Текст книги "Пусть будет гроза"

Я – чeрная дыра

Отец ждал меня у ворот: руки на руле, двигатель работает, он даже не успел его выключить. Взгляд, устремленный куда-то вдаль, сфокусирован на невидимой точке.

В небе росли большие фиолетовые и черные тучи, гроза, которую утром предсказывали по радио, была действительно уже близко. Без устали хлестал сумасшедший дождь, я видел, как с небес, сверкая, падают крошечные жидкие астероиды. Я поежился и попытался ускорить шаг, но у меня, ясное дело, ничего не вышло, и я почувствовал себя ужасно глупо. Мама меня бы выручила, она бы решительно въехала на заднем ходу во двор лицея, неистово размахивая руками и выразительно артикулируя, кричала бы мне из-за стекла: «Я подъ-ез-жа-ю, не дви-гай-ся!» Но сейчас ее здесь не было, и это избавило меня от привычной бури противоречивых эмоций: с одной стороны, я был рад маме, с другой – чувствовал себя ужасно виноватым.

Я знаю, это полный идиотизм, но – как жаль, что нельзя было посмотреть видео с пандами прямо сейчас. Вместо этого я открыл дверь машины, и… Ну, начали! Часы умолкли, все стихло.

– Привет, – набравшись смелости, произнес я.

– Здоров, – ответил отец.

Мы поцеловались, поцелуем коротким и сухим, как поспешно захлопнутая книжка. Его губы были жесткими, как будто накрахмаленными. Он схватился за руль и включил первую передачу. Резко подался всем туловищем к лобовому стеклу, но там ничего не было видно, даже в метре от нас. Я смотрел на его скрюченные руки и на черное небо. Я в этой машине задыхался.

– Может, лучше подождать? Дождь сильный, – сказал я, стирая конденсат со стекла рядом с пассажирским креслом.

– Да нет, сейчас прольет и закончится, – сухо отозвался отец.

Я растерянно умолк. Мне было не по себе, и я попытался напустить на себя задорную веселость, которой совсем не ощущал, – к тому же она в любом случае мало соответствовала эмоциям, которые я испытывал. Когда я вижу пустоту, я часто думаю, что должен до краев ее наполнить, и обычно использую для этого что ни попадя – всякую чушь.

– Найти бы, где у них кран закручивается! – глупо пошутил я.

И довершил фразу судорожным «ха-ха».

Казалось, мой мозг, будто рыба, пускает пузырьки: я так и слышал, как в пустоте лопаются мои мысли. Я презирал себя. Хлоп, хлоп.

Отец попытался продвинуться на несколько метров, но тщетно: видимость была нулевая, пейзаж перешел в жидкое состояние. Я боялся, как бы мы на кого-нибудь или что-нибудь не наехали. Я смотрел на отцовские руки, вцепившиеся в руль, кисти у него были тонкие и испещренные синими венами, похожими на нитки, как будто кто-то его зашил – наскоро и небрежно. Мне становилось все страшнее, накатывала паника вроде той, что охватывает собаку, когда она боится потерять косточку.

Мимо нас проплывали размытые тени, будто водой несло утопленников – не то людей, не то вырванные с корнем деревья. Мне сдавило грудь, и я закричал:

– Осторожно, папа! Нет, остановись! Пожалуйста! Давай постоим!

Он обернулся ко мне, и я схватился руками за ногу, ее пронзила резкая боль, такая же острая и невыносимая, как в тот день. В тот короткий день, когда произошла авария. В тот первый день, когда боль была нестерпимой. Когда мне показалось, что машина сейчас взорвется и разлетится на части, как в видеоигре. Я помню кровь на приборной панели, но самое яркое воспоминание – это звук, с которым спасатели извлекали нас из машины. Похожий на грохот кастрюль и сковородок на кухне ресторана, а еще – на скрежет, с которым врезается в сталь консервный нож. И еще я помню маму, ее лицо цвета красной герани, ее раны, расцветавшие прямо у меня на глазах. Рот, из которого шли пузыри. Такое даже представить себе страшно.

Когда у человека перед глазами происходит настоящий ужас – думаю, сразу он его не видит и осознаёт лишь много времени спустя, когда герань и пузыри рассеиваются. Вот бы глаза могли лгать – как бы это было хорошо, как утешительно. Со страхом – то же самое.

Моя нога дрожала, ладони – тоже. Я продолжал смотреть на руки отца, но боялся взглянуть ему в лицо. Его поведение казалось мне необъяснимым и нелогичным. От психиатра уместнее было бы ждать совсем другого: он мог бы поговорить со мной, объяснить все четко и по делу – но ничего подобного. Его молчание сбивало с толку, казалось, он сам в нем теряется. Эта загадка с самого дня аварии не давала мне покоя. Я твердо сказал:

– Папа, я хочу выйти. Мне страшно. Хочу выйти из машины.

– Нет, ты записан к врачу, и я должен тебя отвезти. Я делаю это для тебя. Хоть это я должен сделать! Я не разрешаю тебе выходить, – ответил отец. – К тому же там дождь, куда ты пойдешь в такую погоду?

– Я заметил, что там дождь, но я не хочу, чтобы ты сейчас вел машину. Я не хочу сейчас находиться в этой машине!

Я осознал, что кричу.

– А ну успокойся! Что это за истерика?

– Я не знаю! – Я продолжал кричать.

Тут я зарыдал, долгие всхлипывания вырывались откуда-то из самого нутра.

– Меня пугают твои руки! Я не хочу их видеть, – сказал я.

– Мозес, что ты такое говоришь! Что не так с моими руками? Ты городишь полную чушь и начинаешь выводить меня из себя, я ничего не понимаю. Как только подумаю, что… как только подумаю, что…

– Как только подумаешь про что?

– Ведь все из-за тебя, Мозес! Все это, все, что случилось, это все – твоя вина! И по-моему, уж лучш…

– Что значит – из-за меня? – проорал я, не дав ему договорить.

– Все из-за тебя, из-за тебя одного! – закричал он в ответ. – Во всем виноват ты, ты! Ну почему всё так? Ведь мама могла бы сейчас ходить! – захлебываясь, выкрикнул отец.

Он ударил ладонями по рулю, а моя голова тем временем несколько раз ударилась о приборную панель.

Я нарочно делал себе больно. В тот момент мне казалось, что только так я смогу выдрать из собственного тела отцовский голос и его упреки. Я себя не узнавал. Казалось, я весь – из дерева и это дерево трещит, а может, даже вспыхивает. Во мне пылал огонь и тут же плескалось море.

Откуда-то издалека донесся голос отца:

– Мозес, прекрати, ты поранишься! Ты с ума сошел, что ты творишь?!

Легкие отказывались наполняться воздухом. Я схватил себя за горло одной рукой, а другой стал бешено размахивать.

Я почувствовал себя ужасно грязным. Я орал и чувствовал, что вот-вот взорвусь.

– Я себя ненавижу! – крикнул я.

– Возьми себя в руки! – рявкнул в ответ отец. – Надо как-то сдерживаться, Мозес!

Отец не переставая колотил кулаками по рулю, это был жест бессилия, жест безграничной ярости и усталости – они копились в нем, должно быть, лет сто. Я представил себе, как эти руки сдавливают мне голову, будто это не голова, а боксерская груша. И подумал, что, возможно, сейчас это было бы даже очень кстати: мне стало бы спокойнее, если бы меня ударили, пнули, избили и оставили валяться в углу. На руках у отца пульсировали синие вены, и я угадывал в них медленно текущую кровь.

Он развернулся ко мне лицом и сказал:

– Дыши, у тебя психосоматический криз. Прости, меня занесло, я погорячился. Это… это настолько…

Ему не удалось закончить фразу, а может, я просто не услышал.

Дышать так и не получалось. Я слышал темные, глубоко въевшиеся в память отголоски этой дурманящей и ядовитой фразы: «Ведь все из-за тебя, Мозес!», она обволакивала меня плотной пеленой, как будто бы отец залепил мне рот целлофановой пленкой и ее ни за что не сорвать.

– Отвези меня домой, я не хочу ехать к врачу. Пожалуйста.

– Мозес, мне не нравится, в каком ты состоянии. Ты меня беспокоишь. Смотри, у тебя опять кровь на лбу.

Я оттолкнул его руку. Не хотел, чтобы он меня трогал, не хотел с ним разговаривать, даже видеть его больше не хотел.

– Я не поеду в клинику! Оставь меня в покое, я сейчас не хочу с тобой разговаривать. Отвези меня домой! – потребовал я.

Отец посмотрел на меня. Он меня не узнавал.

Я был комком ярости и злобы, раздавленным и переломанным. Что-то лопнуло во мне, и я сам не знал что. Такое происходило со мной впервые. Я был ошеломлен и измучен, тело и нервы будто прокрутили в барабане стиральной машины. Я потерял способность реагировать. Меня парализовал этот дождь, падающий с неба. Он бил по кузову машины, и я представлял себе ножи и стрелы, а может, небо было утыкано рыболовными крючками. И звук тот же, и та же боль, и та же острота.

– Ну, если ты настаиваешь, – произнес отец. – Ладно, поехали домой.

Он сказал это так, будто только что проиграл сражение и капитулирует. При этом я-то себя победителем уж точно не чувствовал. Кем же был я и кем был тот, что рядом? Человеком, конечно. Психоаналитиком? Отцом? Тем, кому повезло уцелеть?

Волосы прилипли ко лбу, с него скатилась крошечная капля крови, я достал бумажный платок и промокнул царапину. Казалось, кто-то дунул из трубочки красными чернилами мне в лицо. Нога по-прежнему сильно болела. Сейчас реальными мне казались только раны. Все прочее уходило под воду, включая память. Если бы можно было, я бы продолжил орать.

Я не помнил последние тридцать секунд перед аварией. В памяти все размылось, все залило водой.

Там была лишь черная дыра, а над ней – сияющее лицо матери.

Я – отсутствие

Отец высадил меня на перекрестке в трех кварталах от дома и помчался в аптеку купить мне пластырь. Дождь внезапно утих, как ребенок, на которого накричали и потребовали немедленно замолчать. Предсказанная гроза так и не началась. Я подумал: какое послушное небо, но вот интересно, кому оно так смиренно подчиняется. Уж точно не мне.

Я медленно добрел до дома; в голове гудело, руки дрожали, лоб кровоточил. Только бы меня соседи не увидели. Это же надо, столько бед свалилось на семейку, сума сойти! Наверняка ведь именно так и подумают, если сейчас меня встретят. Даже войдя в дом, я по-прежнему хотел оставаться невидимым.

Я миновал коридор и направился в свою комнату. Нужно было отдохнуть и осознать в спокойной обстановке, что сейчас такое вообще произошло.

Вдруг мне показалось, что из гостиной доносится шум. Странно: в доме никого не должно быть. Мама сейчас у себя в офисе, принимает пациента, папа – в аптеке. Сердце снова громко застучало, еще не успев прийти в себя. Я медленно направился к гостиной, стараясь как можно тише стучать костылем. Перед окном была чья-то тень, неподвижная и беззвучно рыдающая. Я догадался, что это мама. Она сквозь занавески смотрела в сад. Плечи мягко вздрагивали, и слышно было, как она всхлипывает и сморкается. Я никогда не видел ее такой.

– Мама? Это ты?

– Мозес? – отозвалась мама растерянно и удивленно. – Почему ты здесь?

Говоря со мной, она не обернулась, не показала лица. Я понял: она тайком утирает глаза. Сердце сжалось от боли.

– Пойди на кухню, возьми себе что-нибудь пожевать, я через пять минут буду.

Не дослушав ее, я спросил:

– Что случилось? Разве ты не на приеме?

– Нет, он отменился. А ты почему не в больнице?

Она пыталась сменить тему, а сама по-прежнему смотрела в окно. Опять сильно схватило ногу, но я не хотел, чтобы мама увидела, как мне больно, и изо всех сил навалился на костыль.

– Я не хочу отвечать на этот вопрос, – решительно сказал я.

Мне представлялось, что это единственный возможный вариант ответа.

Мама уронила голову, и я увидел, как она сложила руки на коленях.

Я понимал, что она пытается прийти в себя, и это меня еще больше напугало. Обычно моя мама не плакала – она улыбалась. Моя мама не заламывала руки – у нее были пальцы пианистки, гибкие и свободные. Моя мама не впадала в уныние перед занавешенным окном – она работала в саду и сажала розовые кусты вдоль дорожки. Моя мама не сморкалась – она отвешивала шуточки. Моей мамы не было сейчас в этой гостиной – она жила. Где-то в другом месте.

Она обернулась. Это все-таки была моя мама. Она плакала, на ней не было лица.

– Иногда мне становится грустно, ничего страшного. Не беспокойся, Мозес, это пройдет. Бывает, вдруг накатывает, – тихо проговорила она.

Я стоял как парализованный и не знал, что ответить. Меня снова накрыло, как только что в машине. Какая-то сила влекла за собой, окунала под воду, кидала с берега на берег. Где-то поднялась огромная волна, и меня подхватило ее водоворотом.

– Вы слишком рано вернулись, – снова заговорила мама, на сей раз тверже и решительнее. – Немедленно отправляйся на кухню. Я хочу, чтобы меня извещали обо всех изменениях, даже если они произошли в последнюю минуту.

Она развернула кресло и увидела кровь у меня на лбу. Лицо исказилось ужасом, она ринулась ко мне.

– Что с тобой случилось? Лоб! И волосы, твоя прическа! А папа где?

Я оттолкнул ее. Внутри была пустота, растерянность.

– Отстань! Не хочу, чтобы меня трогали.

Я бросился к себе, стараясь перемещаться как можно быстрее. Запер изнутри дверь на задвижку. Мама покатилась за мной, и, не будь положение таким печальным, впору было посмеяться над нашей погоней – с костылем и в инвалидной коляске.

Но смеяться не хотелось, я был раздавлен и не знал, что чувствовать.

Мама заколотила в дверь. Нет, открывать ни в коем случае нельзя. Я бросился на кровать. То есть, конечно, это я в своем воображении бросился, а в реальности пришлось сначала прислонить костыль к бортику кровати, аккуратно сесть, вытянув вперед правую ногу, потом развернуть корпус и только после этого уложить ногу на кровать. Все это я проделал в бешеной ярости. Нак бы мне хотелось выкинуть что-нибудь соответствующее степени моего гнева, но даже это было мне недоступно. Пнуть, подпрыгнуть, топнуть… Я мог только размахивать руками, но с костылем и такое было непросто.

Я замер и слушал, как бешено стучит мое сердце – почти так же, как мамины кулаки по деревянной двери. Сегодня я увидел, как она плачет, – рухнула та часть вселенной, где хранилась мамина система, ее принципы, ее правила и ее уравновешенность.

– Мозес, пожалуйста, объясни мне, что происходит! – сказала она, стараясь, чтобы голос прозвучал собранно и строго.

Но я-то свою маму знал, на самом деле она была напугана.

Я продолжал молчать.

– Пожалуйста, впусти меня, – взмолилась она.

Я услышал металлические удары инвалидного кресла в нижнюю часть двери, как будто мама пыталась ворваться в комнату силой. Она стучала негромко, но хватило нескольких секунд, чтобы этот звук стал невыносимым.

– Прекрати! – заорал я.

– Тогда открой дверь! – ответила она.

Стук продолжался – тихий и коварный, как бомба замедленного действия. У меня в голове скрежетало, я продолжал задыхаться, я сложился вдвое, лежа на кровати. Сверху накинул плед, завернулся в него весь, с головы до ног. Я хотел только одного – спрятаться и оказаться в безопасности. Нога по-прежнему нестерпимо болела, как будто там ни с того ни с сего началось воспаление. Я представил себе, что кровать плывет по черной и мутной реке, и передо мной снова возникло мамино лицо в слезах.

Наконец все стихло, и я решил, что мама сдалась и уехала. Утер глаза рукавом и сморкнулся так, что нос чуть не оторвался.

Но спокойствие длилось недолго, потому что тут раздался громкий голос – на сей раз это был отец.

– Мозес, черт возьми, открывай! Ты нас с мамой пугаешь! Да что с тобой такое?!

Он подергал ручку двери. Я был близок к тому, чтобы потерять сознание. Встал с кровати и с трудом потащился в ванную. Надо принять лекарство. В ногу как будто гвозди втыкали, меня охватило ощущение – ложное, но очень отчетливое, – будто нога гниет. Меня лихорадило. Я открыл новую коробку таблеток, проглотил сразу две штуки и запил водой.

– Мозес, я пластырь привез! – крикнул отец. – Впусти меня, надо продезинфицировать лоб!

– Ну уж нет, – пробормотал я. – Пусть льется кровь, пусть там останется корка или шрам, мне плевать!

Я привалился к раковине. Посмотрел на себя в зеркало. Увидел нелепую прическу, виноватое лицо.

Вернувшись в комнату, заметил свой баскетбольный мяч, он прятался в дальнем углу. Я чуть не расплакался. Вспомнил разминку, которую проводил, мы называли ее «восьмерка». Один игрок выходил слева, ведя мяч, а второй выбегал справа. На середине пути левый делал пас правому, и тот бросал. Мяч касался щита и кольца – и проваливался в корзину. В этом упражнении было много воздуха и даже изящества. Как же это было здорово – находиться в спортзале вместе со всеми, и как же было здорово, когда тренер на меня орал, требуя, чтобы я играл пожестче. А еще иногда мы оказывались совсем рядом с девочками-чирлидершами, и до нас доносился запах их духов. Но все это разом оборвалось. Я прикусил щеку, достал придурочный мяч и изо всех сил влепил им в зеркало в ванной. Он был наполовину сдутый, но я не промахнулся – зеркало разлетелось на мелкие кусочки.

За дверью закричала мама.

Чтобы крик прекратился, я все-таки решил ее успокоить и бросил через дверь:

– Все нормально, я в порядке! Только отстаньте!

Мяч, отскочив обратно, прикатился прямо к моей кровати. Что-то должно было произойти. Я впервые в жизни разозлился по-настоящему.

Все из-за страшных чудовищ – обиды и гнева, которые дремлют в каждом из нас и имеют уродскую манеру прятаться где-то посреди нервной системы или даже прямо в самом сердце. Это как инъекция, которую тебе сделали, не спросив разрешения. По-моему, это несправедливо.

Я хотел дотянуться до мяча, сунул руку под кровать, но вместо мяча пальцы коснулись деревянного ящика – я прятал его там уже год. Я подтянул его к себе, снова сел и положил ящик на колени.

Открыл его и с отвращением посмотрел на содержимое. Много-много коробочек – опустевших, необитаемых, зияющих, мертвых. Таблетки – это не более чем прикрытие боли, прикрытие несчастий. Мы глотаем их, чтобы стереть, забыть, оттолкнуть. Глотаем в приступе низкопоклонства перед счастьем, которого (и нам прекрасно это известно) не вернуть, его больше нет.

В дверь по-прежнему стучали. Попеременно – то мать, то отец. Я не хотел отвечать, я надел куртку, взял шарф и шапку, рюкзак, в который сунул телефон, деньги, немного лекарств и свой деревянный ящик.

Вот так. Что сделано, то сделано. Меня вдруг охватило желание набрать воздуха в легкие, выйти из комнаты, из дома, убежать на время от родителей и их вопросов. Убежать даже от себя самого, хоть я и не знал, возможно ли вообще такое.

Я резко распахнул дверь. Оба были передо мной: мать с безумными глазами – я не решился на нее посмотреть – и отец, который, как и я, отвел взгляд. Я двинулся вперед решительным шагом одной ноги, а вторая, понятное дело, потащилась следом. Нет-нет да задумаешься над тем, что наш лексический запас не очень-то адаптирован к нуждам инвалидов.

Я шагнул прочь, я ушел. Опять услышал, как мать пытается меня остановить, но мы были в коридоре, и настичь меня она смогла бы, только прикинувшись мячом для боулинга.

– Пойду прогуляюсь, – просто объявил я.

– Какая прогулка в таком состоянии?! – возмутился отец.

– Папа прав. Останься дома, очень тебя прошу. Нам нужно поговорить.

– Нет, я принял решение. Я ухожу, – ответил я.

Тут ОНИ спросили хором:

– Но куда?

– Мне шестнадцать лет, я не обязан каждый раз отчитываться, куда иду, – огрызнулся я (главным образом потому, что и сам не знал куда).

Я направился к входной двери, чувствуя спиной их взгляды; при этом ноги мои наполнились незнакомой энергией. Ну да, нога у меня, может, усохла и съежилась, но, пожалуй, я стал лучше с ней управляться. Я захлопнул дверь и даже не оглянулся.

День уже в третий раз возвращался к началу – просто голова кругом. А ведь было еще светло, значит, и это пока не всё. С раздраем в душе и с узелком за спиной я зашагал вперед.

Я – бродяга

Кое-как ковылял я наугад по улицам квартала, абсолютно не понимая, куда иду. Попытался наполнить легкие воздухом и задумался: а не вступил ли я в ту самую фазу противостояния, о которой когда-то без конца твердили родители? Они любили в кругу друзей обсуждать мой подростковый период, считая его чрезвычайно простым. «О нет, он не доставляет нам никаких неудобств, но все это еще впереди!» – говорила мать, изнывая от нетерпения. Мне казалось, она разочарована, что мой кризис переходного возраста всё никак не начнется. Думаю, когда у психоаналитиков под боком тринадцатилетний человек писает в постель, для них это отличная тема для исследования. А если у этого человека еще и имечко вроде моего – вообще супер! Быть родителями мальчика, похожего на газовый баллон, который вот-вот взорвется в камине. М-м-м, вот была бы удача!

Нет, у меня на данный момент были только угробленная нога и сломленный дух, а еще я с ужасом понимал, что постепенно схожу с ума.

В кармане зазвонил телефон, и, ясное дело, я сразу понял, кто это. Я тут же выключил его и убрал обратно. Исходил вдоль и поперек улицы Мобриджа, прошелся мимо баров, шмоточных магазинов, агентств недвижимости, трижды пересек парк: весна оставила там свои прекрасные зеленые следы и готовилась к приходу старшего брата – лета. Посмотрел на уток, посчитал мусорные урны (улицы были почти пустые), несколько минут шел за старичком, который нес пакеты с продуктами, и ни разу не смог его обогнать. Довольно унизительно – ощущать себя самой медленной черепахой среди прочих черепах. Встретил группу девушек, они сидели и красились – и даже не заметили, что я прошелся туда-сюда прямо перед ними четыре раза подряд. Ходить и распушать павлиний хвост, когда ты инвалид с костылем, – занятие довольно бессмысленное.

Я вернулся в парк и сел на скамейку у искусственного пруда. Не самая радостная прогулка в моей жизни. И видок у меня наверняка тот еще. Я вспомнил про деревянный ящик, лежащий в рюкзаке. Достал его и поставил себе на колени. Близился вечер, тени от высоких тополей медленно сгущались в зеленой воде, и рассиживаться здесь было не лучшей идеей. Я провел пальцами по деревянной поверхности ящика. Первую пустую коробочку из-под таблеток я положил в него год назад, в июне. В то время наши с мамой лица были похожи на сырое мясо или на кожуру баклажана. Авария оказалась тяжелой. Мы реально стали уродами. Мама шутя говорила, что ее можно принять за баранью ножку. Постепенно черты наших лиц восстанавливались, раны рубцевались, но мы продолжали глотать таблетки и одну за другой опустошать коробочки. Теперь ящик заполнился, а привкус у меня во рту был все тот же: сине-се-ро-коричневый, горький. Я взглянул на содержимое ящика и залился слезами. Сидел и рыдал, как идиот.

А потом встал на ноги и подошел к зеленому пруду. Я твердо решил: брошу ящик туда. Мне казалось, что только так я смогу двигаться дальше и обо всем забыть. Положил костыль в траву и занес ящик над головой, чтобы швырнуть его в воду. Но отвлекся: сначала закрякала одна утка, потом вторая. А потом началась уже настоящая утиная какофония. Я смотрел, как они шагают друг за дружкой, и не мог оторвать от них взгляд. Это было до жути нелепо. Я – с занесенным над головой ящиком, а рядом эти тупые утки: идут себе и бесцеремонно наступают на костыль. На меня они не обращали никакого внимания, я как будто стал прозрачным.

Я замешкался.

Кря-кря.

Год жизни – в воду.

Кря-кря.

– Да заткнитесь вы! – заорал я.

Под тяжестью ящика и без костыля я начал терять равновесие. Даже кинуть ящик в воду – и то не могу! Я сдался и грустно вернулся к скамейке, а утки всё тянулись одна за другой.

– Кря-кря!

– Ага, давайте, прикалывайтесь, – прошипел я сквозь зубы.

Я замерз, но нельзя же было вот так сразу вернуться домой к родителям. Я обхватил голову руками, уперся локтями в деревянный ящик. День медленно угасал, и я потихоньку околевал. Тут послышались чьи-то шаги, и, скосив глаза, я заметил толстого бомжа: он как будто волок с собой всю свою жизнь – два или три здоровенных пакета, которые, казалось, вот-вот треснут. Я отчетливо расслышал внутри звяканье бутылок.

– Твою налево, чувак! Чего ты так разорался?

Я слегка повернулся в его сторону – да, ко мне действительно обращался тот самый бомж. Я поднял голову и узнал в толстяке Ратсо, обвешанного пластиковыми мешками, как будто он накупил продуктов на семью из семерых человек.

– Ратсо, это ты?

Мне стало стыдно, что я принял его за одного из парковых бродяг.

– Ага, чувак, это я, – ответил он, чуть ли не раскланявшись.

– Ну да, извини, глупый вопрос.

Ратсо мотнул головой – указал на мой лоб.

– Когда будешь в следующий раз выдавливать прыщ, смотри не расколи себе башку!

Я не сразу понял, что он имеет в виду, и ответил тоже не сразу.

– А, это! – сказал я наконец и махнул рукой. – Нет, это не прыщ, это… другое.

– В любом случае ты с ним разобрался.

Я и не осознавал, что, пока я бился головой в отцовской машине, прыщ лопнул. Но мне не терпелось спросить:

– А ты что тут делаешь? Что это за пакеты?

– Это чтобы снять напряжение. Я часто так делаю, – ответил он с довольным видом.

– Ходишь по магазинам, чтобы снять напряжение?

– Ну ты и придурок. У меня нет бабла, чтобы каждый день покупать жратву.

Я перевел взгляд на его странную ношу. Как я ни ломал голову, а все-таки не мог понять, с чего человеку может понадобиться разгуливать с пакетами и что в этом такого веселого.

– Слушай, ты умыться не хочешь? – спросил Ратсо с отвращением. – Вообще-то твоя рожа довольно мерзко выглядит…

Он подошел и оглядел меня повнимательнее:

– Слушай, у тебя тут, похоже, еще и сопли по лицу размазаны. Ты что, ревел?

– Ратсо, отстань, я не хочу с тобой разговаривать. Раз я здесь, значит, мне понадобилось побыть одному, неужели не ясно, – ответил я мрачно.

– В такое время? Тут? Ты хорошо подумал?

– Да! Люблю уединение общественных скамеек, – сказал я, стараясь произвести впечатление абсолютно расслабленного человека.

И продолжил его расспрашивать. Так просто от меня не отделаешься. Но я не для того расспрашивал, чтобы его позлить, а скорее хотел его удержать. Потому что, думаете, весело сидеть одному в парке с тупыми утками, которые над тобой еще и издеваются?

– А ты? Я не знал, что ты живешь в парке. Что у тебя в пакетах? Как будто бутылки?

– Не как будто, а именно бутылки и есть. А это у тебя что за гроб? – спросил он, указав на деревянный ящик.

Кажется, и он тоже не хотел меня отпускать.

– Ничего. Отвали со своими вопросами, – сказал я, почувствовав, что ужасно устал.

– Извини, но тут есть из-за чего забеспокоиться. Калека, притаился тут один вечерком на скамеечке, вокруг копошатся утки – это странно. К тому же я видел, как ты только что хотел бросить эту фигню в воду.

– Да это все из-за уток. Дуры тупые, отвлекли меня.

– А почему ты решил это выбросить?

– Потому что это реально гроб.

Я что-то разоткровенничался. Возможно, Ратсо просто показался мне таким же обозленным, как и я сам, и я решил, что уж он-то меня поймет– или просто промолчит.

– В смысле? Там внутри труп или кости?

– Нет, ну не настолько, – пробормотал я.

– Может, ты опасный тип? Двинутый? – предположил он и смачно харкнул на землю. – А может, просто плакса с разболтанной ногой? – добавил он, чтобы меня спровоцировать.

Я нахмурился. Не хотелось, чтобы во мне опять что-то взорвалось, поэтому я решил не сердиться. В каком-то смысле он был прав. Ведь я уже несколько часов не переставая рыдал и бесцельно бродил туда-сюда. Не в силах внятно и точно все это ему объяснить, я предпочел молча протянуть ему ящик.

Ратсо без долгих раздумий его открыл и так же молча закрыл. По-моему, он понял, в чем тут дело и что это для меня значит. Я угадал по его молчанию. Да мне и не хотелось бы, чтобы он сейчас что-то говорил.

Мы сидели вдвоем у пруда с крякающими утками.

И ничего не говорили.

Вообще-то в этом было что-то утешающее.

Солнце садилось.

Медленно. Кря-кря.