Текст книги "Лига мартинариев"

Марианна Алферова
Лига мартинариев

Часть первая
Грязный ангел

1

Дверь захлопнулась, сердито звякнув стеклами. Отделанные мрамором ступени вели наверх. Но человек не торопился уходить, хотя в дверном стекле за его спиной покачивалась неприветливая табличка «закрыто». Это означало, что уже наступил рассвет. С некоторых пор он научился различать время дня и ночи по таким приметам. Часы он выбросил – они ему были не нужны. Можно посмотреть время на мобильнике. Но мобильный он оставил дома: нормальные люди ему давно не звонили, а тех, кто мог позвонить, он искренне ненавидел.

Молодой человек вытянул из мятой пачки сигарету, долго щелкал зажигалкой и, наконец, прикурив, стал подниматься наверх, цепляясь за ажурную плетенку чугунных перил, будто утопленник, всплывая со дна. Наконец, пошатываясь, он застыл на серой кромке асфальта. Город, освещенный первыми косыми лучами солнца, еще спал, и проведший бессонную ночь человек позавидовал этому безмятежному покою. С первого взгляда парня можно было принять за юнца, но внешность его была обманчива. Высокий лоб под коротко остриженной черной челкой, короткий прямой нос, изменчивый рот, в уголках которого гнездилась усмешка – это лицо могло принадлежать человеку как восемнадцати, так и тридцати лет.

Выйдя из бара, парень несколько минут стоял, оглядываясь по сторонам и прикрывая ладонью покрасневшие глаза. Судя по всему, он просто не знал, куда идти. Сделал несколько шагов и остановился. Нырнул в узкий переулок, но тут же, будто испугавшись чего-то, выскочил назад, на проспект, пересек его бегом и углубился под сень раскидистых деревьев городского парка. Здесь, плюхнувшись на ближайшую скамейку, он продолжал нетерпеливо оглядываться. Несмотря на то, что он провел ночь в баре, парень не был пьян. Ну, разве что самую малость, хотя странный блеск в его глазах настораживал.

«Наркоман», – подумал о нем мужчина средних лет, ведущий собачку на поводке.

Выгнанный из дома в шестом часу в воскресенье непоседливым псом, мужчина постоянно зевал.

– Не бойся, сри в свое удовольствие! – крикнул парень то ли собачонке, то ли ее хозяину.

– Спасибо, – смутившись от подобной беспардонности, ответил хозяин собаки.

– Кстати, а какой сегодня день?

Хозяин собаки зевнул, выворачивая челюсть, и выдохнул вместе с зевком:

– Воскресенье.

– Ах, черт! Опять воскресенье! – парень в сердцах грохнул кулаком по скамейке. – Что же мне теперь делать?! – Владелец собаки недоуменно пожал плечами. – А ты случайно не получал послания? Нет? – Оторопевший мужчина после краткого раздумья отрицательно замотал головой. – Как жаль. Я, признаться, подумал, мы с тобой собратья по несчастью.

Хозяин собаки ухватил своего любимца за ошейник и поволок прочь.

– Постой! – окликнул его парень.

– Ну что еще? – с раздражением отозвался собачник и оглянулся.

Парень неторопливо шел к нему, держа в руках нож. Клинок ослепительно сверкал в косых лучах солнца.

– Кошелек, – ухмыляясь, потребовал парень.

– У меня нет, – дрожащим голосом ответил мужчина и, присев на корточки, принялся гладить собачку – пес его был из той же безобидной породы, что и хозяин, потому что умильно замахал хвостиком, приветствуя незнакомца и преданно заглядывая в глаза. – Кто же, сам посуди, ну подумай, кто идет гулять с собакой и берет кошелек… В шесть утра в воскресенье.

– Твоя правда, – согласился парень. – Тогда вали отсюда.

Несчастному собачнику не надо было повторять это дважды – он бросился вон из парка наперегонки со своим псом. А парень, не обращая внимания на то, что жертва и единственный зритель в одном лице давным-давно исчез, продолжал разглагольствовать вслух:

– Кстати, а где же пресса? Неужели они забыли про бедного Кентиса? Почему никто не фотографирует? Я что, зря старался, и сегодня уже не попаду в новости? Нет, ребята, так дело не пойдет, – парень погрозил кому – то невидимому пальцем. – Не волнуйтесь, я уж постараюсь вас сегодня достать.

Слегка покачиваясь, он побрел по пустынной аллее парка. На секунду остановился, залюбовавшись золотым светом, падающим на дорожку, но тут же воровато оглянулся, опасаясь, что его могут заметить за недопустимым занятием.

– Воскресенье. А куда податься в воскресенье, как не на Звездную? В собор. Конечно же! Скандал в соборе – что может быть лучше для вечернего выпуска новостей в воскресенье?

2

Удар пришелся как раз между лопатками. Я сделала два нелепых прыжка вперед, но все равно не удержала равновесия и растянулась на мостовой. Наждак асфальта мгновенно содрал кожу с ладони. Не вставая, я обернулась и глянула на того, кто меня толкнул. Здоровенный детина в майке и джинсах с плоским лицом, на котором выделялся короткий поросячий носик. Он нагло смотрел на меня в упор и ухмылялся, скрестив на груди загорелые руки. Даже обозвать его как следует за подобную выходку я не решалась. Эта невозможность была особенно унизительна. И так, продолжая сидеть на асфальте, я затряслась от обиды и унижения. Пелена слез застала глаза.

– Что случилось? Вам плохо? – женский голос долетел как будто издалека.

Какая-то женщина лет сорока пыталась поднять меня под мышки и поставить на ноги. Кроме нее, рядом никого не было. Верзила исчез. Лишь его наглая ухмыляющаяся рожа осталась стоять перед глазами.

– Вам плохо? – вновь спросила женщина.

– Очень, – пробормотала я.

Объяснить случившееся я не могла. Какая – то мелочь. Но мелочь нестерпимо обидная. И тут заметила свою сумочку. Она выпала у меня из рук, когда я выделывала кульбиты, пытаясь удержаться на ногах. Ничего ценного там не было. Ну, разве что несколько заявок из «Ока» с резолюцией Собакиной «Отказать». Но ведь курносый об этом ничего не знал… Или… знал? Во всяком случае, моя сумка его не интересовала. Тогда что? Что ему было нужно? Я разглядывала асфальт, как будто собиралась прочесть ответ прямо на мостовой. Но ответа не было.

Как могла, я отряхнула свои светлые, безнадежно испорченные брюки, перекинула сумку через плечо и зашагала дальше. Домой.

Но мне казалось, что некто следует за мной по пятам. Как тень. Несколько раз я оглядывалась, но никого не видела. Люди вокруг спешили по своим делам. Им не было до меня дела. Неведомая тень всякий раз где-то пряталась. И я не могла различить – где.

3

Звонок в дверь был до боли знаком. Два длинных звонка и один короткий, потом опять длинный. С перепевами. Я отложила книгу и зачем-то посмотрела на часы. Как будто проверяла, может в этот час Сашка звонить в дверь или нет. Вот глупая! Он же год как ушел. Неужели целый год? Только теперь я ощутила огромность отмеренного срока. Год. Или вчера? Время как будто остановилось. Да и как оно может двигаться, если каждый день я только и делаю, что вспоминаю то, что ушло безвозвратно? Да, это Сашкин звонок, с другим не спутать. Я помедлила и пошла открывать. В дверях стоял Сашка – золотоволосый мальчик с улыбкой не падшего ангела.

– Ева, я к тебе, – сказал он и вошел, будто это все еще его дом. – По делу.

Я попыталась улыбнуться в ответ: разумеется, по делу. Зачем же еще? Я давно перестала надеяться на его возвращение, и даже перестала этого желать.

– Ты глупенькая, – сказал он, оглядывая раскиданные по комнате вещи и жадно втягивая носом воздух.

«У твоего дома – особый запах», – любил повторять он когда – то.

– У тебя был шанс спастись, но ты его упустила. Теперь я ничем не могу тебе помочь. Уже ничем.

Кажется, о помощи он говорил и тогда, когда год назад уходил от меня к Лидке. Мол, наступит момент, и ты поймешь всю степень моего благородства. Я тебе спасаю, а не бросаю. Прошел год, но я так ничего не поняла. И опять спросила:

– И что всё это значит?

В ответ он пожал плечами. Мне показалось, что моего вопроса он не слышал.

– Я ушел, – сказал он, – можешь меня спрятать?

– От Лидки ушел? – уточнила я, не понимая, почему в таком случае он должен прятаться.

– Вообще ушел. От них. Так спрячешь?

Я пожала плечами, что могло означать и «да», и «нет». Меня не радовал его приход. Рана только – только начала подживать, а тут он пришел надрывать подсохшую корочку. Больше всего на свете мне хотелось вытолкать его за дверь. Но я стояла и не двигалась.

Сашка остановился перед зеркалом и принялся рассматривать свое отражение.

– Волосы грязные. А я и не заметил. Вчера только мыл. Лидка терпеть не может грязных волос.

Сашка бесцеремонно полез в шкаф, достал свое любимое полотенце в красную полоску и, шаркая ногами, побрел в ванную. Вид у него был абсолютно разбитый и жалкий. Он болезненно сутулился, и куртка на нем сидела вкось, будто с чужого плеча.

– Ты болен? – спросила я, идя следом и пытаясь припомнить, какой надо с ним быть – внимательной, многословной, задумчивой, какая «я» ему нравилась прежде. Но ничего не вспоминалось. Ничего.

Мой вопрос задел его, он замер, ощупывая в коридорной темноте смутно – знакомые двери.

– Наверное, да. Включи «Танец», и погромче, – он махнул рукой, отсылая меня, будто горничную.

Если он просил поставить «Танец смерти», то настроение у него было паршивое. Впрочем, у него часто бывало паршивое настроение. Особенно в последние дни нашего совместного бытия. Тогда «Танец смерти» крутился целые сутки неостановимо. Теперь он слушает его вместе с Лидкой или один? Я была уверена, что Лидке нравится совсем другая музыка.

Сашка вернулся из ванной, закутанный в полотенце, как римлянин в тогу, плюхнулся в кресло и стал слушать, прикрыв глаза покачивая в такт головой. Он балдел от каждой музыкальной фразы.

– Пашка процветает, – сказала я, чтобы хоть что-нибудь сказать, разумеется, невпопад. – В команде у Старика. Замом.

Сашка поморщился – его не интересовали успехи моего сводного брата – и предостерегающе поднял палец. Тут был его любимый переход, когда внезапно, перебивая бесконечную, разлитую озером грусть, вступали трубы – то ли архангельские, то ли военные, из старинной армейской побудки, заглушая тоску поражения и смерти. Современный музыкант вдохновенно передрал полонез Огинского, сумев сохранить невыразимую первобытную печаль, так сладко тревожащую славянскую душу.

– Еще, – выдохнул Сашка едва слышно, когда мелодия отзвучала, и я послушно включила повтор.

Сашка поднял на меня глаза и, вздохнув, попросил жалобно, будто ребенок, выпрашивающий конфетку:

– Евочка, пойдем со мной. Поговоришь с Лидкой.

– Ты же просил тебя спрятать, – напомнила я.

Лицо его передернулось, будто я напомнила о чем-то неприятном.

– Лучше все-таки поговорить. Объясни ей, что так, в конце концов, нельзя, – он тряхнул головой, и с волос его полетели брызги. – Если бы ты знала, как она меня мучает. Невыносимо! Только почувствует, что мне больно, и давай ковырять, чтобы еще сильнее, чтобы еще… – он задохнулся от горечи, будто сейчас разговаривал не со мной, а с Лидкой. – А сама при этом смеется. Я кричу: «Не надо, прекрати!» А она в ответ: «Зачем обижаться, дорогуша? Это глупо!»

Он вновь замолчал, вслушиваясь в мелодию. Я не понимала из его слов ничего.

– Ты все-таки моя жена.

– Бывшая, – уточнила я.

– Неважно. Все равно жена. Пойдем сейчас к Лидке, и ты ей все расскажешь.

– Что – «всё»?

– Как надо любить. Ты-то меня любила, я знаю. И сейчас любишь. Ты ее научишь, и она меня пожалеет.

Он вскочил и полез в шкаф, позабыв, что его вещей там давным-давно нет. Недоуменно порылся в моих тряпках, наконец опомнился, хлопнул себя по лбу и побежал в ванную одеваться. «Учить жалеть». Кое-кого я пыталась научить этому искусству. Но, насколько я знала Лидку, здесь случай безнадежный.

Пока мы шли – а идти было два квартала, – он все время глядел на часы и бесцеремонно подталкивал меня в спину, будто опасался, что мы можем опоздать. За этот год он сильно изменился, и я не могла понять, зачем он вообще пришел. Не уговаривать же Лидку полюбить его, в самом деле.

Город у нас странный, нервный какой – то, будто весь сведенный судорогой. Хотя внешне многие находят его привлекательным. Впрочем, нервные женщины часто пользуются успехом у мужчин. Так и наш город привлекает, тревожа. Впрочем, за последние годы он сильно принарядился: обветшалые фасады заново отштукатурили, ярко раскрасили и снабдили новенькими дверьми и крылечками. Особенно популярными сделались елочки и туи в кадках и огромных керамических горшках после того, как Старик завел их перед мэрией. Весь город можно сравнить с тусклой серой вещицей, местами, в сердцевине, она сверкает аляповатой позолотой, тогда как края облуплены и грязны. Нарядность всегда для избранных – как норковое манто для шикарных любовниц. Остальные по-прежнему носят примитивные мешки с выпушкой из искусственного меха.

А квартира Сашки была в самом убогом районе. Блочные коробки, обветшавшие в ожидании обещанного капремонта, они сбились в кучу, теснимые частными коттеджами, безвкусными, несоразмерными, с бесчисленным количеством окон и дверей по фасаду. На коттеджах все помешались. Идешь по улице – глядь, там, где вчера был сквер, торчит коттедж, или на месте старой бани – целая грибница.

Сашка жил в девятиэтажке на третьем этаже в крошечной квартирке, почти такой же запущенной, как и мой полудомишко. К тому же рядом на месте сквера построили двадцатиэтажный дом, закрыв для старой девятиэтажки солнце.

«Зря иду, – подумалось мне, – Лидка еще вообразит, что я пришла унижаться, вымаливать Сашку назад. А, ладно! Пусть думает, что хочет. Мне плевать. То есть, не плевать, конечно, но я могу потерпеть, лишь бы Сашке немного полегчало».

В вонючей темной парадной, обжитой подрастающей детворой да кошками, Сашка вдруг схватил меня за плечи, встряхнул, как куклу, и выкрикнул уже вовсе безумное:

– Сначала они сделали из меня дойную коровку. Теперь хотят, чтобы я стал погонялой. А я не буду, сказал, не буду, и всё! И плевать на всех несчастненьких, которых они пригревают!

Из его воплей я поняла лишь одно: ему невыносимо плохо.

Лидка сидела на кухне в розовом махровом халате на голое тело и ела пельмени со сметаной. Пельмени большие, круглые, с узорными краешками – такие делают только в ресторанах Ораса. Замечательно вкусные пельмени. Мне сразу захотелось есть. Просто зверски.

– Сейчас перекусим, – потер руки Сашка. – Присаживайся, Ева, – и пододвинул в мою сторону колченогий табурет.

– Пельменей больше нет, – радостно сообщила Лидка и промокнула губы кухонным полотенцем сомнительной чистоты.

– А что есть? – растерянно пробормотал Сашка, сразу потерявшись, вид у него сделался виноватый, жалкий.

– Не знаю. У тебя всегда со жратвой напряженка.

– Ну, тогда выпьем! – он неожиданно развеселился, сгреб на край стола грязные тарелки, достал из обшарпанного шкафчика початую бутылку «Столичной» и стопки. – Девочки, отметим встречу, – приговаривал он, разливая водку по стопкам. – Ева, ты давай, говори, – Сашка слегка подтолкнул меня в бок, напоминая о моей миссии. – Она тебе сейчас все объяснит, – шепнул, наклоняясь к Лидке, и заговорщицки при этом мне подмигнул.

– Объяснит? Она? – соперница брезгливо передернула плечами, будто отгоняла надоедливую муху.

На Сашку в эту минуту она смотрела без всякой приязни.

Глаза у Лидки удивительно красивые, прозрачные, немного навыкате. Загадочные глаза. Вообще, она из тех красоток, при виде которых у всех мужиков поголовно начинают течь слюнки. Только Сашка не из тех парней, кого удостаивают вниманием подобные фифы. Странно, как они вообще сошлись. В их союзе было что-то неестественное.

– Пришла забрать его назад? – Лидка окинула меня взглядом, исполненным невыразимого презрения. – Не выйдет. Я буду держать его на привязи, сколько захочу.

– Ты его не любишь!

Я вдруг почувствовала такую сильную боль, что все поплыло у меня перед глазами. Сквозь застилавшую глаза пелену я разглядела, как Лидка довольно ухмыльнулась и сделала Сашке какой-то знак. Бывший муженек подскочил ко мне с неожиданным проворством и крепко ухватил за руки. А Лидка вытащила из кармашка халатика блестящую трубочку, очень похожую на тюбик помады и приложила к моей раскрытой ладони. Меня обожгло так, будто в руку мне вложили раскаленный уголек. Я завизжала, голос сорвался на противный сип. Лидка, довольная, облизнула губы кончиком языка и спрятала тюбик в карман, а Сашка отпустил мои руки. На моей ладони появился аккуратный круглый волдырь. Невыносимое жжение не проходило, а, напротив, усиливалось.

– Ты что?.. – только и смогла выдавить я, от боли и испуга брызнули слезы. Я закашлялась.

Сашка не ответил. Включив проигрыватель, он дергался под музыку, запрокинув голову к потолку, ничего не видя и не слыша. Лицо его застыло белой маской. Глаза закатились – сквозь веки я видела только полоску белков. Я перевела взгляд на Лидку. Она безмятежно потягивала через трубочку колу и смотрела на меня снисходительным взглядом человека, узревшего червяка.

– Зачем вы это сделали? – пробормотала я, всхлипнув.

– Да заткнись ты! – Лидка непритворно зевнула. – Пойдемте – ка лучше в кино.

– Втроем? – обалдело переспросила я.

– А почему бы и нет? – Лидка улыбнулась. – Будет занятно. Это не секс втроем, но чем-то похоже.

Сказать, что ее улыбка была странной – значит, не сказать ничего.

– Сашка, идем в кино! – крикнула она и брызнула Сашке водой в лицо.

Он пришел в себя.

– Да, да, в кино, – засуетился Сашка, – я только побреюсь, и мы пойдем! – Он ухватил со стола недопитую бутылку «Столичной» и подмигнул нам. – Чтобы не скучно было бриться. А вы, девочки, поговорите по душам. Это полезно иногда. У каждого есть душа, разве нет? Это так интересно, вывернуть душу наизнанку. Лидка, какая у тебя душа? Почему ты мне ее не раскрываешь, дорогуша? – Он рассмеялся пьяным ненатуральным смехом и полез целоваться сначала к Лидке, потом ко мне. Его рука легла мне на плечо, и все внутри у меня перевернулось. У Сашки были такие мягкие теплые ладони. Как у ребенка.

Сашка вышел, унося в одной руке бутылку, а в другой проигрыватель. И почти сразу же заиграл «Танец смерти».

– Не лезь между нами, дура, тебе же хуже будет, – процедила сквозь зубы Лидка, и, достав косметичку, принялась краситься.

Проделывала она это вдохновенно, причем красила сначала только половину лица: один глаз, половину рта, румяна накладывала на одну щеку, как будто хотела сравнить свое подлинное лицо с этим, новым, ослепительно красивым и еще более стервозным.

– Сашка просил меня помочь, нельзя было отказать, – заявила я напрямик.

– Ах, помочь, – Лидка усмехнулась и прикрыла накрашенный глаз, будто сытая кошка. – Бедный мальчик – новичок, ему трудновато. Зато неподдельность эмоций многого стоит. Такие, как он, в наше время редкость.

Я изо всех сил пыталась понять, о чем таком она говорит. Но ничего не выходило. Каждое слово как будто имело смысл, но все слова вместе ничего не означали. Бред…

«Танец смерти» сменился какой-то бодренькой мелодией. Странно. Неужели Сашка изменил своей привычке? Прежде, если включал «Танец», то слушал только его – хоть час, хоть два – безразлично, только «Танец».

– Он слишком долго бреется, – заметила я, где-то в районе желудка стала зарождаться противная льдинка.

– О Господи! Мне бы твои заботы! Пусть бреется, да хоть все волосы соскоблит с тела. Никто не знает, что ему может влететь в башку, он же придурок. Или ты не знаешь? Ха-ха! Ты прожила с ним два года и даже не знала, что он придурок?

Музыка смолкла, стало очень тихо. Слишком тихо. Невыносимо. Мертво. Я встала.

– Ты чего? – Лидка невольно поежилась и побледнела. Глаза ее буквально выскочили из орбит, превратившись в две прозрачные стекляшки в обрамлении черных ресниц.

Я бросилась в ванную. Дверь была на задвижке. Я ударила раз, другой, тут подлетела Лидка и навалилась всем телом. Мы вломились внутрь. Проигрыватель стоял на полу. На нем – пустая бутылка из-под водки. А Сашка висел, поджав колени, на струне, зацепленной за батарею парового отопления. Лицо его было разбито в кровь. Задыхаясь, он в судорогах бился об острый кронштейн, державший батарею. Он умер, когда еще звучал «Танец смерти». Я застыла. Сашка, бедный Сашка. Слезы покатились у меня из глаз.

А Лидка подбежала к Сашке и ударила мертвого кулаком по спине.

– Как ты смел! Подонок, как ты смел?! Как смел?!

Сашкина душа не могла еще улететь далеко, и Лидкины вопли хлестали ее плетью. Сашке было больно. Я надеялась, что в последний раз.

4

Вечер, по-летнему насыщенный теплотой, перетек в ночь. За моим окном маленький городской садик, обсаженный стрижеными кустами, а за кустами – пустота, наполненная шумами и запахами нашего захолустного городишки.

……………………………………………………………………………………………………………………..

Этот ряд точек обозначает именно ее, пустоту, черное, роковое ничто. Я могла бы истоптать точками всю страницу, но надо экономить бумагу. Впереди еще длинный рассказ.

Сашки нет больше, а вещи по-прежнему на своих местах, и люди при них. И между домами продолжает плыть запах пирожков из кафе Ораса. Это запах сытости, но не той, которая торопится набить свое брюхо, чем попало. Запах сытости изысканной, дарующей уверенность в себе. Он зарождается в центре города, на Звездной, стекает по Вознесенскому (в уже давние времена Октябрьскому) проспекту, мимо свежевыкрашенных старинных особняков, мимо осевшей на один бок Никольской церкви, возле которой с утра до вечера гудит черный рой нищих, мимо приземистого и безобразного краснокирпичного здания исторического музея, и, покрутившись вокруг дворца екатерининских времен, ныне занятого мэрией, сладковатой вуалью накрывает окраины.

Я сидела у окна, когда зазвонил телефон. На том конце провода внушительный мужской голос произнес:

– Сейчас с вами будут говорить.

Последовала пауза. Наверное, кто – то из людей высших хочет выразить соболезнования. Может быть, сам Старик, если Пашка ему сообщил о несчастье. Меня это тронуло. В эту минуту краткая Сашкина жизнь, оборвавшаяся так нелепо, представилась гораздо значительней. Но никаких соболезнований ни от высших людей, ни от низших не последовало. Тонкий женский голос запищал в трубке:

– Вас призывает Лига мартинариев! Вы – избраны, помните, вы избраны! Ваш путь предопределен. Завтра вам дадут знак. Отныне вы пребываете в тайне. Ваша суть – жертва. Ваш девиз – молчание. Вы избраны…

Я бросила трубку, решив, что какие-то психи ошиблись номером. Поразительно, сколько людей ежедневно набирая номер, нажимают не те кнопки и попадают не туда. А сколько жизней точно так же – не туда? Я вспомнила, как Сашкина мать и отчим стояли на пороге собственной квартиры, а вокруг них громоздились друг на друге только что купленные в магазине коробки с яркими этикетками. Лидка равнодушным и злым голосом сообщила: «Сашка умер». Мать не поняла. Она посмотрела на Лидку, потом на меня и спросила: «Вы же собирались в “Золотой рог”, значит, не едете?» Принесенные коробки три дня, неприкаянные, валялись в квартире, на них сидели за недостатком стульев, во время поминок, и наверняка еще будут сидеть на девять дней и на сорок. Кто-то время от времени спрашивал: «А что там внутри», но открыть коробки никто не посмел. Когда приглашенные выпили и захмелели, и друзья, и родня позабыла, зачем собралась, стали петь и смеяться и болтать о своем. Постепенно поминки превратились в обычную вечеринку. Только Сашкина мать, едва примолкнув, вновь начинала плакать. Остальным делалось от этих слез неловко, они отодвигались от нее подальше, пили и шептались по углам, перемигивались и смеялись. Водки было вдосталь. Стол ломился. Бутерброды с икрой, фаршированные икрой яйца, блины с икрой – без этих блюд поминки считаются недостойными. А тут еще и ломти осетрины, и лосось, правда, пересоленный и слегка подсохший, заливная рыба и горячие креветки – Сашка предпочитал рыбные блюда, и родители решили хотя бы так потешить сыночка. Когда очередное блюдо раскладывалось по тарелкам, мать всхлипывала и говорила: «А вот эту рыбку (салат, икорочку…) Сашенька очень любил». И она непременно откладывала кусочек на тарелку возле фото с черным уголком.

Потом под окном дерзко рявкнул клаксон, и поминальщики, высунувшись из окна, увидели белый «мерин», молочным пятном растекшийся внизу.

– Я с-с-с-час кину в него бутылкой! – завопил Сашкин отчим и стал продираться меж гостей от окна к столу.

Пустой бутылки, как ни странно, не нашлось, надо было сначала выпить содержимое, а пока допивали и закусывали, Лидка, на ходу запахивая плащ, босиком, неся в руках лакированные босоножки, уже сбежала по лестнице и нырнула в темное чрево машины.

Разумеется, обвинять других легко и приятно. В этом есть нечто самовозвышающее. Иное дело – задать вопрос: а сама? Вот именно – сама! Ясно теперь, что утром в воскресенье Сашка пришел ко мне уже с петлей на шее, надеясь, что мне каким-то образом удастся ее сдернуть. Каждый его взгляд умолял: «Ева, спаси!» Но я не сумела. Не смогла. Не сообразила! Вот идиотка!

Наверное, я все-таки заснула, потому что рассвет наступил очень скоро. Я лежала и смотрела на светлый прямоугольник окна, пытаясь вспомнить, должна ли сегодня являться в «Око милосердия», или мое дежурство только завтра. Выходило, что дежурство сегодня. Почему – то «Око» не бывает милосердным к своим служащим.

И вдруг Сашкин долгий, с перерывами, звонок в дверь. Я рванулась открывать – будто не было ни похорон, ни поминок, ни грубо замазанного лилового неузнаваемого лица и обрамлении гробовых рюшек. Я мчалась на звонок, бездумно веря, что Сашка вернулся. Но на пороге никого не было. Пустое крыльцо, залитое утренним солнцем. На нижней ступеньке лежала толстая коричневая папка. Я подняла ее и раскрыла. Внутри – лист твердой мелованной бумаги. В правом верхнем углу – золотой тисненый крест, а под ним короткая надпись от руки: «Вам назначается испытательный срок». И внизу черной антиквой, как приговор: «ЛИГА МАРТИНАРИЕВ».