Текст книги "Система"

– Ты уверен?

– Да, нормально всё.

– Ну давай, догоняй, – Фёдор хлопнул его по плечу, развернулся и медленно пошёл своей уверенной тяжёлой походкой в сторону спуска. Он никогда не оглядывался, когда прощался, а тут вдруг, уже почти спустившись, почему-то оглянулся и посмотрел наверх.

– Дима, нельзя!!! Стой! Дурак!..

Его крик потонул в грохоте проходящего по соседнему пути товарняка.

Зелёный сундук

Это было давно. Я жила в большой коммунальной квартире. Одной из многочисленных соседей была женщина предпенсионного возраста. Она была совсем одинокая, у неё не было ни семьи, ни детей, даже друзей, по-моему, не было. В коммунальной квартире она держалась особняком, близко ни с кем не общалась, в разговоры и сплетни не влезала, из своей комнаты выходила редко, только по необходимости. Единственное, что про неё знали: она работает чертёжницей в каком-то закрытом НИИ и до пенсии ей остаётся около года.

Рядом с входом в её комнату стоял большой зелёный сундук, он с детства привлекал моё внимание, всегда хотелось вскрыть его и посмотреть, что же там такое хранится, чего нельзя было никогда посмотреть. Но мне говорили, что зелёный сундук принадлежит этой чертёжнице и трогать его нельзя. Я никогда не видела, чтобы она его открывала и что-то оттуда брала или, наоборот, прятала. По вечерам, когда все расходились по комнатам, женщина неслышно выходила из своей комнаты, садилась на этот сундук, доставала пачку папирос и курила, только красный огонёк изредка загорался в темноте. Потом так же тихо она тушила папиросу и уходила к себе. В моём представлении её жизнь проходила так: к восьми утра она шла на работу, ровно по звонку – закрытое заведение, у них там всё строго было, а вечером домой – в коммуналку. Телевизора у неё, кажется, не было, она слушала радио или читала, потом курила несколько папирос и ложилась спать. Следующий день проходил практически так же. На выходных она брала какую-то работу на дом, потому что я видела, как она приносила некие большие листы, свёрнутые в трубочку, и потом целый день сидела чертила что-то у себя в комнате.

Однажды она заболела. Никто сразу этого не заметил, потому что она и так была не очень заметная в нашей большой и шумной квартире. Я столкнулась с ней днём на кухне, чего никогда прежде не случалось в это время суток. Поздоровалась и, кажется, спросила: всё ли у неё в порядке, раз она днём дома. Она как-то засмущалась, заторопилась уйти к себе, ещё больше засмущалась и растерянно сказала, что заболела. Я предложила помочь – сходить в магазин или в аптеку. Она сухо отказалась и поспешила в свою комнату. Я не обиделась – видимо, когда человек ведёт такой замкнутый образ жизни, ему очень сложно вступать в какие-либо диалоги.

Вечером этого же дня я постучалась к ней в дверь и сказала, что собираюсь в магазин и может быть ей что-нибудь всё-таки нужно. К моему удивлению, она открыла дверь и даже впустила меня к себе в комнату, где я ни разу не была, и попросила принести какое-то лекарство, хлеб и молоко. С этого вечера мы с ней постепенно начали сближаться. Прошло ещё какое-то время, она уже поправилась, так же к восьми ходила на работу, возвращалась вечером домой, слушала радио и курила папиросы на своём зелёном сундуке, но в её жизни появилось что-то новое – иногда я выходила к ней вечером, тоже садилась на сундук и что-нибудь спрашивала или рассказывала. Обычно мы ни о чём серьёзном не говорили. Она отвечала всегда очень смущённо, односложно и, я бы даже сказала, немного нескладно, как человек, не имеющей частой практики разговаривать. Но меня её замкнутость привлекала каждый раз всё больше и больше. Мне было интересно, чем же живёт эта женщина, какой смысл её существования, может быть, он заключается в её работе – очень, наверное, нужной и ответственной, которая накладывает на неё такой отпечаток. Или, может быть, в её жизни когда-то давно случилась серьёзная драма или даже трагедия. Или она скрывает какую-то страшную тайну. А иногда я думала, что как-нибудь наберусь смелости, пусть это по-детски наивно и глупо, и спрошу про зелёный сундук, загадка которого так и не давала мне покоя с юных лет…

Как-то вечером я пришла посидеть с ней на сундуке, а она вдруг предложила пойти к ней в комнату. На столе у неё стояла бутылка шампанского и пирожные. Оказалось, что у неё день рождения. Я была очень удивлена этому факту – потому что она производила впечатление человека без возраста. И представить себе, что у неё есть такой вот день рождения, как у всех людей, представить, что она была когда-то маленькой девочкой, потом ходила в школу, потом в институт, была молоденькой, хорошенькой, весёлой… Я, кстати, никогда не слышала, чтобы она смеялась, хотя улыбалась она часто, правда, одними глазами и только совсем уголками губ, но это было очень искренне и тепло и очень ей шло.

Мы открыли шампанское. На улице была поздняя осень, слышен был редкий плеск холодной воды в ещё не замёрзшей реке, и мерцал тусклый фонарь под окном. Не хотелось бы оказаться сейчас там, где так холодно, темно и одиноко. В тот вечер я попросила её рассказать что-нибудь про её работу. И она, к моему удивлению, стала рассказывать с большим увлечением и чувством про работу в НИИ. Какие там серьёзные люди, какие важные разработки и эксперименты, как там всё строго и засекречено, и какую большую роль она там играет. Как она перечерчивает важнейшие схемы, в которых нельзя ошибаться, в них нет права даже на помарку. А если такое случается – помарка или клякса – надо чертить всё заново с чистого листа.

«Всю свою жизнь я работаю в этом НИИ, поначалу это было тяжело и даже занудно, но потом – это ведь такая красота, такая поэзия чертить схемы, пускай не я их придумываю, но в каждом чертеже я вижу не только замысел инженера, но и характер самого этого инженера, его мышление, его изобретательность, его интеллект, даже образ его жизни. Будто переписываешь некий концентрат его творческих мучений, поисков, разочарований, находок, цепочку его мыслей – это не просто чертёж, это практически тайный роман с этим человеком… Особо талантливые чертежи я копировала себе на память дома по выходным, эти шедевры я храню в зелёном сундуке, храню как редчайшие картины, как произведения искусства. Я помню их в деталях и восхищаюсь ими, но не имею права поделиться ни с кем – это всё-таки засекреченная информация. Даже по истечении времени они сдаются в архив, а потом и вовсе уничтожаются…»

Меня потряс её монолог, её трепетное отношение к такой, казалось бы, рутинной работе. Я вдруг посмотрела на неё другими глазами: ведь она не старая и вполне даже симпатичная женщина, могла бы иметь мужа, детей, уютный дом. А она посвятила всю свою жизнь и даже свободное от работы время копированию чертежей, даже не ею придуманных, но видела в этом такой смысл, такую необходимость и даже такую поэзию – просто удивительно. Слушая её, я сама вдохновилась этой красотой и смыслом.

Потом мы пошли посидеть на сундук, тайну которого я теперь знала и которая была наша общая теперь тайна, отчего этот сундук стал ещё прекраснее. Мы молча сидели, говорить что-либо ещё было лишним. Впервые в жизни я попросила у неё папиросу. В этот вечер в темноте единственный раз над этим сундуком загорались два красных огонька.

Прошло ещё какое-то время. Мы по-прежнему хорошо общались. Никому из соседей я ничего не рассказывала про всё, что я теперь знаю, хотя любопытство их всё больше возрастало.

Однажды она пришла с работы совершенно потерянная. Я никогда её такой не видела. Когда она закуривала папиросу, я увидела, как дрожат её пальцы.

– Что случилось? – спросила я.

Она долго молчала. Видимо, собиралась с силами. Потом произнесла:

– У нас на работе приобрели новый аппарат, он не засекречен, поэтому я могу тебе сказать. Он называется копировальный аппарат. Теперь он будет выполнять за меня мою работу. Надо заправить в него порошок, положить лист, что надо копировать, и нажать кнопку… и через несколько… секунд… он выдаст копию.

Я долго не могла найти, что сказать. Наконец спросила:

– Вас уволят?.. Или сократят?..

– Нет, мне остался месяц до пенсии, ко мне там все очень хорошо относятся, дадут доработать этот месяц. Месяц – заправлять порошок и нажимать кнопку… Вот он, прогресс цивилизации…

Она больше ничего не сказала. Докурила и молча ушла к себе. Я боялась себе представить, что происходит в душе у этой женщины. О чём она думала сейчас? Был ли смысл в том, чему она посвятила всю свою жизнь? Или: как ей жить теперь дальше? Зачем изобрели этот копировальный аппарат и, главное, привезли именно в это время к ним в НИИ, а не когда она уже выйдет на пенсию месяцем позже… От всех этих мыслей было как-то очень страшно.

Получалось, что вроде смысл есть везде, а, с другой стороны, – его нет нигде.

На следующий день она не пошла на работу, видно, так переживала, что даже заболела. Попросила меня купить ей папирос. Весь день она не выходила из комнаты, слышно было, что она там что-то делает: ходит, перекладывает, чем-то шуршит. Вечером она не пришла посидеть на сундук. Я не знала, что делать. Посоветовать что-то или помочь я вряд ли чем-то могла. Могла лишь выслушать и посочувствовать, но о чём тут говорить – заправить порошок и нажать кнопку может любой. Я прекрасно понимала, что её точит эта мысль и обесценивает весь смысл её работы и её жизни. Так лучше тогда совсем не лезть с сочувствием – ещё хуже будет.

Весь следующий день она тоже не выходила. Ночью, когда все уже спали, мне показалась, что кто-то ходит в коридоре, скрипит какая-то дверь или половицы, что-то шуршит. Я не стала выходить смотреть – это было бы неудобно. К утру всё затихло.

Утром я пошла стучаться к ней в дверь – никто не открыл. Наверное, спит, если это она ночью ходила. Днём она тоже не открывала, вечером не вышла посидеть на сундуке. Соседи тоже заметили неладное. Мы долго стучали, звали её, потом решили ломать дверь. Моё предчувствие подтвердилось – она умерла. Нет, она не покончила с собой и не умерла от какой-то болезни, я бы сказала, что она просто не пережила того, что с ней произошло.

Тихо и незаметно жила и так же тихо ушла.

Когда прошло сорок дней, я помянула её и вышла поздним вечером посидеть на зелёный сундук. В тот вечер я впервые заметила, что замка на нём уже нет. Я осторожно приоткрыла его – он был пустой, видимо, перед смертью она уничтожила все чертежи, которые там хранила, ведь они были засекреченные… На дне пустого сундука лежала помятая пачка с одной папиросой, может быть, она оставила, чтоб я выкурила её в память о наших вечерах на зелёном сундуке.

Белое сияние

Машина мчалась по пустынному шоссе. В окнах мелькал одинаковый зимний пейзаж с застывшими в инее деревьями и огромными сугробами. На правом сидении сидела большая добрая собака и улыбалась по-собачьи, свесив набок большой розовый язык. Почему-то ни одна радиостанция не ловилась, но было хорошо и так, просто нестись с огромной скоростью, слушать ровный рёв мотора и шуршание колёс по снегу. Кажется, никогда не было так свободно и хорошо, или, возможно, когда-то было, но так давно, что уже и не вспомнить.

Куда вела эта дорога, она не знала, и откуда ехала, тоже не могла вспомнить. Но это, как ни странно, нисколько не напрягало, а даже, наоборот, придавало поездке больший кураж. Собака вела себя спокойно, периодически преданно поглядывая в её сторону. Время словно остановилось, застыло вместе с зимним пейзажем. И если бы не мелькающие деревья, можно было подумать, что машина стоит на месте. В зеркалах отражалось солнце, немного слепило, но это было даже приятно – ведь солнце так редко и так недолго бывало последнее время.

Она попыталась прибавить скорость, но с удивлением заметила, что всё в этой машине было как на автопилоте, самой управлять было нельзя. «Надо же, как удивительно, – подумала она, – я за рулём, а от меня ничего не зависит, хотя есть и руль, и педали, и коробка передач!» Впрочем, и так хорошо, ни попутных, ни встречных машин нет, даже знаки не встречаются на пути!

Солнце впереди стало слепить ещё сильнее, превращаясь в белое сияние.

* * *

Больничная палата казалась чудовищно унылой. Зеленоватые стены наводили тоску, резкие запахи вызывали тошноту. Вдобавок ко всему было холодно, и всё тело болело. Вокруг ходили люди в белых халатах с неприятно-равнодушными лицами. Меня подняли на руки и куда-то понесли. Я стала истошно орать, чтоб меня оставили в покое, но вместо слов получался пронзительный противный визг.

– У вас девочка, – сказал врач с неприятным лицом и положил меня рядом с какой-то женщиной.

Незнакомая женщина устало улыбнулась и попыталась меня погладить, от чего я стала визжать ещё громче. Руки и ноги мне не подчинялись, отчего было ужасно неловко и противно, и, как выяснилось, ни одну мысль и чувство я не могла выразить кроме как истошным визгом.

Куда делась машина, большая добрая собака? Ведь всё было так хорошо, а сейчас что? Неужели теперь надо всё сначала – учиться ходить, говорить?

Меня завернули в полотенце и куда-то понесли. Дальше я ничего не помню.

* * *

Следующее воспоминание пришлось на раннее весеннее утро. Мама вела меня в детский сад. Было ещё темно и холодно, в лицо летел колючий снег. Я остановилась и заплакала, не знаю почему. Всё здесь мне не нравилось, а объяснить этого я не могла.

Так началась моя осознанная в какой-то степени жизнь.

Если бы я вела дневник, мне нечего было бы записывать, кроме малоинтересных и в основном малоприятных событий. В этом городе всё происходило медленно и замороженно, а точнее, вообще ничего не происходило. Все жили одинаковой серой жизнью: работа – дом или школа – дом. У взрослых по вечерам был телевизор, а по выходным – бильярд или дискотека. У детей и этих радостей не было. Можно было смотреть редкие мультики, которые показывали в самое неудобное для детей время, и играть во дворе. Играть приходилось недолго, потому что в этом городе всегда было холодно и темно. Перед походом во двор нужно было очень долго одеваться, а двигаться в таком количестве одежды было всегда затруднительно. После прогулки одежда была вся мокрая и перепачканная, на что мама всегда сердилась и в следующий раз уже неохотно отпускала гулять или запрещала вообще.

Моему старшему брату разрешалось гораздо больше, и я с завистью и уважением смотрела на него. Ждала, что, когда вырасту, будет как-то интереснее. А пока что брат играл со мной в свои мальчишеские игры по своим правилам, не считаясь с тем, что я младше и что я девочка. Мы дрались подушками, он выкручивал мне руки, переворачивал вниз головой, держа за ноги, стрелял в меня шариками из бумаги через трубочку, один раз засадил по голове камушком из рогатки, после чего его наказали. Брата я очень любила и позволяла ему делать со мной всё, что ему взбредёт в голову. С моей точки зрения, мы были с ним настоящие друзья, с его – я была для него просто игрушкой, только живой и иногда капризной.

Взрослые часто тогда говорили, что детство – это самое счастливое время. Не помню, чтобы я чувствовала и понимала это счастье в детстве, скорее всего, то время было ожидание чего-то: когда мама с папой придут с работы, когда будут мультики, когда брат захочет со мной поиграть в мои игры, и когда настанет, наконец, пора готовиться к школе, а значит, я уже стану почти взрослой, как брат. Я продолжала терпеливо ждать и надеяться, что дальше будет интереснее и лучше.

* * *

После тягучего и унылого дошкольного периода настал наконец долгожданный момент, когда я пошла в школу. В первые две недели были смешанные чувства страха и восторга. Восторга, потому что я впервые видела так много детей, а страха, потому что они носились по коридорам и орали. А на уроках орали учителя, пытаясь успокоить наш самый шумный класс. На самих уроках я плохо понимала, что требуется делать, и сразу сильно отстала от класса.

Подружиться мне ни с кем толком не удалось – в компании отличников и хорошистов меня не брали, а троечников-хулиганов я боялась. На переменах я обычно скучала, забившись в дальний угол, а на уроках, если меня спрашивали, ещё больше стеснялась и мямлила.

В основном же я тихо наблюдала за сверстниками и учителями, пытаясь с каждым годом разобраться, что в ком мне нравится и на кого я хотела бы быть похожа.

Ближе к страшим классам, когда я сравнивала себя с другими, мои наблюдения показали, что, оказывается, я выглядела очень непривлекательной. И не просто некрасивой, а резко некрасивой. Я рассматривала в зеркало свои неправильные черты лица, угловатую худую фигуру и понимала, что даже наряды и косметика не смогут что-то улучшить в моей внешности. Я не знала о том, что это можно компенсировать обаянием, мягкими манерами, приятным голосом или блистательным умом. Но родители не помогли, нужных людей не оказалось рядом в нужное время, да и среда обитания была не та, и я росла эдаким колючим, резким, некрасивым существом.

Доказательством моей некрасивости казался тот факт, что в школе меня не любили ни сверстники, ни учителя. И школа мне чем дальше, тем больше взаимно не нравилась. Обучение шло с трудом и без особого интереса к предметам. Но родители говорили, что надо обязательно хорошо учиться, тогда в жизни можно что-то изменить.

Скорее всего, они просто издевались – что можно изменить, когда у тебя такая внешность?

В то время любимый брат вернулся из армии каким-то совершенно чужим. Он отпустил усы, курил, матерился и не обращал на меня никакого внимания. Единственный мой настоящий друг детства, как я думала, стал вдруг совершенно посторонним для меня человеком.

На все мои попытки с ним сблизиться, как раньше, откровенно поговорить, он резко от меня отмахивался или просто не замечал. Это было очень больно.

Тогда у меня появилась мечта – большая добрая собака. Вот она точно будет меня любить, и ей будет всё равно, что я некрасивая и учусь на тройки. Собака будет мой самый лучший, верный и настоящий друг. Мы будем с ней гулять, играть, разговаривать, я буду ей всё-всё рассказывать, самое сокровенное – и она никогда не предаст, потому что будет любить меня просто так.

Но родители сразу запретили мне обсуждать эту тему, как только я заикнулась о собаке, и велели этот вопрос больше с ними не обсуждать.

Тогда я пообещала себе: когда стану совсем взрослой, обязательно заведу собаку.

* * *

Подходило время выбирать себе профессию и вуз.

– Ну, чем бы ты хотела заниматься в жизни? Что у тебя лучше всего получается, к чему есть интерес и способности? – спросил однажды отец.

– Больше всего мне нравится плавание, и мне тренер говорит, что у меня к этому есть способности! И, потом, люди в шапочках одинаково некрасивы, так что я…

– Какое ещё плавание?! – взревел отец. – Я у тебя спрашиваю про нормальную специальность!

– Но ведь спортсмены ездят по всему миру, участвуют в соревнованиях, получают медали и призы…

– Медаль надо ещё получить, заслужить! Это несерьёзно. Никакого плавания. Это не профессия и тем более для девчонки. Поплаваешь ты до тридцати лет и дальше что? Пенсия и инвалидность?! И работа тренером в этом же бассейне в лучшем случае?! Какая ты у нас всё-таки ограниченная и недалёкая. В Горный институт пойдёшь.

– Но папа… я ведь совсем не понимаю ни математику, ни физику…

– Я сказал! – отец треснул кулаком по столу. – Иди, учи уроки. Всё.

Папа был большой начальник, один из главных людей в городе. Спорить с ним нельзя было никому. Он редко повышал голос на домашних и подчинённых, но, когда взрывался, это было очень страшно. Предложение, заканчивающееся словом «всё», означало, что разговор окончен и обсуждению больше не подлежит. Говорить на эту тему с мамой было бесполезно – она всегда безоговорочно подчинялась воле отца.

Я закрылась в комнате и плакала до тех пор, пока не пришёл брат, который, как ни странно, смог меня быстро утешить: «Дура, радуйся! В Питер поедешь! Большой город увидишь. Там Нева, корабли, парады, салюты, а ещё мосты, говорят, по ночам разводят. А ты ревёшь тут, будто тебя в Магадан посылают!»

* * *

Инна была красива и остроумна, хорошо училась, красиво одевалась, была мягкой и приветливой со всеми, отчего сразу оказалась в центре внимания и девочек, и мальчиков. Она приехала доучиваться в наш класс из соседнего городка, в котором не было старших классов. Учителя ставили её всем нам в пример, и она от этого не становилась заносчивее или снисходительнее, за что её уважали ещё больше. Отъявленные хулиганы крутились вокруг неё, стараясь проводить до дома, охраняя от других отъявленных хулиганов. Девочки советовались с ней по поводу причёски или косметики, мальчики при ней становились вежливее, пытаясь говорить что-то умное.

Я даже не пыталась с ней дружить – какая я ей подруга с моей внешностью и моими тройками? Ко мне она относилась так же доброжелательно, как и к другим. При этом больше чем парой слов мы не обменивались.

Зачем-то она однажды помогла мне на экзаменационной контрольной в школе. Алгебру она щёлкала как семечки, и никакого труда ей не составляло решить два, а то и три варианта контрольной. Может, из жалости, а может, от нечего делать, написав уже давно свой вариант, она посреди контрольной протянула мне листок с решениями. Я была ей невероятно благодарна за это, но не знала, как эту благодарность выразить, невнятно что-то промямлив ей после контрольной.

Позже, на выпускном вечере Инна сама вдруг подошла ко мне и спросила, куда я собираюсь поступать дальше. Я ответила, что в Горный…

– В Горный?.. С твоей алгеброй!? А, ну у тебя же папа… Я, кстати, тоже в Горный! Из нашего класса никто больше в Питер не едет. Так что давай вместе как-то держаться, ты не против?

Это был самый невероятный и счастливый момент! Я пропустила её слова насчёт папы. Ведь сама Инна предложила мне держаться вместе! Мало того, что я поеду в Питер, где разводятся ночью мосты, так я ещё поеду туда с Инной! Значит, вот, я дождалась наконец той самой интересной жизни. Новой жизни в Питере! Я была на седьмом небе от счастья.

Если бы не Инна, в Горный я, конечно бы, не поступила. И ни о какой интересной жизни не было бы и речи. А так, несмотря на очень трудные экзамены, которые фактически писала за меня Инна, всё-таки я попала в этот институт и в этот город.

Город был невероятной красоты! После нашего захолустья я ничего подобного даже представить не могла. Такое количество людей, машин, высокие красивые дома, метро, вечернее освещение!

Сколько мы по нему гуляли ночами, пили шампанское на гранитных набережных Невы. Как это было великолепно! Разве можно это сравнить со «счастливым детством», о котором говорили мне родители, или с бесконечной тягомотиной в школе нашего города?

Иногда, когда мы вместе гуляли вечерами на набережной, с нами знакомились мужчины. Точнее, знакомились, конечно, с Инной, а я так, была просто лишним довеском, на фоне которого Инна выглядела ещё привлекательнее. Она продолжала встречаться с новыми кавалерами, мне же обычно на следующий день уже не перезванивали. И тогда я шла гулять одна к Исаакиевскому собору, который очень любила. Рядом с огромным статным собором я чувствовала себя совсем маленькой и ничтожной, но что-то было в нём благородное и необъяснимо доброе. И он так превосходно смотрелся со всех точек, что можно было бесконечно долго гулять и рассматривать его целый вечер, пока Инна не возвращалась со свидания. Одной сидеть в общаге было тоскливо, а других подруг у меня не было…

И чем больше Инна была занята по вечерам своими поклонниками, тем чаще я ходила на свидание к Исаакиевскому собору. Меня не смущал ни сильный ветер, задувающий на площадях, ни моросящий дождик. Я смотрела на свой любимый собор, старалась как можно лучше его запомнить, чтоб увезти потом с собой в своё захолустье. Чтобы он всегда был со мной, в любой момент радости и горя, как большой благородный друг.

У Инны в институте сразу установились прекрасные отношения с профессорами и однокурсниками. Училась она отлично, всё без труда схватывая на лету. У неё получалось всё это легко, без особых усилий. Предметы были ей близки и понятны, специально учить ничего не надо было, всё получалось как-то само. И ей хватало времени и терпения повторно разъяснять мне лекции, в которых большую половину я не понимала, и писать за меня курсовые, когда я понятия не имела, с какой стороны за них браться. Я сопровождала её, как рыбка-прилипала сопровождает кита. От меня был толк только в одном: ходить за едой и следить, чтобы Инна не забывала поесть, увлёкшись решением очередного задания. У меня же отношений ни с кем никаких не получилось.

Эти пять лет учёбы, это золотое время пролетело как один день, как чудесный сон. И так хотелось, чтоб он никогда не заканчивался, потому что впереди меня ждал наш унылый городок с нелюбимой работой по нелюбимой специальности.

* * *

Отец был очень доволен, что я закончила Горный институт. Брат учиться не пошёл, а женился, переехал к жене и работал на комбинате бригадиром, чтобы содержать семью.

А я как молодой специалист должна была идти работать по своей специальности. Это, естественно, не обсуждалось. У отца было достаточно власти, чтоб устроить меня на любое место в горнодобывающей промышленности. Но он был человек принципиальный и очень порядочный, из-за этого я попала в самый ад – мне нужно было ходить пешком по морозу почти сорок градусов, таская на себе маркшейдерское оборудование весом пять килограммов. Работа была к тому же сменами. Знакомые удивлялись, как можно устроить дочь на такую работу, будучи начальником всего комбината. На что отец отвечал, что он противник всяческих междусобойчиков, блата, взяток, коррупции и на собственном примере доказывает свою непричастность и презрение к такого рода делам.

Мама впервые в жизни возражала ему, говорила, что так нельзя, что он угробит здоровье «нашей дочери», умоляла перевести меня куда-то в другое место, хотя бы чтобы работала в помещении – не пристало девчонке бегать целую смену по морозу, но отец был непреклонен.

Так началась рутинная жизнь, которой жили все люди нашего города: работа – дом, вечерами – телевизор, а на выходных – бильярд или дискотека. И никаких перспектив – ни уехать, ни поменять место работы, ни выйти замуж. С моей внешностью об этом не стоило даже мечтать. Мне оставалось только предаваться воспоминаниям о сказочном Питере, в существование которого верилось благодаря открытке с Исаакиевским собором, которую я купила себе на память.

В моей жизни ничего не происходило. Как зомби я отрабатывала смену за сменой, а в выходные лежала пластом дома, не в силах пошевелиться. За несколько лет такой работы я заработала себе межпозвоночную грыжу, отморозила почки, стало скакать давление, не говоря уже о бесконечных простудах. По-прежнему я мечтала о собаке, но со сменной работой это было невозможно…

Родители подходили к пенсионному возрасту и собрались переезжать в другой город, где тепло и светло. Я очень просилась поехать с ними, но отец категорически запретил:

– Тебе там делать нечего, там нет работы по твоей специальности.

– Ну и что, что нет, – осмелилась сказать я впервые в жизни что-то наперекор отцу, – найду другую работу, хоть продавцом, хоть дворником.

– Что?! Каким ещё дворником! – заорал отец. – Дочь директора комбината будет меня позорить и работать дворником?! Как у тебя язык поворачивается такое говорить!

– А вот и поворачивается! Я устала, я больше не могу…

– А зачем тогда училась в Горном? Чтобы улицы мести в другом городе?!

– Училась затем, что ты велел!

– Я велел?! А своей головы у тебя нет?! Брат непутевый, и ты туда же! Делай, что хочешь, это твоя жизнь. Я свою прожил уже.

Это было сильнейшее потрясение на тот момент моей жизни. То есть как же? Я всегда слушалась отца, его нельзя было не слушаться, а теперь оказалось, что у меня всё-таки было тогда право выбора?.. А как бы сложилась моя жизнь, если бы я выбрала плаванье? То единственное, что мне тогда нравилось и действительно получалось!

Разругавшись с отцом, я ушла из дома. Кроме Инны, мне не к кому было больше идти. Она приняла меня без лишних вопросов и оставила у себя ночевать. Утром позвонила мать, сказала, что отца ночью увезли в больницу с инфарктом.

Вот так… это я виновата… я убила отца… Я бросилась в больницу, затем взяла отпуск на работе и дежурила возле отца всё время, пока он там лежал. Но его отношение ко мне резко охладело, он обращался со мной сухо и ещё суровее, чем раньше. Я же, понимая свою вину, всеми силами старалась быть с ним ласковой и внимательной, старалась не обращать внимания на его тон. Мама страшно переживала, она привыкла жить с отцом как за каменной стеной и просто не знала и не понимала, что и как делать. Она не упрекала меня в открытую за ту ссору с отцом, но я чувствовала, что глубоко внутри она убеждена, что, если б не тот скандал, инфаркта бы не было. И они спокойно переехали бы в другой город, где тепло, и жили бы там спокойно в шикарной квартире, которую очень долго строили на честно заработанные деньги на севере.

* * *

Отец постепенно шёл на поправку, и сборы для переезда продолжились. Я помогала паковать вещи, постепенно начиная осознавать, что остаюсь одна в этой большой квартире, отчего становилось совсем беспросветно тоскливо. Родителей я всегда безумно любила и не представляла, как жить без них.

С братом отношений не было никаких. Приходил он крайне редко, только чтобы одолжить денег, которых никогда не отдавал, поскольку не помнил, что одалживал. Он разводился с женой и сильно пил по этому поводу, ему не было ни до кого дела. Когда он приходил, обычно уже сильно выпивши, то сразу начинал выяснять отношения с отцом, предъявлял ему претензии и обвинял в своей неудавшейся жизни. Отец молча выслушивал весь этот пьяный бред, а мать хлопотала собрать сыну домой какой-нибудь еды, а то жена наверняка не кормит. Я обычно уходила к себе в комнату, ни во что не вмешиваясь, – на меня всё равно никто не обращал внимания.

Родители уехали, и я осталась одна. Через некоторое время новый начальник карьера сократил меня с работы, видимо, решив чем-то насолить отцу. Брата не тронули – он крепко занимал своё место и к тому же выпивал со своим начальником, так что был «своим» человеком. Я же ни с кем не дружила и не выпивала, поэтому меня радостно выкинули сразу же после выхода отца на пенсию.

Было северное короткое лето, я как потерянная бродила днём в городском парке, когда все были на работах, бродила, не представляя, что делать дальше и к кому обратиться. Отец и мать были далеко, да я и боялась им сказать об этом. К тому же отец был уже не начальник и вряд ли мог как-то помочь, если бы даже захотел, в чём я очень сомневалась. Почему он никогда не хотел мне помочь? Ни в школе, ни на работе, ни когда я просила у него совета, ни когда задавала ему вопросы? Почему брату многое сходило с рук, меня же наказывали сильнее даже в детстве? Почему, когда на праздники в детстве нас с братом спрашивали, что мы хотим получить, брату доставалось то, что он просил, а мне доставалось то, что решал подарить отец? Почему они меня не любят, ведь родители должны любить своих детей одинаково, какими бы они ни были, даже если кто-то из детей такой некрасивый?