Текст книги "Вчера еще в глаза глядел"

 
Твои руки черны от загару,
Твои ногти светлее стекла…
– Сигарера! Скрути мне сигару,
Чтобы дымом любовь изошла.
 
 
Скажут люди, идущие мимо:
– Что с глазами-то? Свет, что ль, не мил?
А я тихо отвечу: – От дыму.
Я девчонку свою продымил!
 

Весна 1919

 
Не сердись, мой Ангел Божий,
Если правда выйдет ложью.
Встречный ветер не допрашивают,
Правды с соловья не спрашивают.
 

1919

 
Ландыш, ландыш белоснежный,
Розан аленький!
Каждый говорил ей нежно:
«Моя маленькая!»
 
 
– Ликом – чистая иконка,
Пеньем – пеночка… —
И качал ее тихонько
На коленочках.
 
 
Ходит вправо, ходит влево
Божий маятник.
И кончалось все припевом:
«Моя маленькая!»
 
 
Божьи думы нерушимы,
Путь – указанный.
Маленьким не быть большими,
Вольным – связанными.
 
 
И предстал – в кого не целят
Девки – пальчиком:
Божий ангел встал с постели —
Вслед за мальчиком.
 
 
– Будешь цвесть под райским древом,
Розан аленький! —
Так и кончилась с припевом:
«Моя маленькая!»
 

16 июня 1919

 
На коленях у всех посидела
И у всех на груди полежала.
Все до страсти она обожала
И такими глазами глядела,
Что сам Бог в небесах.
 

16 июня 1919

Тебе – через сто лет

 
К тебе, имеющему быть рожденным
Столетие спустя, как отдышу, —
Из самых недр – как нá смерть осужденный,
Своей рукой – пишу:
 
 
– Друг! Не ищи меня! Другая мода!
Меня не помнят даже старики.
– Ртом не достать! – Через летейски воды
Протягиваю две руки
 
 
Как два костра, глаза твои я вижу,
Пылающие мне в могилу – в ад, —
Ту видящие, что рукой не движет,
Умершую сто лет назад.
 
 
Со мной в руке – почти что горстка пыли —
Мои стихи! – я вижу: на ветру
Ты ищешь дом, где родилась я – или
В котором я умру.
 
 
На встречных женщин – тех, живых, счастливых,
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
– Сборище самозванок! Всé мертвы вы!
Она одна жива!
 
 
Я ей служил служеньем добровольца!
Все тайны знал, весь склад ее перстней!
Грабительницы мертвых! Эти кольца
Украдены у ней!
 
 
О, сто моих колец! Мне тянет жилы,
Раскаиваюсь в первый раз,
Что столько я их вкривь и вкось дарила, —
Тебя не дождалась!
 
 
И грустно мне еще, что в этот вечер,
Сегодняшний – так долго шла я вслед
Садящемуся солнцу, – и навстречу
Тебе – через сто лет.
 
 
Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье
Моим друзьям во мглу могил:
– Всé восхваляли! Розового платья
Никто не подарил!
 
 
Кто бескорыстней был?! – Нет, я корыстна!
Раз не убьешь, – корысти нет скрывать,
Что я у всех выпрашивала письма,
Чтоб ночью целовать.
 
 
Сказать? – Скажу! Небытие – условность.
Ты мне сейчас – страстнейший из гостей,
И ты окажешь перлу всех любовниц
Во имя той – костей.
 

Август 1919

«Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!»

Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!

 
Взойдите. Гора рукописных бумаг…
Так. – Руку! – Держите направо, —
Здесь лужа от крыши дырявой.
 
 
Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук,
Какую мне Фландрию вывел паук.
Не слушайте толков досужих,
Что женщина – может без кружев!
 
 
Ну-с, перечень наших чердачных чудес:
Здесь нас посещают и ангел, и бес,
И тот, кто обоих превыше.
Недолго ведь с неба – на крышу!
 
 
Вам дети мои – два чердачных царька,
С веселою музой моею, – пока
Вам призрачный ужин согрею, —
Покажут мою эмпирею.
 
 
– А что с Вами будет, как выйдут дрова?
– Дрова? Но на то у поэта – слова
– Всегда – огневые – в запасе!
– Нам нынешний год не опасен…
 
 
От века поэтовы корки черствы,
И дела нам нету до красной Москвы!
Глядите: от края – до края —
Вот наша Москва – голубая!
 
 
А если уж слишком поэта доймет
Московский, чумной, девятнадцатый год, —
Что ж, – мы проживем и без хлеба!
Недолго ведь с крыши – на небо.
 

Октябрь 1919

С. Э

 
Хочешь знать, как дни проходят,
Дни мои в стране обид?
Две руки пилою водят,
Сердце – имя говорит.
 
 
Эх! Прошел бы ты по дому —
Знал бы! Та́к в ночи пою,
Точно по чему другому —
Не по дереву – пилю.
 
 
И чудят, чудят пилою
Руки – вольные досель.
И метет, метет метлою
Богородица-Метель.
 

Ноябрь 1919

«Простите Любви – она нищая!»

 
Простите Любви – она нищая!
У ней башмаки нечищены, —
И вовсе без башмаков!
 
 
Стояла вчерась на паперти,
Молилася Божьей Матери, —
Ей в дар башмачок сняла.
 
 
Другой – на углу, у булочной,
Сняла ребятишкам уличным:
Где милый – узнать – прошел.
 
 
Босая теперь – как ангелы!
Не знает, что ей сафьянные
В раю башмачки стоят.
 

30 декабря 1919, Кунцево – Госпиталь

Психея

 
Пунш и полночь. Пунш – и Пушкин,
Пунш – и пенковая трубка
Пышущая. Пунш – и лепет
Бальных башмачков по хриплым
Половицам. И – как призрак —
В полукруге арки – птицей —
Бабочкой ночной – Психея!
Шепот: «Вы еще не спите?
Я – проститься…» Взор потуплен.
(Может быть, прощенья просит
За грядущие проказы
Этой ночи?) Каждый пальчик
Ручек, павших Вам на плечи,
Каждый перл на шейке плавной
По сто раз перецелован.
И на цыпочках – как пери! —
Пируэтом – привиденьем —
Выпорхнула.
Пунш – и полночь.
Вновь впорхнула: «Что за память!
Позабыла опахало!
Опоздаю… В первой паре
Полонеза…»
Плащ накинув
На одно плечо – покорно —
Под руку поэт – Психею
По трепещущим ступенькам
Провожает. Лапки в плед ей
Сам укутал, волчью полость
Сам запахивает… – «С Богом!»
 
 
А Психея,
К спутнице припав – слепому
Пугалу в чепце – трепещет:
Не прожег ли ей перчатку
Пылкий поцелуй арапа…
 
 
________
 
 
Пунш и полночь. Пунш и пепла
Ниспаденье на персидский
Палевый халат – и платья
Бального пустая пена
В пыльном зеркале…
 

Начало марта 1920

Из цикла «<Н. Н. В.>»

 
Восхи́щенной и восхищённой,
Сны видящей средь бела дня,
Все спящей видели меня,
Никто меня не видел сонной.
 
 
И оттого, что целый день
Сны проплывают пред глазами,
Уж ночью мне ложиться – лень.
И вот, тоскующая тень,
Стою над спящими друзьями.
 

17 – 19 мая 1920

 
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что – невинна.
 
 
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою – за счастьем.
 
 
Пересмотрите всё мое добро,
Скажите – или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке – лишь горстка пепла!
 
 
И это всё, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это всё, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
 

 
Пригвождена к позорному столбу,
Я все ж скажу, что я тебя люблю.
 
 
Что ни одна до самых недр – мать
Так на ребенка своего не взглянет.
Что за тебя, который делом занят,
Не умереть хочу, а умирать.
Ты не поймешь, – малы мои слова! —
Как мало мне позорного столба!
 
 
Что если б знамя мне доверил полк,
И вдруг бы ты предстал перед глазами
С другим в руке – окаменев как столб,
Моя рука бы выпустила знамя…
И эту честь последнюю поправ,
Прениже ног твоих, прениже трав.
 
 
Твоей рукой к позорному столбу
Пригвождена – березкой на лугу
Сей столб встает мне, и не рокот толп —
То голуби воркуют утром рано…
И все уже отдав, сей черный столб
Я не отдам – за красный нимб Руана!
 

 
Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская.
 
 
Кто создан из глины, кто создан из плоти —
Тем гроб и надгробные плиты…
– В купели морской крещена – и в полете
Своем – непрестанно разбита!
 
 
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные эти? —
Земною не сделаешь солью.
 
 
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена —
Высокая пена морская!
 

23 мая 1920

«Сижу без света, и без хлеба…»

С. Э.

 
Сижу без света, и без хлеба,
И без воды.
Затем и насылает беды
Бог, что живой меня на небо
Взять замышляет за труды.
 
 
Сижу, – с утра ни корки черствой —
Мечту такую полюбя,
Что – может – всем своим покорством
– Мой Воин! – выкуплю тебя.
 

16 мая 1920

«Писала я на аспидной доске…»

С.Э.

 
Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблёклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по́ льду и кольцом на стеклах, —
 
 
И на стволах, которым сотни зим,
И, наконец – чтоб было всем известно! —
Что ты любим! любим! любим! – любим! —
Расписывалась – радугой небесной.
 
 
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В века́х со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала – имя…
 
 
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях.
 

18 мая 1920

«Руку на́ сердце положа…»

 
Кричали женщины ура
И в воздух чепчики бросали…
 

 
Руку на́ сердце положа:
Я не знатная госпожа!
Я – мятежница лбом и чревом.
 
 
Каждый встречный, вся площадь, – все! —
Подтвердят, что в дурном родстве
Я с своим родословным древом.
 
 
Кремль! Черна чернотой твоей!
Но не скрою, что всех мощней
Преценнее мне – пепел Гришки!
 
 
Если ж чепчик кидаю вверх, —
Ах! не так же ль кричат на всех
Мировых площадях – мальчишки?!
 
 
Да, ура! – За царя! – Ура!
Восхитительные утра
Всех, с начала вселенной, въездов!
 
 
Выше башен летит чепец!
Но – минуя литой венец
На челе истукана – к звездам!
 

21 мая 1920

Из цикла «Песенки из пьесы “Ученик”»

 
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче – всё косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, —
Все жаворонки нынче – вороны!
 
 
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что́ тебе я сделала?!»
 
 
И слезы ей – вода, и кровь —
Вода, – в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
 
 
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая…
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что́ тебе я сделала?»
 
 
Вчера еще – в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, —
Жизнь выпала – копейкой ржавою!
 
 
Детоубийцей на суду
Стою – немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что́ тебе я сделала?»
 
 
Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал – колесовать:
Другую целовать», – ответствуют.
 
 
Жить приучил в само́м огне,
Сам бросил – в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что́ тебе – я сделала?
 
 
Всё ведаю – не прекословь!
Вновь зрячая – уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
 
 
Само – что́ дерево трясти! —
В срок яблоко спадает спелое…
– За всё, за всё меня прости,
Мой милый, – что тебе я сделала!
 

14 июня 1920

«Я вижу тебя черноокой, – разлука…»

 
Я вижу тебя черноокой, – разлука!
Высокой, – разлука! – Одинокой, – разлука!
С улыбкой, сверкнувшей, как ножик, – разлука!
Совсем на меня не похожей – разлука!
 
 
На всех матерей, умирающих рано,
На мать и мою ты похожа, – разлука!
Ты так же вуаль оправляешь в прихожей.
Ты Анна над спящим Сережей, – разлука!
 
 
Стрясается – в дом забредешь желтоглазой
Цыганкой, – разлука! – молдаванкой, —
                                                   разлука!
Без стука, – разлука! – Как вихрь заразный
К нам в жилы врываешься – лихорадкой, —
                                                   разлука!
 
 
И жжешь, и звенишь, и топочешь, и свищешь,
И ревешь, и рокочешь – и – разорванным
                                                    шелком —
– Серым волком, – разлука! – Не жалея ни деда,
                                          ни внука, – разлука!
Филином-птицей – разлука! Степной
                                    кобылицей, – разлука!
 
 
Не потомком ли Разина – широкоплечим,
                                                 ражим, рыжим
Я погромщиком тебя увидала, – разлука?
– Погромщиком, выпускающим кишки
                                                     и перины?..
 
 
__________
 
 
Ты нынче зовешься Мариной, – разлука!
 

Конец июля 1920

«Проста моя осанка…»

 
Проста моя осанка,
Нищ мой домашний кров.
Ведь я островитянка
С далеких островов!
 
 
Живу – никто не нужен!
Взошел – ночей не сплю.
Согреть чужому ужин —
Жилье свое спалю.
 
 
Взглянул – так и знакомый,
Взошел – так и живи.
Просты наши законы:
Написаны в крови.
 
 
Луну заманим с неба
В ладонь – коли мила!
Ну а ушел – как не был,
И я – как не была.
 
 
Гляжу на след ножовый:
Успеет ли зажить
До первого чужого,
Который скажет: пить.
 

Август 1920

«Есть в стане моем – офицерская прямость…»

 
Есть в стане моем – офицерская прямость,
Есть в ребрах моих – офицерская честь.
На всякую му́ку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть!
 
 
Как будто когда-то прикладом и сталью
Мне выправили этот шаг.
Недаром, недаром черкесская талья
И тесный реме́нный кушак.
 
 
А зо́рю заслышу – Отец ты мой ро́дный! —
Хоть райские – штурмом – врата!
Как будто нарочно для сумки походной —
Раскинутых плеч широта.
 
 
Всё может – какой инвалид ошалелый
Над люлькой мне песенку спел…
И что-то от этого дня – уцелело:
Я слово беру – на прицел!
 
 
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет – корми-не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни.
 

Сентябрь 1920

(NB! Эти стихи в Москве назывались «про красного офицера», и я полтора года с неизменным громким успехом читала их на каждом выступлении по неизменному вызову курсантов)

«Целовалась с нищим, с вором, с горбачом…»

 
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла – нипочем!
Алых губ своих отказом не тружу,
Прокаженный подойди – не откажу!
 
 
Пока молода —
Всё как с гуся вода!
Никогда никому:
Нет!
Всегда – да!
 
 
Что за дело мне, что рваный ты, босой:
Без разбору я кошу, как смерть косой!
Говорят мне, что цыган-ты-конокрад,
Про тебя еще другое говорят…
 
 
А мне что́ за беда —
Что с копытом нога!
Никогда никому:
Нет!
Всегда – да!
 
 
Блещут, плещут, хлещут раны – кумачом,
Целоваться, я не стану – с палачом!
 

Москва, ноябрь 1920

«Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе…»

 
Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.
О милая! – Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.
 
 
И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб нá сердце держать пуды.
Спеленутых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.
 
 
Нет, выпростаю руки! – Стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен
– Смерть – выбью! Верст на тысячу в округе
Растоплены снега и лес спален.
 
 
И если всё ж – плеча, крыла, колена
Сжав – на погост дала себя увесть, —
То лишь затем, чтобы смеясь над тленом,
Стихом восстать – иль розаном расцвесть!
 

Около 28 ноября 1920

«Знаю, умру на заре! На которой из двух…»

 
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
 
 
Пляшущим шагом прошла по земле! – Неба дочь!
С полным передником роз! – Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! – Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
 
 
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Про́резь зари – и ответной улыбки прорез…
Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
 

Москва, декабрь 1920

Роландов рог

 
Как нежный шут о злом своем уродстве,
Я повествую о своем сиротстве…
 
 
За князем – род, за серафимом – сонм,
За каждым – тысячи таких, как он,
 
 
Чтоб, пошатнувшись, – на живую стену
Упал и знал, что – тысячи на смену!
 
 
Солдат – полком, бес – легионом горд,
За вором – сброд, а за шутом – всё горб.
 
 
Та́к, наконец, усталая держаться
Сознаньем: перст и назначеньем: драться,
 
 
Под свист глупца и мещанина смех —
Одна из всех – за всех – противу всех! —
 
 
Стою и шлю, закаменев от взлету,
Сей громкий зов в небесные пустоты.
 
 
И сей пожар в груди тому залог,
Что некий Карл тебя услышит, рог!
 

Март 1921

«Душа, не знающая меры…»

 
Душа, не знающая меры,
Душа хлыста и изувера,
Тоскующая по бичу.
Душа – навстречу палачу,
Как бабочка из хризалиды!
Душа, не съевшая обиды,
Что больше колдунов не жгут.
Как смоляной высокий жгут
Дымящая под власяницей…
Скрежещущая еретица,
– Саванароловой сестра —
Душа, достойная костра!
 

10 мая 1921

Марина

 
Быть голубкой его орлиной!
Больше матери быть, – Мариной!
Вестовым – часовым – гонцом —
 
 
Знаменосцем – льстецом придворным!
Серафимом и псом дозорным
Охранять непокойный сон.
 
 
Сальных карт захватив колоду,
Ногу в стремя! – сквозь огнь и воду!
Где верхом – где ползком – где вплавь!
 
 
Тростником – ивняком – болотом,
А где конь не берет, – там лётом,
Все ветра полонивши в плащ!
 
 
Черным вихрем летя беззвучным,
Не подругою быть – сподручным!
Не единою быть – вторым!
 
 
Близнецом – двойником – крестовым
Стройным братом, огнем костровым,
Ятаганом его кривым.
 
 
Гул кремлевских гостей незваных.
Если имя твое – Басманов,
Отстранись. – Уступи любви!
 
 
Распахнула платок нагрудный.
– Руки настежь! – Чтоб в день свой судный
Не в басмановской встал крови.
 

11 мая 1921

 
Трем Самозванцам жена,
Мнишка надменного дочь,
Ты – гордецу своему
Не родившая сына…
 
 
В простоволосости сна
В гулкий оконный пролет
Ты, гордецу своему
Не махнувшая следом…
 
 
На роковой площади
От оплеух и плевков
Ты, гордеца своего
Не покрывшая телом…
 
 
В маске дурацкой лежал,
С дудкой кровавой во рту.
– Ты, гордецу своему
Не отершая пота…
 
 
– Своекорыстная кровь! —
Проклята, проклята будь
Ты – Лжедимитрию смогшая быть Лжемариной!
 

11 мая 1921

 
– Сердце, измена!
– Но не разлука!
И воровскую смуглую руку
К белым губам.
 
 
Краткая встряска костей о плиты.
– Гришка! – Димитрий!
Цареубийцы! Псе́ кровь холопья!
И – повторенным прыжком —
На копья!
 

11 мая 1921

Разлука

Сереже

 
Башенный бой
Где-то в Кремле.
Где на земле,
Где —
 
 
Крепость моя,
Кротость моя,
Доблесть моя,
Святость моя.
 
 
Башенный бой.
Брошенный бой.
Где на земле —
Мой
Дом,
Мой – сон,
Мой – смех,
Мой – свет,
Узких подошв – след.
 
 
Точно рукой
Сброшенный в ночь —
Бой.
 
 
– Брошенный мой!
 

Май 1921

 
Уроненные так давно
Вздымаю руки.
В пустое черное окно
Пустые руки
Бросаю в полуночный бой
Часов, – домой
Хочу! – Вот так: вниз головой
– С башни! – Домой!
 
 
Не о булыжник площадной:
В шепот и шелест…
Мне некий Воин молодой
Крыло подстелет.
 

Май 1921

 
Всё круче, всё круче
Заламывать руки!
Меж нами не версты
Земные, – разлуки
Небесные реки, лазурные земли,
Где друг мой навеки уже —
Неотъемлем.
 
 
Стремит столбовая
В серебряных сбруях.
Я рук не ломаю!
Я только тяну их
– Без звука! —
Как дерево-машет-рябина
В разлуку,
Во след журавлиному клину.
 
 
Стремит журавлиный,
Стремит безоглядно.
Я спеси не сбавлю!
Я в смерти – нарядной
Пребуду – твоей быстроте златоперой
Последней опорой
В потерях простора!
 

Июнь 1921

 
Смуглой оливой
Скрой изголовье.
Боги ревнивы
К смертной любови.
 
 
Каждый им шелест
Внятен и шорох.
Знай, не тебе лишь
Юноша дорог.
 
 
Роскошью майской
Кто-то разгневан.
Остерегайся
Зоркого неба.
________
Думаешь – скалы
Манят, утесы,
Думаешь, славы
Медноголосый
 
 
Зов его – в гущу,
Грудью на копья?
Вал восстающий
– Думаешь – топит?
 
 
Дольнее жало
– Веришь – вонзилось?
Пуще опалы —
Царская милость!
 
 
Плачешь, что поздно
Бродит в низинах.
Не земнородных
Бойся, – незримых!
 
 
Каждый им волос
Ведом на гребне.
Тысячеоки
Боги, как древле.
 
 
Бойся не тины, —
Тверди небесной!
Ненасытимо —
Сердце Зевеса!
 

25 июня 1921

 
Ростком серебряным
Рванулся ввысь.
Чтоб не узрел его
Зевес —
Молись!
 
 
При первом шелесте
Страшись и стой.
Ревнивы к прелести
Они мужской.
 
 
Звериной челюсти
Страшней – их зов.
Ревниво к прелести
Гнездо богов.
 
 
Цветами, лаврами
Заманят ввысь.
Чтоб не избрал его
Зевес —
Молись!
 
 
Все небо в грохоте
Орлиных крыл.
Всей грудью грохайся —
Чтоб не сокрыл.
 
 
В орлином грохоте
– О клюв! О кровь! —
Ягненок крохотный
Повис – Любовь…
 
 
Простоволосая,
Всей грудью – ниц…
Чтоб не вознес его
Зевес —
Молись!
 

29 июня 1921

 
Последняя прелесть,
Последняя тяжесть:
Ребенок, у ног моих
Бьющий в ладоши.
 
 
Но с этой последнею
Прелестью – справлюсь,
И эту последнюю тяжесть я —
Сброшу.
………………………………
Всей женскою лестью
Язвя вдохновенной,
Как будто не отрок
У ног, а любовник —
 
 
О шествиях —
Вдоль изумленной Вселенной
Под ливнем лавровым,
Под ливнем дубовым.
 
 
Последняя прелесть,
Последняя тяжесть —
Ребенок, за плащ ухватившийся… – В муке
Рожденный! – Когда-нибудь людям расскажешь,
Что не было равной —
В искусстве Разлуки!
 

10 июля 1921

«Соревнования короста…»

 
Соревнования короста
В нас не осилила родства.
И поделили мы так просто:
Твой – Петербург, моя – Москва.
 
 
Блаженно так и бескорыстно
Мой гений твоему внимал.
На каждый вздох твой рукописный
Дыхания вздымался вал.
 
 
Но вал моей гордыни польской —
Как пал он! – С златозарных гор
Мои стихи – как добровольцы
К тебе стекались под шатер…
 
 
Дойдет ли в пустоте эфира
Моя лирическая лесть?
И безутешна я, что женской лиры
Одной, одной мне тягу несть.
 

12 сентября 1921

«Два зарева! – нет, зеркалá!…»

 
Два зарева! – нет, зеркалá!
Нет, два недуга!
Два серафических жерла,
Два черных круга
 
 
Обугленных – из льда зеркал,
С плит тротуарных,
Через тысячеверстья зал
Дымят – полярных.
 
 
Ужасные! – Пламень и мрак!
Две черных ямы.
Бессонные мальчишки – так —
В больницах: Мама!
 
 
Страх и укор, ах и аминь…
Взмах величавый…
Над каменностию простынь —
Две черных славы.
 
 
Так знайте же, что реки – вспять,
Что камни – помнят!
Что уж опять они, опять
В лучах огромных
 
 
Встают – два солнца, два жерла,
– Нет, два алмаза! —
Подземной бездны зеркала:
Два смертных глаза.
 

2 июля 1921