Текст книги "Звенел булат"

– А ты что зеваешь? Показывай, что в мешке.

В груди, в ушах, в голове Джавада застучало. С каждой минутой эти стуки становились чаще и сильнее. Закрыв глаза, он старался не шевелиться и громче сопеть.

Луч карманного фонаря ударил в лицо.

– Эй ты, парень! – Кто-то дёрнул его за ступню.

Подтянув ногу, Джавад издал невнятное мычание, словно сквозь сон, и продолжал посапывать.

– Чей мальчишка?

– Не знаем, татарчонок, видать, – сказал кто-то из пассажиров.

– Проверить бы надо, что за тюки под ним…

Услышав эти слова, Джавад похолодел от страха. В уме он повторял слова: «Не знаю, эта не моя. Один дядя положил, мой вот хурджин».

– Оставь, – сказал второй голос, – что он может везти, шмотки какие-нибудь.

– Чёрт с ним, пусть спит.

Люди в форме открыли соседнее купе. Джавада бросило в жар…

Наконец Кубань. У вокзала станицы Уманской поезд стоит несколько минут. Сошли быстро, один из пассажиров помог снять вещи. Наняли подводу, отыскали дом, где жил двоюродный брат Дауд с женой и двумя детьми. Дауд в станице Уманской портняжил давно. Здесь у него была пошивочная мастерская, где шил он черкески, брюки галифе, папахи. Привозил с гор для продажи андийские бурки, до которых кубанские казаки были большие охотники.

Дауд очень обрадовался приезду родственников. Но когда узнал, что Манаф везёт оружие в горы, забеспокоился.

– Напрасно с этим делом связался, у нас неспокойно, власть каждый день меняется, ложимся спать, и не знаем, каких правителей Бог пошлёт завтра, обыски – каждый божий день.

– Потому и надо убираться поскорее отсюда, – сказал Манаф и спросил: – Моё письмо получил?

– Да. Можно сказать, мы готовы в путь.

В тот же день Манаф отправился на станцию. Ему удалось договориться с начальником, который обещал за определённую сумму предоставить товарный вагон. На другой день к вечеру погрузились с семьёй, со скарбом… Начальник сам запер вагон на огромный замок, ключ бросил в маленькое оконце пассажирам.

Путь, который можно было преодолеть за двое суток, тянулся неделю. Вагон то отцепляли, загоняя в тупик, то прицепляли опять к какому-нибудь товарняку, простаивали ночь, а то и сутки.

Но вот проехали Грозный, Гудермес. На душе полегчало, когда миновали полустанки Хасавюрт, Чирюрт. Ещё одну ночь простояли в Шамхале, и наконец поезд благополучно прибыл в Темир-Хан-Шуру.

Глава вторая

Темир-Хан-Шура – захолустный губернский городок в Дагестане. Расположен среди отлогих возвышенностей в котловине. На северо-западе, у края обрывистых нагорий, над речушкой Шура-Озень стоят красные кирпичные здания – северные казармы. Рядом белый одноэтажный дом с колоннами у парадного подъезда – резиденция губернатора. Ряд казарменных зданий высится на юго-восточных плоскогорьях. На полпути от тех и других казарм, утопая в зелени акаций, раскинулся городок. Разделённые узкими улочками, тесно лепятся друг к другу кирпичные дома под железной кровлей, саманные домики. На южной окраине глинобитные домишки с плоскими крышами.

Центральная улица – Аргутинская. Начинаясь от губернаторского дома, она тянется чуть ли не до южных казарм. В центре города улица образует площадь, посредине которой высится церковь. В районе площади и на Аргутинской находятся дома местной знати, административные учреждения, реальное училище, театр.

На восточной окраине города расположен вокзал. Отсюда берёт начало Вокзальная улица, что тянется до Церковной площади. Первая улица, пересекающая Вокзальную, – Дербентская. Здесь расположены постоялые дворы, небольшие домишки, жестяные, лудильные, шорные мастерские. Тут же недалеко Базарная площадь с длинными рядами мелких лавчонок и огромным, мрачным зданием пассажа, складские помещения, чайные, духанчики. Лавчонки кустарей-ремесленников тянутся и на прилегающих к базару улочках.

От города радиально расходятся крупные и мелкие дороги в разные стороны. В базарные дни по дорогам и тропам пешие, верхом и на скрипучих арбах спешат на базар толпы разноплемённого люда из окрестных и дальних аулов.

Оставив в вагоне семью и Джавада, Манаф и Дауд отправились в город подыскивать квартиру. Очутившись на знакомой Дербентской улице, Манаф решил заглянуть в первую попавшуюся жестяную мастерскую. Каково было его изумление и радость, когда он увидел старых друзей – Гаджи-Магому с Абдуллой. Они тоже были не менее обрадованы. Когда Манаф сообщил Гаджи-Магоме о смерти отца, старик, сложив ладони у лица, прочёл заупокойную молитву.

Невзирая ни на какие просьбы и уговоры, старый жестянщик не отпустил гостей. Пока он угощал кунаков чаем, Абдулла обегал соседние постоялые дворы и домовладельцев. Скоро он вернулся и сообщил, что недалеко, в доме лакца Сулеймана-Хаджи, на втором этаже сдаются две комнаты.

Гаджи-Магома сам повёл кунаков в мануфактурную лавку, где чаще всего бывал хозяин дома. Сулейман-Хаджи оказался на месте. Он отдавал какие-то распоряжения приказчику. Когда вошли посетители, хозяин повернулся к ним. Это был высокий, ещё не старый человек, в тёмной одежде, в чёрной папахе, повязанной белой чалмой. Он сухо ответил на приветствие вошедших. Манафа поразило белое, каменное лицо с тёмными, как глубокий омут, холодными глазами. Тонкие губы с плотно стиснутыми зубами окаймляли выкрашенные хной жёсткие усы и бородка. Сурово сдвинутые чёрные брови сходились у переносицы.

С каким-то тупым самодовольством цедил он сквозь зубы скупые слова. Прежде чем вести в дом, Сулейман-Хаджи с ног до головы измерил критическим взглядом квартиросъёмщиков, спросил о численности семьи, возрасте детей и лишь после этого повёл показывать квартиру.

Дом Сулеймана-Хаджи занимал чуть ли не полквартала. Это было двухэтажное кирпичное здание. Двадцать больших комнат на втором этаже, пятнадцать на первом, не считая подсобных помещений и лавок. Большая застеклённая веранда квадратом охватывала небольшой мощённый крупными каменными плитами двор. Хозяин с семьёй и состоятельные квартиросъёмщики занимали комнаты на втором этаже.

В помещениях первого этажа ютились бедные, многодетные семьи татов. Домом управляла властолюбивая старуха – мать хозяина Хаджи-Катун. На зов сына она вышла в чёрной кашемировой шали, сверх которой вокруг головы была обвязана белая материя, – знак паломничества к святыням ислама в Мекку. Из большой связки ключей, висевших на поясе, выбрала нужный, отвязала, отперла дверь. Как удивительно похожи мать и сын, подумал Манаф. Старуха первая перешагнула через порог и стала с видом человека, знающего цену своим владениям. Просторные комнаты, высокие потолки, большие окна понравились Дауду.

– Я согласен, – сказал он и протянул хозяину авансом требуемую квартплату. Сын передал деньги матери.

Когда они ушли, Манаф сказал:

– Эта старуха не Хаджи-Катун, а Шайтан-ханум, а сын её настоящий Аглархан.

Гаджи-Магома с сыном помогли Дауду перевезти семью. Тюки Манафа сложили у себя. Устроив семью, Дауд решил с Манафом и Джавадом съездить в родной аул и вернуться через неделю.

Помещение для пошивочной мастерской Дауд подобрал в лавочном ряду, на улице Вокзальной, напротив своей квартиры.

Гаджи-Магома предложил Манафу использовать часть просторного помещения своей мастерской под лудильную и в том же доме, где жил сам, нанял комнату для Манафа. Джавад думал, что и на его родине с установлением народной власти наступит мир. Земли, пастбища отберут, раздадут бедным людям поровну, и не нужно будет его старшему брату скрытно заниматься рискованными делами. Но в первый же день приезда он был огорчён хабарами Гаджи-Магомы. Они были неутешительные.

– Неспокойно у нас, – рассказывал старый рабочий, – местные богатеи не хотят слышать о советской власти. Не отдадут подобру свои владения, не уступят власть. «Мы не должны быть подвластны каким бы то ни было правителям и законам страны неверных. Мы мусульмане, для нас пророком утверждены законы шариата», – говорят они. После отречения царя возникли милли-комитеты, которые решили взять на учёт земли, леса, зимние пастбища и сдавать их в аренду нуждающимся, сократив права владельцев. А те, что идут против шариата, требуют насильственным путём передавать всё богатство народу, отобрав его у владельцев. Вот уже скоро год, как продолжаются споры между сторонниками народной власти и шариатистами. Одни и другие устраивают сборища людей, проповедуют свои убеждения, призывая идти по пути, избранному согласно пониманию цели.

– Отец, а тебе известны имена тех, кто призывает к народовластию? – спросил как-то Манаф.

– Много их, и мусульман, и русских. Своих знаю поимённо и с какого племени, рода могу сказать. Вижу часто, типография рядом, одни заходят, другие там работают.

– А кто же главный среди них?

– Не поймёшь, вроде по-своему каждый главен и учён, а там Аллах их знает.

– А ты, отец мой, кого больше знаешь?

– Махача знаю, аварец он, сын Дахада из Унцукуля.

– Учёный?

– Да, в России учился строить железные дороги. В царском городе жил, там женился на внучке Шамиля, что от Магомеда-Шафи рождена.

– А что он делает сейчас в Шуре?

– Заводик у него здесь маленький, кинжалы изготовляют, но последнее время забросил его. Занимается формированием революционных отрядов.

– Молодой?

– Не стар, умён и храбр.

– Ещё кого знаешь?

– Уллубия знаю, местный кумык из Уллу-Бойнака. Говорят, он здесь окончил реальное училище, после учился в русском городе, хотел стать законоведом. Учёбу не закончил. Есть и твой земляк – Саидов, их несколько братьев. Старший, Бадави, в канцелярии туринского генерал-губернатора служил, а младший, Гарун, сначала здесь в русской школе учился, позже в Россию уехал. Сюда вернулся недавно. Здесь в типографии работает, газету выпускает – «Илчи». Призывает народ к захвату казённых и частных земель, обвиняет шариатистов в избрании неверного пути. Непонятно получается – два брата от одной матери, от одного отца – один сторонник господства имущих, другой за равенство и свободу всех людей выступает.

Многое узнали Манаф и Джавад в первый вечер приезда в Шуру. Старый жестянщик оказался в курсе всех событий, происходящих в городе. Безграмотный рабочий рассуждал о политике, высказывал свои мнения как убеждённый сторонник народной власти.

…Сразу же по возвращении из аула Манаф пошёл в типографию, познакомился с Гаруном Саидовым. Черноглазый, жизнерадостный, как сама молодость, Гарун пришёлся по душе Манафу.

Менее приветливо протянул молодому лудильщику руку оказавшийся в кабинете Саид Габиев. Сухощавый, невысокого роста Саид чисто говорил по-русски. Он горячо спорил о чём-то с Гаруном и наконец, хлопнув дверью, ушёл.

– Откуда он? – спросил Манаф у Гаруна.

– Из Кумуха, уздень. Родился в Сибири, учился в Петербурге, там первым начал издавать газету «Заря Дагестана».

– Родился в Сибири?

– Да, родители его вместе с другими горцами, восставшими в семьдесят седьмом году, были высланы из Кумуха. Помнишь песню? – Гарун тихо запел:

 
Что за пыль там на дороге,
Что за люди там идут?
Провожают их в тревоге,
Мол, погиб Кази-Кумух…
 

Кончив петь, Гарун задумался, затем сказал:

– Будь с нами, время горячее, опытные люди нужны. Большевистская фракция Порт-Петровского Совдепа по примеру питерцев недавно создала Военно-революционный комитет.

– Кого избрали председателем?

– Уллубия Буйнакского. Слыхал о нём?

– Да, немного.

– Большевик, отличный товарищ. Задача – создание красногвардейских отрядов, национализация фабрик, заводов, рыбных промыслов, конфискация помещичьих земель. Мобилизация сил, сбор средств для покупки оружия, агитация устами убеждённых людей.

– Севастопольские товарищи подарили мне оставленное ранее для хранения оружие. Я привёз его с собой. Часть из личного арсенала я могу выделить для вас.

– О, это будет замечательно. Мы вооружим всех большевиков, газетчиков и служащих типографии.

– Когда можно доставить?

– Друг мой, я сам забегу к тебе, скажу, когда и как это можно сделать.

Декабрьские холода. Серебристый иней покрыл голые ветви акаций. Длинные ночи траурной шалью окутывали притихший город. Короткие серые дни будили грусть.

Проходя как-то по улице, Манаф показал Джаваду угловой дом, полутораэтажный фасад которого обращён на Аргутинскую улицу.

– Дом лакца Абиссинского.

– Почему Абиссинского, это же не мусульманская фамилия?

– Фамилия ему дана по названию далёкой страны, где жил он с отцом, братьями. Говорят, один из родственников достиг там чина министра монетного двора. А этот вернулся на родину, купил здесь дом.

Джавад с любопытством рассматривал большое одноэтажное здание, занимавшее целый квартал. Увидел, как из ближайшего парадного подъезда вышли два молодых человека. Один невысокого роста, в папахе, суконном пальто. Второй светлее и выше ростом, с тонкими чертами лица, в фуражке и студенческой шинели. Первый поздоровался с Манафом.

– Кто он? – спросил Джавад.

– Лакец Саид Габиев, в этом доме живёт.

– Второго не знаешь?

– Знаю, но незнаком с ним.

– Вспомни, на кого он похож? – спросил Джавад.

Глядя вслед уходящим, Манаф ответил:

– Не помню.

– На товарища Олега похож этот русский.

– Он кумык, Уллубием зовут, – пояснил Манаф.

– Кумык? – удивился Джавад.

– Кем он работает, учёный, наверное?

– Да, учёный, важные дела делает.

– Наверное, так.

Саид с Уллубием поднялись к Церковной площади и, свернув налево, направились к Вокзальной улице. Так вот он какой, Уллубий…

Недолго сиживал Манаф и в шуринской мастерской. Как и в Севастополе, он то исчезал, не появляясь весь день, а то и по несколько дней подряд пропадал где-то. За Джавада был спокоен. Гаджи-Магома относился к нему так же, как к собственному сыну Абдулле.

Некоторые члены облисполкома, обеспокоенные переворотом в Петрограде и действиями большевиков в Порт-Петровске, для укрепления своего положения объявили на десятое января 1918 года созыв Третьего съезда дагестанских представителей. За несколько дней до начала съезда стало известно о том, что в Шуру движутся многочисленные отряды чалмоносцев во главе с новоявленным имамом Нажмутдином Гоцинским и шейхом Узуном-Хаджи.

На Дербентской улице, от которой начиналась дорога, ведущая в горы, было оживлённо. Несмотря на зимний холод, мастеровые и лавочники по несколько раз в день бегали к постоялым дворам, подходили к едущим на линейках, в скрипучих двухколёсных арбах, спрашивали, что слышно в горах, зачем идут аскеры Гоцинского в Шуру. Не мог усидеть и Гаджи-Магома в мастерской:

– Эй, курдаш[4]4
  Курдаш – товарищ.


[Закрыть], ты из какого аула?

– Из Верхнего Казанища.

– Тогда проезжай, ты не можешь знать того, что происходит выше Казанища.

– Эй, кунак, счастливого пути, откуда едешь? – спрашивал Гаджи-Магома очередного путника.

– Из Кадара.

– Ты видел Нажмутдина из Гоцо с аскерами?

– Видел, в Дженгутае они.

– В Шуру собираются?

– А ты что, собираешься в гости звать его к себе? – ответил вопросом на вопрос весёлый верховой.

– А как же, барана приготовил, угощать буду.

– Потерпи малость, сегодня вечером доест в Дженгутае бычка, завтра до твоего барашка доберётся.

Старик возвращался в мастерскую, придвигал треножку к мангалу[5]5
  Мангал – самодельная маленькая печь, которую топят древесным углем.


[Закрыть], грел озябшие руки.

– Гости, значит, у зятя, – бормотал он.

– Кто? – спросил Джавад.

– Нажмутдин.

– Дочь за дженгутайцем?

– Нет, сестра.

– А ты знаешь Гоцинского?

– Как не знать соплеменника? Не только в Аварии, весь Дагестан знает его.

– Большой человек?

– Очень. Выше меня на две головы, а толще раз в десять.

– Сильный, значит? Расскажи о нём, – попросил Джавад.

– Расскажу, коли интересуешься. Человек может стать известным и влиятельным, если обладает большим умом или состоянием. Нажмутдин – человек богатый, учёный-арабист. Покойный отец мой был мюридом Шамиля. Он близко знал Доного-Магому, отца Нажмутдина. Рассказывал, что не отличался Доного-Магома мужеством, храбростью. Зато хитрости, коварства в нём было хоть отбавляй. Смелость его заключалась в заносчивости перед теми, кто стоял ниже. Угодничество перед возвышенными доходило до самоунижения. Обладая этими свойствами, честолюбцы и властолюбцы иногда достигают высокого положения. Достиг своей вершины и Доного-Магома.

Назначил непревзойдённый, доверчивый имам Шамиль его наибом в нашем обществе. Достигнув власти, Доного-Магома предал забвению законы шариата. А в те времена изустные законы наиба и хана имели силу большую, нежели царские или предписанные Кораном. Никто не мог противостоять безапелляционному суду местных владык. За правдой ходить было далеко. Вначале Доного-Магома делал вид, что служит верой и правдой великому имаму. Но когда звезда громкой славы и блестящих побед Шамиля стала клониться к закату, переменился и Доного. А в критические дни, когда преданный печалям и молитвам вождь горцев устремился к последней твердыне – Гунибу, Доного не только предал его за ломаный грош царским властям, но и поднял оружие против того, кто дал ему власть и состояние. В награду за такое предательство Доного был назначен наибом округа. Бедный отец мой говорил: «Не пойдёт впрок богатство, облитое слезами и кровью ограбленных». Но Аллах миловал разбойника. Дожил Доного-Магома припеваючи до конца дней своих. Живёт сейчас сын его, пользуясь незаслуженной славой. Учили Нажмутдина в медресе. Оставил ему Доного в наследство тысячи голов скота, обширные пастбища, богатые кутаны.

Нажмутдин унаследовал от родителей властолюбие. Ещё до отречения российского пачи – царя от престола связался он через послов своих с турецким султаном, помощи у него просил, хотел захватить власть во всём Дагестане. У султана, видимо, были свои намерения, не помог Нажмутдину. Но всё-таки богатым не только Аллах, вся нечистая сила помогает. Какие бы ни происходили перемены во власти, избирают Нажмутдина в советники, возводят в чины, даже не видя его лица.

Избрали его членом исполкома в Шуре. На большом совете кавказской знати во Владикавказе назначили его муфтием[6]6
  Муфтий – глава верующих мусульман.


[Закрыть] Северного Кавказа и Дагестана. Летом в Анди[7]7
  Анди – аул в Аварии.


[Закрыть]собрались шейхи, кадии, муллы из Дагестана, Чечни и сказали Нажмутдину: «Будь нашим имамом». У народа не спросили. Да стоит ли спрашивать тех, кто из-за куска хлеба становится на сторону силы. Далеко пойдёт сын Доного. Для его чрева мало одного округа, он способен поглотить целые страны.

– Не проглотит! – воскликнул Джавад. – Подавится, если захочет проглотить.

Гаджи-Магома поднял голову на парня. Сощурив глаза, он внимательно оглядел его, словно видел впервые. Может быть, сказанные твёрдо, с уверенностью слова пробудили веру в пророческие слова отца: «Не пойдут впрок богатства, облитые слезами и кровью народа».

– Не те времена, отец мой, – стал пояснять Джавад, боясь, что бросил фразу в тоне непозволительном при разговоре со старшими.

На улице послышался шум. Прервав разговор, собеседники стали прислушиваться. Шум доносился со стороны базара. Вскоре можно было расслышать цоканье множества копыт. Абдулла, Джавад, за ними старик, накинув шубы, поспешили на улицу Лавочники, мастеровые толпились у дверей, раскрытых калиток. Со стороны Гургул-аула, ближайшей окраины Шуры, бежали любопытные дети, за ними взрослые.

Заворачивая с Базарной улицы на Дербентскую, ехал, растянувшись, большой отряд конников, за ними ряд за рядом, строй за строем, стараясь бодро отбивать шаг мягкими чарыками[8]8
  Чарыки – самодельная обувь из сыромятной кожи.


[Закрыть], из которых, ощетинившись, торчали пучки сена, шагали пешие. Шли люди в сапогах и в ботинках с обмотками. В кожаных куртках, шинелях, полушубках, ватниках, в бурках.

– Валлах, – сказал Гаджи-Магома Мелиху – шорнику-еврею из соседней мастерской. – Они идут на войну с мюридами Нажмутдина.

– Хорошо, что идут, пусть лучше подерутся там, за городом, лишь бы не здесь, злоба глаз не имеет, при больших драках и мирным попадёт.

– Зачем войну затевать? Тем более зимой. Сидели бы в своих аулах, ели бы кукурузные галушки с курдюком, нет же, надо идти на город, думают, что здесь им позволят делать что захотят. Эти поднялись, – кивнул Гаджи-Магома на красногвардейцев, – чтобы не пустить мюридов.

Старик не заметил, как, отделившись от одного отряда, сбоку подошёл к нему человек в сапогах, папахе, овчинном полушубке.

– Отец!

Старик обернулся. Перед ним стоял Манаф. Джавад, увидев брата, подбежал к нему.

– Присматривай за парнем, не отпускай от себя никуда! – сказал Манаф Гаджи-Магоме.

Не успел старик открыть рот, как Манаф, придерживая рукой кобуру маузера, побежал догонять свой отряд.

– Ах, волчий сын! Ах, разбойник! Куда идёт, зачем идёт? Ну подожди! – хмуро ворчал старик, глядя вслед отряду Джавад подумал о Дауде, которого побаивался. Как ему объяснить, куда делся Манаф? А если он видел его в отряде? Теперь понятно было Джаваду, где пропадал Манаф с утра до вечера под предлогом того, что в мастерской всё равно мало работы.

Наступила ночь. Джаваду не спалось. Он с беспокойством ворочался с боку на бок, прислушиваясь к каждому шагу, к каждому шороху. Вдруг послышались за дверью шаги. Кто же это может быть? Три лёгких стука в дверь. Джавад вскочил. Он знал: это был условный стук брата. Открыл. Действительно, это был Манаф.

– Вернулся! – обрадованно воскликнул Джавад и тут же спросил: – Кушать хочешь?

– Нет, хочу спать. – Манаф сбросил полушубок на пол и лёг.

Как хорошо, как спокойно на душе, когда он здесь, рядом, думал Джавад, прислушиваясь к шумному дыханию уснувшего брата.

– Вах! – воскликнул удивлённо Гаджи-Магома, увидев рано утром на пороге мастерской Манафа. – Победили или спину показали?

– Ни того ни другого не сделали.

– Вернулись, значит, ну и хорошо, – сказал старик, – в мирном деле меньше бед. – Помолчав немного, спросил: – Кто вас собрал, кто был головой отряда?

Манаф, не ответив, заулыбался.

– Знаю кто, Махач, – ответил сам на свой вопрос старик.

– А ты откуда знаешь?

– А на старости лет я стал лучше видеть, кто и что делает.

– А кто такой Махач? – спросил Джавад.

– Я же рассказывал, – пояснил старик, – из Унцукуля, учёный, инженер, железные дороги строит. Какие хабары в той стороне? Не повернул обратно Нажмутдин со своими аскерами?

– Нет, говорят, сюда собирается на съезд, часть войск вернул в горы.

– Кто-нибудь из ваших был в Дженгутае?

– Об этом сказал Махачу один из членов исполкома, которого специально посылали из Шуры на переговоры с Гоцинским.

– Исполкомовцы боятся, наверное, новоявленного имама?

– Вероятно, – ответил Манаф и продолжал: – Человек этот возвращался, когда мы расположились на возвышенности Балык-баш. Было решено заночевать там, окопались, развели костры. Исполкомовский посланник уверил Махача в мирных намерениях Гоцинского. К тому же повалил снег, поднялся буран. Махач дал приказ вернуться в Шуру, разойтись по домам.

– Хорошо сделал, – сказал Гаджи-Магома, – напрасная была затея. Не устояли бы вы против сил имама. Один проезжий рассказывал, что войска его в дженгутайских домах не помещаются, все сеновалы, буйволятники заняли.

– Сила у него большая, что и говорить, – пробормотал Манаф.

Когда первый луч солнца заиграл на матово-перистых рисунках замороженных стёкол, Манаф припаивал донышко медного кувшина.

– Идут! Идут! – донёсся в это время громкий крик с улицы.

Бросив на пол паяльник с кувшином и накинув старый кожух, Манаф выбежал на улицу. За ним последовали Гаджи-Магома, Абдулла и Джавадхан. Протяжные монотонные возгласы «Ла илаха иллаллах»[9]9
  «Нет Бога, кроме Аллаха».


[Закрыть] с нарастающей силой доносились со стороны Дженгутайской дороги. С шумом стали распахиваться ставни окон, створы дверей и калитки. С заспанными лицами, с вытаращенными от удивления и испуга глазами жались горожане у стен домов, у ворот. Из города навстречу имаму с хлебом-солью вышла делегация от исполкома и богатых горожан. Вскоре вдали показалась тёмная движущаяся масса. Над ней на фоне синего неба и заснеженных гор гордо реяли зелёные знамёна ислама.

Первой вступила в город сотня всадников на великолепных конях. Чёрные черкески с серебряными газырями, высокие папахи, повязанные кусками белой материи. С плеч развёрнутым крылом ниспадали длинноворсные, широкополые андийские бурки. Оголённые лезвия шашек, как обрывки молний, сверкали, поднятые в руках. Цоканье копыт заглушалось звуками священного псалма – зикры. Это был головной отряд. За ним последовал второй. Отличные скакуны красочно одетых мюридов двигались, приплясывая под визгливые звуки зурны и сухую дробь барабана. Потом появилась пара рысаков, тяжело кативших фаэтон с откинутым верхом. В нём сидели двое, поразительно контрастные по внешности.

Один из них гигант в высокой папахе бухарского каракуля, обвязанной чалмой. Заняв почти всё сиденье, он утопал в меховой шубе, покрытой тёмным сукном. Широкое белое лицо, чёрные брови, тяжёлые веки над тёмной щелью полузакрытых глаз. Это был Нажмутдин Гоцинский. Откинувшись на спинку, он сидел неподвижно.

Рядом в высокой, как ассирийский тюрбан, папахе, тоже обвязанной чалмой, примостился низенький человек. Закутавшись в бурку, он, как диковинный птенец, нервно тряс головой; его выпуклые глаза глядели то с надменным самодовольством на простых смертных, то с собачьей покорностью на своего господина. Этого карликового роста духовного предводителя войск имама Гоцинского звали иронически шейхом Узуном-Хаджи, что означало «Длинный Хаджи». Узун-Хаджи был правой рукой имама.

Перед фаэтоном ярко разодетые нукеры туго натягивали уздцы кабардинских чистокровок. За фаэтоном на крупной серой лошади ехал великан. В вытянутой вперёд руке он держал знамя пророка, на котором была изображена звезда с полумесяцем.

– Вах! – с удивлением сказал Джавад, толкнув локтем в бок старшего брата. – Ты видишь?

– Вижу, – сухо ответил Манаф.

Джавад впился глазами в широкоплечего румяного черноусого седока. Морозный ветерок, теребя зелёное полотнище знамени, забрасывал его на зонт фаэтона.

– Это же Али-Кылыч! – воскликнул Гаджи-Магома.

Манаф, опустив голову, вошёл в мастерскую, боясь встретиться взглядом с известным борцом, который объехал почти всю Европу. А Джавад не отрывал от него глаз, пока Али-Кылыч не скрылся в рядах, ушедших вперёд.

За колонной замыкающих конников двигалась серая толпа оборванцев, с ног до головы закутанных в овчинные шкуры. Полуголодные фанатики, вооружённые дешёвыми кинжалами и дубинками, с перекинутыми через плечо пустыми хурджинами, входили в город. Когда хвостовые колонны подходили к базару, головной отряд от Церковной площади двинулся вниз по улице Аргутинской. Фаэтон имама остановился у здания исполкома.

Председатель исполкома после приветствий и обмена рукопожатиями любезно предложил Гоцинскому расквартировать отряды в южных и западных казармах города.

Шейх Узун-Хаджи успел пересесть из фаэтона на своего коня. Горделиво откинув назад несоразмерно большую по сравнению с туловищем голову, визгливым голосом командовал, направляя отряды в одну и другую стороны.

Фаэтон Гоцинского в сопровождении нукеров и нескольких лиц в офицерских мундирах, поднимая тучи пыли, подкатил к особняку известного в городе инженера Кваршалова.

…От Гаджи-Магомы Манаф узнал, что Али-Кылыч в последнее время жил с семьёй в Шуре.

– Если тебя интересует, могу показать дом, это недалеко от Церковной площади, почти рядом с особняком Абиссинского.

– Мы можем пойти к нему, – обратясь к брату, сказал Джавад.

– Зачем?

– За долгом.

– Нет, я не пойду. Порядочный должник сам разыскивает того, кому должен.

– О каком долге идёт речь? – спросил Гаджи-Магома.

Манаф объяснил ему, как, живя в Севастополе, одолжил борцу Али-Кылычу пять червонцев.

– Что ж, не мешает напомнить, – сказал старик.

– На эти вещи у меня есть свой взгляд, – решительно ответил Манаф.

Ярко светились в этот вечер окна одного из туринских особняков. Сквозь густую сеть белоснежных гардин виднелась большая керосиновая лампа с матовым абажуром, висящая над круглым столом. На столе были расставлены бутылки. Рядом с хрустальными бокалами струился в пепельнице дымок дорогих папирос. За столом, оживлённо беседуя, сидела группа офицеров.

Среди них особенно обращал на себя внимание высокий, стройный, с широкими плечами мужчина средних лет, с волевыми чертами смуглого сухощавого лица. Он часто поднимался из-за стола, сверкая чёрными глазами, оживлённо жестикулируя рукой, что-то рассказывал. Это был хозяин дома – полковник Магомед Сафаров. Кавалер четырёх Георгиевских крестов, прославившийся ещё в Русско-японскую войну, аварец из селения Кудали Гунибского округа, он был женат на русской. Образованный человек, сын зажиточного узденя, он был известен не только как отчаянный храбрец, но и как кутила. В этот беспокойный для жителей Шуры вечер ему было о чём побеседовать с друзьями. Несмотря на приглашение городских властей, на поклон к Гоцинскому он не пошёл.

– Ей-богу, этот арабист, возомнивший себя имамом, довольно смешон. Но не менее смешны пресмыкающиеся перед ним исполкомовцы, – рассказывал Сафаров.

– Да, но ты, Магомед, забываешь, что исполкомовцы, запутавшись в этой неразберихе, считают более благоразумным опереться на него как на силу, надёжную в борьбе с большевизмом, – перебил Юсуп Алибеков.

– А разве у нас нет сил? – Отвечая на свой вопрос, Сафаров стал перечислять: – Артдивизион с двумя батареями, шестнадцать орудий, двести пятьдесят человек прислуги – раз. Русский пехотный полк – два; две маршевые сотни 2-го конного полка – три; две маршевые сотни 1-го конного полка – четыре; целый гарнизон в тысячу четыреста штыков и сабель, не считая офицеров. Разве этого мало?

– Я вполне согласен, – сказал Алибеков. – Одним залпом из трёх орудий можно было рассеять мюридов Гоцинского, не допустив в город.

Сафаров задумался и добавил:

– Но тем не менее не надо забывать о сложных межнациональных отношениях в нашей стране. Задача – объединить силы для борьбы с общим врагом – большевиками. Пусть большевистская Россия живёт сама по себе, а наша горская республика сама будет решать свою судьбу.

Противопоставляя военную силу состоящую из регулярных войск, беспорядочному сброду имамистов, Сафаров был прав. Если бы не эта сила, властолюбивый Гоцинский одним мановением руки покончил бы с Шуринским исполкомом. Честолюбивый, он был польщён встречей и вниманием, оказанными ему исполкомовцами.

До начала съезда дагестанских представителей Гоцинский решил собрать у себя офицеров. Генерал Халилов, полковник князь Нухбек Тарковский, Алибеков, Сафаров и другие толпились в гостиной Кваршалова в ожидании имама. Им было сообщено, что достопочтенный имам не окончил трапезу.

Дверь в гостиную, наконец, широко распахнулась. В неё с трудом протиснул свою тушу Гоцинский и, сделав несколько лёгких кивков, профланировал мимо с медным кувшином в руках, направляясь в уборную.

Высокий, худощавый генерал Халилов, с заискивающей улыбкой, отвесив поклон в пояс, вышел во двор, вслед за Гоцинским.