Текст книги "Зеленый фонарь. Стихи 2009–2013"

Зеленый фонарь
Стихи 2009—2013
Марина Аницкая

Он как-то странно протянул руку к темной воде, и, несмотря на расстояние между нами, мне показалось, что он весь дрожит. Невольно я посмотрел по направлению его взгляда, но ничего не увидел; только где-то далеко светился зеленый огонек, должно быть, сигнальный фонарь на краю причала.

Ф. С. Фицджеральд, «Великий Гэтсби»

Иллюстратор WOMBO (Dream.ai)

© Марина Аницкая, 2024

© WOMBO (Dream.ai), иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0064-3220-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«о, я прошу, не надо сплина…»

 
о, я прошу, не надо сплина
удачу нашу не измерить,
на миг в гостях у сей земли, но
здесь будет каждому по вере —
 
 
камней, корон, и цепеллинов,
и возвышения империй,
все, что мечты преподнесли нам —
тем насладимся в полной мере,
 
 
пока, пробившись из-под спуда,
сметая разума оковы,
непрошенное нами чудо —
 
 
волна! – стеной не встала снова,
и солнце цвета изумруда
еще не сделалось сверхновой.
 

«в этом реакторе все, что звалось тобой…»

 
в этом реакторе все, что звалось тобой
распадается до коллоида, до безвольной слепой амебы,
и язык, позабыв слова, прилипает к небу,
и глаза заливает небом, как «титаник» – морской водой.
радость бритвой по горлу – смотри!
                                              сквозь марево миража
проступает то, что не есть золотая пыль…
 

так рука, держащая сильмарилл,

до кости сгорает, не в силах себя разжать.

«ловить человеков…»

 
ловить человеков
 
 
еще не ведая имен, еще не разбирая сути
ты оказался обречен, перешагнув через распутье —
 
 
за ниточку, за волосок, пустяк, нелепый, бесполезный,
тебя поймали на крючок —
                                   и вот ты держишься над бездной,
 
 
на счастье? нет, совсем не факт, ничто не делается проще,
и сердце пропускает такт, и ветер в занавесях ропщет —
 
 
зачем, зачем?..
в ушах звенит от незнакомого напева,
и огонек вдали горит, и золотится звездный невод.
 

«литься в ладони лета…»

 
литься в ладони лета
виться шелковой лентой
 
 
– так было бы много проще, но, холодом прополощен, над куцей дрожащей рощей шар багровый кратеры морщит.
так что – ехидный прищур, шаг – будто летишь из пращи; жестяные топорщат крыши антенн железные хвощи – в подобных каменных джунглях не выжил бы дикий пращур.
лучше прощаться сразу. мне надо запомнить точно – ты не вернешься с рейда; строить другую базу. ты тоже решай, что дальше – меня разошьет шрапнелью.
определяйся срочно. обратный отсчет окончен.
 

«…и вот ты носишь в глазу, в зенице осколок неба над головой. Ни проморгаться, ни застрелиться, хоть парабеллум-то под рукой. Уйти в пираты, надеть повязку, хромать, деревянной стучать ногой, кричать: «Пиастры!"… да что пиастры? на них не купишь себе покой…»

 
…и вот ты носишь в глазу, в зенице осколок неба над головой. Ни проморгаться, ни застрелиться, хоть парабеллум-то под рукой. Уйти в пираты, надеть повязку, хромать, деревянной стучать ногой, кричать: «Пиастры!"… да что пиастры? на них не купишь себе покой.
…и вот последний осколок солнца меж ребер втыкается острием, назгульским треклятым клинком крадется туда, где хранится наш день вдвоем. И холодеет и вымерзает все, где проходит его стезя, быть хочется гердою, а не каем, но точно знаешь – нельзя. Нельзя.
…и вот ты ждешь – все зальется белым, начнутся титры, и все, пока. Вцепившись намертво в парабеллум, дрожит немеющая рука. Суметь не выстрелить ни в кого, дождаться, когда загорится свет. Еще немножечко. Ничего. Еще там сколько-то тысяч лет.
 

«Полотно судьбы рассекает нож…»

 
Полотно судьбы рассекает нож,
С треском рвутся нити – ну что же, что ж —
Сквозь сугробы брести, бормоча в бреду:
Я с тобой. Я здесь. Я иду, иду.
 
 
Слишком мало тепла в мире из сизых льдин,
В стеклянный воздух вморожен небесный свод,
Слишком много огня по жилам, в крови, в груди —
Стекает по пальцам вниз, прожигает лед.
Я иду, оглянись, пожалуйста, погоди,
След-в-след за тобой сквозь тьму я иду вперед.
 
 
…Впереди до самого окоема – белым-бело,
Ни следа на снегу, ни отблеска над водой,
Впереди – никого, и позади – никто…
 
 
Я иду. Я иду за тобой.
Погоди, постой.
 
 
я просыпаюсь ночью, смотрю в потолок – там пляшут
скупые седые тени, тянут сухие пальцы,
за окнами в белой ночи
гложет волна ступени, они становятся глаже,
в гематитовом малом зальце
сердце душат цепочки строчек.
никто не стоит на страже,
в жиже лежат знамена,
воздух затхл, и стыл, и влажен,
неподвижен, и даже, даже
мое имя никто не помнит.
 
 
сталь заржавела в ножнах,
воздух пропитан ложью,
фигуры темные в ложах,
чертят схемы, скрипит их грифель,
смотрят на сцену, сцеплен
механизм с механизмом, к цели
эксперимента, к рифам
несется макет – разбиться —
и лишь тем, безусловно, ценен.
во мраке белеют лица —
veni, мол, vedi, vici.
 
 
я просыпаюсь с криком,
я просыпаюсь с дрожью —
тот, кто сегодня снился,
был на тебя похожим,
с прозрачным бесстрастным ликом,
мертвым, как воды Стикса,
с холодным ядом под кожей,
с глазами голодной птицы,
все смотрел, как песок струится,
ни тепла не знал, ни сомнений…
 
 
…я просыпаюсь с криком. Надо мною кружатся тени.
 

«есть «бремя белых» и «бремя сильных…»

 
есть «бремя белых» и «бремя сильных»,
                                                             есть тысячи их имен,
но имя одно у бремени слабых, у тех, кто не носит знамен,
кому и хайвэй – гребеня-ухабы
и стужа – в плюс двадцать пять.
тех, кем никто никогда не стал бы, когда бы мог выбирать.
 
 
ошибка набора, сгоревший пиксель, кромка битого льда,
слабые пальцы, «ну извините», в венах вода, вода,
и вместо голоса – хриплый шепот
(им и детский пломбир – мышьяк!)
и тоскливые лица, и вечный ропот,
звучащий примерно так:
 
 
«ну да, ну да, я урод, я лузер, вы сами там как-нибудь.
мне б шаром бильярдным скатиться в лузу,
забыться, пропасть, уснуть,
в какой-нибудь бремен там или гаммельн,
чтоб обрести покой
отполированною ногами плиткою мостовой…»
 
 
но выхода нет, не вжимайся в плинтус,
тебе уже не спастись.
твое имя в списке пронзает стилус.
добро пожаловать в жизнь.
 
 
ну же. давай. улыбнись губою, прокушенной до крови.
все хорошо. все могло быть хуже.
ну же.
вставай. живи.
 

«танец вслепую на горной дороге …»

 
танец вслепую на горной дороге —
сосны корнями впиваются в камень,
щебень скользит под босыми ногами,
маршрутом немногих —
забытая трасса,
мелодия вальса,
морзянкою пульса —
достать, дотянуться —
кто же ты, кто же ты, кто же ты, кто ты?
 
 
сквозь бесконечность несется планета,
скалы и пропасти, танец наощупь,
ветер сосновые иглы полощет,
в груди кастаньета,
касанье ладоней —
ведущий, ведомый —
кто же ты, кто же ты, кто же ты, кто ты?
 
 
небо в кристаллах просыпанной соли,
пустая попытка не выпасть из ритма,
тщетность проклятия, тщетность молитвы,
скрипичное соло,
спиральность сюжета,
вопрос без ответа —
кто же ты, кто же ты, кто же ты, кто ты…
 

«Пять-семь-пять шагов…»

 
Пять-семь-пять шагов:
«Мол, сакура отцвела» —
Жизнь в жанре хокку.
 

«прорастают сквозь асфальт…»

 
прорастают сквозь асфальт
туберозы и герберы,
выбираешь низкий старт,
ни во что уже не веря,
дождь смывает королевства,
нарисованные мелом,
ты твердишь осиротело —
что же делать, что же делать?
 
 
в зоосады зодиака
птиц таких не завозили,
чтоб названья этих знаков
выпевали без усилий,
красный, желтый и зеленый —
все горят одновременно,
ты бредешь ошеломленно,
натыкаешься на стены.
 
 
тонет город-Атлантда
в белой яблоневой пене,
только все красоты вида
суть сюжета не изменят,
в небе тают миражи
с еле-еле слышным вздохом,
как печально пережить
за мгновенье три эпохи…
 

«и просто сны…»

 
и просто сны
 
 
икс
залпом допивает бокал,
вытряхивает льдинки в ладонь,
вытягивает вперед руку:
«Вот чему
подобны мои чувства к тебе —
чем холоднее лед,
тем больше горят пальцы,
чем сильнее я их сжимаю,
тем меньше в них остается».
игрек вместо ответа
наклоняется
и вбирает губами
солоноватую каплю воды
с линии жизни.
 

«…и если завтра случится вдруг, что с неба раздастся гром…»

 
…и если завтра случится вдруг, что с неба раздастся гром,
и больше не будет, мой милый друг,
ни «как-нибудь», ни «потом»,
и станет зыбким, как будто топь,
                                  гранит твоих прежних троп,
и плоть исчезнувших городов стылым пеплом падет у стоп,
наряжен medico della peste, скажет тебе «пройдем»
посланец свыше; угрюмый вестник укажет на окоем…
 
 
…я знаю точно, что он услышит – а, мне ли не знать о том.
 
 
«всегда я делал свой выбор сам – и я выбирал, как умел.
мой голос был громок, мой путь был прям,
и я так, как мог, горел»
и, стоя в толпе за границей круга,
средь прочих, других, иных,
тех, что свидетелями друг другу были сюда званы,
я присягну: все слова твои – правда (а, мне ль не знать!)
и прямо гляну в лицо судьи, бесстрастное как печать…
 
 
…но воздух вдохну, ставший вдруг свинцом —
и не смогу смолчать,
 
 
как застывает на пальцах воск, как время берет разбег,
как пляшет радужное пятно на темной изнанке век.
 
 
ты горел, как мог, и поклясться в том
будет просто не мне одной,
о да, ты был свечой и огнем, но было тебе дано
не осветить кому-нибудь путь —
показать, как вокруг темно.
 

«где твое Ка шатается по ночам…»

 
где твое Ка шатается по ночам,
чью дверь открывает отмычкою, без ключа,
входит вкрадчиво – не спугнет сверчка,
                                                       не моргнет свеча —
в изголовье встает, смотрит молча —
                                                       такие всегда молчат —
и в глазницах плавит серебряную печаль.
ночь сквозь ставни течет, как черный горячий чай,
пахнет листом смородины или мятой…
…утром эта душа вернется последней, пятой,
босиком по крошеву желтого кирпича.
 

«Кто тебе станет точильным камнем…»

 
Кто тебе станет точильным камнем,
Полночным небом сквозь расписные ставни,
Каменным жерновом, молотом, наковальней,
Страной чужеродной и чужедальней,
Глотком воды после долгого дня пути?
 
 
Кому ты войдешь под ребро раскаленной спицей,
Мелодией в спину, влагою под ресницы,
Кого ты уронишь, не удержав в горсти?
 
 
Что ты скажешь, когда Габриэль заиграет джаз,
В час, назначенный, чтоб глядеть и зеницы не отвести?
Выдавишь пару банальных фраз,
Знакомых давно и так?
«Я ненарочно. Прости, чувак»?
Да. Чувак, прости.
 
 
Мы рассыпаны по дорогам осколками витражей
– успевай, блести.
Бог качает в ладони калейдоскоп,
Смотрит на нас всех, тварных,
Бредущих в ковчег, в одиночестве и попарно,
И пока что не жмет на «стоп»,
И под дробь ударных
Мы идем, идем – и, возможно, сумеем дойти.
 

«все одно к одному – и недобрый час, и неровный шаг…»

 
все одно к одному – и недобрый час, и неровный шаг,
и хотя не то, чтоб неторный путь,
но тропа завернулась морским узлом,
угораздило же свернуть,
и на грани слуха звенит, дрожа,
напряженный стеклянный звук —
так карманным баньши поет бокал,
если палец проводит круг.
комариный зуд да словесный сор,
мгновенья, крошащиеся, как мел,
время, сочащееся из пор
каждой ветви в земном лесу,
и все ближе, ближе встает предел,
за которым бессмыслен спор,
за которым глохнет любой напев,
оставляя нагую суть —
человек человеку и рысь, и лев,
и волчица – не обессудь.
 

«ave Maria, стекло и кафель…»

 
ave Maria, стекло и кафель,
алюминий, железо, свинец и сталь,
gratia plena, таблички, касса,
серый истертый слепой металл,
Dominus tecum, какой же ужас,
леденящий, бессмысленный, нутряной
смывает сознание, не натужась, темя захлестывает волной,
benedicta tu, и клокочет пеной,
разбивается с грохотом о гранит,
in mulieribus, своды, стены, материковую толщу плит,
et benedictus, разлом вздымает
                                    и корни гор до песка дробит,
о, какая же бездна в него зияет,
о, какая же бездна в него глядит!
fructus ventris tui, какое горе, какая безвыходная печаль,
Iesus, тут вечно кружит ворон,
рыдает вьюга, трубит Хеймдаль,
Sancta Maria, спаси же тех,
                                      кто вморожен в прогорклый лед,
Mater Dei, ведь если не ты, не ты, то кто же тогда спасет
и того, кому под его стопой всякий остров становится Крит,
и меня, чья кровь – расплав ледяной,
растворенный формальдегид,
ora pro nobis, даруй же то, что ввек самим не найти,
peccatoribus, о, покажи порог к жизни, истине и пути,
nunc et in hora mortis nostrae,
выведи, выведи к солнцу дней,
amen, истины, истины, нужной остро —
и способности выжить в ее огне.
 

«Ты остаешься неизменным, пока года проходят мимо…»

 
Ты остаешься неизменным, пока года проходят мимо,
Кого коснулся край небес – иным огнем неопалимы.
Мучительна, и беспощадна, и ведома одним атлантам
Вся тяжесть долгого пути графитной пыли к адаманту.
 
 
И хлеб людей тебе не хлеб, и воздух их тебе не воздух —
Но горевать о том, что есть, уже бессмысленно и поздно,
Теперь ты дома только здесь,
                                             где месяц шею гнет кобылью,
Где пламя пляшет в вышине,
                                       припорошенной звездной пылью.
 
 
Слова летят с замерзших губ —
                                     почти легко, почти бесстрастно:
«Я не просил такой судьбы, однако мне она досталась» —
И звонко падают на снег, не проломляя корки наста —
 
 
«Но по сравненью с этим даром
                                и жизнь, и смерть – такая малость» —
И, отражая для людей не предназначенное счастье,
В зрачках, на небо устремленных, плывет Aurora Borealis.
 

«ты бьешься над ретортой – век ли, миг ли?..»

 
ты бьешься над ретортой – век ли, миг ли?
трепещет флюгер на ветру, скрежещет жесть,
не отыскать на сотни верст окрест,
кого мороз и полночь не настигли.
 
 
стремясь себя уверить – смысл есть
в дыхании, в любви, в рисунке ниггля,
что ты еще готов расплавить в тигле,
чтоб получить сверкающую взвесь?
 
 
перетирают время шестерни.
небесные огни бесстрастно зрят
как, впаян в вечность, мир лежит в тени,
 
 
как механизмы старые скрипят…
не отыскав ответ, в такие дни
не страшно умереть. но страшно умирать.
 

«Ничего не осталось от того, что казалось прочным…»

 
Ничего не осталось от того, что казалось прочным,
От того, что казалось мощным,
                                   от того, что казалось вечным.
Каждое сердце человеческое порочно,
Научиться бы помнить, что это по-своему человечно.
 
 
Вспоминая всех, потерянных между прочим,
Глядишь, как челн ведет Мореход по дороге млечной,
Как ни старайся, что из себя ни корчи,
Ты не гребец, не кормчий. Хоть смотришься безупречно.
 
 
Черное поле засеяно звездной гречкой,
Море скалит скалы, пенный язык полощет —
Мол, что, молодчик? плыть тебе недалечко!
 
 
Это неправда. Так было бы много проще.
Вздыхаешь, берешь кремень, зажигаешь свечку,
Зная – когда задует, пойдешь наощупь.
 

«Нет ничего, что можно сделать…»

 
Нет ничего, что можно сделать,
                                     чтоб стать совсем неуязвимым,
Дни стелются, переплетаясь, как кольца тающего дыма,
Нет ничего, что можно сделать, тебя убьет любая малость,
Не предсказать, не угадать, как много времени осталось
 
 
До рубежа, до перехода, до следующей рваной раны,
Волны, что вновь тебя накроет, догонит, поздно или рано.
Среди рассыпанных созвездий
                                   во мгле метель седая кружит,
А ты стоишь во тьме морозной
                                   и смотришь ввысь, скрывая ужас.
 
 
Какая пропасть пасть ощерит, какие распахнутся двери,
Когда разряд тебя настигнет, и кровь рванется из артерий
И потечет на белый снег, его топя и застывая —
Никто не сможет предсказать, не выверит, не угадает.
 
 
Но смертным нет иной дороги,
                                 ведущей праведней и выше —
Ты, неумелый и убогий,
                                 стоишь во мгле, на пальцы дышишь,
Непробужденное зерно
                                 под снегом спит, укрывшись в землю,
Еще не ставшая звездою
                                 душа в груди, свернушись, дремлет.
 

«Трать золото своих мгновений…»

 
Трать золото своих мгновений
                                            на приторную карамель,
Играй в куличики, в войнушку,
                                      в царя таинственных земель,
 
 
Играй в героев благородных,
                                      в любовь и дружбу – до поры
Играй, играй во что угодно —
                                      но помни правила игры.
 
 
Придет черед – и маски смоет
                                      поток небесного огня,
Испепелив все наносное —
                                      подделки. Ложь. Тебя. Меня.
 
 
Где скрежет дребезжал фальшиво —
                                      вновь воцарится тишина.
Коль есть на свете справедливость —
                                      то это именно она.
 

«Вот одна из простых неприглядных истин…»

 
Вот одна из простых неприглядных истин,
                                   которую нужно принять, как факт —
Мы все задумывались людьми,
                                   даже если вышло совсем не так.
Меж твердью земной и небесной твердью,
                                  где сотни созвездий вздыхают в такт,
Один Закон для живых и мертвых —
                                  и лучше об этом бы помнил всяк.
 
 
Он не спросит, как ты ходил сквозь стены,
                                   отводил глаза, заплетал следы,
Как ты учился пить лунный свет
                                    в пустыне, где нет ни глотка воды,
Как ты отращивал хелицеры, крылья, копыта, рога, хвосты,
Он спросит только про человечность, и более ни о чем —
                                                                                        а ты?
 

«Есть лишь одно, что стоит помнить…»

 
Есть лишь одно, что стоит помнить
                                           ежесекундно, ежечасно —
Нет ничего души страшнее
                                           и ничего ее прекрасней,
В любой – Чернобыль, смерть, проказа
                                           и все египетские казни,
И Ермуганд, великий змей, —
                                           не потревожь его напрасно.
 
 
И там же – россыпи галактик,
                                          что сквозь столетия не гаснут,
Биенье раскаленных солнц,
                                          кометы огнезарной масти,
Распахнутые небеса,
                                   умыты стихнувшим ненастьем,
Никем незримые сады, благоуханны и опасны.
 
 
Кто хоть единый раз ступал
                                      на пляжи этих побережий,
Их не сумеет позабыть
                                      и никогда не будет прежним,
Но обречен на немоту,
                                познать, что значит речи жаждать,
 
 
В шкафу быть раковиной пыльной,
                                откуда рвется неустанно,
Пытаясь выбраться наружу, немолчный рокот океана:
Ты – сердце мира. Всей Вселенной.
                                         Зеница Бога. Я. Ты. Каждый.
 

«…вопрос все тот же – какого черта?! У тебя сорок шрамов, разрыв аорты, ты месяца два провалялась мертвой, пока не вывели антидот. Ты возвращаешься без хабара, просыпаешься злой, бесконечно старой, и в округе нету такого бара, где не знают, что Элли не любит лед…»

 
…вопрос все тот же – какого черта?! У тебя сорок шрамов, разрыв аорты, ты месяца два провалялась мертвой, пока не вывели антидот. Ты возвращаешься без хабара, просыпаешься злой, бесконечно старой, и в округе нету такого бара, где не знают, что Элли не любит лед.
От этих мыслей она звереет. «Ну, как там?» – «Компашка повеселее – мутанты, киборги, злые феи – где как нарвешься, как повезет». Она, улыбаясь – все шире, шире – сотню из ста выбивает в тире, но в груди вместо сердца, блин, Си-4, значит, скоро опять рецидив, и вот —
снится небо, медное до озноба, она шипит: «Идиот?! Еще бы!» – и тщательно подбирает обувь, рюкзак, оружие, гаек горсть.
Сквозь запах металла, дождя, озона сталкер Элли снова уходит в Зону – кирпичной дорогой до пункта «Oz».
 

«Нас жизнь меняет неуклонно…»

 
Нас жизнь меняет неуклонно,
Подстать коралловому рифу —
Растут незримые колонны
И пахнут краской и олифой,
 
 
Пока ты мечешься бессонно
В любовях, равноценных тифу,
Бредешь по улице наклонной,
Сверяешь ставки и тарифы —
 
 
Змеятся прутья арматуры,
Встают порталы и пилястры,
Неразличимые фигуры
Из янтаря и алебастра,
 
 
И лишь в последний смертный час,
Застыв неловко на пороге,
Понять сумеешь в первый раз,
Кто обитал в твоем чертоге.
 

«Мистер Карстен не любит женщин…»

 
Мистер Карстен не любит женщин,
                                     детей, лошадей, собак —
У него вообще органика не в чести.
Мистер Карстен, эсквайр, —
                                    денди, состоятельный холостяк,
Курит трубку в клубе с полвосьмого до десяти,
 
 
Носит в кольце стрихнин, в кармане —
                                   проверенный револьвер,
Отлично пляшет социальные антраша,
Обновляет ежевечерне перечень должных мер,
Скрипит по бумаге грифель карандаша:
 
 
«При лихорадке – хина, при простуде —
                                   микстура за три гроша
При желаньи, чтоб кто-то рядом двигался и дышал…
Говорят, такое бывает.
                      Значит, опасность не следует исключать»
 
 
Гибель мистера Карстена носит оборки, лепечет:
                                «Мама, пойдем на слона смотреть!»
Он столкнется с ней, не успев заполнить реестр на треть.
Как всегда – все невозможно предугадать.