит еще одной причиной для Уинстона приезжать к нам, когда позволит политическая обстановка, особенно когда Джека тоже призвали на службу.

Я ограничена в своих действиях, потому что снова беременна. Точнее я сама себя ограничила. Я не вынесу очередного выкидыша и его последствий, поэтому вместо обычных моих прогулок провожу долгие ленивые дни на берегу с детьми, и удивляюсь, насколько меня радует такое времяпрепровождение. Я роюсь в песке, показываю детям рыболовецкие суда и чаек и настаиваю, чтобы мы мочили ноги в водах Северного моря. Впервые я нахожу удовольствие в тягучих минутах с моими маленькими сорванцами и в их любви. Но к концу недели эта радость материнства блекнет, и я начинаю тосковать по новостям и прикосновениям моего мужа.

– Пошли, дети, – Уинстон, закатав брюки до колен, зовет Диану. Она послушно тащит куда больше снаряжения, чем может нести пятилетняя девочка. Трехлетний Рэндольф, напротив, разражается слезами при одном упоминании, что ему придется самому тащить свое ведерко. В душе надеюсь, это несоответствие объясняется разницей в их возрасте. Но, боюсь, тут большую роль играет разница их характеров.

Я замыкаю марш этой трудовой бригады, тащусь позади не только моего мужа и дочери, но и Гуни с детьми. Я вспоминаю о том, какие у них были лица, когда Уинстон приехал нынче днем. Когда мы с Гуни и детьми впервые заметили большое судно на приколе близ берега, пускавшее из трубы клубы серого дыма в безоблачное лазурное небо, то просто пялились на него, восхищаясь его размерами по сравнению с рыбачьими лодками, качающимися на волнах как игрушки для ванной.

Только когда с борта на воду спустили маленький ялик, и двое мужчин начали яростно грести к берегу, мы все заверещали от узнавания и восторга. Это была «Энчантресс», а одним из мужчин был Уинстон.

Я смотрю, как мой муж строит крепость вместе с детьми. Как только замок, вал, башни и ров готовы, дети начинают верещать и бегать кругами, принимая различные воинственные позы. Уинстон отступает, чтобы полюбоваться своими трудами и обнимает меня за расширяющуюся талию, скрытую легким платьем поверх купального костюма.

Поглаживая мой живот, он спрашивает:

– Как ты, дорогая?

Я утыкаюсь ему в грудь.

– Держусь, Мопс. Но я ужасно скучаю по тебе. И, конечно, волнуюсь.

Он целует меня в макушку. Голос его полон сожаления.

– Возможно, я не скоро смогу вернуться в Оверстрэнд, Котенок. Если вообще вернусь.

– Ты о чем? Мы сняли коттедж «Грушевое дерево» на все лето, и ты обещал приезжать каждые выходные, если только не будешь занят на важной миссии.

– Похоже, мы как раз достигли стадии жизненно важной миссии.

Я отстраняюсь, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Так скоро? Что происходит?

Я знаю, что большую часть лета наш министр иностранных дел изо всех сил пытался предотвратить вступление Британии в войну. Это требовало необычно изворотливой дипломатии, поскольку Британия – член Тройственного союза, и между Германией, с одной стороны, и Францией и Россией – с другой, нарастает напряжение. Но я верила, что равновесие восстановлено, и Британии удастся избежать войны хотя бы летом.

– Котенок, боюсь, что на следующей неделе наступит развязка. Я уверен, что несмотря на попытки уладить ситуацию, Австро-Венгрия объявит войну Сербии. Это, несомненно, заставит Россию мобилизовать армию для помощи сербам, а Германия объявит войну России, поддерживая Австро-Венгрию.

– Нет! – восклицаю я.

Он снова обнимает меня.

– Прости, Котик, но я уверен, что будет так. И на этом дело не кончится. Германия наверняка захочет втянуть союзницу России, Францию, в драку, напав на нейтральную Бельгию. И даже хотя кабинет разделился по поводу приемлемости войны с Германией, вряд ли мы сможем игнорировать это вторжение или договориться о выходе из этой сложной ситуации.

– Твои разведданные надежны?

– Безупречны.

Я понимаю, что он прав, точно так же понимаю, что помощь Франции в случае германского вторжения – верный с точки зрения морали выбор. Если разведка Уинстона окажется права, и Германия действительно нападет на Бельгию, что откроет Германии прямую дорогу во Францию через сельские районы и в Англию через близлежащие порты, то нашей стране придется объявить войну. И мой муж будет среди тех, кто возглавит удар.

Меня начинает трясти. Я пытаюсь сдержать дрожь, поскольку не хочу, чтобы он думал, что я не выдержу тяжести его решения. Уинстон не может не чувствовать этого. Он крепче обнимает меня, шепчет:

– Мы победим, Котик. Последние тридцать месяцев я заботился о том, чтобы у нас был самый могучий флот, способный победить немцев. Эта схватка должна будет закончиться к Рождеству.

Его слова не утешают меня. Дело не в могуществе британского флота, а в том, что мой муж будет в центре его. Но я знаю, что Уинстону нужно лично от меня: непоколебимой веры в его способность быть предводителем. Я также знаю, что ему нужно, чтобы жена лорд-адмирала показывала всему миру уверенность. И он это получит.

Я поджимаю губы и улыбаюсь ему.

– Я знаю, любовь моя. И я знаю, что ты приведешь этот флот к победе.

Он кивает мне, и я вижу искорку радости в его глазах в предчувствии грядущего столкновения. Неужто он представляет, что в этой войне он будет достоин подвигов своего любимого предка, первого герцога Мальборо[37]37
  Джон Черчилль, 1-й герцог Мальборо (26 мая 1650–16 июня 1722) – английский полководец и политический деятель, генерал-капитан. На протяжении всей своей жизни Черчилль служил пяти монархам.


[Закрыть]?

– Вот именно.

– Мы с детьми вернемся в Лондон с тобой. В знак поддержки.

Несмотря на мою беременность и страхи, я ощущаю растущее возбуждение при мысли о возращении в Лондон и погружении в водоворот войны. Мы будем творить историю.

– Нет, дорогая. Вы с детьми должны остаться здесь. Мне надо, чтобы ты показала народу Англии, что мы можем продолжать жить как жили, что не надо бояться, – он отпускает меня, заглядывает мне в глаза. – Я должен ехать, Котик. Не надо слез. Победа неизбежна. – Он целует меня.

Я гляжу, как он по очереди обнимает Диану и Рэндольфа, затем семью брата. Мы собираемся на берегу, смеемся и весело кричим, пока он гребет назад на «Энчанстресс». Затем мы замолкаем, понимая, что это прощание не похоже на прочие. Оно может быть последним.

Через несколько дней предсказания Уинстона начали сбываться, и к 4 августа Британия вступила в войну. Во мне растет отчаяние, и меня тянет бросить взморье и поехать к Уинстону, предложить ему помощь и совет, которые, как я знаю, так ему нужны в это время. Непонятно почему Лондон мне представляется бастионом безопасности, безопаснее чем этот довольно ветхий приморский городок, и я волнуюсь за моего брата Билла, который готовится к конфликту на борту боевого корабля, и за брата Уинстона Джека, направленного во Вторую дивизию.

Одним беспокойным вечером я чуть было не плюю на указание Уинстона оставаться в Оверстэнде и начинаю собираться к отъезду, но тут наша горничная возвращается после выходного с любопытными новостями. В местном кинотеатре показывали киножурнал, который призывает отдыхающих не паниковать и не нарушать свой отдых в Норфолке, поскольку здесь отдыхает миссис Черчилль с детьми, а если это безопасно для них, то безопасно и для всех остальных. Я снова раскладываю одежду по шкафам. Как мне уехать, если за каждым моим шагом наблюдают, словно я какой-то показатель судьбы государства?

Пока я уговариваю себя остаться в Оверстрэнде, несмотря на то, что мы находимся на открытом берегу, потенциально уязвимом для нападения, мне кажется неправильным, что мама остается на французском берегу в Дьеппе, куда уехала летом. Поскольку Билл не может помочь, а я беременна, Нелли соглашается забрать ее из Франции и привезти в коттедж «Грушевое дерево». Но вместо того, чтобы проводить маму до самого Оверстрэнда, как обещала, она бросает ее на станции прибрежного поезда 13 августа, а сама несется в Бекингэмшир, чтобы помочь Асторам переоборудовать свой особняк в военный госпиталь, а затем вступить в штат санитарок в Бельгии. Я остаюсь одна с двумя моими беспокойными детьми и раздраженной матерью, пока мой муж руководит войной из ее живого сердца, Лондона.

– Готова поклясться, я кого-то видела, – говорит мама, показывая на стену утеса у нас под ногами. Она здесь всего два дня и уже строит свою политику.

Мы с ней стоим на краю утеса, подпирающего коттедж «Грушевое дерево». Шиферно-серые тучи затягивают небо уже почти неделю, и солнечные дни песочных замков кажутся давно минувшими. Эта погода вместе с новостями держит всех на грани. Нервы мои истрепаны как размотанная катушка ниток.

Я окидываю утес взглядом по всей высоте и рассматриваю песчаный берег у его основания. Я представляю флот немецких боевых судов – тот самый, о котором Уинстон предупреждал правительство, – покрывающий все серо-синее море, но вижу только барашки волн и наши длинные тени на песке. Действительно ли мама кого-то заметила? Или ее охватила шпиономания, которая распространяется как вирус по приморским городкам, и воображаемые враги взбираются по скалам Оверстрэнда?

– Ты уверена, мама? – в моем голосе неприкрытый скептицизм. Я знаю, что, если бы побережью действительно что-то серьезно угрожало, Уинстон в мгновение ока вызвал бы нас в Лондон. Но его утреннее письмо не выказывало таких тревог, в нем были только подробности его флотского плана и заверения в любви.

– Абсолютно. Клянусь, я видела кого-то, – ее слова звучат твердо, но тон колеблется. Даже если она и сомневается в себе, она никогда этого не признает. Моя мать верит в непогрешимость своего мнения.

Меня беспокоит вражеский агент в «Грушевом дереве». Можем ли мы с детьми быть целью? Полагаю, что как семья лорд-адмирала можем, но я не вижу свидетельств угрозы.

– Ладно, этот кто-то удрал, не оставив следа на песке, – решаю я.

Она принимает высокомерную позу, словно все еще руководит моей жизнью.

– Как ты можешь сомневаться во мне, Клементина? В такие времена?

Прежде, чем я успеваю ответить, меня дергают за юбку Диана и Рэндольф.

– Вы куда смотрите? – спрашивает дочь.

– Никуда, дети. Просто на море. Не плывет ли на лодке папа, – отвечаю я, не желая, чтобы они подумали о плохом.

– Папа, папа! – Рэндольф возбужденно хлопает в ладоши при мысли о приезде его любимого спутника по играм.

Не надо было мне упоминать об отце. Я сажусь, чтобы посмотреть им в глаза, говоря о неприятной новости.

– Мне жаль, милые. Но папа должен оставаться в Лондоне. Он нужен стране.

– Но папа нужен мне! – кричит Рэндольф и бросается на пол. Его рыдания заставляют заплакать и Диану, и через мгновение оба они вопят. Я хочу погладить и успокоить их, но Диана сжимается, а Рэндольф отталкивает мою руку. Увидев мое ошеломленное лицо, он снова бьет меня, на сей раз нарочно.

Мои виски пульсируют, голова начинает болеть. Где, черт побери, Нанни? – думаю я. Я хочу встать, но из-за тяжелого живота теряю равновесие, и падаю на четвереньки. Вместо того, чтобы мне помочь, мать бранится:

– Какого черта ты здесь делаешь, Клементина?

– Думаешь, мне хочется быть здесь, мама? – отвечаю я. Я с трудом встаю на ноги и обращаюсь к матери с нескрываемым отвращением.

Слыша наш резкий разговор, дети начинают орать еще сильнее. Когда Нанни, наконец, появляется в дверях и бросается к Диане и Рэндольфу, я возвращаюсь в дом, не говоря ни слова ни ей, ни маме, ни детям. Я поднимаюсь по лестнице к себе в комнату, сворачиваюсь в шезлонге и припадаю головой к холодной стене.

Лучше была бы я в Лондоне, противостояла бы тяготам войны, чем торчала здесь, на морском берегу с матерью и детьми. Почему маневры военных кораблей и моряков кажутся более легкой задачей, чем общение с двумя детьми и пожилой женщиной? Возможно, я не гожусь для обычной женской роли.

Мое дыхание учащается. Я раскачиваюсь в шезлонге, бьюсь головой о стену. Я радуюсь боли, поскольку она почему-то приносит облегчение от хаоса внутри меня. Что со мной не так?

Я понимаю, что это жалость к себе самой. Более того, это эгоистично – я хочу моего мужа. Только он понимает меня и помогает сосредоточиться. Но я не знаю, когда еще увижу его, так что тянусь за ручкой и бумагой.

Глава четырнадцатая

7 октября 1914 года

Лондон, Англия

«Эти схватки болезненны, но терпимы», говорю я себе, сдерживая крик.

– Вы в порядке, мэм? – спрашивает медсестра, но я не могу ответить. Я не могу отдышаться.

Я киваю доктору, акушерке и медсестре, выстроившимся у моей постели в Доме Адмиралтейства на страже безопасности жены и нерожденного ребенка лорда-адмирала, а также Гуни, которая согласилась пожить с нами. Странно, но та эгоистичная грусть и чувство покинутости, которые я испытывала в Оверстрэнде, испарились в тот же момент, как только Уинстон вызвал нас с детьми обратно в Лондон, через пару недель после получения моего истеричного письма в августе. Хотя я подозреваю, что многие женщины предпочли бы уединенное побережье военной суете Лондона даже при наличии неясной шпионской угрозы, лично я с наслаждением бросилась в гущу событий. Риск конфликта никогда не пугал меня, разве что страх выпасть из общества.

Очередная схватка, и все мысли исчезают. Мой разум способен думать лишь о схватках. Мучительная боль пронзает тело, и меня охватывает желание тужиться.

Как только боль утихает, как отступившая волна, последние несколько недель снова приходят в голову. Оказала ли я моему мужу помощь, что так отчаянно нужна ему, чтобы вести корабль по таким мутным водам? Сразу после моего возвращения в Дом Адмиралтейства я увидела, что его дерзкое увлечение своими военными планами – в сочетании с непоколебимой уверенностью в правильности собственного видения – создавало проблемы для руководства флота и мешало Уинстону вести за собой людей. Я понимала, что эти сложности могут помешать ему разрушить немецкий план сражаться на два фронта, атакуя на западе Францию через Бельгию и противостоя России на востоке. Хотя я была согласна с ним, что упрямого командующего флотом метрополии, адмирала сэра Джорджа Каллагана необходимо было заменить. Но уволить его, наградив всего лишь с медалью за заслуги, – это удар по моральному духу моряков. Я предложила дать ему место в совете Адмиралтейства, что польстит не только его чувствам, но и чувствам его сторонников. Я также помогла Уинстону по-новому посмотреть на его взаимоотношения с воинственным министром обороны лордом Гербертом Китченером. Хотя он не терпим к выражению несогласия от других, мои предложения он принял. Но сейчас меня нет рядом с ним, и я волнуюсь.

Схватки участились, едва давая мне возможность перевести дух. Единственное слово, врывающееся в хаос агонии, – Антверпен. Когда схватки утихают, поднимается гнев. Почему прямо сейчас Уинстон в Антверпене, а не в Лондоне?

Немецкое вторжение в Бельгию успешно продвигалось до жизненно важного портового города Антверпен, последнего оплота бельгийских войск. 2 октября, в тот самый день, когда должен был родиться ребенок, Уинстон получил известие, что Антверпен вот-вот падет. Несмотря на мои мольбы, он предложил отправиться в осажденный город, чтобы помочь бельгийским войскам, хотя никто из старших государственных чиновников не давал ему такого приказа. К 4 октября его настолько охватила военная лихорадка, что он телеграфировал премьер-министру из Антверпена, чтобы его на время освободили от статуса лорда-адмирала, чтобы он мог вести британские войска в порт Антверпена. Хотя Уинстон строил не военную карьеру, Асквит удовлетворил его просьбу, и я считала, что «солдатский телеграф» охарактеризует это как явное желание военной славы.

Но усилия Уинстона оказались бесполезными. Даже при имевшихся в распоряжении дополнительных войсках и флоте Антверпен в тот же день пал. Британские войска были эвакуированы, и Уинстон вернется в Лондон сегодня вечером. Припишут ли падение Антверпена провалу его усилий в последнюю минуту? Он вернется в Лондон на волне первого крупного военного поражения.

Уинстону не следовало срываться в Антверпен. Ему надо было оставить защиту этого бельгийского города кадровому военному и позволить тому носить клеймо поражения. Он должен был остаться здесь, а не оставлять меня одну, лишь шепнув на прощание: «Ты должна быть сильной, Котик».

Схватки все чаще, они сливаются в одну бесконечную агонию. Я не могу сдерживать крик. Боль жжет так, словно меня режут ножом пополам. Пот течет по лицу, и медсестра промокает мой лоб, бесполезно пытаясь успокоить меня. Я отталкиваю ее руку и вою от изнеможения и мучительной боли. Стремление тужиться охватывает меня, и внезапно все кончается.

И я слышу крик.

Краем глаза я вижу, как медсестра и акушерка застывают вместе. Гуни сидит рядом со мной, держа меня за руку, и я шепчу через силу:

– Все в порядке?

Поначалу мне никто не отвечает. Во мне поднимается паника, но тут медсестра подходит ко мне с чем-то запеленатым в белую простынку.

– У вас красивый, здоровенький ребенок, миссис Черчилль.

– Мальчик? – хрипло спрашиваю я.

– Хорошенькая девочка, – говорит она и протягивает мне сверток.

Гуни встает и заглядывает в простынки.

– Она красавица, Клемми.

Не мальчик, как хотелось бы Уинстону, уверена я, но я выдыхаю. Мне хватает Рэндольфа. Она красивая, с рыжими волосами отца, что невероятно обрадует его. Я хватаю крошечный узелок, прижимаю к груди новорожденную дочь.

Чуть отогнув простынку, я гляжу на ее чудесные розовые губки и нежно сомкнутые веки. Я улыбаюсь моей дочери. Мы назовем ее Сара. Я буду любить ее и заботиться о ней, но и она не удержит меня.

Глава пятнадцатая

3 января 1915 года

Лондон, Англия

Я смотрю на длинный стол, уставленный китайским фарфором с монограммой и граненым хрусталем, словно сейчас должен начаться элегантный обед, а не неофициальная встреча кабинета военного времени. Утонченная сервировка на двенадцать персон без обычных карточек с именами, но привычные правила не годятся для военного времени. В результате непонятно, где мое место за столом, в особенности потому, что как обычно я – единственная женщина.

В отличие от большинства мужчин, устраивающих такие обеды, наш хозяин, министр внутренних дел Реджинальд Маккенна[38]38
  Реджинальд Маккенна (1863–1943) – британский политик и член Либеральной партии, министр в правительствах Генри Кэмпбелл-Баннермана и Герберта Генри Асквита. В 1908–1911 годах был первым лордом Адмиралтейства. С 1911 по 1915 год был министром внутренних дел, а в 1915–1916 годах – канцлером казначейства. Он выступал против обязательного призыва в армию.


[Закрыть], понимает мои затруднения. Он жестом приглашает Уинстона и меня сесть по обе стороны от министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея[39]39
  Эдуард Грей, виконт Грей оф Фаллодон (25 апреля 1862, Лондон – 7 сентября 1933), в 1905–1916 годах министр иностранных дел. Сторонник активной внешней политики и колониальной экспансии. Заключил соглашение с Россией, способствовавшее оформлению Антанты. Политика, проводимая Греем, фактически содействовала подготовке и развязыванию Первой мировой войны 1914–1918 годов.


[Закрыть], и я с благодарностью сажусь. Слуги тут же начинают разливать по тарелкам суп из кресса, а мужчины за столом бросают на меня косые взгляды. Я знаю, что они находят мое присутствие здесь неприличным; в конце концов, они даже не думали приводить своих жен. Но я здесь не ради их одобрения или удовольствия. Я здесь потому, что у меня есть своя роль.

Пробуя суп, я прислушиваюсь к разговорам. Мужчины вокруг перечисляют последние столкновения. Вскоре после того, как Антанта начала теснить немцев как на западном, так и на восточном фронтах, расстраивая надежды Германии на быструю победу, державы начали осознавать, что война скорее всего зайдет в тупик, превратится в игру в кошки-мышки, причем каждая сторона по очереди будет кошкой. Только неожиданная, крупная победа может нарушить этот зеркальный обмен ударами.

Они бессистемно говорят об интригах на фронтах, и мне хочется встряхнуть их и заставить действовать. Как они могут так безразлично относиться к стратегии и надежде, когда более девяноста тысяч военных и гражданских уже погибли? Когда обстреливают женщин и детей в прибрежных городах? Когда правительство получило разведданные о том, что Германия вскоре отправит свои цеппелины бомбить Лондон? Самоуспокоенность сегодня не может править бал, но единственное оживление я слышу лишь при обсуждении вчерашнего обращения русского императора Николая помочь в борьбе с турками на Кавказе. Эту мысль они перебрасывают как теннисный мячик. Неужели Уинстон – единственный в этой комнате, у кого есть новые идеи?

Я делаю глубокий вдох, напоминая себе, что у Уинстона есть план, и я здесь, чтобы поддержать его. Несмотря на то, что я знаю: вот оно, мое настоящее место, слова Нелли после освобождения тяготят меня.

Нелли приехала пожить в Доме Адмиралтейства в долгий отпуск после мучительного возвращения из немецкого плена. Летом Нелли прошла короткое базовое обучение на медсестру, чтобы отправиться на фронт. Ее направили в Бельгию ухаживать за ранеными британскими солдатами, но ее медицинский отряд попал в плен в конце августа, когда немцы оккупировали бельгийский городок, в котором она служила. Мы страшно волновались за нее, и Уинстон пристально следил за ее положением. Он узнал, что с медсестрами обращаются довольно неплохо, и немцы используют ее подразделение для ухода за ранеными британскими военнопленными. Но когда в прошлом ноябре им приказали ухаживать за немецкими солдатами, а они отказались, их репатриировали. То, что моя младшая сестра оказалась с нами дома, стало великим облегчением в наших общих тревогах за нашего брата Билла, который служил на торпедном катере. Уинстон был хорошо осведомлен о его положении, но море так коварно.

Однажды вечером после ужина мы с ней валялись на софе в маленькой гостиной, смеясь над каким-то маминым замечанием за ужином, когда та ушла. Нелли повернулась ко мне и спросила:

– Ты осознаешь, что впервые за три недели здесь я вижу, что ты сидишь и отдыхаешь?

– Ну, я уж точно не стоя ем, Нелли, – подколола я ее.

– Ты все время куда-то бежишь, Клемми, – ответила Нелли полусерьезно-полунасмешливо. – Даже когда сидишь.

– Нелли, я нужна Уинстону. Наша страна столкнулась с самым жестоким испытанием в своей истории, а он необходим для успеха Англии, – оправдывалась я. – Ты лучше других должна понимать. Ты была в плену у немцев.

– Да, Клемми, работа Уинстона важна. Но на тебе трое малых детей и большой дом, – говорила она решительно, но глаза умоляли. – Я боюсь, что ты загонишь себя, управляя всем этим и посещая все эти бесконечные митинги и ужины вместе с Уинстоном.

– Моя помощь мужу вещь отдельная, и Нанни способна управляться с Дианой, Рэндольфом и Сарой не хуже меня. Даже лучше.

Она помолчала.

– Ты же понимаешь, что ты не лорд-адмирал, Клемми?

Мне словно пощечину дали. Я привыкла к шепоткам и аханьям по поводу моего участия в политике, но не готова была услышать такое от любимой сестры.

– Ты говоришь как Венеция.

– Может, она и права, – она погладила меня по руке. – Но лишь в том, как это изматывает тебя, Клемми. Даже если ты это отрицаешь.

Уинстон снова прокашливается, и я возвращаюсь в настоящее. Я узнаю этот звук – он пытается дождаться, пока остальные закончат разговор. Я предупреждала его не излагать свой план в начале встречи, а дождаться перерыва в обсуждениях. Если ты сможешь изложить свой план после обычного нытья по поводу нынешнего состояния дел на фронте, сказала я ему, он будет принят лучше.

Но Уинстон не может сдерживаться и уже готов прервать разговор. Я поднимаю брови и сверлю его взглядом. Он закрывает рот и выжидает.

Министр обороны, граф Китченер, бормочет:

– Я слышал, что рождественские гимны привели к спонтанному перемирию в окопах. Скажем так, встреча немецкой «Тихой ночи»[40]40
  «Тихая ночь» (нем. Stille Nacht, heilige Nacht – «Тихая ночь, святая ночь») – рождественский христианский гимн, создан в 1818 году. Одно из самых известных и широко распространенных по всему миру рождественских песнопений.


[Закрыть] и британского «Первого Ноэля»[41]41
  «The First Noel», «The First Noël», «The First Nowell» («Первый Ноэль») – традиционный классический английский рождественский гимн, созданный, скорее всего, в раннее Новое время, а возможно, и раньше. Ноэль – синоним «Рождества» в ранненовоанглийском языке (XV–XVII века).


[Закрыть].

– До меня дошли такие же слухи. Похоже, после песнопений в окопах начинаются поздравления с Рождеством, – добавляет Маккенна.

– Кое-где меняются выпивкой и сигаретами, – соглашается лорд-канцлер виконт Ричард Холдейн[42]42
  Ричард Бердон Холдейн (30 июля 1856–19 августа 1928) был влиятельным британским либералом, а позднее лейбористским политиком, юристом и философом. Он был государственным секретарем по вопросам войны между 1905 и 1912 годами, когда были проведены «Реформы Холдейна» британской армии. Получив звание пэра виконта Холдейна в 1911 году, он был лорд-канцлером в 1912–1915 годах, когда он был вынужден уйти в отставку из-за ложных обвинений в симпатиях Германии.


[Закрыть].

– Насколько я знаю, на ничейной полосе между англичанами и немцами даже состоялся оживленный футбольный матч, – говорит Асквит.

– Футбол? Не может быть, – встревает министр торговли Уолтер Ренсимен[43]43
  Уолтер Ренсимен, 1-й виконт Ренсимен Доксфордский (19 ноября 1870–14 ноября 1949) – политический деятель Великобритании, министр, лорд, президент Тайного совета.


[Закрыть].

– По всей линии окопов в Бельгии. Стихийные перемирия и игры в футбол, – настаивает Асквит.

Пока мужчины недоверчиво покачивают головами, Уинстон взрывается. Он не может больше сдерживаться.

– Вас удивляет, почему наши солдаты жаждут мира? И без того плохо, что мы оставили их в окопах в Бельгии во время Рождества гнить в грязи, среди дизентерии, вшей и снега. Они хотят домой, и мы должны найти иной способ кроме бесконечного сидения в окопах.

А что насчет погибших женщин и детей? – думаю я. Но я оставляю это замечание для другого дня и другого спора.

– Полагаю, у вас есть предложение? – отвечает Асквит на вызов Уинстона, попыхивая трубкой.

Мужчины посмеиваются, словно Уинстон без смелой идеи – что-то несуразное. Но в их смехе я слышу издевку. Ярость закипает во мне, но я гашу ее, чтобы позволить Уинстону сыграть центральную роль. Это его момент, тот к которому мы подходили в наших вечерних спорах.

Уинстон курит сигару, которая с недавних пор всегда у него во рту.

– Вообще-то да.

– Давайте же выслушаем, – со вздохом говорит Асквит.

– Недавно мы получили настоятельный призыв со стороны России помочь разобраться с турками, которые в союзе с немцами. Что если мы покажем нашу морскую мощь в Дарданеллах? Если мы будем контролировать Дарданелльский пролив между турецким берегом и полуостровом Галлиполи, мы сможем захватить турецкую столицу Константинополь. Это маневр будет иметь два важных последствия – ослабит Германию, устранив Турцию как ее союзника, и откроет нам морской маршрут между нашей страной и Россией для поставок.

Пока он излагает детали этого плана, я смотрю на лица мужчин за столом. Они хмурят брови и смотрят недоверчиво, и я даже вижу, как Асквит бросает циничный взгляд на Китченера. Неужели я ошиблась, побудив Уинстона изложить этот дерзкий план? Неужели я слишком поверила в его прозорливость и важность для нашей страны в этой войне? Я молча молюсь Богу, о котором так надолго забыла, чтобы план Уинстона оказался правильным для блага как солдат, так и нашего собственного.