Текст книги "Корабли идут на бастионы"

14

Никос Алеку любил после работы выкурить трубку, но табак стал так дорог, что Никос заменил его коринкой и жевал ее до отвращения. Да только и оставалось, что жевать коринку. До сих пор Алеку видел смысл своей жизни в работе, а теперь она стала не нужна ни ему, ни Спиридону Форести, у которого он арендовал землю. Никто не покупал коринку. На нее не было никакой цены.

Вечером, когда гроздья винограда стали влажными, а далекий прибой зазвучал в тишине звонче, нежели днем, Никос, как всегда, отправился к соседу Нерадзакиасу.

Нерадзакиас любил солнце. Он целые дни работал на винограднике под его палящими лучами. Ему казалось, что жгучее тепло, пронизывая кровь, делает легче его изуродованное тело. Если он не работал, то сидел на камне, закинув назад голову, похожий на большую нахохлившуюся птицу. Длинные черные волосы падали на его горб. В светло-карих глазах то пропадали, то появлялись золотистые искры. Игра их отражала постоянную желчную усмешку.

В свое время Нерадзакиас, как и многие, верил, что французы принесут благоденствие простому народу, но очень скоро понял, что ошибся. Захватив острова, французы дали крестьянам право называться гражданами, право не снимать шляпы в общественных местах, право танцевать и петь вокруг «дерева свободы», как назывался длинный шест посреди площади святого Марка, увенчанный красным колпаком.

Таковы были новые права, принесенные генералом Бонапартом, – тощие плоды «дерева свободы». За эти символические права крестьяне должны были поставлять масло, мясо, вино и хлеб для французского гарнизона, чинить дороги, давать лошадей и ослов для перевозки, строить батареи и опять давать, давать и давать…

Увидев Никоса, горбун спросил:

– Ну что, друг, был ты сегодня в городе у коменданта?

– Был, – уныло ответил Алеку, ходивший днем в комендатуру просить за сына. Тот был посажен в тюрьму за драку с французским солдатом, который увел у него пару овец.

– Ну и что же? – поинтересовался Нерадзакиас.

– Комендант не допустил меня к себе, а часовые прогнали прикладами, когда я хотел увидеть Георгия.

– Надо думать, что ты не снимал свою шляпу? – не без сарказма допытывался сосед.

– Нет.

– Тогда я не понимаю, чего тебе нужно? – язвительно продолжал горбун. – Вероятно, ты думал, что французы дадут тебе землю и посадят в городской совет, но они дали тебе право носить свою собственную шляпу. Ты можешь теперь даже прибить ее для удобства гвоздями к своей макушке.

Никос Алеку никогда не обижался на злые шутки Нерадзакиаса. Он любил этого властного человека, задевать которого опасался сам Спиридон Форести. Горбун, несмотря на свое уродство, был ловок, как кошка, умел владеть оружием и запросто встречался с графом Макри – самым энергичным человеком на острове Занте.

Граф Макри часто заходил к нему и даже находил удовольствие в его желчных ответах. Он считал Нерадзакиаса носителем народной мудрости. Кроме того, лицо горбуна напоминало Макри лицо медузы на античных изображениях. По мнению графа, это свидетельствовало о том, что Нерадзакиас происходил от древних эллинов.

– Говорят, что снова будут брать овец для французского гарнизона, – сказал Алеку.

– Ничего, – насмешливо успокоил Нерадзакиас – Комендант даст тебе расписку.

– А на что мне расписка?

– Иногда посмотришь на нее. Все-таки легче.

В виноградных листьях вдруг послышался шелест, похожий на тяжелый вздох. Нерадзакиас, не оборачиваясь, спросил:

– Ты зачем здесь, разве дома нет дела?

Только теперь Никос увидел дочь Нерадзакиаса – Феодору. У нее были такие же большие светло-карие глаза, как у отца, с тем же золотистым блеском в зрачках.

– Мне показалось, что ты позвал, меня, – тихо проговорила она.

Нерадзакиас и Алеку догадались, зачем она пришла: узнать что-нибудь о своем женихе, сыне Никоса. Однако мужчины считали непристойным ее тревожное желание. Алеку молчал, почесывая густые кудри, такие пышные, что издали казалось, будто на голове у него надета огромная меховая шапка. А Нерадзакиас промолвил:

– Я не звал тебя, Феодора. Иди домой.

Семью свою, особенно женщин, он держал в повиновении и страхе, полагая, что природа женщин ниже, чем природа мужчин. Дать женщине свободу, по мнению горбуна, было все равно, что дать ее годовалому младенцу. Как младенцу нужна мать или нянька, так женщине всегда нужен повелитель – мужчина. Для дочерей, пока они не вышли замуж, таким повелителем был отец. С сыновьями другое дело. С ними можно было говорить языком разума и прибегать к суровым мерам только тогда, когда они не понимали добрых внушений. Три сына Нерадзакиаса, рослые, сильные парни, были вполне покорны его воле.

Нерадзакиас заговорил с Алеку о духовном родстве тех, кто имеет одинаковую веру в бога, как, например, греки и русские. Алеку ходил в церковь, усердно молился, но никогда не думал об этом родстве.

Задумчиво глядя вслед будущей снохе, он мучительно думал о сыне. Все впереди представлялось неведомым: участь Георгия, арестованного французами, завтрашний день. В доме Алеку не было ни куска хлеба. Хлеб стал так дорог, что за него платили золотом. На островах его всегда не хватало. Раньше хлеб покупали на Пелопоннесе, но теперь турецкие власти запретили вывоз его на острова.

– Когда же все кончится? – спросил Алеку в ответ на свои мысли.

Нерадзакиас понял соседа.

– Слушай меня, и узнаешь, – сказал он.

Алеку опустил на колени руки.

– Как ты думаешь, сосед, они не расстреляют Георгия?

– Да ведь он не убил француза.

– Нет, француз здоров как бык.

– Так чего же бояться? Слушай меня… Ты ненавидишь французов?

– Дай мне оружие! – хрипло воскликнул Алеку.

– Ну, французы, как видно, недаром отобрали все, что похоже на оружие, – усмехнулся Нерадзакиас и, помолчав, прибавил: – Если мы не можем освободить себя сами, нам помогут другие.

– Кто? – спросил Алеку. – Русские?

Он помнил, что во время первой войны с Турцией русская эскадра адмирала Свиридова была в Архипелаге. Турки не владели Ионическими островами, но многие жители этих островов пошли воевать с общим врагом, чтобы освободить свою родину – Грецию. Та война кончилась, но через тринадцать лет снова началась война русских с турками. И опять греки и русские сражались вместе: русские одерживали победы на Черном море, а греки на своих быстрых легких судах стремились помешать подвозу припасов в Константинополь из Египта, Анатолии и Архипелага. Кто не помнил начальника одной из этих флотилий капитана Ламбро Качони!.. Были среди греков люди, которые потом совсем переселились в Россию; они там, конечно, просили русского царя освободить острова от французов. Царь не мог отказать своим храбрым союзникам…

– Малым народам так же плохо, как малым людям, – не отвечая на вопрос Алеку, продолжал Нерадзакиас – Французы, турки, Али-паша – кто хуже, скажи, Никос?

– Так ты думаешь, что лучше будет, если французы останутся? – воскликнул Алеку.

– Надо, чтобы русский император стал нашим покровителем, – уверенно произнес Нерадзакиас – Тогда никто не посмеет ступить на нашу землю.

Алеку задумался. До сих пор ему и в голову не приходила мысль о такой возможности избавиться от заклятых врагов.

– Но согласится ли император? – наконец выговорил он.

– Он послал к нам свои корабли.

Теперь Алеку не только удивился, но и обрадовался, потому что верил Нерадзакиасу. Тот никогда не бросал слов на ветер.

– Будет большое счастье, если придут русские, – сказал Алеку, подумав, что русские, может быть, успеют спасти его сына.

Желая скрыть волнение, он принялся теребить бороду.

– Да, будет большое счастье, – подтвердил Нерадзакиас – Не унывай, Никос, жди. Скоро найдется дело всем.

…С этой минуты Алеку уже не знал покоя. Починяя соху или работая на винограднике, он часто и подолгу всматривался в море, окружающее остров, силясь разглядеть в голубой пустыне русские корабли, о которых упомянул горбун.

Часто Алеку приходил к тюрьме, в которой французы держали его сына. Французским часовым надоело видеть умоляющие глаза Алеку, и кто-нибудь из солдат ударами приклада прогонял старого грека. Тогда Алеку садился на землю у стены дома против тюрьмы. Отсюда, в просвет между домами, было видно море – бескрайняя голубая даль. И Алеку снова искал в ней паруса русских кораблей, ибо в его сознании судьба сына была неразделима с ними. Только русские могли спасти Георгия, только они могли принести сюда свободу и счастье.

…И вот однажды ночью сын Нерадзакиаса постучал в окно дома Алеку.

– Иди скорее, тебя отец зовет, – сказал юноша и, наклонившись к уху Никоса, шепнул: – Русские заняли Цериго. Скоро они будут здесь.

Алеку мгновенно очутился за оградой виноградника Нерадзакиаса.

Горбун стоял возле дома, закинув назад голову. Темная уродливая фигура его чернела на фоне звездного неба, как одинокий камень.

– Ты знаешь, Никос, что русские заняли Цериго? Кеко привез две бумаги – от святейшего патриарха нашего Григория и от адмирала Ушакова. Того самого Ушакова, который так славно бил турок. Ты должен отнести бумаги в город.

– Графу Макри?

– Не торопись. Граф Макри болен. Ты отнесешь их настоятелю церкви святого Николая. Сыновья мои тоже послужат делу и доставят воззвания людям, которые распространят их по острову.

– Ты говоришь, русские заняли Цериго? – повторил Алеку.

– Кеко прибыл от них, от самого адмирала. – Всегда насмешливое, надменное лицо горбуна сейчас выглядело мягким и добрым. – Еще несколько дней, и твой Георгий придет домой.

Несколько дней?.. В любой из этих дней французы могут расстрелять сына Алеку. Ведь дни не побегут, словно кони, которых бьют кнутом. Они пойдут своим обычным неторопливым шагом. А ведь для того чтобы человек перестал жить, достаточно одного мгновения.

– Давай бумаги! Давай! – нетерпеливо просил Алеку, протягивая руку. Ему казалось, что чем скорее он отнесет их, тем скорее настанет день, когда он обнимет своего сына и вздохнет свободно.

За плечами Алеку будто выросли крылья. Он торопливо шел среди садов и виноградников по седым от лунного света тропам, не обращая внимания на острые камни и комья сухой земли, на которые ступал босыми ногами. Одну руку он все время держал за пазухой, куда спрятал оба пакета, полученных от Нерадзакиаса, то и дело нащупывая их. Он не умел читать, но тем не менее несколько раз вынимал пакеты и разглядывал черные знаки, поставленные, вероятно, рукой самого русского адмирала.

Из садов пахло сухой листвой, от какого-то жилья тянуло дымом. Ночь была тихой и теплой. Сонная луна плыла меж звезд над Алеку, будто сопровождая его. А он торопился, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни, думая о том, что в своем письме русский адмирал обещает ему, Никосу Алеку, спасти его сына Георгия. Он повторял вслух:

– Надо, чтобы ты пришел скорее, адмирал Ушаков. Поторопись, а то будет поздно.

15

Спиридон Форести давно считал себя погибшим человеком. До французской оккупации вся коринка, отправляемая преимущественно в Англию, шла через его руки. Однако с приходом французов английская торговая контора на острове Занте была закрыта. Убытки достигли такого размера, что Спиридон Форести боялся и думать о них.

Вот почему он люто ненавидел французов, проклинал Бонапарта и французского коменданта острова Занте полковника Люкаса. Комендант обладал неистощимым аппетитом. Объясняя и оправдывая свой аппетит, полковник Люкас ссылался на указание Бонапарта: «Война должна кормить себя сама». Дня не проходило, чтобы он не изобрел какой-либо новый налог, сбор или празднество, которое должны были оплачивать зантиоты. Одной из самых доходных статей полковник считал обвинение в неблагонадежности, а наиболее действенной мерой против неблагонадежных – систему штрафов. Результаты ее оправдывали себя как нельзя лучше. Заподозренные во враждебных чувствах зантиоты щедро оплачивали свои заблуждения, и полковник Люкас время от времени переводил на имя жены в Анкону весьма крупные суммы.

Кое-кто из офицеров французского гарнизона возмущался поведением полковника, иные даже писали Директории. Люкас только усмехался, дивясь наивности людей, которые все еще воображали, что живут в девяносто третьем году, а не в девяносто восьмом. Этим чудакам было мало того, что он не мешал им праздновать свадьбы с гречанками под сенью «дерева свободы», под звуки карманьолы и пение якобинских куплетов. Больше того, он сам, как было принято, ставил в начале каждой бумаги слова «свобода, равенство, братство», хотя знал, что за ними уже давно нет никакого содержания. За пределами Франции люди еще верили в то, что французские войска несут с собой свободу, и продолжали называть французов якобинцами. И те, кто ждал их как вестников свободы, и те, кто боролся с ними, почему-то никак не могли понять, что после казни якобинских вождей якобинцы перестали существовать как реальная сила.

В конце концов полковник Люкас довел Спиридона Форести до отчаяния.

В довершение всего рухнули надежды Форести на адмирала Нельсона. Нельсон ушел из Александрии, но не к Ионическим островам, на что рассчитывал Форести, а в Неаполь. Неужели английский флот испугался французских пушек?.. Почему Нельсон не думает о новой угрозе для островов – о разбойнике Али-паше из Янины?..

По мнению всех, это был разбойник большого масштаба, давным-давно заслуживший петлю. Тем не менее он не только не был повешен, а, наоборот, вешал других. Когда ему было нужно, он признавал власть султана, когда в этом не нуждался, то забывал о его существовании. Пользуясь затруднениями французов и тяжелым положением Турции, почти потерявшей Египет и принужденной усмирять мятеж паши виддинского, Али-паша двинул свои войска на побережье и взял Воницу. Уже несколько дней янычары Али-паши грабили город и убивали его жителей. До сих пор было неизвестно, остался ли кто из горожан в живых. Ужас охватил всех на островах, как только пронесся слух о судьбе Воницы.

Спиридон Форести никак не мог понять, почему англичане, в которых он так верил, оставляют острова в жертву Али-паше. Скорее всего полученные им сведения ложны. Нельсон придет, не может не прийти! Форести не переставал уверять себя в этом. Каждое утро жена с озлобленным упорством спрашивала его:

– Скажи, когда придет Нельсон?

– Скоро, Хрисоула, скоро.

– Я боюсь, – говорила она, укачивая на руках ребенка. – Я боюсь…

– Чего ты боишься? – устало переспрашивал Спиридон Форести, хотя хорошо знал, что для страха причин было достаточно.

– Говорят, что французы ведут переговоры с Али-пашой. Они зовут его сюда, себе на помощь.

– Кто это говорит?

– Все говорят! – восклицала Хрисоула. Она терпеть не могла манеру мужа отвечать вопросами, потому что чувствовала за ней тот же страх.

– Ты сам знаешь! – кричала она. – Али-паша взял Воницу, он перерезал там всех мужчин, а женщин отправил в Турцию. Что будет с нами, если он придет сюда?

– Ты, Хрисоула, трусиха, – пытался успокоить ее Форести, но на сердце у него было темно и холодно.

– Мне все равно, кто я, – отвечала Хрисоула. – Называй меня, как тебе нравится, но я не хочу, чтобы моих детей продавали в рабство!

Она садилась на пол и громко плакала, причитая и покачивая головой.

В большие окна европейского дома Спиридона Форести на улице Капо-Ларго, самой широкой и чистой в городе, смотрела тучная зелень сада. Полуденное солнце, почти не оставлявшее на земле теней, желтым томительным блеском отражалось на карнизах. В окнах были видны окруженные садами дома, спускавшиеся по скату. Белые колонны портиков и террасы напоминали о древней красоте Греции. Высокие темные кипарисы поднимались вдоль улицы до самой вершины горы Скопо.

– Скоро придет Нельсон, – уверял Форести жену, чувствуя безысходную тоску. – Надо иметь терпение.

Подняв голову, перестав причитать и раскачиваться, Хрисоула посмотрела на него злыми глазами.

– Люди говорят, что сюда идут русские! – бросила она, как вызов.

Форести усмехнулся:

– Они говорят вздор.

– На «дереве свободы» сегодня ночью кто-то поднял их флаг. Я сама видела. Белый с голубым крестом.

И Хрисоула с торжеством взглянула на мужа.

– Макри, вот кто! – с досадой вскричал он, не сумев, однако, скрыть зависти к тому, кто отважился на столь рискованное дело: шест с фригийским колпаком на верхушке, громко называемый «деревом свободы», находился день и ночь под охраной двух солдат. Кто же и как ухитрился прикрепить к нему русский андреевский флаг?..

– Мне все равно, – повторила Хрисоула. – Но если русские корабли придут к Занте, я буду встречать их.

Форести знал, что Хрисоула способна на что угодно, когда дело коснется здоровья или жизни детей. Ей казалось, что ее муж приносит интересы семьи в жертву каким-то нелепым, по ее мнению, расчетам. Она не только ничего не понимала в политике, но даже гордилась тем, что ничего не понимает. Она не захотела слушать, когда Форести попытался объяснить ей, почему будет лучше, если острова займут англичане.

– Не понимаю и понимать не хочу! – твердила она. – Я знаю только, что адмирал Ушаков православный.

Это, по ее словам, означало, что русский адмирал любит своих единоверцев, горячо сочувствует их несчастьям и спешит на помощь жителям Занте. Да, да, прямо к Занте, а не в Неаполь спасать какого-то короля, как это делает Нельсон.

Форести перестал уговаривать и успокаивать жену. Он давно убедился, что уговоры бесполезны, когда Хрисоула заводит речь о детях или о религии. И то и другое было, на его взгляд, сумасшествием. Вдобавок он не сомневался, что Хрисоула пересказала чужие слова, которые услышала в городе.

Надо было проверить их.

Выйдя из дому, он направился к торговцу хлебом, который часто бывал на албанском берегу и в Морее. Обширные деловые связи и разъезды позволяли торговцу хлебом прежде других узнавать самые свежие новости.

Теплый ветер кружил сухие листья. Вихри пыли сопровождали Форести. Кислый запах гнилых капустных листьев и навоза доносился на Капо-Ларго с Овощной площади.

Проходя мимо дома графа Макри, Форести вспомнил о русском флаге на «дереве свободы» и тут же сказал себе, что французский комендант напрасно поверил в болезнь графа и что случай с флагом – дело рук сторонников Макри, который всегда симпатизировал русским. Справедливость никогда не была качеством, присущим Спиридону Форести, в противном случае он не преминул бы прибавить, что полковник Люкас напрасно уверовал в благонадежность самого Форести, известного своими симпатиями к англичанам. Впрочем, кто знал, почему Люкас не трогал ни графа Макри, ни Спиридона Форести? Не довольствовался ли показной покорностью одного и такой же предупредительностью другого?.. Тем более что Форести первый вносил налоги и посылал полковнику Люкасу роскошные подарки. Он устраивал за свой счет праздники и даже улыбался, когда французский комендант называл мошенником святого Дионисия, покровителя Занте, и прикуривал трубку от огня лампады.

Дом графа Макри казался необитаемым: занавески на окнах были спущены, двери закрыты. Граф, по слухам, болел какой-то неизлечимой болезнью, которая приключилась с ним вскоре после занятия острова французами. Болезнь так приковала его к постели, что он нигде не показывался. Даже обедню священник служил у него на дому.

Между Спиридоном Форести и графом Макри существовала никогда не прекращавшаяся вражда. Макри давно претендовал на роль вождя в деле освобождения Греции. Форести мечтал о такой роли для самого себя. В те времена, когда островами еще владели венецианцы, между приверженцами Макри и Форести по нескольку раз в год происходили настоящие бои. Венецианцы запретили жителям островов носить оружие, поэтому зантиоты дрались камнями. Побоища, в которых принимали участие тысячи людей, назывались «каменными боями». Результатом каждого из «каменных боев» были сотни жертв с обеих сторон. Другие дворянские семьи не отставали в распрях от Макри и Форести, и на острове Занте шла никогда не затихавшая борьба за власть, за влияние, за прибыль.

Французы положили конец «каменным боям», после чего вражда между партиями пошла иным путем. В канцелярии полковника Люкаса не успевали разбирать доносы враждовавших островитян друг на друга.

Когда Форести вышел на площадь, он увидел, что «дерево свободы» охраняли уже не два, а четыре солдата. Обычно веселые и словоохотливые, они теперь стояли, как тумбы. Имея некоторый опыт в «каменных боях», Форести сразу отметил, что на площади, где по вечерам происходили гулянья, женщин было очень мало. Бродили, собираясь группами, люди в темных суконных плащах и грубых башмаках. Пыль на башмаках свидетельствовала, что люди пришли издалека. Они громко жаловались, что нет хлеба, что французы хотят уморить голодом всех зантиотов.

Спиридону Форести по привычке стало страшно. Он неприметно глянул на солдат, стоявших у шеста: слышали они или нет? При виде их каменных лиц он успокоился, но вдруг комок сухой глины попал в шест под самым колпаком и рассыпался над головами солдат.

Часовые вскинули ружья. Трое из них бросились на группу людей в суконных плащах. Люди кинулись врассыпную; через несколько мгновений площадь опустела.

Форести почувствовал себя виноватым, хотя даже в мыслях не принимал участия в оскорблении французской эмблемы. Не побежал он от солдат лишь потому, что не надеялся на быстроту своих ног. Хмурые и озлобленные французы принялись толкать его в спину и гнать с площади. Один из них так ударил Форести, что у него из глаз посыпались искры.

Уверяя солдат в своей непричастности к тому, что произошло на площади, Форести юркнул в первый же проулок и, морщась от боли, выбрался снова на улицу Капо-Ларго, к небольшому, с изящным крылатым портиком дому.

Возле дома стояли нагруженные поклажей ослики и пара коней. Под портиком топтался приземистый рыжий человек в сером кафтане со стеклянными пуговицами и белыми манжетами над красными руками. Тут же сидела на узле женщина в длинной черной мантилье и в похожей на башню шляпе, украшенной гвоздиками и лентами. Форести знал обоих. Это были французский купец Морис Лербье и его жена Люсиль.

Едва ответив на поклон Форести, Морис Лербье отвернулся и прикрикнул на слуг, выносивших из дома вещи. Люсиль, не меняя положения, подняла опухшие красные глаза и совсем не ответила на поклон.

Форести прошел мимо. Тогда Лербье закричал вдогонку ему:

– Вы знаете, я уезжаю в Анкону. Там у меня умер дядя. Он оставил наследство. Так, знаете, нужно…

Он не придумал того, что нужно, и махнул рукой. Однако Форести понял, что скрывалось под нескладной ложью, как понял, что означала усиленная охрана «дерева свободы». Французские купцы бежали с острова, как бежали в свое время англичане.

Какое же чрезвычайное событие гнало их отсюда? Неужели приближалась английская эскадра? Сердце Форести застучало в груди, будто молоток в закрытую дверь. Подобрав свой плащ, он заторопился, сам не зная куда, с одним желанием – узнать как можно скорее, что случилось?..

Двое крестьян с корзинами овощей на спине – один седоусый, второй почти юноша – загородили дорогу, раскинув руки, чтобы не дать Форести пройти мимо них.

Перепуганный Форести отшатнулся, предположив, что они хотят ограбить его среди бела дня. В такие времена можно было ожидать чего угодно.

Седоусый крестьянин, похожий на негра, весело глядя бойкими глазами, которые блестели, словно капли лака, приблизил широкие губы к уху Форести и вдруг громко, как глухому, крикнул:

– Русские заняли Цериго! Знаешь ли ты?

В первую минуту Форести был так потрясен, что не понял, почему встрепенулось его сердце. Впоследствии он не признавался даже себе, что это было радость. Радость, что Али-паша уже не явится сюда, что он будет осаждать Паргу или другие города, но сюда, на острова, не придет.

Не владея ни собой, ни своим голосом, Форести спросил:

– Откуда вы знаете?

Крестьяне поглядели друг на друга и засмеялись.

– Везде читают бумаги. Одну от русского адмирала, другую от святейшего патриарха Григория, – разом сказали они. – Разве ты не знаешь?

– Как читают? Где? На площади?

– Нет, – объяснил юноша, – во дворе французской казармы.

– Как попали эти бумаги к людям? – удивлялся Форести.

– Спроси у них, может быть, они скажут.

Вероятно, это были сторонники графа Макри, иначе они не осмелились бы так развязно говорить с одним из почтеннейших граждан города. Форести не решился одернуть их. Наоборот, он потрепал одного из крестьян по плечу и спросил самым дружеским тоном:

– Эге, дорогой друг, как же ты не боишься говорить так открыто?

Тот махнул рукой.

– Французы покидают дома и прячутся в крепости. Кого бояться?

Форести вдруг ощутил странное раздражение. Ему стало обидно, что люди уже никого не боятся.

– Неправда, что русские заняли Цериго, – строго сказал он. – Если Цериго взят, то взяли его англичане, а не русские.

– Нет, правда, что русские заняли Цериго, – спокойно ответил седоусый крестьянин.

– Ходят слухи, – вкрадчиво проговорил Форести, – что англичане, а не русские скоро освободят Занте. Лорд Нельсон идет сюда со своей эскадрой.

Седоусый крестьянин снова махнул рукой.

– У англичан, – пренебрежительно сказал он, – здесь свои дела, не наши. А у русских одна с нами вера.

Поглядывая на босоногих соотечественников, стоявших перед ним с тяжелыми корзинами на спине, Форести все больше хмурился. Он бывал в Албании, в Турции, в Египте. У крестьян, которых он встречал в разных странах, была белая, черная, коричневая кожа, но все они обладали одним общим для них свойством: непоколебимым упрямством. Для чего он вступил в спор с ними, для чего хотел объяснить преимущество английского покровительства? На это, вероятно, не мог бы ответить даже святой Дионисий.

– Адмирал Нельсон пожалеет, не раз пожалеет, что опоздал на наши острова, – зло процедил Форести, кинув мрачный взгляд вслед уходившим по дороге крестьянам. Н заторопился к дому своего единомышленника и друга Константина Козоа.