Текст книги "Мария Валевская"

II

Вот она Кернозя – полудеревня, полугородок неподалеку от Ловича. Зеленая базарная площадь, несколько старых облупившихся каменных домов, свежие красные пятна новых строений. Рядом с базаром – каменный костел с остроконечной башней. Дальше – белый, в духе классицизма, барский дом, в котором жила с матерью, братьями и сестрами Марыся Лончиньская, впоследствии жена камергера Валевского. Похоже, что со времен Лончиньских немногое переменилось в общей панораме городка. Но в частностях перемен много. В белом доме теперь амбулатория. На краю былого барского парка построили чудесную школу в ознаменование Тысячелетия Польского государства. Ученики этой школы заботливо ухаживают за «парком пани Валевской». Дантист амбулатории, а одновременно и «общественный надзиратель за парком и дворцом», Стефан Чарнецкий, строит обширные планы, как бы использовать местные достопримечательности для привлечения туристов. Старожилы Кернози делятся рассказами, слышанными от прадедов. Сказывают, что бывал у Лончиньских сам Костюшко, будто ездил когда-то по Кернозинскому парку на белом коне сам «амператор Наполион» и кидал людям золотые. Легенды высосаны из пальца, так как Наполеон точно, а Костюшко вероятнее всего – никогда в Кернози не бывали. А вообще-то неизвестно, что в прошлом этой деревни правда, а что вымысел – особенно относительно былых обитателей барского дома.

В 1803–1805 годах – ас этого времени и следует начать рассказ о Валевской – отца Марии, Мацел Лончиньского (родовой герб – Перевязь), владельца Кернози и гостыньского старосты, уже не было в живых. Имением управляла энергичная вдова – пани Эва, урожденная Заборовская, – мать целой оравы детей. В 1938 году Адам Маусрсбергер обнаружил краткую опись крестильных актов (самих метрик уже не было) и впервые установил хоть какие-то персоналии всех молодых Лончиньских. Их было семеро: 1) Бенедикт Юзеф, 2) Иероним, 3) Теодор, 4) Мария, 5) Гонората, 6) Катажина, 7) Уршуля Тереза.

О сестрах Марин в исторических источниках сохранились только два упоминания. Французские мемуаристы зафиксировали, что одна из сестер (не названная по имени) сопровождала Марию в ее поездке на Эльбу в 1814 году. Кроме того, «Гербовник польского дворянства» Уруского гласит, что сестрой Валевской была рожденная в 1794 году Антонина Катажина Лончиньская, в первом браке Лясоцкая, во втором – Радван, в третьем – генеральша Рыхловская. Поскольку об остальных сестрах в гербовнике никаких упоминаний нет, можно предположить, что до зрелых лет дожила одна Антонина и что именно она совершила с Валевской историческую поездку на Эльбу.

Вместе с сестрами Гоноратой и Уршулей Терезой канул в Лету и средний брат Марии – Иероним. Зато сохранилось довольно много информации о деятельности остальных братьев – Бенедикта Юзефа, который был старше Марии на девять лет, и Теодора Юзефа Марцина, который был старше на год. Эти два брата, оба офицеры, оказали сильное воздействие на судьбу сестры, но все попытки установить личную степень воздействия каждого заранее обречены на неуспех, поскольку биографии молодых Лончиньских так сплелись и смешались, что одно это могло бы явиться темой для сенсационного романа.

Почти во всех биографических произведениях о Валевской выступает «единственный брат» Марии – полковник Теодор Лончиньский. Но этот книжный Теодор синтетическая фигура: он сплавил свои собственные биографические элементы с фактами биографии старшего брата (Вацлав Гонсёровский, автор романа «Пани Валевская», знал о слиянии этих двух исторических фигур, так как отказался от них полностью, дав брату своей героини вымышленное имя Павел). Мне кажется, что до открытия Мауерсбергера биографы и историки вообще не знали, что Бенедикт Юзеф Лончиньский – довольно известный офицер в Варшавском Княжестве – был братом императорской фаворитки. Даже великолепный знаток наполеоновской эпохи Шимон Ашкенази, упоминая старшего Лончиньского, считает его «близким родственником Валевской».

Главной виновницей этой биографической путаницы была, видимо, сама Валевская. Из книги графа Орнано можно понять, что автор, роясь в прабабушкиных бумагах, ни разу не наткнулся там на имя ее старшего брата. Все говорит за то, что в воспоминаниях и письмах Мария писала исключительно о Теодоре, как будто Бенедикта Юзефа вообще не существовало. Не удивительно, что биографы поступали так же.

Что могло заставить Марию исключить из своей биографии ближайшего родственника, который столько лет заменял ей покойного отца? Бенедикт Юзеф никак не относился к числу тех родственников, которых надо держать в тени. Он был храбрым солдатом еще во времена Костюшки, офицером в польских легионах в Италии, командовал прославленным конным полком в период4 Варшавского Княжества, под конец стал генералом. А Валевская, кажется, была особенно пристрастна к военным заслугам. И если уж она решилась вычеркнуть из своей жизни прославленного брата-генерала, то за этим должна была стоять какая-то драма.

Из документов, исследованных историками, можно заключить, что вопреки свидетельствам биографов не Теодор, а именно Бенедикт Юзеф сыграл основную роль в переломный момент жизни сестры. Он заставил ее выйти за старого камергера Валевского, он был главным свидетелем на позднейшем бракоразводном процессе, он, вероятнее всего, отвез ее в 1807 году в штаб-квартиру Наполеона в Каменьце Суском. Уже сами условия, при которых Марию принудили к замужеству (я опишу их ниже), дают основания предполагать, что деспотизм старшего брата мог вызвать в ней глубокую обиду, которая тяготела потом над родственными узами. Весьма возможно, что Мария, освободившись от власти домашнего тирана, отомстила ему, изгнав его из памяти и из мемуаров.

Отсутствие воспоминаний о генерале Бенедикте Юзефе Лончиньском может объяснить и тот факт, что полковник Теодор Юзеф Марцин Лончиньский пережил старшего брата почти на двадцать лет. Я по своему опыту знаю, что братьев, если у них одна профессия, часто путают друг с другом.[2]2
  Мариан Брандыс брат известного писателя Казимежа Брандыса, – Прим. перев.


[Закрыть] Так несомненно было и с двумя офицерами Лончиньскими. Когда старший умер, не оставив потомства, вдали от дома, младший невольно мог унаследовать вместе с состоянием и часть его биографии. Неизвестно даже, так ли уж невольно. Полковник французской армии Теодор Лончиньский, вопреки мнению большинства биографов Валевской, никогда не служил в польской армии, а должность адъютанта при гофмаршале Дюроке не давала ему особых возможностей отличиться в боях. По-видимому, он и не имел ничего против того, что на его счет отнесли боевые заслуги покойного брата, особенно заслуги в легионах. В преданиях, унаследованных последующими поколениями Лончиньских, различия между братьями все больше стирались, в конце концов они стали одним лицом. Об этом говорит портрет, воспроизведенный в известном альбоме Эрнеста Луниньского «Наполеон». На портрете изображен молодой человек в мундире капитана 3-го батальона Первого итальянского легиона. Капитан довольно красив, но не производит впечатления человека симпатичного. Лицо слегка обрюзглое, глаза угрюмые, чувственный рот и сильная нижняя челюсть. Сразу видно, что молодой человек был в жизни порядочным бурбоном и очень не любил, когда ему перечили. Под портретом озадачивающая подпись: «Теодор Юзеф Марцин Лончиньский (1786–1842). Портрет из семейного собрания». Далее следует краткая информация, удивительнейшим образом смешивающая данные двух братьев. Репродукцию портрета вместе с этой информацией издатель альбома получил от потомков Теодоря.

Но информация фальшива. На портрете не Теодор, а Бенедикт Юзеф Лончиньский, так как именно он в 1798 году был капитаном 3-го батальона Первого итальянского легиона. Теодору тогда было 12 лет.

Мы никогда точно не узнаем, в чем провинился старший Лончиньский. Но наказали его безжалостно. Из семейных хроник вычеркнули его имя, отняли даже лицо.

Остался только один прочный след – могила на кладбище под Щавно, в Нижней Силезии. Впервые побывав в 1945 году на западных землях, я обнаружил могилу поляка наполеоновской эпохи и описал ее в одном варшавском журнале. Пользуясь случаем, я установил обстоятельства смерти Бенедикта Юзефа Лончиньского, хотя не знал еще, что речь идет о родном брате Валевской. Оказалось, что в заключительной фазе наполеоновской эпохи, в битве при Фершампенуазе, происшедшей 22 марта 1814 года, бригадный генерал Бенедикт Юзеф Лончиньский попал в плен к пруссакам. Спустя три года, когда он возвращался на родину во главе последней группы польских солдат, в конце 1817 года (именно в то самое время, когда Валевская умирала в Париже), он тяжело заболел во Вроцлаве воспалением легких и пролежал несколько месяцев в тамошних госпиталях. Потом его отправили на излечение в Зальцбрунн (ныне Щавно-Здруй), где он и умер в 1820 году.

Недавно Амелия Лончиньская из Познани прислала мне точное описание надгробия своего предка на кладбище под Щавно. Вот полный текст эпитафии старшего брата Валевской:

БЕНЕДИКТ ЮЗЕФ ЛОНЧИНЬСКИЙ

бригадный генерал Польских войск, кавалер Польского Воинского креста, офицер Почетного легиона, командор ордена Обеих Сицилии

умер, пребывая на водах в Зальцбрунне августа 7-го дня 1820 года, жития его было 43 года.

Коль поляк волей рока будет в этих местах,

Пусть почтит он слезою сородича прах:

Он лелеял любовь и к добру и к Отчизне,

Сил для них не щадя, сократил годы жизни.

Вот пока что и все о братьях Марии – пора заняться и ею самой. Старшая из дочерей супругов Лончиньских, она родилась 7 декабря 1786 года в Бродно под Кернозей.[3]3
  Метрика Марии Валевской давно утрачена, но сведения о месте ее рождения сохранились в устных преданиях жителей Кернози. – Прим. автора.


[Закрыть] Внешние ее достоинства довольно рано обеспечили ей восторженных поклонников. Известный писатель и экономист Фридерик Скарбек, который мальчиком часто бывал с матерью у соседей в Кернози, говорит в воспоминаниях, что в его памяти навсегда остались «редкая красота» и «невыразимая прелесть очарования» четырнадцатилетней Марии Лончиньской. Другая мемуаристка, знаменитая Анетка Потоцкая (урожденная Тышкевич), личность определенно злоязычная и недоброжелательная к Марии, в столь же лестных словах рисует ее портрет более позднего периода: «Очаровательная, она являла тип красоты с картин Грёза. У нее были чудесные глаза, рот, зубы. Улыбка ее была такой свежей, взгляд таким мягким, лицо создавало столь привлекательное целое, что недостатки, которые мешали назвать ее черты классическими, ускользали от внимания».

Мнения мемуаристов о внутренних достоинствах Марии были не столь единодушны. Констан, камердинер Наполеона, восхищался ее «великолепной образованностью», тогда как Анетка Потоцкая кратко определяла ее как личность «умственно безликую». Те крупицы, которые можно выловить из документов, собранных позднейшими исследователями, помогают сделать вывод, что образование панны Лончиньской было не хуже и не лучше образования других дворянских дочек из так называемых благородных семейств. Девицу учили французскому и немецкому, музыке и танцам. Если в этом образовании и было что-то особенное, так только то, что занимался им гувернер старших Лончиньских, мосье Николя Шопен, будущий отец великого Фредерика.

Для завершения воспитания Марию отправили в Варшаву, в монастырский пансион. Выбор школы определялся природными склонностями ученицы. Массой вычитал в ее воспоминаниях, что «в ее сердце жили только две страсти: вера и отчизна… Это было единственное, что двигало ею в жизни». Но в монастыре она была не долго. Под влиянием матери-настоятельницы пани Лончиньска забрала дочь домой. Граф Орнано предполагает, что причиной оставления пансиона было то, что ее «политически-патриотические интересы» оказались сильнее религиозного признания. Так она и вернулась домой, «не очень образованная, но совершенно невинная», – удовлетворенно заключает Фредерик Массон.

В момент возвращения в Кернозю Марин было неполных шестнадцать лет, но, несмотря на столь юный возраст, уже нашлись претенденты на ее руку. Охотников было наверняка много, но Массон и Орнано говорят больше об одном, полнее других представленном в воспоминаниях. Это был «очаровательный молодой человек, располагавший всем, что нужно, чтобы понравиться, который пришелся ей по вкусу с первого взгляда. Он был богат, красив, но это был русский, сын одного из тех генералов, которые угнетали Польшу». Не могло быть и речи, чтобы Мария вышла за него, поскольку, – как пишет Массон, – «одного предложения, что она выйдет замуж за пруссака или русского, врага ее народа, схизматика или протестанта, достаточно было, чтобы вывести ее из обычного состояния ангельской доброты».

Сразу же после отказа чужеземцу на арене появился другой конкурент самая козырная карта в округе – богатый аристократ из соседнего имения Валевицы, камергер Анастазий Колонна-Валевский, варецкий староста. И он победил, хотя был ровно вчетверо старше бедной Марыси.

Положение панны Лончиньской в канун брака с Валевским живо воссоздает ее переписка с подругой Эльжуней, приведенная в книге графа Орнано. Даже самые строгие критики правнука-биографа не оспаривают подлинности цитируемых им писем, хотя, как это окажется позднее, с перепиской этой будет много хлопот.

Прежде всего необходимо расшифровать адресата – «Эльжуню». Массон, изучая воспоминания Валевской, пытался идентифицировать одну из ее подруг, которая в 1807 году рьяно склоняла ее предаться, или, вернее, отдаться, Наполеону. В связи с этим французский ученый писал в отсылке к своему труду: «Документы, которые были в моих руках, не указывают точного имени этой молодой дамы, но многое говорит за то, что речь идет о госпоже Абрамович, которой Наполеон в 1812 году, когда он приехал в Вильно, поручил представить ему светских дам. В Варшаве в 1807 году госпожа Абрамович… была тесно связана с Валевской…»

Гипотеза Массона кажется верной, если не считать одной мелочи, а именно, что в 1807 году пани Абрамович еще называлась Цихоцкой.

Орнано тут же подхватил осторожное предложение своего предшественника и развил его со свойственным ему буйством литературной фантазии. Он без колебаний отождествил подругу Эльжуню 1804 года с подругой Абрамович (вернее, Цихоцкой) 1807 года, изменив при этом имя последней, переменив «Эмилию на Эльжуню». Мало того, для оживления действия своего биографического романа он ввел туда и мужа «Эльжуни» – пана Абрамовича. В 1804 году призванный графом Орнано «пан Абрамович» находится с Эльжуней в Париже и развивает гам бурную деятельность, чтобы вытащить во Францию Марию Лончиньскую. А это уже полнейший вымысел, так как Эмилия Бахминьская, по первому мужу Шимановская; по второму – Цихоцкая, по третьему Абрамович, знаменитая красавица, любовница князя Юзефа Понятовского и доверенная подруга мадам де Вобан, со своим третьим мужем познакомилась только в 1810 году, а в 1804 году была еще женой полковника Михала Цихоцкого. Абрамович, который был моложе ее лет на двадцать, в это время, наверное, еще учился в одном из виленских пансионов, и ему даже не снилось, что он будет заниматься делами неведомой ему дамы из Кернози.

Есть еще один довод за то, что Эмилия Цихоцкая, стареющая красавица, не была адресаткой 1804 года, а вошла в жизнь Марии только три года спустя. В письме к матери 1807 года (также приведенном в книге Орнано) Мария называет двух находящихся подле нее подруг: Эльжуню и Эмилию. Так что справедливым кажется нам предположение профессора Кукеля, что таинственной Эльжуней была скорее Изабелла Эльжбета Соболевская, внебрачная дочь последнего польского короля Станислава-Августа и пани Грабовской, особа молодая, очень красивая и слывущая; кроме того, дамой с отменными свойствами характера. Все эти черты хорошо отвечают фигуре, предстающей из переписки.

III

За несколько месяцев до свадьбы Мария Лончиньская писала своей подруге, находящейся тогда с мужем в Париже (цитирую по книге графа Орнано «Жизнь и любовь Марии Валевской»):

Кернозя. 2 ноября 1804 года

Дорогая моя Эльжуня!

Вот уже три месяца, как ты меня покинула, а знать о себе давала только дважды. Неужели мои письма затерялись? А ведь я писала чуть не каждую неделю. Больше я писать не должна бы, но чувствую себя в каком-то смятении, и произошло много такого, о чем я должна тебе сказать. Дорогая, веришь ли ты в дурные предзнаменования? Я стараюсь не верить, ибо это по-детски, но последнее время я вижу столько грустных снов и пребываю в такой меланхолии, что начинаю становиться суеверной. Сегодня я намекнула матушке, что хотела бы навестить вас в Париже, но она отнеслась к этому с явным неодобрением, прервала меня и сказала: «Мне кажется, твой брат будет недоволен этой поездкой, прежде всего потому, что ты задумала ее, не спросив его совета. Ты должна понять, что брат заменяет тебе теперь покойного отца и ты должна советоваться с ним во всем». Я чуть не расплакалась: «Раньше ты мне никогда так не говорила, – сказала я. – Что случилось?» На это она мне ответила: «Теодор (?! – М. Б.) не хочет, чтобы ты рисковала, выйдя за какого-нибудь француза, и он совершенно прав». Ах, как у меня забилось сердце! «Когда дети позволяют увлечь себя чувствам, они часто не знают, что для них хорошо, что плохо, – объясняла мне дальше матушка. – Их родители, у коих более опыта, сумеют куда лучше позаботиться об их счастье». Тогда я взорвалась: «Это вовсе не Теодор запрещает мне ехать в Париж из опасения, что я выйду за какого-нибудь француза, это ты хочешь выдать меня за какого-нибудь поляка, которого сама мне выберешь, не считаясь с тем, полюблю я его или нет».

Когда все это разыгрывалось в малой зеленой библиотеке, вдруг послышался шум подъехавшей кареты. Необычайный гость, моя дорогая! Не кто иной, как графиня де Вобан собственной персоной. Она сказала, что, пользуясь легким улучшением здоровья, решила принять приглашение старосты Валевского погостить несколько дней у него, а заодно и нанести несколько визитов в округе. «Меня навещают многие, – сказала она, – а я редко езжу с визитами».

Но это не все. Через минуту я попыталась выскользнуть из комнаты, но матушка приказала мне остаться. Тогда маленькие проницательные глазки на темном узком лице этой беспокойной женщины насмешливо уставились на меня. Оно спросила, почему я плакала, а я от злости выпалила ей все: о твоем приглашении и об отказе матушки. Я даже сказала, что мама решила выдать меня замуж, чтобы отделаться от меня. «А я не выйду ни за кого, если не полюблю его», – заявила я.

Мама закричала, что я дура, что всегда ею была и что ей стыдно за меня. Но мадам де Вобан сказала, что она удивляется, почему в некоторых семьях любовь почитается запретным плодом. «Разве вы не знаете, – продолжала она назидательно, – что потребность в любви была одной из главных причин революции во Франции?» Матушка на это рассмеялась чуточку недоверчиво, что рассердило почтенную даму. «Вы не должны так смеяться, – сказала она. – Вам должно быть известно о вашей соотечественнице, жене Людовика XV, мир праху ее. Вы не представляете, как часто во время моего пребывания при дворе я видала ее в слезах. Времена это уже давние, так что вы наверняка не читали…» – Тут она назвала несколько имен, среди них и Жан-Жака Руссо. Матушка ответила запальчиво: «Мы, Лончиньские, с королями не водились, но и имена ваших великих философов не следовало бы произносить при шестнадцатилетней девице».[4]4
  По дате письма Марии тогда должно было быть 18 лет. – Прим, автора.


[Закрыть] «На сей раз я согласна с вами, – улыбнулась мадам де Вобан, нюхая ароматическую соль. – Но хотя она и молода, для нее будет хорошим уроком, если она узнает от меня, что короли, женящиеся на нелюбимых, изгнанных принцессах, знатные вельможи и князья церкви, не находящие в своем сердце места для простых людей, что именно они были причиной несчастья Франции». Можешь себе представить, с каким пафосом это было сказано. Нравится мне эта мадам де Вобан, несмотря на все, что люди о ней говорят, и меня отнюдь не удивляет, что ты тоже ее любишь.

Тем временем этот разговор о любви пробудил во мне тоску по тебе, я подошла к окну и выглянула в него. Наступает зима: ветры все сильнее, а в деревне это особенно чувствуется (счастливые твои родственники – проводят зиму в Варшаве!). Такого года, пожалуй, давно не было. Ежедневно заезжают люди, расспрашивают о дороге или выпрашивают еды. Большинство – мужики, у которых отобрали землю, обрекая их тем самым на скитания в поисках заработка. Есть и священники, лишенные средств к жизни, обнищавшие; ну и, конечно, агенты генерала Домбровского, как обычно, ищущие добровольцев во французскую армию. Я молюсь за них за всех, а в особенности за тех, кто трудится на благо Франции. В один прекрасный день великий император (ах, как бы я была счастлива увидеть его!) вспомнит о верности польских легионов и, я уверена, употребит свое влияние, чтобы покончить с этим страшным положением.

Мадам де Вобан прервала мои мечты. «Иди сюда, малютка с грустными глазами, – сказала она, – покажи нам, что ты заслуживаешь быть любимой». Не желая начинать новый разговор, я попросила разрешения уйти, сказав, что у меня болит голова и я хочу немного отдохнуть. На самом деле причина была иная. В окно я заметила, что как раз приехал муж мадам де Вобан с Валевским… Я уже писала тебе о нем. Могу только добавить, что он по-прежнему докучает мне своими ухаживаниями. Когда мы в Варшаве, я не могу от него отвязаться. Поэтому я пошла к себе и стала писать тебе это письмо. Когда меня позвали обедать, я не отперла дверь, отговорившись усталостью и отсутствием аппетита, потому что мне очень важно было рассказать тебе о переменах в поведении матушки и о моих предчувствиях. Что ты обо всем этом думаешь? Каковы намерения мамы? Ответь мне быстрее, постарайся придумать что-нибудь, чтобы я могла к вам приехать, о, пожалуйста, не забывай о бедной маленькой девушке, которая чувствует себя такой грустной и одинокой в угрюмом доме, полном по ночам нетопырей, а может быть, и призраков!

Твоя верная и любящая

Мария

P. S. Передай, пожалуйста, мужу мой сердечный привет.

Я привел это длинное письмо целиком, так как оно мне показалось необычайно интересным. Мы, читатели книг Гонсёровского и Васылевского, знаем пани Валевскую издавна. Но в этом письме она впервые обращается к нам со своими словами, лично вводит нас в круг своих мыслей, переживаний, надежд и огорчении. Благодаря этому фигурка в стиле рококо из исторической легенды превращается в живую молодую девушку, впечатлительную, чуткую и мыслящую. Именно: мыслящую. Последнюю деталь я хотел бы особенно подчеркнуть. Потому что содержание письма совершенно опровергает злое мнение дам варшавского света, якобы Мария Валевская была личностью «умственно безликой».

Является ли письмо подлинным документом? Я полагаю, что в этом отношении мы должны довериться мнению такого опытного исследователя, как Мариан Кукель, который считает переписку Марии с подругами, приведенную в книге графа Орнано, «абсолютно подлинной». Что касается меня, то по-моему о достоверности письма говорит то, что набросанная в нем пластичная, насыщенная реалиями картина резко отличается от рассказа графа Орнано, локальный колорит которого основывается единственно на том, что из чужеязычного текста книги время от времени вылезают написанные курсивом такие польские словечки, как «пан», «панн», «староста», «zakonski» (т. е. zakaski – закуски), «magnaci and szlachia».

Однако убеждение в подлинности письма отнюдь не устраняет многих сомнений. Я мог бы их, разумеется, затушевать или миновать, перейдя к сути дела, но как я уже сказал, одно из главных заданий этой книги – ввести читателя в самую глубь всех забот и передряг биографического ремесла. Я заранее предупреждаю, что сомнения, которые я представлю, будут интригующими и дразнящими, как чисто детективные загадки, мало этого – не только трудно разрешимыми, но и вообще неразрешимыми.

Прежде всего: дата письма – 2 декабря 1804 года. Из содержания и дальнейших событий явствует, что письмо было написано за два-три месяца до брака с Валевским. А Мауерсбергер, проведя анализ документов бракоразводного процесса, устанавливает дату этого брака: 17 июня 1803 года, то есть за полтора года до написания письма. Напрашивается простой вывод: граф Орнано, руководствуясь какими-то неведомыми мотивами, изменил дату на более позднюю. Но это было бы слишком простое решение вопроса. В письме говорится о Наполеоне уже как о императоре, а поскольку он стал им только поздней весной 1804 года, письмо должно было быть написано во второй половине этого года. Может быть, неверна дата бракосочетания, установленная Мауерсбергером? И эту возможность нужно учитывать. Брак Валевских был расторгнут по причине «принуждения, оказанного матерью и братом Юзефом». Известно, что принуждение тем убедительнее, чем моложе его жертва. Может быть, в ходе процесса изменена ex post дата бракосочетания – на два года раньше. В бракоразводных процессах часто имеют место чудеса, особенно когда в судебном зале ощущается духовное присутствие столь могущественных покровителей, как в случае с Валевской. Но если так было на самом деле, если бракосочетание Валевской состоялось действительно не в 1803 году, а на стыке 1804–1805 годов, то нужно эту дату сопоставить с другой, также установленной Мауерсбергером, но уже не вызывающей никаких сомнений, так как выяснена она на основании метрических записей, – с датой рождения сына Валевской: Антония Базыля Рудольфа. А этот первый ее сын появился на свет 13 июня 1805 года, то есть спустя шесть месяцев (самое большее) после даты бракосочетания, которая приводится в переписке, имеющейся в книге графа Орнано.

Встав на путь головоломной гипотезы, надо ее последовательно развивать дальше, хотя бы против этого бунтовало все существо самого биографа. А опасная гипотеза притягивает, как магнит, различные с виду незначительные детали, которые сразу же приобретают значение и начинают ее подкреплять. Тут же вспоминается, что в 1807 году в сплетничающем варшавском «свете» передавали доверительно, будто в семье Лончиньских «не блюли заповедей» и что «Наполеон был последним любовником Валевской, а не первым». Новый смысл начинает усматривать биограф в фактах, мимо которых доселе спокойно проходил, как, например, «тяжелое семейное положение» Марии после ее возвращения из монастыря или «тяжкая легочная болезнь» перед самым бракосочетанием. Начинает лезть в глаза исследователя-детектива иностранное имя «Рудольф», повторяющееся у двух сыновей Марии: Антония Базыля Рудольфа Валевского и сына от второго брака Рудольфа Огюста Орнано, поскольку это имя до этого никогда не фигурировало ни в роду Валевских, ни в роду Орнано. Но над всем этим доминирует самый главный вопрос: почему молоденькую Марысю Лончиньскую заставили выйти за шестидесятилетнего камергера Валевского?

Во всех французских и польских биографиях Валевской, черпающих сведения из ее воспоминаний, подчеркивается с особенным старанием тяжелое материальное положение обедневших владельцев Кернози и огромное состояние камергера Валевского. Именно это приводится в качестве основного объяснения столь явного возрастного несоответствия супругов. Но безжалостные документы представляют это дело в несколько ином свете. Сохранившиеся ипотечные книги показывают, что владения Лончиньских, состоящие из Кернози и деревень Керноска, Соколов и Чернев, оценивались в 1806 году в 760 000 флоринов. Весьма значительная сумма по тем временам. Причем это были благополучные владения, в минимальной степени отягощенные долгами. Мария принесла мужу в приданое 100000 флоринов наличными. Стало быть, Валевский со своими обширными, но заложенными латифундиями был для Лончиньских не бог весть какой партией. Разумеется, в игру могли входить честолюбивые соображения. Широко разветвленный род Валевских насчитывал целых шестнадцать сенаторов и был связан с самой знатной польской аристократией: Фирлеями, Конецпольскими, Ланцкороньскими. Но и Лончиньские были не гольтепа. Следует напомнить, что уже двоюродный дед Марии получил в 1788 году графский титул от германского императора, тогда как первый из Валевских стал графом только лет сорок спустя – по милости царя Николая I.

А может, все было совсем не так, как мы считали раньше? Может быть, это не старый богач купил себе молоденькую, бедную девушку, а наоборот: молодой, состоятельной девице, которой по каким-то причинам понадобилось выйти замуж, семья купила старого, вечно нуждающегося в деньгах мота?

Признаюсь, я выдвигаю эту гипотезу без особой убежденности и с тяжким сердцем, потому что мне самому не нравится, когда из-за розовой романтической сказки вылезает грубая жизнь. Но пока бумаги Валевской прячут от исследователей, будет открыто поле для любых гипотез – даже самых фривольных.

Есть в письме Марии еще одна деталь, вызывающая самые оправданные сомнения. В качестве главы семьи, заменяющего покойного отца, называется там Теодор Лончиньский. Из дальнейшего рассказа Орнано мы узнаем, что этот брат Марии в 1804 году находился в Париже. И оба эти сведения не выглядят правдивыми.

Главой семьи был двадцатисемилетний Бенедикт Юзеф Лончиньский, который, как видно по документам, в 1803 году получил «абшит»[5]5
  Oт Abschied (нем.) отставка


[Закрыть] из легионов Домбровского и в 1804 году мог еще находиться в Париже. Зато уж никак не мог быть в Париже восемнадцатилетннй Теодор Лончиньский, так как в это время он служил в прусской армии (отставку из этой армии в чине лейтенанта он получил только в 1806 году).

Почему же вместо Бенедикта Юзефа в письме подставили Теодора Юзефа Марцина, кто это сделал? Даже если у Марии был комплекс на почве старшего брата, трудно допустить, чтобы она сознательно искажала старые письма. Исправления эти мог сделать только один Филипп Орнано – и не обязательно злоумышленно. Я усматриваю в этом скорее еще одно проявление бесцеремонности, с которой этот правнук-биограф «упорядочивал» прабабкино жизнеописание. Бенедикта Юзефа Лончиньского в семье и вне семьи звали просто Юзефом. Это же имя фигурирует в персоналиях Теодора, в чем граф Орнано имел возможность убедиться, изучая его надгробие в Кернозе. О существовании Бенедикта Юзефа он наверняка вообще не слыхал, поскольку Мария, как я уже отмечал в воспоминаниях и других личных бумагах, писала исключительно о Теодоре. И потому, наткнувшись в старом письме на имя «Юзеф», он мог без всяких колебаний и злого умысла переправить его на «Теодор».

Разумеется, все эти гипотезы не имели бы никакого значения, если бы приведенное выше письмо Марии Лончиньской было с начала до конца выдумано правнуком. Но такой возможности я не допускаю по двум причинам: во-первых, как я уже говорил, стилистика и содержание решительно отличаются от остальной книги, во-вторых, надо же держаться в границах какого-то правдоподобия. Правнук-биограф мог «беллетризовать» и «украшать» биографию прабабушки, мог даже затушевывать или переиначивать какие-то детали в документальном материале, но просто невероятно – располагая ценным историческим архивом, заменять все это плодами собственной фантазии.