Текст книги "Соперник Цезаря"

– Да, да, я помню. Когда я воскликнул «Доколе!», сенаторы прямо-таки вздрогнули. – Цицерон провел ладонью по лицу. – Что скажет обо мне история через шестьсот лет? Я боюсь этого больше, чем пересудов современников. Как бы через эти шестьсот лет заслуги Помпея не показались выше, чем мои! – Тирон изобразил на лице крайнее недоумение. «Как можно такое подумать?!» – так и кричали его изломленные брови. – О да, я славолюбив, приятно знать свои недостатки, – извинительно улыбнулся Цицерон. – Хотелось бы еще при жизни насладиться своей скромной славой. – Он вновь взял со столика свиток. – Хочет стать плебеем! Потомок Клавдия Слепца – плебей! Вот мерзавец! – В голосе консуляра невольно прозвучало восхищение.

II

Выскочив из дома, Клодий скорым шагом прошелся вдоль беломраморного портика, внезапно нагнулся, подобрал кусочек угля, упавший из корзины углежога, и размашисто написал на колонне:

«Цицерон – тупица!»

Отступил на шаг. Полюбовался. Перешел к другой колонне и на ней тоже оставил граффити:

«Цицерон – убийца римских граждан!»

Клиенты переглянулись.

Клодий отряхнул руки от угольной пыли и рассмеялся. Хорошее настроение к нему вернулось.

– Место здесь удачное. Красс знал, где строить. Но если присоединить соседний участок, можно выстроить большой дом с перистилем, а в портиках сделать комнаты. Как ты думаешь, Гай?

– На какие деньги? Говорят, Цицерон заплатил Крассу за этот дом три с половиной миллиона сестерциев.

– Ерунда. Я богат, а скоро буду еще богаче. Кстати, я забыл купить одну вещь. Гай, зайди на форум и подыщи в Старых лавках кифару.

– Кифару? – изумился тот. – Ты что, решил играть на кифаре?…

– Почему бы и нет? Постарайся, выбери приличную.

– Сто сестерциев, – сказал Гай.

– За одну кифару?

– За хорошую кифару.

– Ты наглец, Гай! Я же вижу, что ты меня нагло обкрадываешь!

– Доминус, я тебе служу. Хорошая кифара стоит больше сотни.

– А плохая?

– Двадцать.

– Тогда купи плохую.

III

Фамилия Клодия давно привыкла к странному поведению своего господина. Еще до службы в армии на Востоке он был известен дерзкими выходками, но когда возвратился, то вовсе стал непредсказуем. Лукулл его ненавидел – да и как еще относиться к родственнику, который поднял мятеж в войсках и потребовал передачи командования Помпею Великому?

Однако старшая сестра, супруга Метелла Целера, волоокая красавица Клодия, братом была довольна. О близости брата с сестрой по Риму ходили самые темные слухи. Рим, который в те годы ничем нельзя было удивить, был все же удивлен. О Публии Клодии говорили все и постоянно. Рассказывали о его приключениях и драках, любовных связях и скандалах. Случалось ему переодетым, в сопровождении гладиаторов, шляться по самым грязным тавернам, пировать в обществе вольноотпущенников и пролетариев, беглых рабов и убийц. Он ел вместе с ними чечевичную похлебку и бобы, мог бросить кабатчику серебряную монету, мог и золотой, а мог и ничего не заплатить, да еще угостить ударом дубины – если кабатчик был недостаточно почтителен с его друзьями. Так, месяц за месяцем, путешествуя по тавернам, инсулам и лупанариям, Клодий сделался народным любимцем. Ни перед кем не заискивая, не меняя манер и привычек, патриций стал своим для бедняков и беглецов, их другом и братом. Но при этом никто ни на миг не забывал, что Клодий – аристократ, наследник известного имени, хотя патриций был не прочь высмеять тех, кто был ровней ему по рождению, и никогда не презирал тех, с кем пил дешевое вейское вино в грязных тавернах.

Так что зимним вечером никто из домашних не обратил внимания на женщину-кифаристку, что вышла из дома Клодия после заката и куда-то направилась по темным улицам, закутавшись с головой в шерстяной гиматий. Никто не освещал ей дорогу, – лишь на расстоянии следовал мужчина в сером плаще. Порой женщина спотыкалась, как будто сандалии были неудобны, или оборвались ремешки.

Два подвыпивших вольноотпущенника увязались за нею. Но один тут же получил по зубам и, захлебываясь кровью, сел на мостовую. Второй благоразумно отступил. Вдоль улицы лепились друг к другу лавки, днем здесь кипела жизнь, торговали дешевой снедью и дорогой заморской дичью, железным товаром и притираниями; тайком можно было приобрести запечатанный флакон с колдовским зельем. С наступлением сумерек толпа редела, но и сейчас немало ставень и дверей было приоткрыто: тут до утра просиживали беглые рабы и бродячие философы за чашей дешевого вина, а лупанариев в этом районе было куда больше, чем ювелирных лавок на Священной дороге. Одним словом, Субура. Богачи здесь селились редко, и женщине в одиночку на этой улице не следовало появляться после захода солнца. Но кифаристку как будто не волновали опасности Субуры.

Наконец женщина очутилась перед дверью большого дома. У входа горел полотняный фонарь, но привратника не было видно: на скамейке сидела старуха, закутавшись в темные тряпки, и клевала носом. В этот дом только что вошли две нарядные матроны, и дверь была приоткрыта. Кифаристка огляделась по сторонам и спешно, почти бегом, вошла. Старуха дернула головой, просыпаясь, хотела крикнуть вслед, но передумала, лишь плотнее закуталась в шерстяную тряпку: на улице было холодно.

– Абра! – позвала кифаристка слишком низким для женщины голосом.

В атрии горело несколько светильников, стояли две жаровни с раскаленными углями, так что было почти светло. Желтки-отражения плыли в маленьком бассейне в центре атрия. Интерьер, как в любом доме патриция: мозаичный пол, ровно оштукатуренные стены с растительным узором в этрусском стиле, ряды полок с восковыми масками предков; каждая маска несла печать сходства, доведенного порой до карикатурности. Бронзовая табличка, прибитая под маской, сообщала, что знаменитый предок совершил в своей жизни много лет назад.

– Я здесь! – откликнулась юркая служанка. Она поджидала гостью в атрии, делая вид, что плетет гирлянду из виноградных листьев. – Идем скорее, я спрячу тебя в своей комнате. Там подождешь. – Она огляделась.

– Помпея… – начала было кифаристка.

– Она придет! – Абра ухватила гостью за руку и потянула за собой в глубь дома. – Но не сейчас. Сейчас слишком опасно. Она обещала мне золотой, но я до смерти боюсь. Если тебя увидят…

– Подожди! Неужели ты не дашь мне глянуть хоть одним глазком на таинства Доброй богини?

– Тише! – в ужасе пискнула служанка. – Таинства давно начались. В перистиле уже соорудили шалаши из виноградных листьев. Вот-вот начнутся жертвоприношения за римский народ.

– Очень интересно.

– Там же весталки, – в ужасе прошептала служанка, чувствуя, что с гостьей ей не сладить. – С ними лучше не встречаться, а то…

– Я – женщина… – со смехом отвечала кифаристка.

– Тише, Клодий! – взмолилась Абра.

Дерзкий патриций, не обращая внимания на ее испуганный шепот, отдернул кожаную занавеску и шагнул в таблин. Здесь не было светильников. Но сквозь решетку на двери можно было заметить отблески оранжевого – в перистиле, куда выходила дверь, горели факелы.

Дом полнился звуками – звучала музыка, слышались голоса. И повсюду шаги – легкие, женские. Аромат благовоний, то усиливаясь, то ослабевая, проникал сквозь решетку двери. Абра поневоле последовала за Клодием. Ее маленькие ножки, обутые в сандалии из мягкой кожи, неслышно ступали по мозаичному полу. Мужчины покинули дом еще утром, и до окончания таинств Доброй богини вход им сюда был строжайше запрещен. Даже мальчикам, даже рабам.

– Подержи-ка! – Клодий сунул в руки Абре кифару.

Одна струна лопнула, издав протяжный звук. Служанка испуганно ахнула, а Клодий рассмеялся.

И приоткрыл дверь во внутренний садик.

Из таблина видны были колоннада перистиля, мраморная статуя нимфы и расставленные рядами жаровни. Над красными углями вились фиолетовые струйки дыма. Отсветы огней плясали на колоннах. Плеснула вода в бассейне, зазвенели кимвалы, а следом раздался протяжный звук, от которого дрожь пробежала по телу, – скрежет, вой и перезвон одновременно. Послышались голоса, поющие какой-то гимн – протяжно и в то же время торжественно. Две женщины: одна уже немолодая, другая – лет двадцати, – бросали в жаровни шарики фимиама. Запах курящихся благовоний сделался почти приторным. Из-за угла, огибая перистиль, появилась женщина с глиняным сосудом в руках. Ее белые одежды развевались, выбеленные мелом лицо и руки сливались с тканью.

– Очистительный огонь! – выкрикнула смотрительница огня. – Коснись очистительного огня.

Жаровни, поставленные слишком близко друг к другу, вспыхнули, грозя подпалить развевающиеся ткани.

Весталка?

Клодий шагнул в перистиль. Сзади чуть слышно ахнула Абра. Пальцы ее пытались схватить дерзкого за гиматий, но соскользнули.

Клодия заметили.

– Ты опаздываешь, – строго заметила матрона, смотрительница огня, и подала лжекифаристке чашу с каким-то напитком.

Старинная глиняная чаша была полна до краев. Темная, почти черная жидкость.

«Не вино, – подумал Клодий, – похоже больше на кровь. Отравленная кровь…»

Но пахло не кровью – жидкость источала пряный травяной запах.

– Пей! – отрывисто приказала матрона.

Он сделал глоток. Один, потом второй. Ничего не произошло. Жидкость была горьковатой и терпкой и казалась жирноватой. Она обволакивала губы и нёбо. Каждый глоток был труден.

Молоденькая служанка ухватила Клодия за руку и повела с торжественным и важным видом. Звук кимвалов сделался громче, прерывая заунывную и простую, как вой ветра, мелодию флейт. Клодий почувствовал, что дрожит. Ему показалось, что он подступает к какому-то важному барьеру, границе, Термину,[58]58
  Термин – бог, олицетворяющий священность границы.


[Закрыть] переступит и…

Странное чувство восторга его охватило. Ему мнилось – он господин Рима, покоривший даже римских богов. Женщины делали ему какие-то знаки – и он понимал их смысл. Кровь билась в висках, и возбуждение – чисто физическое, плотское – охватывало его все сильнее. Каждую женщину он готов был обнять, каждую – оплодотворить. Уже не бассейн, а целое озеро было перед ним, и в центре – шалаш из виноградных листьев.

Навстречу ему шла Помпея – прекрасная, дерзкая, с бесстыдной улыбкой на полных губах. Она взяла его за руку и провела по узкому мостку, раздвинула полог из виноградных листьев.

– Помпея, прекрасная Помпея, – пробормотал он заплетающимся языком. – Ты позвала, я не смог устоять.

– Ты рискнул? Ради меня? Неужели?

Он обнял ее почти грубо, поцеловал в шею. От нее пахло сирийскими благовониями. В темноте и тесноте шалаша вдруг сделалось жарко и душно. Мир волновался и плыл куда-то. Тело Помпеи обжигало.

– Раз больше негде встретиться, только здесь, – я пришел сюда. Меня ничто не остановит. И никто.

– Старуха Аврелия следит за каждым моим шагом. А мы здесь… – Она самодовольно хихикнула.

– Что вы прячете от мужчин, скажи?

– Нет, я не могу.

– Богиня незримо присутствует здесь и сейчас, так ведь? В каждой женщине…

«Я буду в эту ночь обладать богиней. Отныне она будет помогать мне в любом начинании!..» – закончил он про себя и жадно впился в губы Помпеи. Верил ли он в то, что говорил? Еще полчаса назад – нет. Рука скользнула по бедру, задирая платье. На Помпее не было набедренной повязки. Он коснулся пальцами Венериного холмика, женщина застонала. Виноградные листья шуршали при каждом их движении.

Из шалаша Клодий выбрался первым, одернул платье, бегом перебежал по узкому мостку. Теперь он не слышал музыки – лишь протяжное заунывное пение на одной ноте. Соблазн глянуть, что же происходит, стал еще сильнее…

Неожиданно кто-то положил руку ему на плечо. Он резко обернулся. Слишком резко – его качнуло. Перед ним стояла немолодая женщина, в полумраке он не мог различить ее лица, но сразу догадался, что это Аврелия, мать претора Гая Юлия Цезаря, в доме которого проходили таинства.

– Сегодня я руковожу обрядами, – сказала матрона строго. – Я тебя не приглашала. Кто ты?

– Я… – Клодий постарался изменить голос и говорить фальцетом. – Я пришла к Абре. Я – самая лучшая кифаристка в Риме.

– Кифаристка должна играть, здесь ей делать нечего. Здесь только самые уважаемые матроны. Идем-ка в таблин, я укажу тебе, где быть, – потребовала Аврелия и повела лжекифаристку назад в таблин.

Клодий не пытался бежать. Пока.

Абра при виде Аврелии и переодетого патриция забилась в угол таблина, не в силах вымолвить ни слова, и лишь кусала пальцы.

Клодий улыбнулся и поправил ленточки в завитых волосах, старательно изображая дешевую кокетку.

– Я тебя не помню. – Аврелия попыталась развернуть странную гостью к свету, что лился из атрия. – С кем ты? Кто тебя позвал?

В таблин вошли две служанки с факелами и охапками срезанных виноградных лоз. Сделалось еще светлее. По стенам, расписанным коричневым по красному фону, заметались тени. Факел ярко осветил лицо Клодия, при всей своей красоте далеко не женственное. Краска на губах и искусственный румянец на щеках не могли изменить дерзкого патриция до неузнаваемости.

– Это же Публий Клодий, – ахнула Аврелия, узнав, наконец, незваного гостя.

– Мужчина! – заорала служанка и, выронив охапку виноградных лоз, бросилась в перистиль. От факела в ее руке во все стороны сыпались искры. – Кощууунство!

Ее спутница упала на колени возле двери, шепча:

– О, Добрая богиня, прости нас, прости, прости…

Клодий метнулся в атрий. Аврелия шагнула за ним.

Из перистиля неслись крики:

– Сюда! Сюда! Мужчина! В доме мужчина!

Клодий кинулся к наружной двери и едва не упал: ноги вдруг перестали повиноваться. Пять или шесть женщин ворвались в атрий. Одна держала в руках палку, другая – кинжал.

– Бешеный! – пискнула одна из служанок.

Маленькие ручки принялись колотить его, толкать, щипать. Кто-то вцепился в волосы. Лис, забравшийся в курятник, произвел бы меньший переполох – а тут визг, крики, ахи, охи, беготня, мелькание факелов, хлопанье дверей. Испуганное ойканье при столкновении друг с другом. Кто-то опрокинул светильник, масло разлилось. Вновь визг, крики, шипенье вылитой в огонь воды.

– Святотатство! – В атрий в развевающихся одеждах вбегали все новые и новые участницы таинства.

Клодий рванулся, оставляя в руках женщин клочья ткани и ленты, и оказался на улице. Дверь за его спиной захлопнулась. Клодий упал на мостовую. Патриций с трудом поднялся и зачем-то пытался приладить на место оторванный лоскут платья. Провел ладонью по лицу – щека была в крови, ногти какой-то разгневанной матроны оставили кровавую полосу. Клодий погрозил неведомо кому кулаком и пошатнулся. Улица подевалась куда-то. Все сделалось пурпурным – будто перед глазами Клодия натянули драгоценную ткань. Губ не разлепить, рот горел, внутри жгло, будто наглотался углей.

– Зосим! – крикнул Клодий, и верный помощник отделился от стены соседнего дома. – Помоги мне. Они напоили меня какой-то дрянью… и чуть не убили. Смешно, правда?

– Стоило ли так рисковать? – Зосим ухватил господина одной рукой, второй перекинул руку Клодию вокруг своей шеи. – Зачем?

– Стоило! – упрямо пробормотал молодой патриций. – Три Венерина спазма – ради этого можно рискнуть.

– Смуглянка, что ты выкупил из лупанария, клялась самой Венерой, что бывало и пять…

– Вот болтунья! Но там рабыня, а тут… Если мне нравится красотка, я не могу себе отказать. Ни себе, ни ей. Она – моя. – Он вновь едва не упал, Зосиму стоило большого труда его удержать. – Чем же меня они опоили? О боги, кажется, я сейчас умру. – Клодий расхохотался. – Ты бы видел, как она смотрела на меня. В присутствии мужа смотрела на меня…

Картина II. Дело о кощунстве

Если богиня, в самом деле, оскорблена, то почему она не убила меня, как только я вошел в дом претора переодетым? Говорят, мой предок Аппий Клавдий Цек ослеп потому, что разгласил подробности таинств Геркулеса. Так почему же так громко кричат отцы-сенаторы? Если кто и мог возмутиться, так это Гай Цезарь. Но он молчит. Хотя и развелся с женой.

Из записок Публия Клодия Пульхра

18 января 61 года до н. э I

Итак, наступил год консульства Марка Пупия Пизона Кальпурниана и Марка Валерия Мессалы Нигера.

Римляне считают года по консулам. В консульство такого-то и такого-то… А как иначе прикажешь считать? Есть еще счет от основания Города. Но что могут сказать цифры? Ну, к примеру, 693 год от основания Города. И что это означает? Столько-то лет прошло с тех пор, как на берегу Тибра, на холме Палатин поселился братоубийца Ромул, вскормленный молоком волчицы. Говорят, прошлой ночью на форуме видели волка. Не к добру знак. Впрочем, никто доброго от будущего не ждет. Смутные времена. Двадцать лет, как отгремела гражданская война между Марием и Суллой. Десять лет назад фракиец Спартак грабил Италию и жег усадьбы, а в сенате все те же споры и опять драки на форуме.

Другое дело – связывать года с именами консулов. Каждый год приобретает человеческое лицо. У одного – круглое, всегда чуточку наивно-удивленное лицо Помпея Великого, у другого – встревоженная, но непременно с печатью раздумья физиономия Цицерона.

Итак, в консульство Марка Пупия, ну и того, второго Марка… Оба консула равны, нет ни первого, ни второго. Значит, два Марка вершили дела в Риме, и все шло хуже некуда.

II

В маленькой каморке под черепичной крышей летом стояла удушающая жара, а зимой было холодно, так что зуб на зуб не попадал. Зато пятый этаж – комнатенка дешевая – если можно назвать малой плату, которую собирает в Календы старик-управляющий. Эта инсула на Авентине,[59]59
  Авентин – холм, на котором селились плебеи, в отличие от Палатина, на котором жила знать.


[Закрыть] как многие другие, принадлежала Марку Крассу Богатому. Накупил Красс домов по всему Риму и теперь сдавал замученному жизнью люду, что стекался в Рим в поисках милостей богачей и нетяжкой службы. Что можно заработать нынче на земле, если Сицилия завалила Италию дешевым хлебом? Вот и обживают потомки победителей Ганнибала уродливые островки из камня и дерева в столице мира.

Жильцы внизу пользовались жаровней, – дым поутру просачивался сквозь щели в каморку Зосима, и по этому запаху он узнавал, что пора вставать.

– Зосим! – слышал вольноотпущенник сквозь сон, но проснуться не мог. – Зосим! – надрывался голос.

Ненавидя себя и весь мир, обитатель инсулы приоткрыл глаз.

Крошечный огонек едва теплился в носике бронзового светильника. На улице темно, сквозь щель в ставенках не видно ни зги.

– Вставай, лентяй! – ревел кто-то на улице.

Зосим вскочил с кровати, на пол с одеяла слетели вощеные таблички и стило. Хорошо хоть пузырек с чернилами стоял на сундуке. Зосим распахнул ставни. Внизу топтался какой-то человек с факелом. Зосим узнал гладиатора Полибия.

– Чего тебе? – зло крикнул Зосим. – Сейчас, верно, третья стража еще.

– Четвертая уже пошла. Идем к патрону, дело важное есть.

– Я же утром в Интерамну[60]60
  Интерамна – город в Умбрии, в 140 км от Рима (100 римских миль).


[Закрыть] ехать должен.

– Забудь про Интерамну. Спускайся.

– Чего сам не зашел, а вопишь под окном?

– Так привратник брусом дверь заложил и ни за что открывать не хочет.

Зосим подобрал таблички и стило, сложил все в объемистый сундук. Там уже скопилось немало заполненных и запечатанных табличек. Отдельно в кожаном чехле лежал свиток пергамента.

Зосим захлопнул крышку сундука и стал одеваться. Натянул две шерстяные туники, поверх – плащ. Не забыл про перевязь с мечом. Светильник догорел и сам погас – Зосим всегда наливал столько масла, чтобы оно выгорало к утру и не надо было убивать огонь.

Уже в темноте запер дверь на ключ; спустился по шаткой лестнице, грохнул кулаком в каморку привратника.

– Дверь запри, я ухожу.

Старик выполз, держа в руках сальную свечу. Верно, давно зажег – еще когда Полибий стал в дверь ломиться. Свечу зажег, но дверь не открыл.

– И что тебе не спится? На салютации[61]61
  Салютации – утренние приветствия со стороны клиентов патрону.


[Закрыть] торопишься? – Старик ухмыльнулся, демонстрируя желтые крупные зубы. Не преминет напомнить, что Зосим – вольноотпущенник и до смерти привязан к патрону.

– Не перед тобой отчитываюсь! – Зосим откинул брус с двери и вышел.

Полибий переминался с ноги на ногу: сам он выскочил из дома, накинув на одну тунику короткий плащ, и теперь изрядно замерз.

– Дело важное? – спросил Зосим.

– Боялся, что ты уедешь утром, вот и пришел до света, – отвечал Полибий. – Зачем ты вообще из дома патрона ушел? Платишь бешеные деньги за свою конуру. И каждый раз бегать за тобой… Доминус обратно зовет – иди, в доме будешь жить.

– Свободным себя почувствовать хочу. У свободного человека свое жилье должно иметься.

– Чушь какая! Мне, к примеру, ни своего жилья не надо, ни свободы. У Клодия всегда можно лишний асс выпросить. И в случае чего за хозяйской спиной укрыться. Свободного бы меня три раза уже распяли. Самое важное – это подходящего господина отыскать и сделаться ему необходимым.

С Авентина на Палатин путь не такой уж и далекий, но при этом как будто из одного мира переходишь в другой, огибая каменный мыс Большого цирка. С островов бедности – в цитадель роскоши и богатства.

Начинало светать. В лавках, что облепили Большой цирк, хлопали, открываясь, ставни. Кутаясь в лоскутные накидки и яростно зевая, навстречу спешили рабы – кто к фонтану за водой, кто к булочнику за горячим хлебом. В вестибуле Клодия теснились пять или шесть человек – клиенты, пришедшие на салютации, ожидали, когда привратник распахнет перед ними двери в атрий и допустит к патрону. Среди прочих выделялся дородностью Потид. Физиономия у него была круглая и сдобная, как луна в полнолуние.

– Факел ровно держи. Как стоишь, как факел-то держишь? – ругался Потид, награждая худосочного мальчишку-раба оплеухой. – Новую, ни разу не стиранную тогу чуть не сжег.

Рассказывали, что у Потида есть свои корабли, торговля вином, просторный дом, молоденькая жена, смугляночка из Вифинии. Начинал этот Потид в рабском сословии, ублажая господ в постели. Потому как в юности был красавчик, что твой Ганимед. Много чего рассказывали про Потида.

Полибий три раза грохнул кулаком в дверь. Потом еще раз постучал – потише, и привратник тут же впустил его и Зосима в атрий. Прочие остались дожидаться у дверей.

Возле мелкого бассейна в центре атрия – две мраморные скамьи с пестрыми подушками, а между ними – одноногий мраморный столик. На бронзовой подставке висели пять или шесть светильников. Было светло и дымно. И почти тепло, не то что в этой проклятой инсуле, где можно лишь тайком от привратника внести наверх жаровню с углями. Может, в самом деле, вернуться и жить при хозяине?

Зосим уселся на мраморную скамью. Мальчишка-раб, в чистой белой тунике, завитой и нарумяненный, принес две чаши с горячим разбавленным вином, подслащенным медом, и лепешку.

– Так что ж за дело такое? – спросил Зосим, разламывая хлеб пополам.

Полибий не ответил, он смотрел на мозаику на полу – волчица тащила раненую лань. Помнится, у хозяина была такая шутка: он вдруг изображал страшный гнев, кричал: «Откуда здесь кровь?» и указывал на мозаичные алые пятна, что тянулись за ланью. Рабы, подыгрывая хозяину, кидались губками вытирать кровь. Клодий всегда смеялся, если дело было при гостях, то – особенно громко.

– А помнишь… – начал Полибий и замолчал.

– Как мы кровь с тобой вытирали? – отозвался Зосим. – Конечно, помню.

– Нет, не то. Помнишь, как ты говорил мне: «Если свободу получу, то все дела прежние брошу и буду историю Республики писать. Сейчас, – говорил, – такое время, – что каждый день особенный. События по часам надо записывать, каждую фразу ловить». Говорил? – то ли с укоризной, то с насмешкой спросил Полибий.

– Говорил, – признался Зосим. – Что из того?

– Отчего тогда не пишешь?

Зосим покачал головой:

– Так ведь, когда ты раб, мнишь, что свободу получишь и станешь большим человеком. Я ночами, бывало, не спал, все мечтал, как заживу свободным.

– Как же, помню, – еще больше скривился Полибий. – Все бормотал какую-то чепуху, мне спать не давал, пока мы с тобой из Киликии домой плыли.

Зосим вскочил, зашагал по атрию. Восковые маски знаменитых Клавдиев, казалось, наблюдали за ним с любопытством.

– Все не так получилось! Не так! – выкрикнул Зосим почти с отчаянием.

– Почему? – Полибий наивно округлил глаза.

– Не так… – повторил Зосим упавшим голосом. – Деньги нужны. Сестерции, ассы. За комнатку заплатить. Ну и…

– И золотые, – поддакнул ехидно Полибий и самодовольно хихикнул.

Зосим устало махнул рукой. Золотые? Ну да, золотом все нынче в Риме бредят. Из провинций деньги в Рим привозят в огромных ивовых корзинах. Но только много ли золотых видал Зосим? Чужих – да. И немало. Патрон ему доверял. А своих? Был один-единственный, подаренный Клодием и истраченный на пергамент. Зосим почему-то решил, что должен писать свою историю на дорогом пергаменте, а не на хрупком папирусе. Он помнил тот первый день наутро после получения свободы. Как, приняв от патрона в подарок десять сестерциев, бегал он по Риму, прижимая шапку вольноотпущенника к груди, в поисках жилья для свободного человека. Ветерок холодил только что обритую голову, и, может быть, оттого казалось Зосиму, что сам он с этого дня другой, и Город должен стать другим, и все должны стать другими. И вот-вот начнется какое-то совершенно невозможное, счастливое житье. Немедленно, сейчас!

Но не началось.

Дверь в атрий отворилась, вошел Клодий в тщательно уложенной тоге, как и положено патрону являться на утренний прием клиентов. Цирюльник только что выбрил его – на щеке алел свежий порез.

Клодий швырнул Зосиму весьма увесистый кошель. Ну вот, опять в руках чужое золото.

– Держи, здесь сотня золотых. Наймешь самых отчаянных парней, готовых на любое дело. К примеру… – Клодий помолчал. – К примеру, готовых прогнать судей с форума во время судебного заседания.

У Зосима, привыкшего, кажется, ко всему, сам собой открылся рот.

– Что случилось? – с трудом выдавил он.

– Меня будут судить.

– За подкуп на выборах?

– За кощунство на таинствах Доброй богини. – Патриций саркастически хмыкнул: – Жизненно важный вопрос: совершил ли кощунство Публий Клодий, когда в женских тряпках явился на празднества Доброй богини, или нет?

– Может быть, сенат замнет это дело?

– Как же! Лично был в сенате, каждому кидался в ноги, – Клодий говорил об этом как о чем-то очень забавном. – Но сенаторы в ужасе и со дня на день ожидают дождя из раскаленных камней. Все беды оттого, что возросло нечестие, – бормочут оптиматы. Поскольку дела в Риме идут фекально, то пора заняться лечением нравов. И начать надо с меня. Я виноват во всем! Впрочем, причина такого выбора ясна: не уважаю сенат, зато популярен в комициях.[62]62
  Комиции – народное собрание. Комиции собирались либо на специально огороженном участке за форумом комиций, либо на Марсовом поле. Различались центуриатные и трибутные комиции. В центуриатных комициях происходили выборы консулов, преторов, цензоров. Центуриатным комициям принадлежала высшая судебная и частично законодательная власть. По центуриям граждане были расписаны по своему социальному положению, по трибам – по месту жительства. В трибутных комициях выбирали курульных эдилов, квесторов, принимались законы, рассматривались судебные дела. Всего было тридцать пять триб, из них четыре – городских. Народ был высшей апелляционной инстанцией. Приговоренный к смерти мог апеллировать к народу, и только народ окончательно утверждал смертный приговор римского гражданина.


[Закрыть] Потому оптиматы и жаждут моей крови.

– Тебя точно осудят. Зарежут свинцовым мечом, – вздохнул Зосим.

– Не так все страшно. Алиби уже придумал: скажу, что был в это время в Интерамне, в своем поместье. Кавсиний Схола обещал на суде подтвердить.

– Цицерон не выдаст? Ты был у него в тот день.

– Тут бояться нечего, – уверенно заявил Клодий. – Разумеется, в сенате он громче всех трубит о справедливости. Но даже Марк Туллий не может забыть, что я спас ему жизнь. Теперь его очередь мне помочь.

– Надо судей подкупить, – как некое откровение предложил Полибий. – Побольше им денег раздать.

– А, больше денег! Замечательно! Что я, по-твоему, Марк Красс Богатый? Я только что потратился на выборы в квесторы. Через год, когда вернусь из Сицилии, любой суд куплю, а сейчас могу купить пару шлюх в лупанарии – на большее свободных денег нет. Я бы выдал судьям векселя, да они не возьмут. Только золото. Кредит мне закрыли даже самые прожженные аргентарии[63]63
  Аргентарий – делец, банкир.


[Закрыть] – боятся назад не получить заем. Если меня признают виновным, то объявят вне закона, а имущество продадут в пользу какого-нибудь храма. Эта сотня золотых – подарок любимой сестрицы – все, что у меня есть.

Зосим невольно вздохнул: он был уверен, что хозяин ни в каких богов не верит. Ни в Юпитера, ни в Добрую богиню. В Тартар – и в тот не верит. И это плохо.

– Может, брат Аппий даст тебе в долг? – предположил Полибий.

– Сестерциев десять, может, даже двадцать. На большее не рассчитываю, – хмыкнул Клодий. – Рядом с братом Аппием Марк Красс Богатый – сама щедрость. Вот если бы Красса немного потрясти. Не получилось. Только что от Богатого принесли письмо с отказом.

– Постой-ка! – Зосима вдруг осенило. – Вольноотпущенник Гортензия Гортала говорил, что его патрон раздражен шумихой вокруг Таинств. Гортензий считает, что делу не стоило давать ход.

– Взять Гортензия в защитники? Можно, конечно. Он судей заговорит до смерти.

– Надо взять у него денег.

– Деньги? У Гортензия? Но он не поддержал меня в сенате.

– Зато поможет тайком.

Клодий задумался.

– А ведь ты прав! Клянусь Геркулесом, ты прав. Гортензий обожает компромиссы. – Клодий хлопнул Зосима по плечу. – Гортензий Гортал – человек богатый. Что ему какой-то миллион или два! Сегодня же отправимся к Гортензию. Жаль, всех судей на эти деньги не купишь. Одного… двух, не больше. Но мы наймем сотню сплетников, они мигом разнесут по Риму, что я подкупил всех. Представляешь? Толпа, уверенная, что суд подкуплен, будет ждать только оправдательного приговора. Орать, угрожать, требовать. Весь Город будет с утра до вечера твердить, что мое оправдание предрешено. Меня не посмеют осудить, иначе толпа растерзает сенаторов. Нравится план? – У Клодия загорелись глаза.

– То есть ничего не дать, а всем сказать, что дали? – Зосим от подобной наглости онемел. – Тогда осуждение покажется не просто несправедливостью – а подлостью. Толпа подобного не простит.

– Именно! Слушай, Зосим, возвращайся-ка в дом. Ты нужен мне. Тебе в голову светлые мысли приходят чаще, чем всем остальным паразитам, вместе взятым.

Зосим и сам не знал, почему вспомнил о Гортензии Гортале. Просто вспомнил, и все. Может быть, потому, что в начале говорили о Цицероне. А уж если помянули Цицерона, то непременно помянут и Гортала. Они как братья Кастор и Поллукс, как Сцилла и Харибда, – всегда друг подле друга, два самых знаменитых оратора Рима.

– Ну что ж… Гортала я сумею убедить, – усмехнулся Клодий. – Вы же распустите слухи, что народ нападет на судей и разграбит их дома, если меня признают виновным. На каждом углу кричите, что пролетарии готовы умереть за мое доброе имя. Как только судей назначат, пишите на стенах их домов угрозы. Говорите всем и каждому, что плебс простил сенаторам смерть Катилины, но осуждение Публия Клодия не простит.