Текст книги "Дань ненасытному времени (повесть, рассказы, очерки)"

Машина, можно сказать, ползла. И я представил напряжённость водителя за рулём, в руках которого «баранка» то и дело вихляла соответственно извивающемуся пути.

Беспокойство охватило меня, когда автомобиль шёл по крутому спуску вниз. Одно неосторожное движение при резком повороте над отвесным обрывом – и «поминай, как звали».

Шофёры, работающие в горах – настоящие виртуозы. И посадка у них особенная. Они сидят пригнувшись, втянув голову в плечи, цепко держась за руль и устремив взгляд на дорогу – словно готовясь к прыжку. Они решительны и смелы, но лихачество чуждо им.

Я знал это давно, ещё в те времена, когда автомашины «заглядывали» в высокогорные аулы раз в год, а то и реже, и приводили в смятение домашний скот и собак, а ребятишек сельских – в неописуемый восторг.

За десять лет многое изменилось и здесь. Дороги были значительно расширены, и по ним то и дело катил встречный транспорт. А главные представители четвероногого гужевого транспорта – ослики, которые в прежние времена, завидев невиданные четырёхколёсные чудовища, задрав хвосты, удирали галопом, теперь «трусили» по дороге, не обращая никакого внимания на машины.

Больше того, иной представить породы длинноухих упрямо становился посреди дороги, не реагируя на сигналы и окрики – мол, ежели спешите, можете объехать. Возмущённый водитель, объезжая осторожно, старался подтолкнуть упрямого осла, а мне подобная сценка доставляла удовольствие.

В старом отцовском доме в ауле жила моя старшая сестра. Она безмерно обрадовалась моему приезду и старалась всячески угодить мне.

В течение месяца я ничего не делал. С утра, позавтракав, поднимался на какую-нибудь гору, там, вытянувшись на пышной траве, словно на ковре, вдыхая аромат свежей земли, обласканный солнцем, нежился часами, глядя в бескрайнюю лазурь чистого неба, любуясь белизной лежавших кучевых облаков, млея от услады обретённого одиночества и покоя.

Во время уборочной страды начал помогать сестре и другим женщинам, которые трудились в поле. Затем я приобрёл хорошую косу и заготовил для скота сена, которого, по словам сестры, хватит не на один год.

Где-то в конце зимы председатель местного колхоза попросил меня заменить ушедшего в отпуск счетовода, а потом и себя.

Жизнь в сельской местности с бесхитростными людьми, походившими на детей природы, мне очень нравилась. И я часто задумывался, как я это я раньше не ценил все то прекрасное, что сохранили эти люди, оторвавшиеся от мировой цивилизации.

Простая глинобитная сакля, очаг, подогреваемый соломой, в котором горянки искусно выпекали тонкие лепёшки… Железная печка, грубая, однообразная, но очень свежая и очень вкусная пища радовали меня, как мальчишку – сладости. И запах дыма, казалось, придавал еде какой-то экзотический аромат, а свет и тепло, исходившие от домашнего очага, действовали расслабляюще и успокаивающе.

Спокойно спалось мне в холодной кунацкой на деревянной тахте. Закутавшись в долгополую овчинную шубу, я погружался в сон сразу.

Просыпался рано и здесь с удовольствием прислушивался к петушиному пению и следовавшему за ним трубному рёву ишаков.

С наступлением утра умывался ледяной водой, накинув тулуп на плечи, шёл на годекан.

Там испокон века до начала утренней молитвы собирались аксакалы и главы семей. Важно нахохлившись, как гордые беркуты, усаживались они на каменные скамьи и вели мирные беседы неторопливо, не перебивая, выслушивая каждого до конца. Их речи, в которых житейская мудрость сочеталась с наивностью детей природы, доставляли мне истинное удовольствие.

Но бывали и такие моменты – в особенности, если просыпался в ночное время – когда удручающие мысли начинали одолевать меня.

Я вспоминал прошлое, исковерканные, вычеркнутые из жизни годы, проведённые в лагере, и от горькой обиды хотелось мне взвыть волком. Но тут же я успокаивал себя: не все, кто томится в тюрьмах, подлецы, многие невиновные и честные люди прошли через жернова неволи.

Не зря ведь говориться: «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». Лишение свободы, наверное, легче переносить тем, кто знает за собой вину, а меня одолевала обида, во мне снова пробуждалось зло и голос зла призывал к мести.

…Весна в горах, пожалуй, как нигде прекрасна, а может так казалось мне – горцу.

Пробуждение и расцвет природы, как и жизни, я люблю, а здесь в весенние дни испытывал колоссальное удовольствие, прислушиваясь к журчанию ручейков, пению птиц, жужжанию пчёл, шороху, стрекотанию, затаённому, тонкому звону, сопровождающему шествие весны.

Мне было приятно видеть, как вершины окрестных гор сбрасывали снежные папахи, обнажая серую плешь, которая быстро исчезала, покрываясь бархатистой изумрудной зеленью.

В лагере с тоской вспоминал я наши Кавказские горы там, где бескрайние заснеженные равнины и суровые таёжные дебри заставляли меня сравнивать себя с ничтожной былинкой, занесённой туда ураганом.

А здесь, когда поднимался по крутым склонам на поднебесные хребты, где рукой можно было коснуться облаков, я чувствовал себя возвышенным и свободным, как орлы.

Я мог целыми днями бродить в горах с ружьём, и по лесу, покрывавшему некоторые южные склоны. В лесу водились кабаны, волки, лисы, зайцы и куропатки, но я не охотился на них, а ружьё брал с собой на случай самозащиты, а не нападения.

В одно майское утро, повесив на плечо ружьё, положив в сумку лепёшку с овечьей брынзой, я отправился в лес.

От нашего села до леса надо было пройти километра четыре. Торопиться мне было некуда, и потому я шёл в развалку, часто останавливаясь на возвышенностях и вдыхая полной грудью напоённый весенними ароматами чистый воздух.

Иногда я усаживался на едва заметной тропке, пролегавшей на склоне горы, и вглядывался в бирюзово-синие дали, затянутые лёгкой дымкой утреннего тумана. Пирамиды гор мне казались зелёными и лиловыми гигантскими шатрами, раскинутыми могучим племенем великанов, ещё не пробудившимся от глубокого сна.

Поглядывая на извилистые ленты дорог и троп, я думал о тех первопроходцах, которые когда-то проложили эти пути в поисках недоступных убежищ, спасаясь от преследований, неволи или гонимые кровавыми ураганами войн и нашествий.

И кто может сказать, – думал я, – какие тайны хранят эти безмолвные горы и скалы, которых не касается тлетворное дыхание веков и тысячелетий, которых не раздавят колёса истории, прокатившиеся по развалинам империй.

Нет, говорю я себе, не променял бы я эти горы на степное раздолье, и этот величественный покой природы – на блеск и шум современных городов. Нет, я был наедине не с самим собой, а с целым миром – чистым, прекрасным, которому можно довериться, на который можно положиться.

В лесу я чувствовал себя как вольный олень, внимательно озираясь вокруг и настороженно прислушиваясь к каждому шороху и треску. Лесная прохлада бодрит, в особенности, когда ты входишь под тенистые своды дерев, расслабленный и сонливый от полуденного зноя.

Я шёл по едва заметной тропинке, осторожно ступая на мягкий настил прошлогодней листвы и сухих стеблей.

Я не стал стрелять в зайца, застывшего в нескольких шагах от меня.

Решил обойти и одинокого кабана-самца, которого заметил на опушке леса. Этот зверь сам по себе хоть и свирепый, но никогда первым не бросается на человека, а если его неудачным выстрелом поранят, он не только с отчаянием обречённого принимает бой, но и начинает преследовать обидчика, и тогда несдобровать смельчаку, который решился идти один на вожака, временно отбившегося от своего четвероногого гарема.

К закату солнца, когда я собирался покинуть тенистые дебри горного леса, вдруг услышал вдали раскаты грома. И зашумели ветви дерев, сгибаемые частыми, дерзкими порывами северного ветра. Небо заволокло тяжёлыми тёмными тучами, которые заклубились, низвергая блеск молний с последующими громовыми разрядами. Пошёл крупный дождь, перешедший в ливень.

Я хотел переждать, укрывшись под старым развесистым дубом, но дождь не прекращался. В горах, в особенности в лесу, сумерки сгущаются также быстро, как на смену изнуряющему зною приходит холод.

Ветви старого дуба оказались ненадёжным укрытием при длительном дожде. Я промок, продрог и стал испытывать неприятное чувство тоски.

Поспешив выбраться из леса, я оказался под моросящим дождём и уже в потёмках стал спускаться по скользкой тропе к долине. Там, уже в кромешной тьме, я не мог отличить камень от воды и, конечно, не нашёл тропу, ведущую в сторону нашего аула.

В нерешительности я остановился и стал прислушиваться к нарастающему гулу и грохоту реки, которая, видимо, поднялась и мчалась теперь, ворочая валуны, разбивая бешеные пенистые волны об уступы скал и гранитные стены тесного каньона.

Боясь быть смытым стремительным потоком паводка, я пошёл в обратном направлении в гору, в надежде увидеть с возвышенности манящий свет какого-нибудь огонька.

И подумалось мне, что у природы характер, подобный человеческому Давно ли я лежал, обласканный её жизнеутверждающим светилом, давно ли любовался красотами этих мест, и вот теперь она разбушевалась, извергая огонь и воду, словно на шабаше ста чертей и стольких же ведьм.

Неприятное ощущение тоски и тревоги сменилось чувством, граничащим с испугом. Мне хотелось кричать, звать на помощь, потому что теперь, в эти минуты, я стал испытывать страх одиночества.

Мне казалось, что я попал в иной мир – на другую планету, в царство мрака, где бушуют огнедышащие вулканы.

Обессиленный, промокший, как говорится, до нитки, я сел на сырую землю, обнял обеими руками колени, опустил голову и сжался в комок.

Не могу сказать, сколько времени просидел я в таком состоянии, но только когда пришёл в себя, мне показалось, что дождевые капли не ударяются об мою мокрую спину, а шум и грохот реки заметно уменьшились.

Я, с трудом разогнув онемевшие колени, поднялся, огляделся вокруг – и обрадовался.

Там, внизу, на небольшом расстоянии от меня, одиноко горел огонёк. Мне даже стало сразу тепло от сияния этого слабого манящего огонька. И я бросился в ту сторону, как бросается человек, очутившийся в грозном потоке – к спасательному берегу.

Я бежал, задыхаясь, спотыкаясь о кочки и камни и, наконец, подойдя к низенькому, маленькому оконцу одинокой сакли, громко постучал.

– Кого привёл Аллах в такую пору, – послышался сонный голос старика из-за двери.

– Откройте, пожалуйста. Это я, случайный путник!

Старый горец распахнул дверь и смиренно пробормотал:

– Мир и тебе, случайный кунак, посланник Аллаха – входи.

Я вошёл, поставил ружьё у дверей.

– Эй, старая, вставай, разожги очаг, наверное, промок до нитки, пусть садится обогреется.

Пожилая женщина покорно поднялась, вышла из сакли, принесла охапку дровишек и через несколько минут приятное тепло и свет яркого пламени стали окутывать всё моё существо.

А ещё через несколько минут, когда гостеприимный старик протянул мне черепичную миску с калмыцким чаем, я обомлел от счастья.

Ну а затем, как положено хозяину, старик стал расспрашивать, откуда я родом, как звали отца моего, каким именем наречён я, живы ли мои родители, сколько детей мне даровано Аллахом, когда и кем я работал, откуда и куда держу путь.

Неторопливо, с жадностью прихлёбывая напиток, который казался мне царским, отвечал я на лаконичные вопросы хозяина.

Старик, как оказалось, сельчанин, слушал меня внимательно, и вдруг – когда я объяснял, кем и когда работал в городе – быстро встал, подвинул ко мне овчинную шубу и, сказав: – ложись тут, – вышел из сакли.

Старуха последовала за ним. Сняв с себя мокрую одежду и развесив на лежаке, я закутался в шубу и, пригревшись, стал дремать.

Однако заснуть не смог. Исчезнувшие из комнаты старик со старухой не возвращались, а за окном во дворе слышался шум шагов, шёпот и какая-то возня.

Я вынул из кармана часы, глянул на циферблат – стрелки показывали час ночи. Что всё этот значит? – подумалось мне, – что эти люди могут делать в полночь в сарае во дворе?

Всякие мысли ползли мне в голову. Чувство облегчённое™ и успокоения, вызванное теплом очага и сознанием того, что над головой крыша, исчезли. Я приподнялся, натянул не совсем высохшие рубашку, брюки и, вынув из кармана финский нож, засунул за пояс – так, чтобы легче было выхватить.

О сне не могло быть и речи, несмотря на то, что разомлевшее под овчиной шубы тело отяжелело и расслабилось. Надо же, чёрт занёс меня сюда… и за что только преследует меня злой рок? Не жизнь, а сплошные неприятности и тревоги… А шорох, тихие шаги и приглушённый говор за стеной не прекращались.

Держа нож в руке, я потихоньку поднялся, подошёл к низенькому оконцу. Но оно было обращено в сторону обрыва. Я глянул на небо. На нём далёким светом мерцали звёзды и бронзовым лезвием гнутого турецкого кинжала сиял полумесяц под сенью одинокого кучевого облака.

Тогда я решил выглянуть в дверь, подошёл, толкнул, но она не поддалась. Это ещё больше озадачило меня. Я нащупал ружьё, оставленное у дверей. Оно было на месте. Это немного успокоило меня.

Я знал, что в горах в прежние времена водились абреки-разбойники. Они нападали на караваны купцов и на тех путников, у кого можно было поживиться. Случалось, что они грабили и простого проезжего, польстившись на хорошего коня, дорогое оружие, ценную папаху и добротные сапоги.

Ничего этого у меня не было. Мои старые перелатанные ботинки, дешёвое кепи и одежонка никого не могли прельстить. Ружьё могло – если оно кому-то понравилось, могли взять запросто. Так в чём же дело? Неужели и в словах «входи, нежданный гость, посланник Аллаха» звучали ложь, лицемерие и коварство?

Собственно, что могут сделать со мной этот старик со старухой? А если там третий и четвёртый? Ну, допустим, что их десять – зачем, для чего я им нужен, худой; даже на мыло не гожусь…

Но тогда чем объяснить это странное поведение хозяев сакли. Ведь поднял я их с постели – что заставляет их бодрствовать, и не просто маясь от бессонницы, а чем-то заниматься в глухую полночь в тёмном дворе.

Такие вопросы и самые противоречивые мысли донимали меня и единственно, что утешало – это тепло и свет очага, в который я то и дело подбрасывал дровишки.

Я любил огонь, запах ароматного древнего дыма, любовался ярким пламенем костра и млел от счастья, когда тепло огненных языков пламени согревало, возвращая к жизни мои окоченевшие от мороза ноги и руки.

Там, на севере, в ссылке я готов был поклониться огню, как божеству, и думал, не зря возник на свете зороастризм как религия и недаром коронация персидских царей происходила в храме огня, второго божества язычников после Солнца.

И сюда, к этой одинокой сакле я шёл к спасительному огоньку, и что же…

Становилось не по себе. Нет, не буду дожидаться неизвестности. Встану и попробую уйти. Быть может, двери просто плотно прикрыты, а не заперты. В крайнем случае, сорву.

Я поднялся, у дверей обулся, взял ружьё, взвёл курок и стал надавливать плечом дверь. Она распахнулась, но я в испуге отпрянул от неё. На пороге стоял старик, держа в руках что-то тяжёлое.

– Наш дорогой гость, ты куда это собрался, не по нужде ли? – спросил он.

От спокойного, ласкового тона хозяина я как-то растерялся и ответил неуверенно:

– Да хотел выйти, а потом уйти домой…

– В такую ночь истинный мусульманин собаку не выгонит со двора, – заметил старик.

– Но ведь дождь прошёл, тучи рассеялись, месяц светит, ничего страшного…

– Да, конечно, ночь сама по себе не страшна, но прошедший ливень, наверное, размыл тропы или нанёс оползни на дорогу, да и без того мы не отпустим тебя.

– Не отпустим, сынок, ни в коем случае, такими гостями, как ты, Всевышний не часто радует нас. Еда готова, – добавила старуха, которая стояла за стариком, держа керосиновую лампу в руке.

В руке старика я заметил огромный медный поднос, на котором дымились груды издававшего аромат свежего отварного мяса.

– Ну вот, наш желанный кунак, садись. Это в честь тебя я зарезал молоденького барашка. Эй, старая, а ну достань из сундука бутылку араки, для истинного человека ничего не жаль и в жертву можно принести не только ягнёнка, но и себя.

Я решительно ничего не мог понять. Этих людей прежде я не видел. А может, это односельчане, переселившиеся здесь, может, я их не знал, а они знают моего отца и обо мне слышали…

Так думал я, разглядывая стариков. Нет, совершенно незнакомые лица.

– Вы давно переселились сюда? – спросил я, не доверяя до конца своей памяти и зрению.

– Всю жизнь живём здесь. На этом месте жили ещё покойные родители мои, да познают они блаженство рая в Царствие Божьем.

– Откуда были родом ваши деды?

– Из того селения, которое стоит в версте от твоего аула, над мельницей в долине Черной реки. Но ты, гость мой дорогой, не волнуйся. Видно, Аллаху было угодно свести нас второй раз в жизни, чтобы испытать мою совесть.

– А разве мы виделись прежде?

– Да, мой сын, но прежде чем начать воспоминания, давай промочим горло «дьявольским» напитком и отведаем барашка, который может украсить ханский стол.

И в самом деле, мясо, тушёное в собственном соку с острой чесночной подливой и репчатым луком, смоченным уксусом, казалось ханским блюдом.

Впервые в жизни в глухую полуночную пору я ел с необыкновенным удовольствием, не переставая думать – за что такая честь?

Я вспоминал и никак не мог припомнить такого доброго деяния, совершённого мной, за которое можно выразить подобную благодарность.

Когда вдруг меня осенила мысль, что старик ошибся, что кто-то другой, сделавший ему добро, был однофамилец, кусок застрял в моём горле. С трудом проглотив его, я тихо сказал:

– Отец, и всё-таки ты ошибся, я не тот, за которого меня принимаешь. У нас ведь десятки людей, живущих в одном ауле, носят одни и те же фамилии и имена.

– Да, сын мой, Магомедовых, действительно, очень много, а с двойным именем, как твоё, не часто встретишь. Но это не главное, главное – это две родинки под твоей бровью – одна маленькая, другая большая – уж их-то никак не может коснуться рука времени, их-то я приметил в тот далёкий день, когда пришёл к тебе, и узнал теперь. Другого такого в вашем селении не было. Я ведь интересовался твоей судьбой и раньше, не раз к твоим родичам заходил, у односельчан спрашивал. Рассказывали они о том, что беда стряслась с тобой, а толком не объясняли. И не оставалось мне ничего делать, как молить Владыку миров, чтобы он отвёл беду от твоей головы и сохранил здоровье твоё и близких, кому ты дорог.

Слова седоглавого, смиренного добросердечного старика трогали меня до слёз, вместе с кусками мяса я глотал комок, сдавливающий моё горло, и тут я почувствовал, как стал сползать ледяной панцирь, сковывавший мою душу в течение многих лет страданий. Я вновь начал верить в добро и величие настоящего человека – человека, помнящего добро и умеющего быть благодарным.

Но что же я такого мог сделать этому незнакомцу, продолжал я ломать голову…

Наконец старик лёгким движением руки погладил пышные белые усы и начал рассказывать:

– Лет пятнадцать тому назад мой младший брат попал в беду. Жил он в районном центре, работал в сельпо. Недолго пришлось ему работать. Тамошние нечестные люди, имеющие отношение к торговым делам, на чём-то обманули его, подделали документы и его подпись. Схватили нашего Исмаила – так зовут моего брата – и посадили в тюрьму.

Пока занимались дознанием, никого из родственников к нему не допускали. Только после суда мне дали разрешение увидеться с ним. На свидании он рассказал мне обо всём так убедительно, что я не усомнился в его правоте. Да и среди жителей аула ходили слухи о том, что те двое, что взвалили вину на моего брата, люди бесчестные.

После беседы с Исмаилом душа моя не только омрачилась, но и наполнилась лютой злобой. Сначала хотел я, как истинный мужчина, пойти на них с огромным кинжалом, но потом передумал – решил поискать правду у тех, кто стоит близко к блюстителям закона.

Отправился я в город, там столкнулся с большими трудностями из-за незнания языка. Хожу по улицам, обращаюсь к встречным на своём, а они не понимают меня, как и я их.

Тогда решил пойти на базар. Я не сомневался в том, что именно там смогу без труда отыскать своих соплеменников. И не ошибся. В рядах, где продавали фрукты, я услышал слова родной речи.

Один из пожилых людей, оказавшись моим земляком – которому я излил всё, что таил на душе – назвал мне твоё имя, сказав:

– Сходи к нему, говорят, что он сын хорошего отца, человек душевный, приветливый и внимательный к нуждам просителя.

Это про тебя, значит, так говорили, – добавил старик.

Я вознёс хвалу Всевышнему, поблагодарил земляка и пошёл, повторяя название учреждения, в котором работал ты.

К великой радости моей, ты оказался на месте, встал, как положено, когда входит старший по возрасту, пожал руку, усадил в кресло и внимательно выслушал меня с начала до конца.

После того, как я выложил перед тобой все свои переживания, сомнения и обиды, ты стал утешать меня:

– Ничего, я познакомлюсь с делом, поговорю с теми, кто будет рассматривать его, подложные бумаги пошлём на исследование – не беспокойтесь, здесь разберутся, и если удастся доказать невиновность твоего брата, наказание понесут истинные преступники.

После твоих слов, казалось, свалилась глыба каменная с моих плеч. Окрылённый светлой надеждой, вознося хвалу Всевышнему и благодарственные слова тебе, я вернулся домой.

Ты оказался тем мужчиной, который достойно носит папаху и не бросает слов на ветер. Невиновность моего брата была доказана, его отпустили на свободу, а виновников наказали по заслугам.

Вскоре после этого я приехал в город, наполнив хурджины вяленой бараниной, сушёной колбасой, овечьей брынзой и горным мёдом. Я пришёл к тому учреждению, где работал ты, но тебя там не оказалось.

Женщина, которая сидела в передней комнате, что-то объясняла мне, и лишь по движению её рук я понял, что тебя там нет. Потом другой человек, понимавший наш язык, сказал, что ты на время уехал в Москву.

Гостинцы, которые я привёз тебе в знак благодарности, я не повёз обратно, а понёс на базар и раздал как милостыню немощным, страдальцам и нищим.

Я слушал и смотрел на этого представителя «тёмных» горцев, светящегося светом великой доброты и, копаясь в глубинах своей памяти, вспоминал о случае, который действительно имел место и которому ни тогда, ни позже я не придал особого значения.

Так мы просидели до рассвета.

Когда там, на востоке, из-за туманных цепей гор, стало подниматься словно пламя гигантского костра, утреннее зарево, я поднялся и, поблагодарив гостеприимных хозяев, хотел было уйти, но старик, положив руку на моё плечо, сказал:

– Нет, сын мой, я не отпущу тебя, это было начало, а конец будет там, – старик протянул руку в сторону долины реки.

– Спасибо, отец, я спешу, надо идти, сестра моя там, наверное, забеспокоилась.

– Ничего, пошлём старуху, она успокоит твою сестру, а тебя не отпущу, мой брат должен не только знать, но и увидеть своего спасителя. Ты посиди минутку, я сейчас, – произнеся это, старик торопливо вышел и комнаты и вскоре вернулся, говоря:

– Ну вот, конь осёдлан, можно ехать.

Я вышел во двор и увидел вислоухого приземистого мерина, такого же старого, как его хозяин. Глянув на него, я невольно вспомнил с грустью слова старинной русской песни «были когда и мы рысаками»…

– Садись! – крикнул старик.

– Нет-нет, садись ты, – возразил я.

– Конь подводится почётному гостю, а провожающий хозяин должен стоять у стремени.

– Но я младший по возрасту, и потом ты, отец, кажется, не провожаешь меня, а собираешься вести куда-то.

– Не куда-то, а к брату моему Исмаилу, он живёт в селе, работает бригадиром в колхозе. Что он подумает обо мне, если увидит, что я восседаю на коне, а самый дорогой наш гость семенит рядом!

Долго спорили мы со стариком, но я настоял на своём, отказался сесть на коня.

– Хорошо, – согласился старик, – только дай мне слово, что сядешь на коня, когда будем входить в аул и поедешь рядом со мной, иначе ты нанесёшь нам большую обиду.

Я уступил старику, и мы двинулись в путь пеше, ведя коня за уздечку.

Высокий, ширококостый старик, сутулясь, шёл неторопливо, задумчиво глядя под ноги. Его седые, свисающие по углам рта усы и короткая бородка придавали скуластому лицу квадратную форму. И на этом грубом, смуглом, испещрённом глубокими морщинами лице удивительно молодым блеском светились голубые глаза. Это особое сияние глаз, свойственное влюблённым и счастливым, как-то не вязалось с его годами и со всем внешним обликом. Разговаривая с ним, я старался заглянуть в глубину глаз, словно хотел разгадать тайну их загадочного свечения.

Но немногословный горец сам непринуждённо поведал мне то сокровенное, что хранил в душе, и мне стало понятна та нежность, с которой он произнёс: «Совдат-жан».

И ещё почему-то, глядя на старика, в уме повторял я имя старухи. Совдат-жан. Обычно главы семей преклонного возраста в наших аулах обращаются к своим престарелым жёнам «ей-жена» и редко кто назовёт их по имени, а ласкательное «жан», что значит душечка, не позволит себе произнести, тем более в присутствии посторонних, ни один мужчина, носящий на голове папаху Когда мы немного утомились, присели у родника, я спросил своего спутник:

– Жена твоя без людей не скучает?

– Думаю, что нет, не даю я ей скучать, – отвечал старик, улыбнувшись и лукаво глянув на меня, опустил глаза.

Что-то сокровенное таит в душе этот бывший удалец, подумал я, невольно заражаясь его весёлым настроением, а старик, вдруг сделав серьёзное лицо, начал рассказывать:

– Вторая она у меня. Недавно сошлись. Первая умерла лет пять назад, а Совдат овдовела смолоду. Сбежал от неё муж в тяжёлую минуту, с тремя дочерьми бросил.

– Да как же он мог оставить такую хорошую женщину? Видно, и красивой, и стройной была смолоду, – заметил я.

– Красивей её в районе не было, и гибка, и стройна, как газель. Не один джигит вздыхал по ней, и я в юные годы терял голову, мечтая о ней.

– Кто же вам помешал соединиться сердцами? – поинтересовался я.

– Судьба, – задумчиво ответил старик, – беден я был. Отец мой и я пасли отары её отца. Сам хозяин человек был неплохой, и душою добр, и сердцем щедр, и богобоязнен. А вот брат его старший был человек властный и жестокий. Это он ещё с пелёнок повелел считать Совдат наречённой сына своего, чтобы состояние сохранить при богатом роде своём.

– А Совдат нравился брат двоюродный?

– Нет, ко мне благоволила она. Весной, когда мы возвращались с отарами и начиналась стрижка овец, она не отходила от меня. И на луга альпийские на свидания ко мне приходила. Однажды застал нас жених наречённый на лужайке у родника и кинулся было на%неё, я оттолкнул его. Тогда оголил кинжал и на меня. Но%я не испугался, потому что был поздоровее и посильнее его. Схватил его за руку и вывернул так, что кинжал выпал, швырнул лезвие ногой в обрыв и сказал ему:

– Уйди! Нет причины для кровопролития.

На другой день на кошару пришёл хозяин и сказал мне:

– Сын хорошего отца. Много лет верой и правдой послужили вы мне и, видит Аллах, не хочу я, чтобы змея вражды проползла между нами. Не кичусь богатством своим, не упрекну тебя за бедность, потому что самым большим богатством считаю мужество, честь и совесть, которыми наделил тебя Аллах и, конечно, если бы на то была моя воля, зятем бы избрал я только тебя.

Но ты пойми меня правильно и не осуди за то, что не могу пойти я против воли старшего брата – главы семьи, который заменил мне отца и честно выделил половину наследства. Прошу тебя, ради Всевышнего, не сей семя вражды между братьями ради любви своей.

Любовь скоротечна, как сама жизнь. В юности бурлит, как весенний поток, иногда расплескается по скалам жизни, не донеся своих струй до большой реки, а порой, если настоящая эта любовь – и в море большое превратится.

Я понял смысл слов хозяина, но о прочей мудрости их не подумал.

– Конечно, мог я увезти Совдат в чужие края и зажить там с ней в своё удовольствие, но не смог, преградой на пути стала доброта хозяина. Не мог я отплатить ему злом за всё то добро, что он делал для меня и отца моего. Мучился я мукой обречённого и все же нашёл в себе силы подавить страстное чувство любви.

Женился я вскоре, вышла замуж и Совдат за брата двоюродного. Жену свою не обижал я, но чувств к ней никаких не питал и потому не спешил к ней и уйти от нее не торопился. А любовь к Совдат всё же не смог вытравит из груди своей.

Через несколько лет нагрянула беда на головы наших сельчан. Пришёл приказ из райцентра об их выселении из аула.

Отношения мои с бывшим хозяином были хорошие и потому я решил помочь ему собраться и проводить до города.

Совдат с мужем и двумя детьми, свёкром и свекровью ехали в одной машине с нами. Привезли нас в порт. Вдруг во время погрузки на баржу исчез муж Совдат. Звали его, искали повсюду, но он так и не появился. Кричали, плакали старухи, когда баржа отчалила от берега, а Совдат с ласковой грустью во взгляде смотрела на меня.

Ком подкатился к горлу моему, едва удерживал я слёзы. И думал я, за это не может осудить меня сам Бог.

Старик вздохнул глубоко и заплакал.

– А что же потом? – не скрывая любопытства, спросил я.

– Потом они вернулись со взрослым сыном, прах остальных приняла чужая земля.

К тому времени умерла моя жена. И муж Совдат так и исчез с тех пор без вести.

Однажды, в состоянии тяжёлого недуга, готовясь предстать перед священным судом Всевышнего, я поведал сыну о несчастной любви моей к Совдат и попросил позвать её, чтобы проститься до встречи в вечном царствии.

Сын мой Осман к тому времени уже стал человеком учёным, обзавёлся семьёй и работал в колхозе зоотехником.

Не возразив, выполнить мою волю ушёл он. Долго ждал я его. А когда он возвратился, я увидел вместе с ним Совдат и её сына – почтенного учителя сельской школы. Осман подвёл Совдат к изголовью моей постели и сказал:

– Папа, отныне она будет всегда возле тебя. Она согласилась заменить мне мать, а ты станешь отцом для Гамида – для сына Совдат.

Итак, на закате лет своих я обрёл счастье уединённой жизни в мире и согласии с владычицей своего сердца.

– А разве с годами чувства не остывают?

– Сын мой, настоящая любовь с годами крепнет, и поверь мне – преданная спутница жизни мужчине больше нужна, когда он, придавленный старостью, уйдя от мирской суеты, вынужден прибывать в покорном ожидании неизбежного. И тогда эта сбережённая любовь, эти сокровенные чувства, волнуя кровь, согревают остывающую душу и отгоняют грустные думы.

Закончив рассказ, старик поднялся, подошёл к роднику, присел на корточки, зачерпнул горстью воду, выпил глоток, пригладил усы и сказал:

– Двинемся с богом.

Сакля младшего брата старика находилась в центре аула. Хозяин оказался дома. Он вышел навстречу, привязал коня возле летнего стойла.