Текст книги "Собственник"

– Поможешь мне остаться трезвым. Сейчас, при всех, вручишь эту бутылку и скажешь, что она предназначена персонально имениннику, и никому больше из неё пить не дозволяется, ладно?

– Ладно. Но почему?

– Да потому.., потому что мне нужно получить от тебя сегодня самый главный подарок, а для этого надо быть трезвым. Но сама, уж будь добра, напейся. И, пожалуйста, до состояния совершенно непристойного…

Екатерина покраснела.

Я, ещё с первых дней знакомства, был без ума от этой её привычки краснеть, как невинная гимназистка. Нарочно, в гостях или людных местах, шептал на ушко всякие любовные непристойности и радостно наблюдал, как Екатерина заливается краской, обводя окружающих застенчиво-испуганным взглядом. «Ты ханжа, – говорил я ей потом. – Тартюф в юбке. Краснеть краснеешь, а слушать любишь». Екатерина притворно дулась, но никогда моей правоты не отрицала.

Вот и теперь, покраснев, улыбнулась понимающе и довольно. А потом, перед гостями, торжественно вручила мне бутылку со словами, что это особенный любовный напиток тридцатипятилетней выдержки, который, во избежание неприятностей, никто больше пить не должен.

Тут же кто-то больно ткнул меня в бок.

– Мерзавец, а мерзавец, – зашептал в ухо Лешка Сомов, – ты, что это, воду хлестать задумал?

– Леха-а-а, – простонал я, – не выдавай! Не могу я сейчас пить, понимаешь? Никак не могу! В субботу кровь сдавать – надо, чтобы чистая была.

– Где же это ты собрался в субботу кровь сдавать, а?

– У частника. Я уже договорился, и он велел не пить.

– Заболел, что ли?

– Нет, просто провериться. Депрессии одолели – прямо жуть одна…

– Это у тебя, старик, кризис среднего возраста, – авторитетно хлопнул меня по плечу Лешка. – Я недавно по телевизору передачу об этом смотрел. Нужно сорок часов не спать, и все пройдет. Но лучше, конечно, как следует надраться.

– В воскресенье надеремся, Леха. А сейчас не выдавай, будь другом.

– Ладно уж. Но в воскресенье отчитаешься по полной. Ты мне ещё за мой день рождения должен.

– Не вопрос…

«Эх, Леха! – подумал я. – Да в воскресенье, если все пройдет удачно, я перед тобой, на радостях, так отчитаюсь, что мало не покажется! Знал бы ты, какие фокусы мне тут утром показывали…». Впрочем, почему нет? Гольданцев не просил меня молчать о наших делах. И ему, как всякому ученому, после удачных опытов требуется внимание общественности… Надо будет поговорить с ним. Как подопытный кролик я имею право на протекционирование. Леха прекрасный журналист – осветит все в лучшем виде, да и сам умрет от счастья, если преподнести ему такой-то эксклюзив…

Я чувствовал, как от мысли к мысли, весь переполняюсь благостью и умиротворением. И, опрокидывая в себя рюмку за рюмкой с теплой водопроводной водой, хмелел от простого человеческого удовольствия. Лица друзей казались дорогими, прекрасными, самыми любимыми; их слова – искренними, идущими прямо от сердца, а глаза Екатерины – моей Мадонны, моего ангела – обещали так много!

Вот когда я понял, что значит, пьян от счастья.

Весь этот шумный и горластый тридцать пятый день рождения отпечатался в памяти салютными вспышками.

Вот кто-то с самым серьезным видом заявляет, что мои книги – это струя чистого воздуха среди зловония чернухи-порнухи. Его слушают, как Ленина, с пролетарским вниманием, а затем, с тем же пролетарским рвением, бегут в туалет за освежителем воздуха, чтобы символически прыскать им после каждого тоста.

Вот молодой, но уже зубастый Сережка Пахомов – большой спец по наркомафии – убеждает свою подружку Наташку, что, если выпить разом шесть бутылок пива, то розового кенгуру, пожалуй, не увидишь, а увидишь доктора в белом халате. Но, если после этих шести, выпить седьмую, то, вместе с доктором в белом халате, запросто может прибыть и кенгуру, причем, именно розовый. Наташка хохочет, и я, вместе с ней.

А вот Макс – добродетельный и умный мальчик, прибившийся к нам с Лешкой, из-под маминого крыла, ещё в студенческую пору и тогда же совращенный нами на выпивку, курево и ночную разгульную жизнь – покачиваясь, убеждает меня, что «из-за таких, как ты, такие, как я, вынуждены быть такими, как ты»… При этом, непонятно – упрекает он, или благодарит… Скорее, благодарит, потому что, в итоге, мы оба хохочем.

Я вообще хохотал в тот вечер, как безумный.

С искренним сожалением провожал уходивших, открывал дверь вновь приходящим или возвращающимся с кем-то, кого я ещё не знаю, но кого обязательно должен узнать, и за кем специально, ради этого, бегали… И, в конце концов, вообще перестал запирать дверь.

Я был беспечен, весел и молод!

Поэтому, под утро, беспечно заснул сном праведника, уткнувшись носом в Катюшкины волосы, пропахшие сигаретным дымом и туалетным освежителем воздуха, но от этого ещё более родные и любимые.

До визита к Гольданцеву оставались сутки, когда страхи вернулись.

Перед этим, пару дней, все было просто прекрасно. Я высыпался, плодотворно работал, вечером выходил прогуляться. И даже один раз, (прямо после дня рождения), сводил Екатерину в ресторан, где, разомлев от хорошей кухни и французской минералки, едва не сделал предложение.

«Но, нет, нет, – одернул тогда сам себя, – все потом, когда закончу с этим Гольданцевым».

К слову сказать, идея обезопасить дом уже не казалась мне такой уж жизненно важной. Пара спокойных дней превратила недавние переживания в смехотворные и даже немного постыдные. Я стал подумывать – а не отказаться ли мне от предложения Гольданцева? Тип он все-таки неприятный, хотя и умный, без сомнения. Отдам ему тетрадку – пусть ставит свои опыты, выделяет этих.., как их там? Название такое противное, похожее на «гайморит»… А-а, впрочем, неважно, пусть выделяет, что хочет! Главное, отделаться от него и забыть всю эту несостоявшуюся историю, как глупый сон.

Я даже позвонил под тем предлогом, что поиски тетрадки могут затянуться из-за неразберихи на антресолях. Дескать, сваливал туда все, без разбора, во время ремонта, так что теперь, чтобы что-то найти, нужно все вывалить обратно. И, может, нам перенести запланированную встречу до той поры, когда я смогу это сделать? Но Гольданцев оказался чрезвычайно покладист и доверчив.

– Ничего, ничего, – сказал он, – одно другому не помеха. Сделаем вам эликсир, проверим его действие, а там и тетрадка отыщется. Я вам верю. Только не забудьте – в субботу завтракать нельзя…

Я поколебался немного и ответил: «хорошо».

Почему-то стало стыдно отказываться после такого проявления доверия.

А ночью вернулись и страхи.

Я проснулся около двух от жуткой духоты. В горле пересохло, хотелось пить, и, ещё не отойдя ото сна окончательно, я поплелся на кухню за водой. Там, открывая настежь форточку, коснулся батареи. Сразу стала ясна причина духоты – открыт отопительный сезон, и мне, непонятно почему, сделалось вдруг грустно. Раз включили отопление – значит, скоро зима, скоро холод, перемены, значит, сменился ещё один сезон… Удивительно, но ни один день рождения, знаменующий мое старение на ещё один год, никогда не вызывал такой тоски, как это простое включение отопления. На короткий миг я увидел себя со стороны таким, каким в ту минуту и являлся – одинокий, грустный мужчина в большой пустой квартире. Может и правда, раз зароились в голове мысли о женитьбе, значит, пришла пора воплощать их в жизнь? И, в самом деле, чего тянуть? Семья есть семья. Когда-нибудь ей все равно надо обзаводиться…

И тут в замке входной двери явно кто-то заковырял! Звук был тихий, приглушенный второй дверью, и, не проснись я от духоты, пожалуй, ничего бы и не услышал…

Стакан с недопитой водой чуть не выпал из руки.

Скорей от испуга, чем осознанно, я подскочил к выходу, распахнул внутреннюю дверь и гаркнул:

– Кто там ещё?!

Все стихло, а через секунду по лестнице кто-то ринулся вниз гигантскими прыжками.

Не слушая дольше, я бросился обратно на кухню, к окну.

Подъезд отсюда не виден, зато хорошо просматривается выход со двора. Но, сколько я ни напрягал зрение, в бледном свете полудохлого фонаря видны были только качающиеся под ветром деревья и силуэт единственной, оставшейся в живых, скамейки.

Что ж, выходит, мои страхи были не так уж и беспочвенны.

Я взял кухонный нож, причем выбрал самый большой, осторожно открыл входную дверь, убедился, что на лестничной площадке никого нет и осмотрел замок.

Так и есть! Свежие царапины! Какой-то гад пытался пролезть в квартиру!

Я захлопнул дверь, запер все замки, задвинул шпингалет и даже старую, давно не используемую цепочку пустил в дело. А затем, проворочавшись без сна, еле дождался утра и позвонил Гольданцеву.

Дом Николая нашелся быстро. В пропахшем кошками подъезде, на двери с нужным номером красовалась табличка: «О. А. Гольданцев», а под ней фломастером, от руки, приписано: «Гольданцев Н. О.». Звонок отсутствовал, поэтому я постучал. Сначала не очень уверенно, но потом, после того, как никто не открыл, стукнул сильнее, отчего дверь слегка приоткрылась.

– Входите, не заперто! – донеслось, как из бочки.

Я протиснулся в темный коридор. Здесь тоже пахло кошками, ржавыми трубами и чем-то кислым, химическим. Прямо по курсу зиял полуприкрытый дверью вход в туалет, а слева – проход в комнату. Дверей в этом проеме не было, остались только петли. Зато теперь это был единственный источник света для коридора, где от выключателя осталась только дырка, а с потолка свисал голый провод.

– Ну, что вы встали? – высунулся в проем Гольданцев, изрядно взлохмаченный, в майке и спортивных штанах. – Разуваться не надо, проходите так.

Он снова нырнул в комнату, а я снял куртку, с сомнением осмотрел пол и, решив, что, действительно, разуваться не стоит, прошел следом.

Гольданцев с секундомером в руке склонился над стоящей на огне колбой с чем-то бурым.

– Извините, что встречаю вас так, но мне необходимо следить за временем.

Секунд через десять он щелкнул секундомером, переставил колбу в мутную банку и, сверившись с записями в тетради, снова запустил секундомер.

– Думал, что успею все закончить к вашему приходу, но… Впрочем, осталось не более минуты. Располагайтесь пока.

Я осмотрелся. Расположиться в этой комнате было крайне проблематично. Из обстановки только длинный стол под окном, заваленный банками, колбами, штативами и потрепанными тетрадями. С правой стороны два вместительных шкафа – один застекленный, другой нет. И на полках, вперемешку, тоже колбы, запечатанные пузырьки с наклейками, металлические коробки, в которых обычно кипятят шприцы, и огромное количество старинных книг в темных переплетах с золотым потускневшим тиснением.

– Это и есть коллекция вашего отца? – спросил я, когда Гольданцев выключил секундомер и стал осторожно извлекать колбу из банки.

– Где? – словно проснулся он. – А… Книги? Да. Только здесь не все. Эти нужны мне для работы, а остальные на антресолях. Я, знаете ли, не любитель беллетристики.

Я с содроганием подумал о бесценных, наверное, томах, сваленных на пыльную полку.

– Продали бы.

Гольданцев хмыкнул.

– Продал бы, но возни много, а у меня лишнего времени нет. Разве что вы пожелаете купить, а?

– У меня таких денег нет. Разве что вы продадите за бесценок, – парировал я и снова осмотрелся, в надежде отыскать хоть какое-то сиденье.

Увы, в комнате стояли всего две табуретки. Одна возле стола, у которого крутился Гольданцев, и на ней уже лежали какие-то тряпки. Другая – прямо за мной, но она, видимо, служила столом, судя по сковородке с остатками подгоревшей яичницы.

– Как же вы так… обнищали? – послышался насмешливый голос Гольданцева. – Известный писатель, а денег нет…

– Бывает, – пробормотал я.

Бестактность хозяина вызвала новую волну раздражения и неприязни, но он, будто почуяв это, суетливо смахнул, наконец, тряпки с табурета, расстелил на нем раскрытую на чистой странице тетрадку и предложил мне сесть. А затем, указав на колбу, с которой закончил возиться, произнес почти гордо:

– Помните? Подпись кровью… Вы, сами того не ведая, подкинули мне идею. Как пришел тогда от вас, так сразу кинулся искать в отцовых записях все, что связано с кровью. И, знаете, там определенно что-то есть! В крови, я имею в виду. Отец, правда, не уделял её изучению должного внимания, хотя… Некий пробел в его записях, все же, есть. Надеюсь, в той тетради, которую вы ищете, кое-что найдется. Но, – он вскинул вверх указательный палец, – загадывать не будем. Я суеверен – боюсь сглазить.

Гольданцев упер руки в бока и осмотрел меня с видом папы Карло, осматривающего полено.

– Ну-с так, теперь займемся вами. Начнем, наверное, с самого неприятного, да?

– С неприятного?! – я почему-то заволновался. – Что вы имеете в виду?

– Вот это, – буднично произнес Гольданцев, вынимая из коробки тонкий резиновый шланг с металлическим наконечником. – Извините, методы, конечно, доисторические, но эффективные.

Я испуганно отшатнулся.

– Что это?

– Это зонд. Я же должен взять немного желудочного сока и желчи.

– Каким же образом? – пролепетал я, чувствуя слабость в коленях.

– Вас что, никогда не зондировали? – удивился Гольданцев.

– Боже сохрани!

Он прищелкнул языком.

– Счастливчик. А вот я рос болезненным ребенком. Спазмы желчных протоков. Раз пять лежал в больницах и без конца зондировался. Но вы не бойтесь. Это, конечно, неприятно, однако, никто ещё не умер. Главное, суметь это проглотить.

Я с ужасом взглянул на металлический наконечник, а потом, инстинктивно, покосился на сковороду с остатками яичницы.

Гольданцев рассмеялся.

– Думаете у меня не стерильные инструменты, да? Зря. Можете потрогать – зонд ещё теплый. Я поставил его кипятить сразу после вашего звонка.

Трогать зонд мне не хотелось и, ещё больше, не хотелось его глотать. На короткий момент страстное желание ото всего отказаться захлестнуло меня с головой, но Гольданцев не дал этому желанию разрастись.

– Всего-то полчаса весьма относительных мучений, зато уже сегодня вы сможете заснуть безо всяких страхов. Смотрите, какие у вас синяки под глазами. Так нельзя больше – совсем себя изведете.

– Сегодня ночью меня пытались ограбить, – выдавил я.

– Вот видите! Эликсир вам просто необходим! Так что, если вы мне немного поможете, то, с сегодняшнего дня, забудете обо всех ворах.

Испуг перед зондированием моментально куда-то отступил.

– Так вы прямо сегодня приготовите эликсир?

– Конечно. Это в науке все требует времени. Природа же гениальна, а потому проста. Разве требуются вашему организму часы, дни и недели для того, чтобы, увидев что-то вкусное, почувствовать голод и желание это вкусное съесть? Нет, все происходит мгновенно. А между тем, в вашем организме творятся сложнейшие процессы, в которых задействованы и «соки», и стихии, и физика, и психика.

Говоря все это, Гольданцев извлекал из нижнего отдела шкафа простыни, салфетки, упаковку ваты, марлю и одноразовые шприцы.

Надо отдать ему должное – и простыни, и салфетки выглядели чистыми и даже были тщательно проглажены, но шприцы меня снова смутили.

– Вы разве будете мне что-то колоть?

– Нет, нет! Это я использую, как контейнеры. Удобно. Процесс уже хорошо отработан, составляющих нужно совсем чуть-чуть… Не волнуйтесь, уколю всего один раз, чтобы взять кровь. Видите, иглы даже не достаю… Ну, все, – заключил он, закончив приготовления, и снова взялся за резиновый шланг. – Давайте поскорее закончим с самым противным и забудем о нем.

Господи! До чего же ужасно все это оказалось! Только с пятой или шестой попытки металлический наконечник проскользнул в мою глотку и стал противно двигаться внутрь, с каждым вздохом проникая все глубже. А до этого я, крайне несолидно, отбивался, рычал, давился рвотными судорогами и всерьез подозревал Гольданцева в попытке меня удушить. Наконец, ему это надоело.

– Дышите ровно, через нос! – рявкнул он.

И, не дав мне опомниться от очередного спазма, залепил увесистую затрещину.

– Ведете себя, как баба!

Удивительное дело! После этого я заглотил зонд относительно легко и всю процедуру отсидел тихо, ощущая, почему-то, легкий холодок, когда вытягиваемая желчь потянулась по шлангу в шприц.

– Ну вот и молодец, – похвалил меня Гольданцев, осторожно извлекая осклизлый зонд. – Все. Больше ничего ужасного не будет, только кровь из пальца возьму.

После зондирования прокол пальца показался почти приятным. А забор слюны при помощи тонкой стеклянной трубочки с резиновой грушей на конце, даже навеял некоторую сонливость.

Я с удовольствием погрузился в блаженное безразличие и, наблюдая за действиями Гольданцева, желал, чтобы он провозился с эликсиром подольше – уж очень не хотелось вставать, двигаться и о чем-то говорить.

Минут двадцать мое желание успешно исполнялось.

Гольданцев ловко и привычно что-то смешивал, размешивал, подставлял под допотопный вентилятор то одну колбу, то другую, подсыпал из спичечного коробка темную просеянную землю и, при этом, не обращал на меня никакого внимания. Потом он размазал неприятную на вид, бурую кашицу по плоской стеклянной чашке и удалился на кухню. Там что-то пару раз грохнуло, потом раздался треск, какой бывает, когда заводят детскую игрушку, и хлопнул холодильник. Через минуту Гольданцев вернулся с пакетом кефира и запечатанной пачкой печенья. Сказал: «Поешьте» и сунул кефир с печеньем мне в руки. Сам же переставил сковороду с яичницей на пол, подтащил табурет поближе к столу и уселся на него с выжидательным видом.

– Процесс запущен. Немного подождем и все, – сообщил он.

Я вяло распечатал печенье. Есть хотелось ужасно, но сонливость, сковавшая тело, да ещё и пристальный взгляд Гольданцева, заставляли медлить.

– А вы не любопытны, – заметил он. – Ни разу не спросили, что и для чего я делаю, и, что из этого получится.

– Разве это было необходимо? – спросил я, надкусывая печенье.

Гольданцев засмеялся.

– Нет, конечно же, но как-то это… неестественно.

Я пожал плечами.

– Что получится, я и так знаю. А из чего и каким способом, знать не хочу.

– Странно. – Гольданцев поскреб в затылке. – Знаете, у меня такое ощущение, что вы боитесь об этом узнать.

Я поперхнулся и поднял на него мутный сонный взор.

– С чего бы это?

– Да так… Вы ведь, простите великодушно, немного… трус.

Вот это было, как обухом по голове. Ничего себе заявленьице! Меня много кем обзывали, но, чтобы трусом…

Я сердито отставил кефир и положил недоеденное печенье.

– Да не обижайтесь вы! – хлопнул меня по колену Гольданцев. – Я, конечно, сказал обидную вещь, но, поверьте, без желания обидеть. Просто не мог и вообразить, что человек без веской причины, станет отказываться от тайны, равной по масштабу египетским пирамидам, а, может, и того больше! Это ненормально! Это против человеческой природы! Все эти дни я размышлял, и вот – сделал вывод.

– Хорош вывод, – надулся я. – Пользуетесь моим зависимым положением и попросту оскорбляете. А вот я сейчас возьму, плюну на все и уйду!

– Не уйдете, – ласково улыбнулся Гольданцев. – Вы ведь не только трус, но ещё и собственник. И то, что вам кажется оскорблением, на самом деле самые естественные и самые распространенные человеческие качества. Судите сами – страх лишиться своего имущества заставил вас принять меня, хотя в первый момент очень хотелось выгнать, не так ли?

– Не так! – брякнул я слишком поспешно и тут же отвел взгляд.

Черт! Этот Гольданцев, для ученого фанатика, был слишком уж проницателен. И мое вранье, конечно же, от него не укрылось.

– А вот я думаю, что именно это вы и хотели сделать, – невозмутимо продолжил он. – И даже могу попытаться угадать причину этого. Хотите?

– Ну, попытайтесь.

Я, с напускной иронией, закинул ногу на ногу и, обхватив ладонями колено, вызывающе уставился на Гольданцева.

– Все дело в вашем дяде, – уверенно заявил тот. – И не опускайте глаза, я уже увидел в них, что угадал верно. Василий Львович, наверняка, оставил вам устное или письменное завещание, в котором строго-настрого запретил связываться со мной. И, особенно, если я приду с какой-нибудь завлекательной тайной. Но беда в том, что наши близкие, любя нас и желая оградить от бед, не могут предугадать всех жизненных обстоятельств, в которых нам предстоит оказаться. Мой отец даже собирался уничтожить свои записи, лишь бы я не сунул в них нос, но, к счастью, рука не поднялась. Не сумей я продолжить его дело, многое, ох, многое, пошло бы в моей жизни не так… А теперь… Видите, я живой и здоровый.., действительно здоровый, хоть вы, наверняка, считаете меня немного безумным, сижу тут, разговариваю с вами и даже оказываю посильную помощь в разрешении ваших проблем. Заметьте, кстати, что помощь оказывается именно благодаря той самой страшной и опасной тайне, которой вас так запугали… Да, не спорю, для отца и для Василия Львовича она действительно оказалась роковой, но я-то пошел дальше! Я понял их ошибку, не стал её повторять, благодаря чему познал много больше, чем мой отец. И теперь остается совсем чуть-чуть до открытия того единственного компонента, который обезопасит всю тайну в целом! Грубо говоря, я занят поиском противоядия для того безрассудного эксперимента, который поставили на себе мой отец и ваш дядя.

– Так они что, отравились? – глупо спросил я.

– Да нет же, нет!

Лицо Гольданцева сморщилось, как от боли.

– Они просто увлеклись… Отец верил в Галена, как в бога, ни одной минуты не сомневался в верности его изысканий, но упустил из вида то обстоятельство, что рукописи обнаружились в тайнике, тщательно и замысловато укрытые другим великим ученым. Зачем он это сделал? Почему? Отец все списал на инквизицию. На тот период, когда учение Галена хотели запретить, признать ошибочным и вредным. Но гения невозможно запретить! Точно так же, как невозможно отнять у человечества знания, на которых построена вся современная медицина.

– И, тем не менее, ваш Гален благополучно забыт, – вставил я.

– Да нет, он не забыт! – воскликнул Гольданцев. – Просто учение его так объемно, так велико, что толпы последователей «раздергали» его на отдельные составляющие, развили их, добились собственных открытий в какой-то одной, узкой области, стали корифеями, а Гален, который засеял это поле зернами своей гениальности, все больше отходил в тень. Но его даже церковь признавала. Канонизировала в тринадцатом веке, потому что оказалось очень удобно – заменить понятие мировой пневмы на божественную сущность и проповедовать свои идеи ещё и от лица науки. Однако рукопись из книги де Бове так и осталась спрятанной. Выходит, её прятали не от инквизиции…

Тут из кухни донесся противный дребезжащий звук. Я невольно вздрогнул, а Гольданцев сорвался с места и выбежал из комнаты.

Снова послышался лязг и треск. Противный звук прекратился. «Наверное, это таймер», – подумал я и выдохнул с облегчением. Проклятый Гольданцев сумел-таки пробудить во мне любопытство. Не столько своими лекциями о Галене и его открытиях, сколько возможностью узнать, от чего же, все-таки, умер дядя.

Я задумался.

Момент был подходящий. Гольданцев сел на любимого конька, и теперь нужно было только терпеливо его дослушать, а потом спросить о дядиной смерти. Он ответит, не сомневаюсь. А заодно, не станет больше считать меня трусом…

Хотя, нет…

На «слабо» меня даже в детстве не могли развести. А вдруг тайна все же не такая безопасная, как он пытается мне внушить? Дядя, конечно, не мог предвидеть всех моих жизненных обстоятельств, но, хорошо его зная, я был уверен – просто так Василий Львович категорических запретов делать бы не стал. Пожалуй, лучше не связываться. Кое-что я и так уже понял, а остальное поищу в тетрадке, прежде чем отдам её Гольданцеву. Не найду, так не найду. А если что-нибудь обнаружу, то, по крайней мере, не от Гольданцева…

– Ну вот, ещё двадцать минут и все будет готово, – бодро заявил Николай, возвращаясь из кухни. – Итак, на чем мы остановились?

– М-м, послушайте, – промямлил я, – все это очень интересно, но я, честное слово, к этому разговору не готов. Вы правы, дядя запретил мне влезать в это дело, и я намерен выполнить его последнюю волю. Можете считать меня трусом, кем угодно, но разговор о рукописях и опытах мы продолжать не будем.

Гольданцев с минуту смотрел на меня обескуражено, потом криво усмехнулся.

– Что ж, не хотите, как хотите. Не навязывать же, в самом деле… Жаль. Помните, у Булгакова было: «Трусость – самый страшный порок…»? Впросак попасть не боитесь?

– Булгакова вспомнили? – не удержался я от улыбки, – А недавно говорили, что беллетристику не любите.

– Не люблю, – кивнул Гольданцев. – Но кое-что читаю. Я даже ваше читал.

– И как? Понравилось? – спросил я, желая сменить тему. Ответ мне слышать не хотелось.

Гольданцев, кажется, понял и это.

– Даже не знаю, говорить, или не говорить… Боюсь, мое мнение для вас, мягко говоря, мало что значит. Но, раз вы не хотите говорить о другом, можно отвлечься и на это.

– Ради бога.

Само собой, от мнения Гольданцева я ничего хорошего не ждал. С одной стороны – наплевать. Что он за критик? Сам же говорил – беллетристику не любит, а, следовательно, понимать в ней ничего не может. Но, с другой стороны, я прекрасно сознавал, что мои последние книги никакого лестного отзыва и не заслуживают. Высосанные из пальца штампованные истории, за один только хороший литературный язык, никому, мало-мальски думающему, понравиться не могут. А Гольданцева, при всей моей неприязни, человеком, не думающим, не назовешь. Да и литературный язык у меня в последнее время стал совсем уж так себе. Все тороплюсь, тороплюсь, выдаю главы «на гора»…

– Давайте, давайте, – подбодрил я, видя, что Гольданцев снова смотрит с видом папы Карло, только теперь показалось, что я уже не полено, а вполне сформировавшийся Буратино. – Мне критику слышать не впервой, и я к ней нормально отношусь.

– Критика критике рознь, – вздохнул Гольданцев. – Как-то мне довелось читать отзывы о ваших чеченских публикациях. Полнейшая муть! После подобных критических замечаний все достоинства ваших статей стали только заметнее. Но вот книги, – он сокрушенно покачал головой. – Ваши книги, кроме первой – это сплошная капитуляция перед сегодняшним днем. Вы геройски взялись переплывать мутную реку действительности, но где-то на середине сложили руки и поплыли по течению.

– Жестко, – произнес я, стараясь ничем не выдать своей досады. – А говорите, что не любите беллетристику. Вам бы самому писать.

– Но ведь это верно, не так ли?! Вы вложили себя полностью в первую книгу, а все последующие тянутся следом, как бледный шлейф. И, чем дальше, тем бледнее. Помните, как Некрасов написал о Достоевском после публикации «Села Степанчикова»? «Достоевский вышел весь». Но гений есть гений! И после этого «вышел весь», на свет появились и «Униженные и оскорбленные», и «Идиот», и «Преступление…». Вы же, Александр Сергеевич, исчерпали себя в одной-единственной книге. Я тщетно пытался найти во всех последующих хоть какой-то намек на новые мысли. Но, увы, похоже, осмотревшись пристально один раз, вы больше не даете себе труда присматриваться. Впряглись в довольно тяжелый возок, но покатили его по проторенной дорожке. Так, конечно, легче, да и бежать можно резво. Жаль только, что, от быстрой езды, с возка вашего падает все самое ценное. Этак добежите до конца, глянете, а тележка-то пустая. И назад уже не вернуться, чтобы ценности подобрать. Знаете поговорку – «что с воза упало…»? Ничего, что я так откровенно?

– Ничего, – сквозь зубы процедил я.

Глядя в глаза Гольданцеву, я всеми силами противился его правоте и пытался отыскать в этой правоте хоть какой-то изъян. Но изъянов не было, как не было никакого смысла в моих последних книгах. До сих пор, осознавая это, я находил оправдания в том, что меня все же печатают, издают, и многие это покупают. Иной раз, оценив эпизод, во всех отношениях слабый, я, что греха таить, высокомерно думал: «А-а, ничего, скушают», и продолжал писать дальше, прикрывая выпирающие огрехи затейливыми историческими отступлениями. В этом-то я изрядно поднаторел. Но, вот ведь беда, с тех пор, как к истории я начал обращаться «корысти ради», живые образы ушли. И приходилось, по журналистской традиции, выкапывать «сенсации» на ровном месте, подтасовывая, порой общеизвестные факты. «Плевать, – думал я. – Такую литературу никто проверять не станет. Я же не претендую на звание историка. Вон, Дюма-отец, тоже кроил исторические сюжеты, как хотел. Анна Австрийская, может, того Бэкингема терпеть не могла. Но зато сейчас, разбуди любого среди ночи и спроси у него, кто был возлюбленным этой французской королевы, тут же последует ответ: „Кто, кто? Конечно, Бэкингем!“».

Смешно, правда?

Но почему-то, сидя теперь перед Гольданцевым, в его облезлой вонючей квартирке, и не испытывая к нему никакой приязни, я вдруг ощутил жгучий стыд за каждое непрочувствованное слово. И сам собой возник в голове диалог из шедевра, выстраданного всей жизнью:»«Не пишите больше!», – попросил пришедший умоляюще. «Обещаю и клянусь!», – торжественно произнес Иван…».

Тут из кухни снова полетел надрывный трескучий звон.

– Ну, все! – подскочил Гольданцев. – Это таймер. Ваш эликсир готов.