Текст книги "Корабли идут на бастионы"

14

Адмирал любил самый быстрый ход. Садясь утром в гичку, он заранее предвкушал удовольствие пролететь единым духом от Графской пристани до киленбанки. Это была слабость, которую он разрешал себе. Он знал всех лихих гребцов на эскадре и лучших из них брал на свою гичку.

Он спросил ждавшего его в гичке Доможирова:

– А где Бойченко? Почему его сменили? Бойченко был его любимый гребец.

Оказалось, что Бойченко перешиб ключицу, сорвавшись с реи. Следовало выяснить, почему это случилось: сам он проявил излишнюю лихость или командир увлекся спешкой.

Доможиров, встрепанный и небритый, чесал колючий подбородок. В присутствии гребцов он только хмурился и дожевывал что-то, чего не успел доесть дома. Он презирал Куликова за его бриллианты и галуны и открыто называл бабой.

Он даже высказал мнение, что флот ожидает непременная гибель, пока из него не уберут всех подхалимов и левреток. Левретками он окрестил иностранцев.

Доможиров был убежденный холостяк. Хозяйства дома никакого не имел, ел всухомятку и походя. В кармане его кафтана всегда имелись какие-нибудь припасы в виде зачерствелой лепешки или куска брынзы.

– Эдакой лепешкой человека убить можно, – заметил адмирал, слыша такое хрустенье, словно Доможиров жевал камни.

– Да булочник – болван, всегда подсунет, – отвечал Доможиров, искренне считавший большинство людей болванами.

Он был изобретателем и регулярно осаждал Ушакова, Мордвинова и даже Петербургское адмиралтейство самыми неожиданными прожектами. А так как редкие из них получали возможность осуществления, то Доможиров уже заранее предполагал врага в каждом, с кем приходилось сталкиваться. К Ушакову он чувствовал некоторое доброжелательство за то, что тот дал ему возможность провести несколько опытов по борьбе с древоточцами. Древоточцы были истинным бичом для деревянных судов, и опыты Доможирова живо интересовали адмирала.

Гичка приближалась к небольшому заливу, где обычно производилось килевание судов. На поверхности воды виднелось что-то похожее на убитого кита. Это и был полузатонувший фрегат. Скоро показались стрелы для подъема тяжестей и пристань. Фрегат лежал, накренясь левым затонувшим бортом. С противоположной стороны стояли на якорях три плоскодонных лихтера. С палубы каждого из них были выдвинуты бревна. Они упирались в борт фрегата и предназначались для того, чтоб при попытке поставить фрегат прямо он не лег бы на правый борт.

Едва адмирал услышал знакомый хлюпающий плеск, крики работавших людей и повизгиванье ворота, как обычное чувство возбуждения и наслаждения деятельностью уже начало пробуждаться в нем. Люди узнали его гичку, узнали его самого, и шум приветствовавших голосов пронесся над водой. Адмирал возвращался к тем, кого сам избрал в качестве главных спутников жизни, и люди радовались его появлению.

Адмирал прошел на гичке близ фрегата и трех лихтеров, стоявших на якорях. В это время к правому борту фрегата укрепляли найтовами два бревна. Среди работающих Ушаков тотчас узнал плотника Финогена, напряженная согнутая спина которого была прикрыта промокшей рубахой.

– С приездом, батюшка Федор Федорович! Вот принайтовим. Да бочки, бочки к ним! – вдруг прокричал Финоген без малейшего перерыва.

Голос Финогена был сердитый и хриплый. Следовательно, что-то не ладилось. Что именно, Ушаков понял без объяснений. К бревнам должны были подвесить пустые бочки, чтоб фрегат не лег с левого борта на правый.

– Сколько бочек нужно? – спросил адмирал.

– Да почитай двадцать пять, – доложил плотник, фыркая, как морж.

– Тридцать, – поправил Доможиров и бросил недогрызенный кусок лепешки в воду.

Между ним и Финогеном почти всегда существовали разногласия.

Сейчас они оба выглядели одинаково сердитыми, так как бочки еще не были доставлены.

Адмирал сошел на пристань, осмотрел стрелы, гини, шпили и убедился в том, что Куликов даже не сумел правильно расставить людей на аврале. Везде виднелось много народу, и все были заняты, но люди больше толклись, чем работали. Капитан Куликов ходил за адмиралом с тоской в сердце и шептал Доможирову:

– Подвели, сударь, бог вас суди. Не ожидал я от вас таковой конфузии.

Доможиров с ненавистью глядел на него и гудел:

– Сами себе, государь мой, конфузии чините, плакаться не на кого – говорил я вам баркас послать.

Куликов махал рукой со знакомым, ненавистным Доможирову перстнем.

– Привычки петиметровы[5]5
  Щеголь.


[Закрыть], – грубо вслух бормотал Доможиров, трепля свои густые, как лесные дебри, волосы.

– Иван Николаевич, – обернулся адмирал к капитану фрегата, – вы бы Финогена по пустякам не употребляли. Пошлите его срубы к люкам готовить.

И не давая опомниться Куликову, приказал разгрузить стоявший у пристани баркас, доставивший гини и тросы, послать его за пустыми бочками, а лишних людей, которые зря возились с бревнами, отправить на помощь Финогену. Затем он посоветовал вызвать водолазов.

Капитан Куликов совсем не умел работать, когда его торопили и нахлестывали, как коня нагайкой.

– Как прикажете, ваше превосходительство, – покорно отвечал он на все распоряжения адмирала.

– Под фрегат подвести еще несколько грунтовов, – говорил адмирал, обращаясь на этот раз к Доможирову – Переосновать гини от стрел к левому борту судна.

Последнее уже касалось не частностей, а общего плана работ, и Доможиров обиделся. Он считал себя непогрешимым и всякие советы воспринимал как оскорбление. Поэтому он тотчас забыл свои добрые чувства к адмиралу.

«Самолюбие, государь мой! Надо что-нибудь найти – и нашел», – думал он, с еще большим ожесточением взбивая свои вихры.

«Ничем никогда нельзя угодить человеку, – мысленно вторил Доможирову капитан Куликов. Возня с новыми грунтовами начинала томить его. Ему очень хотелось, чтоб грунтовов не оказалось или чтобы они лопнули. – Пока адмирала не было, все шло тихо, мирно, гладко. Даже злой и вечно шипящий Доможиров был явно добрее. И что бы адмиралу пожить еще с месяц в Петербурге? Все бы без него кончили спокойно, не торопясь. Нет, не утерпел, прискакал, чтоб показать, какой он рачитель есть. Только, видно, там его рачение по заслугам расценили. Недаром все говорят, что государыня его даже принять не пожелала и скоро придет приказ направить Ушакова на Каспий вместо графа Войновича», – продолжал роптать Куликов.

Угадал ли адмирал чувства обоих командиров или ему казалось, что приказания его передают недостаточно быстро, но он стал распоряжаться сам. Если ему не давалась гармония в музыке, то гармонией труда он владел всецело. Он сам знал в себе эту способность и любил ее. Понемногу люди встали каждый на свое место, и дело пошло, как по цепи, звено за звеном, и чем дальше, тем стройнее и лучше.

Ушаков спрыгнул в гичку и приказал грести к лихтеру. Черный борт чуть сочился смоляными крупными слезами. Как тонкая волосяная сеть, бежало по обшивке отражение водяной ряби. И от острого запаха дегтя воздух был еще легче и свежей.

Адмирал почувствовал под подошвами башмаков горячую палубу лихтера. Одну ногу даже чуть-чуть ожгло, потому что подошва проносилась. Но даже это было почему-то приятно. Балансируя, Ушаков пробежал по бревну, которое упиралось в борт фрегата. Оно еще не было закреплено и в тот момент, когда Ушаков приблизился к концу его, накренилось и подалось в сторону. Кто-то вскрикнул за спиной адмирала. Но Ушаков ловким прыжком перепрыгнул на накрененный борт фрегата.

– Батюшка, да что это вы! – неодобрительно закричал Финоген, стоявший по пояс в воде.

Отовсюду к адмиралу протянулись крепкие руки матросов.

Осмотрев фрегат и дав указания людям, Ушаков тем же акробатическим путем вернулся в гичку и вскоре был на пристани.

Подготовительные работы заканчивались. Матросы, посланные в адмиралтейство за бочками, возвратились и дружно найтовили их к борту фрегата.

Но Ушакову уже было недостаточно того, что он лично руководил работами. Его мускулы, тело томились желанием движения, напряжения, борьбы. Поэтому, как только басом заскрипели шпили, натягивая гини, адмирал засучил рукава рубашки, безжалостно уминая плиссированные манжеты, и кивнул матросу, уже положившему руки на вымбовку.

– Не сдужаете, ваше превосходительство, – сказал матрос.

– За собой смотри, братец! – весело крикнул адмирал и налег на рычаг.

То же самое сделали матросы.

Поскрипывая, рычаги начали вращаться, убыстряя свое движение с каждым оборотом вокруг шпиля. Перед глазами Ушакова замелькали, чередуясь, голые ноги матросов, шедших впереди, конец бревна, в который упиралась грузоподъемная стрела, чуть подрагивавшие блоки.

Скоро шея и лицо адмирала покрылись испариной, а на спине взмокла рубашка. Чтоб вытереть пот, не снимая рук с вымбовки, он проводил щекой по своему плечу или засученному рукаву рубашки, и сердце его билось хотя и учащенными, но вольными ударами. Крепкие бревна грузоподъемных стрел высоко вздымались над его головой, и море и высокое небо дышали вместе с ним широким привольем.

– Эгей, Дмитрий Андреевич! – окликнул Ушаков капитана над портом. – Сегодня, так и знайте, за обедом я полбарана съем.

– Мясо жизнь сокращает, – сердито прогудел Доможиров, из служебного приличия также ставший к другому шпилю.

– Полноте, батюшка. Это лекари придумали. Я весь век баранину ем, а посмотрите – вас переживу.

Убегая за уходящей вымбовкой, адмирал перешагнул через натянутый канат и опять налег руками и грудью на рычаг.

– Пошел! – произнес кто-то около Ушакова.

– Пошел, пошел! – закричали кругом.

Деревянные блоки, ввязанные в нижние концы вант фрегата и похожие на сосновые шишки, медленно ползли вверх. Стропы задрожали от напряжения.

Куликов, измученный суетней и страхом, что ему и тут не повезет, с жадной опасливостью поглядывал на фрегат. Он теперь не только не желал, чтобы грунтовы лопнули, но каждый скрип бревен или визг шпиля заставлял холодеть его сердце. Ведь если фрегат не встанет, для него все будет кончено. Только бы он встал, только бы встал, и тогда Куликов тотчас подаст просьбу о переводе в Николаев, подальше от этого человека.

Левый борт фрегата едва заметно поднимался над водой. Близ судна плескались небольшие волны. Они достигали неподвижных, словно прикованных ко дну лихтеров и замирали возле них. От пристани и кораблей, в глубину, уходили длинные темнеющие отражения. Они повторяли все с такой точностью, словно там, под ногами, была вторая киленбанка, висевшая прямо в небе. Флаги на флагштоках не шевелились.

Наконец тень от берега стала густой и захватила пристань. Волна, поднятая рывком выпрямившегося фрегата, подбежала к лихтерам и, журча, отступила. Фрегат стал прямо, юферсы перестали дрожать.

– Шабаш! – закричал адмирал.

– А-а-о! – откликнулись ему с лихтеров, с фрегата, с пристани и как будто из глубины бухты.

Ушаков выпрямился. Мокрое от пота, багровое от натуги лицо его было счастливым.

15

Прежде чем просить руки самой прекрасной девушки в Севастополе, капитан Саблин считал долгом совести покончить со своим прошлым, «исполненным страстей». Женитьба должна была положить грань между жизнью прошлой и будущей.

Саблин всегда умел вовремя и решительно обрывать свои многочисленные любовные увлечения. Только отношения его с дочерью корабельного мастера доставляли ему довольно много хлопот. Белокурая толстушка была так наивна и так ребячески глупа, что увлечься ею было можно на день или два – не больше. Как только история с дочерью корабельного мастера несколько устарела, в городе заговорили о новой победе Саблина над легкомысленным сердцем жены капитана Шишмарева. Было ли это так или нет, никто наверно не знал. Но когда Саблин, необычно серьезный и строгий, одетый в новый мундир, постучал в двери дома адмирала, репутация непобедимого обольстителя вдруг показалась капитану несколько стеснительной.

Ушаков принял гостя в кабинете. На столе перед адмиралом лежало множество больших и маленьких листов бумаги, исписанных нотами.

– Вот хочу гармонию постигнуть, – сказал Ушаков, мельком взглянув на белую перчатку, надетую на левую руку Саблина, и тотчас отвел взгляд. – Сочинительством вздумал заняться.

Адмирал положил на свои листки книгу, как будто боясь, что Саблин прочтет ноты, и вдруг начал излагать очень пространно и очень непонятно теорию гармонии.

Саблину было скучно, так как теорией музыки он никогда не интересовался. Недовольное и сердитое выражение на лице адмирала его встревожило, но не потому, что он боялся своего начальника (он бы не устрашился гнева кого угодно), а потому, что адмирал, казалось, догадывался о цели его визита и, вероятнее всего, цель эту не одобрял.

На самом же деле Ушаков не заметил ни парадного вида, ни той серьезной торжественности, которая появилась в манерах Саблина. Адмирал уже давно занимался сочинительством, но тщательно скрывал это занятие и стыдился его, уверенный, что сочинительствует очень плохо. Однако надежда постичь тайну гармонии его не оставляла. Рассчитывал он больше на свое упорство, чем на талант, и, когда на него нисходили редкие минуты вдохновенья, считал врагом каждого, кто ему мешал.

Сегодня к тому же, мнилось ему, нечто недурное начинает вылупляться в душе его, словно птенец из скорлупы. А потому визит Саблина был ему особенно неприятен. Скоро он заметил, что чем больше говорит он о гармонии, тем быстрее улетает его вдохновение. Решив, что все окончательно испорчено, адмирал сразу оборвал свое повествование о теории музыки и сухо сказал:

– Я слушаю вас, Яков Николаевич. Вы ведь не ради рассуждений моих пришли.

Капитан Саблин ответил с обычной раздражавшей всех самоуверенностью:

– Да, Федор Федорович, я пришел к вам с намерением столь серьезным, перед коим отступает все остальное. Для того, кто имел возможность оценить превосходные душевные качества Елизаветы Васильевны, для того нет иного счастия в мире, как посвятить ей всю жизнь свою. Я пришел просить у вас ее руки.

Адмирал поднес к глазам флейту, словно увидел ее впервые. Он давно ждал, что Саблин придет к нему, чтобы взять Лизу. Рано или поздно это должно было случиться, и все-таки предложение Саблина застало его врасплох.

Ушаков давно мысленно перебрал всех, кто мог претендовать на руку Лизы. Все, кого он знал, совершенно очевидно ее не стоили. Вероятно, не стоил и Саблин, но лучшую партию трудно было найти. Капитан был человеком независимым, смелым и безусловно честным. Он обладал довольно большим состоянием, и будущее Лизы можно было считать вполне устроенным. Одно только смущало Ушакова: это многочисленные любовные приключения лихого капитана.

Ушаков положил флейту.

– Благодарю вас, Яков Николаевич, за честь, – сказал он, – но, простите меня, я буду вполне откровенен. Я знаю вас за храброго и прекрасного офицера, но образ жизни вашей не дает мне уверенности в будущем счастье моей крестной дочери, – вдруг сердито закончил он.

Дымчатые, тщательно уложенные на висках букли Саблина задел только ветер из большого открытого окна. А черная мушка из тафты, изображавшая гения с факелом и прилепленная к щеке под глазом, ни на минуту не дрогнула. Капитан ответил с обычной холодной твердостью:

– Я отдал, как и все, дань безумию молодости. Теперь же наступила пора иная, и долгом своим я почитаю охранять счастье той, коя вверит мне судьбу свою.

Адмирал ничего не мог возразить. Саблин высказал общее ходячее мнение. Признавалось вполне естественным, что молодой человек должен перебеситься, прежде чем связать себя крепкими нерасторжимыми узами брака. Никому бы не пришло в голову укорять мужчину за его прошлое. Пожалуй, даже скорее можно было посмеяться над тем, у кого этого прошлого не было.

– Но последние отношения ваши… – начал было адмирал, слыхавший о связи Саблина с дочерью корабельного мастера.

– Отношения эти порваны. Я ничего никому не обещал и не связывал себя словом.

– В подобных случаях дело ведь идет не о векселе. Вступая в некоторые отношения, вы тем самым уже берете на себя обязательства, – серьезно заметил Ушаков.

– Какие же обязательства, ваше превосходительство? – простодушно и искренне удивился Саблин. – Не могу же я жениться на женщине, которая не имеет ни скромности, ни чести и может только опозорить мое имя.

Саблин с недоумением смотрел на адмирала, приподняв брови. Он всегда глубоко презирал женщин, которые сдавались на его домогательства, и никогда бы не женился ни на одной из них. Он рассуждал очень просто: если девушка или женщина вступает до брака в близкие отношения с мужчиной, то значит, это женщина дурная, и если жениться на ней, то она после брака непременно будет обманывать и мужа. И рассуждали так не только он и люди его круга, а все.

– Вы сомневаетесь в чести моей? – спросил Саблин. Глаза его сузились, и все лицо стало чуть бледнее.

– Нет, Яков Николаевич, не сомневаюсь, – со вздохом сказал адмирал. Был ли он вправе предлагать Саблину к руководству свои убеждения взамен общепринятых? В конце концов, Саблин был не только не хуже, а даже лучше других. Он ни от кого не скрывал своих приключений, и потому, может быть, его жизнь казалась более бурной, чему других. Иной на вид и безгрешен, как херувим, а заглянешь в него поглубже, окажется чернее беса. На слово Саблина можно вполне положиться, он скорее умрет, чем изменит ему. А главное, видимо, в жизни его наступила действительно та пора, когда желание любви настоящей и сильной становилось вполне зрелым. А кто как не Лиза могла вызвать такую любовь?

– Я поговорю с Лизаветой Васильевной и передам ей ваше предложение, – сказал адмирал, вставая и собирая свои листки, на которых тщетно пытался постичь гармонию.

– Но вы сами, Федор Федорович? Могу я рассчитывать на одобрение моих намерений? – спросил капитан несколько хрипловатым дрогнувшим голосом.

– В моем согласии можете не сомневаться, – сказал адмирал, протягивая гостю руку. – Иначе я не стал бы передавать пропозиции вашей. Я знаю вас как храброго и достойного офицера, а таковым, полагаю, плохой человек быть не может.

Капитан пожал руку Ушакову с такой горячностью, что сразу стало видно, какое значение придает он его согласию.

– Сколь счастлив я, Федор Федорович! Сего вы и постичь не можете, – сказал он.

16

Лиза укладывала в решето ранние черешни. Она умела делать это очень красиво и убористо. Ее приемная мать, вдова шкипера Варвара, собиралась ехать с ней в урочище Кач-Кальон, где уже восемнадцать лет подвизался святой жизни отшельник. Обитал он в каморке, высеченной им самим в скале, и не вкушал ни горячего, ни мясного, а только хлеб, воду и плоды. Варвара хотела попотчевать его в столь глубоком уединении первыми черешнями из своего сада.

Грамоте и необходимым ей наукам обучал Лизу Непенин и прилагал все усилия, чтоб искоренить в ней малейшее суеверство и очистить ее ум от предрассудков. А потому Лиза не верила в силу отшельника. Укладывая черешни, она была полна самых суетных помышлений. В следующее воскресенье праздновалась Троица, и весь город должен был собраться в церкви. Вот тогда-то Лиза наденет ту шаль, которую привез ей из Петербурга адмирал. Она накинет ее на свои черные волосы так, чтобы кружево спускалось на лоб и слегка затеняло одну щеку.

Она войдет в церковь вместе с адмиралом, и все будут смотреть на нее. Он тоже чуть прищурит глаза, что на том языке, который установился между ними еще с ее детства, означает, что он доволен ею и что она лучше всех. И все станут говорить, что Лиза самая милая и красивая девушка в Севастополе!

Лиза глубоко вздохнула, как бы под тяжестью собственного очарования. Потом, подняв обе руки, она потянулась, привстав на цыпочки. Над нею столбом вились мошки, дрожа и блестя чуть заметными крыльями. Этот трепещущий столб казался голубоватым и как будто уходил далеко в небо.

Из-за гор показался месяц в остром ночном колпаке, очень похожем на колпак анахорета. Казалось, он шел пересчитывать звезды, как пересчитывал анахорет прирученных им птиц, когда они слетались к нему на кормежку. В большом небесном хозяйстве царила глубокая неизменная тишина.

«Если он действительно святой, – думала Лиза об анахорете, – то он непременно узнает, что я съела из этого решета десятка два черешен. Очень было бы любопытно, если бы он вдруг это сказал». Девушка не верила в чудеса, но всегда сожалела о том, что их не было.

Она взяла заполненное решето, чтоб нести его в дом, но калитка необычно громко хлопнула, и за густыми зарослями акаций мелькнул знакомый белый мундир.

Лиза поставила решето на стол и побежала навстречу адмиралу.

– К старцу собираетесь? – тотчас догадался Ушаков.

– Да, матушка хочет.

– А ты не хочешь? Суеверством считаешь?

– Считаю.

– А по-моему, старец сей тебе судьбу весьма добрую намолил, – шутливо возразил Ушаков.

– Да, у меня очень добрая судьба, – простодушно согласилась девушка, глядя ему в лицо большими, радостно сияющими глазами.

– Значит, ты довольна?

– Очень довольна.

– И ничего больше не желаешь?

– Ничего, пусть все будет так, как есть. – Лиза произнесла это слегка настороженно. Ей вдруг показалось, что адмирал с каким-то тайным намерением задает ей эти вопросы. – Хочешь? – спросила она, опуская руку на блестящие крепкие ягоды. – Один ряд можно.

– Нет уж, что обижать старца, – сказал адмирал. Почему-то ему представилось невозможным вдруг разрушить ту простодушную ясность, которая сквозила в каждом ее взгляде и каждом движении. – Ну, а как Троица? Избиение жителей Севастополя готовится? – спросил адмирал. Он был посвящен в заговор тщеславия и готовился добросовестно выполнить возложенную на него роль.

– Ты хотел побед, теперь я хочу побед, – отвечала Лиза.

После возвращения адмирала из Петербурга между ними установился тон легкой шутки, из которого никак нельзя было выйти, даже когда шутить совсем не хотелось.

Ушаков взял крестницу под руку и, увлекая ее к дому, сказал:

– Об одной из самых блестящих побед я и хочу сказать тебе.

Как только он произнес это, Лизе все сразу стало понятно. Та тоскливая тревога, которую она всегда испытывала в присутствии капитана Саблина, возникла так живо, словно он шел тут, рядом с ней.

Саблин в обращении с Лизой проявлял особенную благоговейную осторожность и никогда не подчеркивал своего внимания. Но Лизу не оставляло ощущение страха перед этим человеком. Ей казалось, что эта тихая благоговейная осторожность каким-то образом ее запутывает. Скрытые намерения Саблина прочитали и многие чужие женские глаза. Прочитали и не одобрили. Дочь простого боцмана, которая несколько лет назад бродила нищенкой по городу, и вдруг природный дворянин с хорошим состоянием имеет на ее счет серьезные намерения. Если б он имел намерения не серьезные, это никого бы не оскорбило. Но боцманская дочка в качестве законной жены Саблина теперь войдет в среду благородных офицерских жен. Закрыть же ей доступ туда было невозможно, так как капитан Саблин не остановится ни перед каким скандалом и сумеет постоять за себя и свою жену. Всем известно, что это самый предерзостный человек во всем флоте, готовый за самое пустое, но неугодное ему слово проткнуть человека шпагой. И никто в городе не решался даже улыбнуться, когда капитан Саблин, случалось, провожал Лизу из лавок домой.

Варвара тоже все приметила и однажды сказала:

– Счастье тебе, Лизавета. Уж, кажись, и желать больше нечего. Ты ведь сирота, бесприданница.

Лиза не чувствовала своего сиротства. Теперь она впервые подумала об этом. Судьба девушки, которая не вышла бы замуж, была печальной и суровой. Но ведь пока адмирал жив, она будет счастлива. Она все умеет делать по хозяйству и смело могла бы взять на себя попечения об адмирале. Это он и Варвара сейчас балуют ее, потому что она молода, но разве может ленивый Федор хорошо сделать обед или отгладить манжеты? Днем она занималась бы хозяйством, а по вечерам читала бы вслух комедии господина Фонвизина или стихи Ломоносова. Так бы и жили они самой чудесной жизнью, пока не состарились. А там бы умерли в один день.

При чем тут капитан Саблин? И почему он не нашел никого лучше нее? Он многим нравится, зачем же он не ищет среди этих женщин ту, которая будет его женой? И, забыв, что она считала себя лучшей в целом Севастополе, Лиза вдруг открыла, что она не только дурна, но и хочет быть дурной. На Троицу она не наденет шали, чтоб не обращать на себя внимания. Она даже совсем не пойдет в церковь.

Но когда они вошли в дом и Ушаков, ободряя, похлопал ее по руке, Лиза поняла, что все кончено и ничто на свете ей уже не поможет.

– Каждый из нас надеется быть счастливым, – начал адмирал. – Но того счастья, которого мы желаем, нет и быть не может. Да и не знаю, надо ли его желать. Есть другое счастье – оно не берет и не требует, а дает. – Вероятно, счастье, устраиваемое усилиями разума, требовало длительной подготовки. По крайней мере, разумные слова, которые произносил адмирал, ему самому казались малоубедительными. – Ты понимаешь меня? – спросил он строгим и недовольным тоном.

Лиза мысленно перевела его рассуждения на свой простой женский язык. Адмирал хотел сказать, что выйти замуж можно не любя и все же быть довольной. В той среде, где жила Лиза, по любви выходили замуж очень редко, а потому и не трудно было уразуметь внушение, как бы туманно о нем ни говорил Ушаков.

– Я понимаю, джан, – сказала она серьезно и значительно. – Только почему одни дают, а другие берут? За что им, которые берут, такая удача?

Она ясно представила себе капитана Саблина, самого дерзкого и смелого на всем Таврическом полуострове. Он очень мало походил на человека, которого должен был облагодетельствовать кто-то более щедрый и сильный. И странно было, что этой силы и щедрости ждали именно от нее.

Адмирал, однако, стал доказывать, что весь смысл жизни для женщины – дать счастье другому.

Когда он говорил это, она хорошо его понимала, ибо ничего не желала так, как дать счастье другому… только бы этот другой был не капитан Саблин.

Адмирал чувствовал, что логика его убеждений довольно слаба, и если Лиза подчиняется ей, то не потому, что его доводы кажутся ей разумными, а потому, что очень верит ему самому. Он много думал о ее судьбе, но не видел иного выхода.

– Ты знаешь, – сказал он вдруг, сразу краснея и чувствуя себя неловко. – Ты знаешь, что у меня ничего нет, кроме жалованья. Хорошо, пока я жив. Но если ты останешься одна, что ты будешь делать? Влачить полунищее существование с ничтожной пенсией? Жить по чужим домам? Я не хочу и думать об этом.

Девушка видела, как тяжело ему было говорить о том, что он, в сущности, беден и не может обеспечить ее будущего. И ей хотелось одного – снять с него эту тяжесть.

– Ничего, мы обдумаем и сделаем так, как лучше, – сказала она и потянула его за обшлаг, чтоб заставить повернуться к себе.

Адмирал, не глядя на нее, осторожно погладил ее по волосам. Он вспомнил, что давно еще обещал Лизе сделать ее счастливой. И вот он говорит ей уже не о счастье, а о деньгах, о том, как выгоднее устроить жизнь. И хотя положение женщины в том мире, в котором он жил, не допускало ничего иного, кроме замужества, ему была невыносима мысль, что он не нашел лучшего и счастливого выхода.

В сенях слышался стук домашних чеботов Варвары. Она толкла там что-то в ступке. Цок, цок, цок, – болтал медный пестик.

– У Якова Николаевича очень большая мушка под глазом, – заметила Лиза спокойно.

Адмирал взглянул на нее. Лицо ее было серьезным и строгим.

– Хорошо, я скажу ему, и мушки не будет, – пообещал он.