Текст книги "Дань ненасытному времени (повесть, рассказы, очерки)"

Я буквально подскочил с места и заходил из угла в угол, нервно ломая руки и едва сдерживая себя от страшного намерения.

– Подави в себе гнев. Не подчиняйся голосу зла. Не дай восторжествовать нечистой силе! – вдруг вспомнил я слова, которые часто повторяла моя бабушка, обращаясь ко мне в далёкие дни отрочества.

Я вспомнил свою бабушку, маленькую, седенькую, нежную, бесконечно добрую, которая собственной скупой лаской и религиозно-житейской мудростью могла покорить и подчинить своей скрытой воле не только нас, детишек, но и взрослых. Так вот, она постоянно, вселяя в мою детскую душу святую веру в Бога, убеждала, что в каждом человеке, как и во всей вселенной, постоянно происходит борьба между добром и злом, и что нередко приходят к власти злые духи и начинают править миром.

В каждом человеке, говорила она, живут два духа – дух добра и дух зла, которые постоянно соперничают и противоборствуют. И только тот, кто верует и обладает светлым разумом, способен при содействии священной воли Всевышнего подавить в себе гнев, приглушить зов злого духа, влекущего к злодеянию, во имя торжества добра, угодного Всевышнему.

Помню, в те легковерные, буйные, бесшабашные годы отрочества и юности эта внушённая бабушкой мудрость не раз удерживала меня от совершения опрометчивых поступков, заставляла обойти «острые углы» при возникновении конфликтных ситуаций и не только сдержать себя, но и удержать тех, кто оказывается рядом.

Вот и теперь, превратившись в человека, неверующего ни во что святое, я невольно подчинился внушённым мне когда-то бабушкой изречениям мудрецов, в душе которых властвовал добрый дух, и подавлял в себе вспыхнувший гнев.

Я понимал, что теперь не время для мести. Я должен сполна принести последний долг матери, предать её земле, соблюсти все обряды в течение семи, сорока дней и годовщины.

Мне, ради моей любимой матери, безмерно страдавшей из-за меня, ради ее памяти, надо не быть дураком, не лезть напролом с поднятой рукой.

Бей врага его же оружием: вспомнил и слова, произнесённые где-то. Оружие Гамзата – коварство, предательство, скрытая затаённая злоба…

Видимо, то, что сделал Гамзат в отношении меня, не знают ни наши жёны, ни наши дети, иначе не пожелали бы мои домочадцы звать на помощь именно этих соседей в минуты кончины матери.

Я глянул на бледные, обострившиеся черты покойной. Но придёт ли он, Гамзат, в этот дом после того, как ему сообщат о моём возвращении? Выразит ли соболезнования или поздравит с приездом? Какими глазами он посмотрит на меня? И найду ли в себе силы, чтобы удержаться, не плюнуть в лицо, не издать вой раненого одинокого зверя…

Нет, этого делать нельзя. Это будет проявлением слабости. Горцы – наши отцы и деды – принимали достойно, с честью даже кровного врага, если он входил без оружия. Наши бабушки позволяли раскаявшемуся кровнику прикоснуться устами к материнской груди, и это означало, что из врага кровник превращался в сына.

Эти суровые обычаи и традиции, быть может, в те времена были нужны и имели значение – рыцарские. Быть может, был смысл мириться с одной жертвой, нежели подвергать целые родственные союзы уничтожению кровоотмщением.

Но я не прощу Гамзату предательства, основанного на клевете, никогда. Лучше бы он меня сразил кинжалом в порыве злобы. Мне легче было принять смерть как мужчина от руки мужчины, нежели принять позор беспомощности и унижения. А за что – снова задавал себе вопрос и отвечал – ни за что, за добро, за преданную, чистую, бескорыстную дружбу.

От этих мыслей и дум меня отрезвила вошедшая жена. С заплаканным лицом, тихим голосом робко произнесла она:

– Уже рассвело, нельзя же так, надо сообщить людям, созвать своих.

Я молча кивнул головой и вышел из комнаты во двор. Здесь я увидел сыновей около стены, они готовили из досок скамьи для мужчин. Младший подбежал ко мне, прильнул плечом к моей груди и тихо заплакал.

– Ну что ты раскис, как девочка, – строго сказал старший, который, видимо, заменил главу семьи в моё отсутствие.

Весть о моём приезде и внезапной кончине моей матери с быстротою ветра облетела наш небольшой городок. С утра до поздней ночи шли люди, жали мне руку в скорбном молчании, мужчины усаживались рядом, во дворе, женщины входили в дом.

Я был обрадован тем, что народ наш сохранил хорошие традиции помощи в беде.

Нас, самых близких, оградили от всех хлопот. Заботу по организации похорон и соблюдению ритуалов взяли на себя наши родственники, соседи, кунаки, съехавшиеся из ближайших аулов. И, конечно же, среди первых соседей, пришедших в дом, оказался Гамзат.

Где-то на улице, наверное, я бы не узнал его. Несмотря на свободную жизнь, проведённую в эти годы в полном довольствии и достатке, он заметно изменился. За счёт чрезмерной полноты раздался вширь и от этого, казалось, стал ниже ростом. Округлившееся лицо, седые виски, залысины, протянувшиеся ото лба до темени, придавали лицу форму квадрата. Небольшие серые глаза, казалось, воровато прятались за набухшими веками.

Я сидел на скамье, когда он вместе с другим соседом вошёл во двор. Я не поднялся навстречу, не подал руки.

– А, дядя Гамзат, вот папа, приехал, а бабушка не выдержала… – недоговорил мой старший сын, идя навстречу.

Гамзат сказал что-то невнятное в ответ и, побагровев от смущения, стал медленно приближаться ко мне.

Я не поднял головы – боялся, что в моих глазах сверкнёт ненависть, что у меня не хватит сил сдержать себя, если я посмотрю в его бесстыжие очи.

Это секундное молчание для меня и, наверное, для него было пыткой.

Мне нужно было найти в себе силы, чтобы не дать разгореться тлевшему долгие годы в моём сердце очагу, взывавшему к мести, а Гамзату, быть может, подобная встреча не составляла труда, как человеку, лишённому чести и совести.

Видимо, и он опасался первой встречи со мной, о чём можно было судить по его настороженным шагам и движениям. Конечно, оба мы были уверены, что смертью моей матери был переброшен непрочный мосток через пропасть, проложенную между нами. Я не сомневался в том, что душе он был рад этому настолько, насколько был удручён я.

Отойдя от меня, он подошёл к моему старшему сыну и стал с ним о чём-то говорить. Я, конечно, догадался, что он хочет дать денег на похороны и был рад, что успел вовремя предупредить жену и сына.

По нашим обычаям, родные, близкие и друзья складываются и выделяют какую-то сумму денег, как помощь на похоронные расходы, поминки и т. д.

В категорической форме я запретил жене и сыну принять даже рубля от кого-нибудь:

– Если в доме нет денег, займите у кого-нибудь из посторонних, заложите какую-нибудь ценность, но брать денег не смейте. Я, сын, и вы, внуки, должны похоронить мать-бабушку за собственные средства. Мы же не нищие!

Гамзат был, наверное, не только удивлён, но и огорчён, поскольку я лишил его возможности быть ему обязанным за подачку – подкуп, в силу воздействия которых он верил больше, в чем в какую-нибудь мораль и букву закона. Я помню, как он, ещё в молодости, оценивал человека по принципу «нужный» и «ненужный», «пригодится» или «не пригодится».

Он мог отказаться пойти на свадьбу к бедному товарищу и напросится на пиршество богача, где на виду у всех швырнуть музыканту или танцующим последнюю пятёрку.

Дома не ждали меня потому, что я не писал им. Мой неожиданный приезд взбудоражил всех. Наш дом в первые дни был полон гостями. Родные и близкие съезжались из города и аулов, чтобы поглядеть на меня.

Мои малолетние дети успели повзрослеть за десять лет, а жена поседела от горя, как и я.

Жажда мести – она продолжала томить меня с прежней силой, как только я оставался один, но почему-то теперь мне не хотелось спешить – видимо потому, что я не насладился долгожданной свободой.

В первые же дни своего приезда я спросил у жены о Гамзате:

– Здесь он, работает по-прежнему спокойно, – ответил ничего не знающая жена.

Каково же было моё удивление, когда в тот же день к вечеру, в толпе других мужчин, пришедших поздравить меня с возвращением, увидел Гамзата. На сей раз он не отвернул лица, но глаз опущенных так и не поднял за весь вечер. И никто из присутствующих родных, близких, друзей, соседей не знал, за что и по чьему клеветническому доносу я был осуждён.

И какой силой воли должен был обладать человек, томимый жаждой мести… – думал я о себе, когда со спокойным видом протягивал приветственную руку подлецу.

Гамзат всегда слыл человеком трезвым. А в этот вечер, к великому удивлению кунаков и соседей, он опрокидывал в свою глотку один стакан «чихиря» за другим.

– Гамзат, что с тобой? Или ты радуешься возвращению друга больше чем остальные? – с улыбкой заметил один из гостей.

– Сегодня, как никогда, мне хочется пить, – смущённо ответил Гамзат, опорожняя очередную порцию.

Я хотел сказать, что пьют не только на радостях, но и от горя, или когда хотят заглушить нечистую совесть. Но почему-то я не верил в то, что у Гамзата есть совесть. Тот, кому не дана она от природы, не может её приобрести за деньги. А пьёт он, скорее, от страха. Люди подлые отличаются трусостью – в последнем я был уверен.

Вечером, когда люди разошлись и в доме остались самые близкие родственники и ближайшие соседи, в дом взволнованно вошёл человек, показавшийся мне незнакомым. Он остановился передо мной, потом окинул взглядом с ног до головы и воскликнул:

– Гирей, друг мой, – обнял грубо, по-мужски. – Не узнаёшь, неужели так сильно изменился?

– Андрей, – нерешительно произнёс я.

– Ну конечно, Скворцов.

– Скворец? – с грустной улыбкой сказал я.

– Он самый!

Это был мой друг на факультете, койки наши в общежитии стояли рядом. Хороший он был парень, способный, но с ленцой, как многие интеллектуалы – весельчак, балагур, повеса, а в общем – «рубаха» парень.

Родители его жили в Таганроге, а тётка по матери – в Дагестане, замужем была она была за лезгином. И потому Андрюша иногда каникулы проводил в горах.

Я был очень рад его приходу. Не менее радовался и Андрей – взволнованно, от души выразил он соболезнования, уверял, что переживал очень, когда узнал о постигшей меня беде.

Пытался разыскать место моего нахождения, но безуспешно, и вот сегодня, приехав навестить больную тётушку, узнал о моём возвращении.

В те студенческие годы я познакомил Андрея с Гамзатом. Мы часто проводили вместе каникулярное время, проводили летние вечера у Гамзата.

– О, Гамзат, я, конечно, не сомневался в том, что в такую минуту вы будете рядом с другом, – сказал Андрей, идя навстречу вошедшему в дом Гамзату.

Мой бывший друг как-то кисло улыбнулся и с опущенными глазами пожал руку Андрея.

– Заходите сюда, в комнату ребят, – сказал я, открыв дверь, а дочери велел принести что-нибудь съестное.

Андрей, подняв с пола свой огромный портфель, вошёл первым, за ним Гамзат. Нашу отчуждённость и молчаливость Андрей, наверное, расценил как траурную печаль, и старался быть оживлённым и воспоминаниями рассеять нашу грусть.

– Я знаю, – сказал он, – что горцы Дагестана поминают покойных без хмельного, но в данном случае – ради меня, русского человека – давайте помянем твою матушку вином и заодно отметим твой приезд. Ты не возражаешь? – обратился он ко мне и, нагнувшись, вынул из портфеля бутылки коньяка, водки и вина.

– Ты, когда не брал в рот хмельного, помнишь, мы называли тебя муллой, а как теперь? – обратился Андрей к Гамзату.

– До этого вечера придерживался сухого режима, – ответил Гамзат, не поднимая головы.

– А знаешь, Гамзат, сегодня, увидев тебя после стольких лет разлуки, я почему-то подумал, что ты стал не только чревоугодником, но и преданным поклонником Бахуса, – заметил Андрей.

– Какого Бахуса? – спросил Гамзат.

– Был такой древнегреческий бог вина.

– А-а, – протянул Гамзат, делая вид, что вспомнил.

– Если ты настоящий друг, сегодня должен выпить, – продолжал Андрей, наполнив гранёный стакан и ставя его перед Гамзатом.

Гамзат заколебался, потом взял стакан и, сделав несколько больших глотков, опорожнил.

– Я, конечно, не сомневался никогда в нерушимости твоей дружбы с Гиреем, уверен, что ты пойдёшь за ним в огонь и в воду – это хорошо, это настоящая бескорыстная дружба мужская, проверенная годами. Такой дружбе можно позавидовать, – искренне восторгался Андрей, а Гамзат тем временем, сражённый этими словами, схватил бутылку с водкой, наполнил стакан и тоже осушил залпом.

– Здорово! Но если ты никогда не пил, то, может, не следует начинать с таких ударных доз, – заметил Андрей.

Но остановить Гамзата, рука которого потянулась к бутылке с коньяком, не смог.

Гамзат пил, не обращая внимания на нас, его красное мясистое лицо стало багровым, голова наклонялась всё ниже и ниже. Наконец, она свалилась на стол, как тыква, которую не удержал стебель.

– Что с ним? – кивнув головой, спросил Андрей.

Я молча махнул рукой. Мы посидели ещё немного, поговорили, потом Андрей поднялся, распрощался.

Гамзата привести в чувство не удалось. Когда его ставили на ноги, он валился, словно огромный переполненный бурдюк. С трудом выволокли его ребята из комнаты и потащили к роскошному особняку.

На другой день он пожаловался на сильную головную боль и не пошёл на работу. Андрей, прибежавший с утра ко мне, пошёл проведать Гамзата и порекомендовал ему для облегчения состояния похмелиться. Потом, когда возвратился и сел рядом со мной во дворе, долго молчал.

– Ну, как он? – спросил я, указав взглядом в сторону его особняка.

– Да он-то ничего, отойдёт.

– А что чего? – задал я снова вопрос.

– Ты знаешь, Гирей, я обалдел…

– От похмелья, что ли?

– Да нет, от богатства, которое увидел.

– Люди от природы завистливы и злы – писал итальянский мыслитель Макиавелли, ещё в XV веке.

– Кто-кто, но ты, Гирей, знаешь, что я не завистлив и не зол.

– Да, конечно, это я пошутил, извини; а что касается богатства моего соседа – не удивляйся.

– Да как же «не удивляться», если нужно даже возмущаться!

– Кому это нужно?

– Тебе, мне, нам – хозяевам страны. Надо же, – возмущался Андрей, – человек без всякого образования, выходец из бедной семьи, простой работник – и вдруг за какие-нибудь 10–15 лет приобретает такое состояние, какое, пожалуй, не имел ваш бывший князь Тарковский. И никто не интересуется, откуда всё это. Ведь и дураку ясно, что не трудовое. Вот мы с тобой и другие, такие как мы, можем приобрести такое?

– Что же особенного увидел ты в его доме – ковры, мебель? – спросил я.

– Как – что особенного? Не только ковры и мебель, разве ты не обратил внимания – у него не дом, а магазин антикварный! В его сервантах, на дорогой мебели рядом с сервизами «Мадонна» – старинные уникальные статуэтки, цветной хрусталь, фарфоровые вазы, серебро, бронза. А зал – не меньше сорока квадратных метров, с огромной хрустальной люстрой. Да у него в прихожей лежит ковёр получше чем твой в гостевой, разве ты не видел?

– Нет, я не заходил к нему.

– Не успел – так пойди, полюбуйся, поучись у друга и земляка, как надо жить.

– А ты поучился? – спросил я Андрея.

– Не гожусь я в ученики к Гамзату, – ответил он.

– А почему ты считаешь, что я гожусь?

– Не считаю, а так, к слову пришлось – обидно за себя и за тебя.

– На кого обида?

– На судьбу.

– Не ропщи, – казал я, – меня судьба научила довольствоваться самым малым. Всё это ерунда. Не это главное в жизни, а совесть.

– Я согласен, но кому нужна твоя совесть? – махнув рукой, сказал Андрей.

– Ну, прежде всего мне, моим близким, настоящим друзьям, таким, как ты, а богатство и роскошь, коли их придумали люди, должны же кому-то принадлежать…

– Должны, конечно, но почему именно жуликам, дельцам, а не честным труженикам? – возразил Андрей.

– Честным труженикам не на что и некогда заниматься сбором показных безделушек – мне, например, всё равно, кому они принадлежат.

– Нет, мне всё это не нужно, а коли эти произведения искусства имеются и создаются, пусть они принадлежат обществу, людям, например, живущим в домах престарелых, инвалидов, детским учреждениям, а не хапугам.

– А разве в России таких, как Гамзат, нет – или это свойственно кавказцам?

– Есть, наверное, только я не видел, – снизив тон, ответил Андрей и задумался.

– Друг мой, я понимаю тебя, не обижайся, если скажу – голодный завидует сытому, бедный – богатому, больной – здоровому; так было, есть и будет, – сказал я, положив руку на плечо Андрея.

– Да пойми ты, не завидую Гамзату, а возмущаюсь, обидно как-то за всех, таких как мы, обидно. Вот ведь настоящий ворюга, только не пойманный – не обижайся, что я так говорю о твоём близком друге, ты же ведь тоже согласен, правду говорю.

– Оставим, Андрей, это разговор.

– Хорошо, Гирей, оставим. Ты как настоящий кавказский мужчина ставишь себя выше «мелочей» и, конечно, простишь меня, русского «мужика», безобидного болтуна. Я понимаю, Гамзат для тебя ближайший друг. И я, конечно, понимаю, что не во всех случаях справедлива поговорка, гласящая – «покажи мне, кто твой друг, я скажу, кто ты».

Через несколько дней Андрей уехал.

Гамзат – завбазой, вор и мошенник, а потому человек состоятельный и, конечно, уважаемый такими, как сам. У него роскошная усадьба, дом – полная чаша, двор-сад, который не уступит зелёным тенистым убежищам бахчисарайского дворца и автомобиль «Победа» в личном в гараже. Сам Гамзат не умеет водить машину – ждёт, пока подрастёт сын.

Этот мошенник, которому без суда и следствия можно пришить экономическую диверсию, считается в городе человеком уважаемым. Даже городское начальство почтительно раскланивается с ним, памятуя изречение безвестного «мудреца» – «не пойман – не вор».

Нет, не позавидовал я сытой, богатой жизни Гамзата. Всё равно все знают, что живёт он не на трудовые деньги, живёт на свободе, потому что делится с другими, а грабит он не отдельных лиц, а государство, и ведь не всякий поймёт, что грабит народ.

Надо убить Гамзата – убить за себя, за десять лет тюрьмы и за народ.

Но каким образом? Ринуться в бой с обнажённым оружием, открыть забрало по-рыцарски?

Нет, так нельзя, начнётся кровная вражда. Я вспомнил слова мудреца, имя которого запамятовал. Так вот, это мудрец сказал: «бей врага его же оружием». Оружие Гамзата – ложь, клевета, коварство, умение душить чужими руками. Но на это тоже нужно быть способным.

Я начал обдумывать методы и строить планы уничтожения Гамзата. Моя старшая дочь работала медицинской сестрой в инфекционном отделении больницы. Я стал частенько захаживать к ней во время её ночных дежурств. При каждом своём визите я поглядывал на ёмкости в шкафу над умывальником, на которых были написаны названия растворов (разумеется, ядовитых).

Я решил отравить Гамзата, прибавив ядовитый раствор к спиртным напиткам, которыми решил угостить коварного соседа.

Мои дети, чья жизнь протекла без баловства, излишеств, окруженные заботами бабушки и матери, учились хорошо и во всём помогали старшим, которые вели домашнее хозяйство. Сыновья, окончив школу, стали работать на заводе. А дочь, по рассказу жены, мечтала стать врачом. В процессе учёбы она особое внимание обращала на предметы, предусмотренные для вступительных экзаменов, и по этим дисциплинам имела твёрдые пятёрки.

Дочь Гамзата, была посредственной ученицей и вовсе не собиралась посвятить свою жизнь медицине. Сделать её доктором захотели её родители.

Заявление в мединститут они подали в один год. Моя дочь сидела с дочкой Гамзата рядом, когда они писали сочинение и позволила ей «сдуть», а договорились они писать сочинение на одну и ту же тему. Также она слушала, как дочь Гамзата неуверенно, путая даты и события, отвечала по истории. Дочь моя была удивлена и возмущена, когда в списках прошедших по конкурсу не увидела своей фамилии – зато прошла дочь Гамзата.

Девочка вернулась домой в слезах, несколько дней плакала, не выходя из дома, в особенности, когда узнала от матери о том, что жена Гамзата отвезла жене директора мединститута драгоценное кольцо с большим бриллиантом. В истерике девочка кричала, что выведет их на чистую воду, что теперь она поступит только в юридический институт, после окончания которого станет прокурором и пересажает всех взяточников и мошенников.

Но пыл возмущения прошёл. Она устроилась на работу санитаркой в больницу и поступила на вечернее отделение медицинского техникума.

Я не избегал встречи и общения с Гамзатом. Напротив, искал их. Мне доставляла удовольствие моральная пытка, которую, как мне казалось, испытывал Гамзат в моём присутствии.

Ни в первый, ни в последующие дни никаких вопросов, объяснений между нами не произошло, т. е. ни слова о прошлом.

Казалось, оба мы боимся коснуться его роли доносчика, «сексота» и тайны, которую хранили в глубинах памяти.

Но в наших молчаливых взаимоотношениях существовали две особенности. Проницательная пытливость моего взгляда, как будто всегда спрашивающего «Ну что, негодяй, каково теперь тебе?» и страх его, изобличённого – как будто застигнутого врасплох при совершении нечистого деяния…

Скажу откровенно, что жажда мести ни на минуту не покидала меня. И что только я не придумывал, какие только планы уничтожения не строил!

Но чтобы быть до конца правдивым, должен признаться – убрать его открыто, по-рыцарски, я теперь не хотел. И чем дольше наслаждался радостью свободы, тем больше пугался неволи; значит, нужно было придумать метод постепенного, незаметного уничтожения этого ничтожества.

Убивать постепенно… Способ должен быть верный. Надо найти какое-то ядовитое вещество, которое можно насыпать в пишу или питьё. Но каким образом? Как это практически осуществить?

Наиболее удобный и надёжный способ – отравлять, прибавляя к спиртным напиткам. Мне невольно вспоминался тот вечер, когда Гамзат с каким-то отчаянием, впервые в жизни, если можно поверить его словам, осушал один стакан за другим вина, водки и коньяка, и как он в состоянии тяжёлого опьянения без чувств был вынесен из комнаты.

С этого и начну, решил я.

Я не стал устраиваться на работу, соблюдал траур, как положено по обычаю в течение сорока дней. Однако, несмотря на запрет употребления спиртного в такие дни, я каждый вечер покупал бутылку водки, приглашал в отдельную комнату Гамзата и там распивал с ним – старался как можно меньше выпить самому и как можно больше подлить «другу».

Гамзат пил, пил по-прежнему молча, не глядя мне в глаза, не отказываясь ни от одного стакана. Пил не только за мой счёт, а со временем сам стал приносить дорогие коньяки и угощать меня. И каждый раз мне удавалось как-то изловчиться, отвлечь его, чтобы выплеснуть напиток из своего стакана. Затем я решил вместо посуды из прозрачного стекла пользоваться в таких случаях фарфоровыми чашечками, чтобы не было видно количество содержимого.

Гамзат, конечно, не сомневался в том, что каждодневным употреблением спиртного я «заливаю» горе утраты, а прошлое предано забвению.

По истечение сорока дней я поступил на работу. Наши «жертвоприношения Бахусу» и по истечение траурных дней продолжались регулярно, а по выходным дням – с утра до вечера. Поскольку мы никуда из дома не отлучались, после изрядного употребления хмельного заваливались спать.

Жёны наши не обращали на это никакого внимания и даже, кажется, были рады этому.

Чтобы не хмелеть и ограничить воздействие спиртного, перед тем как «раздавить» чекушки я проглатывал сливочное масло и вообще плотно наедался. Гамзата же с коварством, присущим истинному врагу, старался напоить натощак, ставя на закуску зелень или фрукты.

В одно из воскресений я напоил его так, что он лишь с помощью моих сыновей дополз до своей роскошной виллы, а утром не пошёл на работу.

В тот понедельник его помощник по базе неудачно провернул какую-то мошенническую сделку и они, как говорится, «погорели». Внезапно нагрянувшая ревизия обнаружила крупную недостачу. Чтобы не довести дело до следствия, Гамзату пришлось выбросить крупную сумму на подкупы, а задолженность погасить, продав «Победу».

И в те дни, когда Гамзат ловчил, стараясь замести следы своего преступления и удержаться на доходном месте, я подстерегал его, как хищник – жертву, и заставлял пить.

Затем наступило такое время, когда не пить Гамзат не мог. Он стал пить водку, где представлялась возможность, пропивал своё. Вокруг него стали роиться опустившиеся, допившиеся, как говорится, «до ручки» алкоголики. Теперь пить заставлял не я его, а он меня. Я же всячески старался избегать его.

Теперь его розовое лоснящееся лицо приобрело багрово-синюю окраску, а отёчные веки позволяли глазам глядеть на мир через узкие щели.

В роскошном особняке его воцарились удручающая тревога и гнёт забулдыги.

Я не торжествовал. Мне было жаль его жену, мать и ни в чём не повинных детей, которые страдали. Мне казалось, что избавление от пьяницы, превратившегося в деспота, принесёт облегчение им – в особенности когда его, наконец, сняли с работы, и он стал таскать из дома вещи, продавать за бесценок и пропивать.

Жажда мести не утолялась во мне даже теперь, когда я смотрел на него и понимал, что он – живой труп. Мне казалось, что настало время нанесения последнего удара.

Я хотел отравить его.

Мне нужен был яд, а где его взять?

Дочь моя работала медсестрой при инфекционной больнице. Я зачастил к ней по вечерам в дни её дежурств, находя всякие предлоги.

Когда она отлучалась из сестринской, я подходил к шкафу, раковине, где стояли ёмкости с дезинфицирующими ядовитыми растворами.

Решил остановиться на бутылке с этикеткой с изображением белых костей крест-накрест на чёрном фоне, с надписью «сулема». Мне удалось отлить яда в пузырёк. Я принёс его домой и спрятал под балкой в погребе.

Через несколько дней я вновь пошёл к дочери в больницу, понес свежеиспечённые пирожки с плавленым сыром, которые любила дочь.

– Скажи, – обратился я к ней, – эти дезрастворы, которыми вы моете руки, не представляют опасности при наружном применении? – спросил я.

– Ну, конечно, нет – мы ведь после обеззараживания споласкиваем руки водой.

– А что ядовитее, раствор карболовой кислоты или сулемы?

– И то и другое, в зависимости от концентрации, но сулема, пожалуй, ядовитее, быстро поражает почки… А почему ты этим интересуешься, папа?

– Да так просто, любопытства ради, – ответил я.

И вот в один из дней я купил пол-литра водки, отлил немного, долил до горлышка раствором сулемы и закрыл бутылку.

Дело было в субботний вечер.

После добавления яда в водку меня сразу охватило страшное волнение. Мои руки и ноги стали дрожать, словно в лихорадке. Я не находил себе места в ожидании прихода Гамзата, за которым послал сына.

Когда он появился во дворе, моё волнение ещё больше усилилось.

Какой-то голос, потрясая мою грудь сильными ударами сердца, требовал: «преступник», «убийца», «негодяй», «не смей это делать».

Другой голос подстёгивал: «не бойся, сделай то, что задумал, никто не узнает и подлец будет отмщён».

Гамзат, успевший за день «нализаться», сидел на скамье под навесом, за маленьким столиком, бормоча слова русских песен, которые хоть не конца, но сумел заучить.

 
Ой, мороз-мороз, не морозь меня,
Не морозь меня, моего коня.
Моего коня белогривого…
 
 
…Налей, выпьем, ей-богу, ещё…
Бездельники, кто с нами не пьёт…
 

Я раскупорил бутылку трясущейся рукой, взял со стола стакан, наполнил до края.

Гамзат, довольно улыбаясь, протянул руку за стаканом, и тут я вдруг уронил и стакан, и бутылку.

Двор был мощёный, о камни они разбились вдребезги.

Из уст Гамзата вырвался мат. С досадой глядел он на то место, откуда струился резкий аромат «молочка из-под бешеной коровы» – по образному выражения алкашей.

Конечно же, выронил я стакан и бутылку не случайно, а намеренно. Не хватило во мне духу.

«Тряпка», «жалкий трус» – сказал один из внутренних голосов.

«Молодец, хорошо сделал» – похвалил второй голос.

Я сразу успокоился, сел на скамью и облегчённо вздохнул.

А в полночь, когда меня вновь стали одолевать беспокойные воспоминания и томить жажда мести, я стал укорять себя в трусости, слабодушии и стал строить новый план отравления.

Образ жизни горцев, который вели наши далёкие предки, не отягощал, а облегчал существование людей. В условиях же неволи такой уклад – пытка, в особенности для людей мыслящих.

Одолеваемый гнетущими думами, проклиная превратности несправедливых судеб, возмущаемый грубостью чиновников, цинизмом, хамством и безнаказанным произволом тупого преступного быдла, человек уходит в себя, не находя покоя. Тяга, стремление к уединению становится мечтой. По крайней мере, так было со мной.

Очутившись на свободе, с первых минут как-то невольно я сторонился прохожих, обходил толпу, в ожидании поездов удалялся от толпы пассажиров, станционной суеты и толчеи.

С самого детства по доброте души я любил людей, животных. Я любил всё и всех – работу, народ, мать, жену, детей, родных, близких друзей.

И вдруг такое неожиданное подлое злодеяние со стороны ближайшего из друзей…

Любовь – это замечательное чувство, которое я дарю другим и приносящее радость мне, зависит от меня. А вот в отношении веры в человека – тут моя воля бессильна, она может ограничиться только неверием.

Потерять веру в человека, в особенности в того, которому доверял, очень тяжело. Беда в том, что прохвост, в которого потеряли веру, наносит урон душе разочарованного – он становится подозрительным, недоверчивым, обозлённым.

Откровенно говоря, после случившегося я перестал верить в искренность дружбы и не раз вспоминал где-то прочитанное или услышанное изречение древнеиудейского царя Соломона, который, каждодневно обращаясь к Богу, молил: – «Избави меня, боже, от друзей, а от врагов моих я сам избавлюсь».

А там, в лагере, я не только продолжал терять веру в людей, но и ненавидел охранявших меня грубых надзирателей, тупых, а потому жестоких представителей преступного мира, о которых один интеллигентный старичок сказал: «Это быдло я считаю упрёком Богу на земле – зоология на двух ногах».

Тогда другой интеллектуал заметил интеллигенту: «Не унижайте достоинство животного мира, ни один хищник не может превзойти зверство садиста».

Меня раздражали люди не только разговорами, но даже молчаливым присутствием.

Семья моя теперь, когда дети выросли и стали приносить матери свой заработок, перестала нуждаться. И потому я решил оставить работу, уехать и пожить в родном ауле.

Покинуть город мне хотелось ещё потому, что Гамзат стал донимать меня постоянным приставанием «пропустить рюмку» – мне хотелось бежать подальше от Гамзата, чтобы как-нибудь в безумном гневе не совершить того, что требовал голос зла – убить его.

Родные горы… после долгой разлуки я увидел их величественную красоту и оценил по достоинству.

Ехал я в открытом кузове полуторки по пыльной дороге, то петляющей серпантином по отлогим склонам гор, то поднимающейся на крутые перевалы, то спускающейся в живописные долины и вьющейся рядом с бурными потоками горных рек, солнечных долин и мрачных ущелий.