Текст книги "Испанский вечер. Повести и рассказы"

Замерзший канал

Он смотрел на нее так, как посетители выставки смотрят на новые картины давнего знакомого. Она и была ему знакома – как особь противоположного пола, как женщина, которая, что вполне естественно, хотела бы видеть рядом мужчину, непонятная и непредсказуемая, любящая красивые вещи, пахнущая духами и ожидающая его прихода… Он даже немного гордился – совсем немного, незаметно – тем обстоятельством, что появился в ее жизни. С ней было интересно, на нее можно было смотреть сверху вниз в буквальном смысле, так как она была на редкость миниатюрна по сравнению с ним. И его англосаксонские характер и привычки, самолюбие и жизненные принципы не наталкивались на насмешливые взгляды…

Ему давно уже не снились ни море, ни родина на краю земли, оставленная в далекой юности, ни другие страны, в которых он успел пожить или просто бросить на время якорь в их портах. Он любил свой дом, в каждом квадрате которого, как плитка на кухонном полу, оставались следы его умелых рук. Он дорожил своим покоем и ежедневно совершал то близкие, то дальние прогулки по окрестностям. Просторы пологих склонов небольших холмов и открывающиеся с их вершин разлинованные виноградники – что может быть лучше? Это был его мир, куда можно было пригласить погостить, но делиться им было сложно. Вокруг расстилалась Бургундия с ее винными погребами и таинственной историей каждого замка в окрестностях Дижона. Бросая ему вызов, серебряной монеткой блестел в стороне миниатюрный город Бон, где замаливал грехи герцог во время господства над хорошим куском старой Европы – всего-то для путевки в рай надо было, как он считал, построить бесплатную больницу… Но разве этого мало для небольшого личного рая? И разве Бургундии мало для него самого?

Его дом, и сад, и старая кошка с обвисшей на животе белой шерстью, и эта природа – то в зимнем безмолвии, то в весеннем цветении, то в осенней, уходящей в небо красоте, составляли полный рацион его длинных, похожих один на другой дней… Да, еще канал… Канал, где сейчас вмерз в лед корабль – его корабль, должен закрыть свои шлюзы в его жизни. Именно поэтому он, гордясь своим прекрасным детищем, отделанным внутри панелями красного дерева с каютами, похожими на комнаты в дорогом отеле, стоял каждый день у окна и смотрел на него. Он прощался с кораблем, называя его именно так, на военный лад. Он понимал, что прощается сегодня и с той жизнью, которая для него ушла в прошлое, оставив на память фотографии, ностальгию, одиночество…

Синий корпус виднелся сквозь голые ветки, как дорожный знак тупика. Взгляд то и дело искал судно, а найдя, старался отодвинуть, закрыть деревьями, отдалить от себя, от своего сегодняшнего бытия, погружая его в пелену уходящего времени. Но понятно было, что корабль все равно остается в настоящем, хоть и вмерз в недвижный канал. Он уже и так жил с некоторых пор отдельно от его мира. Он был оставлен здесь. Палуба лежала вся в снегу, на котором отметились следы кошки. Кого она приходила сюда навестить? Меня искала? Или жену?

* * *

Она смотрела на него снизу вверх, сохраняя при этом уравнивающее людей разноплеменного мироздания чувство юмора. Ее немного удивило то, как он быстро зашел в ее жизнь, и то, как она его туда легко впустила. Ей с ним было на редкость интересно, несмотря на его несносные англосаксонские привычки победителя и самодовольного, убежденного в правильности своих позиций человека. Она видела, что он старается создавать вокруг себя атмосферу уверенности и стойкости. И только при неожиданном аккорде слабых, почти неслышных полутонов она могла в его глазах разглядеть растерянность. Это была растерянность на бегу размеренной жизни, которая в один момент выбросила его на незнакомый остров. И сейчас распахнутый неизвестности берег утекал из-под ног зыбучим песком, затягивал в воду, которая из глубокой зеленоватой синевы превращалась в мутно-рыжую воронку…

Она все это видела, но рядом с ним странным образом забывала. Он был предупредительным и вежливым, настойчивым и внимательным, страстным ночью и тихим утром, когда одна рука салютовала новому дню чашкой кофе, а другая ощупывала карманы в поисках ключей от машины. Но даже с послевкусием счастья на губах она была готова каждый раз, закрывая за ним дверь, к тому, что больше его не увидит. Почему? Он то делал стремительные движения к ней, то вдруг отодвигал ее от себя, вскидываясь в предупредительных жестах: осторожно, опасно, горячо… И она поначалу, не поверив, увлеклась было, а потом притормозила: есть ли здесь будущее или только свет уже погибших звезд? Действительно ли он боится ее ранить, когда говорит о не видных глазу «переломах» на мягких, еще не закальцинированных суставах новорожденных отношений?

«Мы движемся слишком быстро, не будет ли это воспринято как обещания и надежды, не имеющие сегодня под собой основы? – написал он ей после второй встречи, когда примчался в ее город сразу после новогодних праздников, снял гостиницу и впервые тогда посетил ее маленькую квартирку. – Я не способен сейчас ни на какие эмоциональные порывы, я не хочу давать пустых обещаний, я не хочу тебя обидеть и ранить в будущем…» «Черт возьми. – подумала она тогда, – он испугался силы своего внезапного чувства!» И ответила: «Я не боюсь, мне не нужно сбрасывать скорость, я готова получать удовольствия от наших встреч, так что… Зачем думать слишком много? Все хорошо!»

* * *

Он считал себя порядочным и честным человеком. Для него было совершенно нормальным остановиться, все взвесить и сформулировать принципы новых отношений. Сегодня, когда его судьбу начало заносить на крутом повороте, за которым пока не видно ни отчетливых форм, ни самого конца этого виража, он хотел взять тайм-аут. Он много раз резко менял течение своей жизни в прошлом, оставляя за кормой страны и берега, мутную пену прилива, к которой он не имел никакого отношения – ведь он мчался вперед на всех парусах. То, что было неизменным и составляло его гордость, уверенность и тыл, он нашел много лет назад. Его жена – в то время молодая восторженная женщина – сказала ему: «Возьми меня с собой!» И он взял.

Взял на 28 лет, чтобы не расставаться, не размениваться на детей, ничего не бояться, строить дом и планы на будущее, создавать бизнес и вместе, вместе… Все это теперь лежит в пухлых фотоальбомах. И планы на будущее потеряли перспективу, а само будущее стало иногда накладываться на прошлое. Пустой дом. Жаркий огонь камина. Эта женщина тоже любит сидеть у огня, и весь вечер ему приходится вскидываться, не расслабляться, чтобы не назвать ее другим именем.

Он пригласил ее к себе на выходные. Взял и пригласил, несмотря на то, что перед этим всячески пытался объяснить ей, что он не способен на новые полноценные отношения. Она ответила, что ее это устраивает, что она принимает его правила игры. Он честно ей написал: «Я не хочу тебя ранить в будущем, если такая частота наших встреч даст тебе ощущение серьезности моих намерений…» Она сказала, что никто так не говорил с ней раньше. Никогда. Он подумал, что она жила в мире обмана, в мире, где мужчины лишь вели свою игру, не считаясь с интересами женщины, где каждый был только за себя. Он не такой.

Сегодня он вряд ли может предложить ей что-то стабильное, но жизнь же не закончилась. Сжимать ее гибкое упругое тело в своих руках, кидать его на кровать, вращать, как угодно, впиваться в ее губы, постигать ее до самого предела тайн и глубинной темноты, а потом укрывать ее ночью сползшим одеялом… Почему нужно лишать себя этих простых наслаждений? В свои почти 60 он сам удивлялся тому, как он еще любил все чувствовать до самой последней взрывной капли и как он хотел ее, как безостановочно он ее хотел буквально с первой минуты встречи. И потом. И снова. И когда оставался один в пустом доме. Глядя на фотографии жены, развешанные на стенах, расставленные на камине и книжных полках, он говорил: «Прости, дорогая, но это всего лишь удовольствие, которого требует мое тело, ведь оно живет, живет дальше, живет дольше, чем…»

* * *

Она чувствовала себя очень странно в его доме. Фотографии его жены были развешаны на лестнице, которая вела на второй этаж, расставлены на камине и книжных полках. Вот она маленькая девочка, которая играет в высокой траве вместе со старшими сестрами. Вот она в кругу воспитанников послевоенной монастырской школы в маленьком голландском городке, в накрахмаленном до упругости платье, наблюдает краем глаза за укатившимся мячиком. Вот она с его братом. И на снимке написано: «Я люблю вас обоих!» А тут она сидит, болтая ногой, в рубке корабля, а он спиной к ней с легкостью крутит тяжелый резной штурвал. Вот она в ресторане вскинула на секунду вилку и нож, зайдясь в безудержном приступе смеха. Или они вдвоем в гостиной корабля поднимают бокалы с тяжелым бургундским вином… Ей было понятно, что у него наблюдается настоящее раздвоение личности. Отмечала, что он старается не смотреть на фотографии. Она тихо позволяла ему быть гостеприимным. Громко восторгалась его обустроенным домом, который был действительно хорош и где в каждом штрихе видны результаты его труда. Она то замирала в его объятиях, подчеркивая своей уступчивостью его силу, то отчаянно брала инициативу в свои руки. И он тогда сжимал ее голову, погружая пальцы в густые волосы и расслаблялся, отдавая ей право властвовать над ним. Они ладили. Она прислушивалась к его тяжелому ночному дыханию, а утром брала с благодарностью чашку некрепкого кофе с серебряного подноса, который он за бесценок купил у старьевщика-индуса в Калькутте во время какого-то стародавнего путешествия… «В следующий раз привезу свой кофе», – думала она, ставя чашку на поднос рядом с кроватью. Сказать, что не любит пить кофе в постели, она не решалась.

Следующий раз был через неделю. И не у него, а у нее дома. Они сходили в кино, зашли в бар выпить по бокальчику. Потом вернулись к ней. Он был первым мужчиной, оставшимся ночевать у нее за 3 года жизни в этой квартире, за сотни тысяч часов сна на этой кровати, за трижды по 365 одиноких ночей, за сотни литров крепкого кофе и миллионы прослушанных джазовых композиций… Она видела, что рядом с ней у него просто сносит крышу, а ее прикосновения вызывают почти судороги. «Ладно, – говорила она себе, – все прекрасно, это замечательное развлечение, мне хорошо с ним. Мне ничего от него не нужно, моя жизнь устоялась. Постоянный приятель, любовник, друг – это и так немало! Иногда выйти в ресторан, раз в неделю секс и пару раз в год куда-нибудь вместе поехать. О чем еще мечтать?»

И все шло, как она себе нарисовала, пока… Пока она не заметила, что ждет его звонков, а раздвоение его личности начинает касаться непосредственно и ее своим крылом легкого безумия. «Привет, как дела? – позвонил он как-то вечером на неделе между этими двумя обменными визитами. – Скажи мне, какие у тебя планы на ближайшие недели? Работа и работа? Нет, ничего особенного. Просто февраль… Год прошел… Мои стародавние друзья пригласили меня поехать в Марокко на недельку. Я не мог им дать ответ, не согласовав с тобой. Все складывается хорошо: это первая неделя февраля. Потом я хотел бы, чтобы ты приехала ко мне погостить на подольше, чем просто выходные…»

«Слушай, – сказал он ей утром, сидя на высоком табурете и слушая про „восток солнца и запад луны“, – насчет нашего будущего: в начале месяца я улетаю на неделю в Марракеш. А потом… Ты же понимаешь, февраль – такое тяжелое время для меня, что я даже не знаю, когда мы увидимся… Может, я вообще не смогу сейчас…»

Она покивала головой, показывая, что, разумеется, понимает. Да и как по-другому?

Правда, потом так нестерпимо захотелось его оттолкнуть, ударить. Она была рада тому, что он быстро ушел, сославшись на срочные дела. В ее планы совершенно не входило, чтобы призрак его жены поселился и в ее маленькой квартирке. Тут и так тесно. И своих скелетов в шкафу хватает. Правда, развешивать свою родословную или всех близких по стенам ей в голову никогда не приходило. Наверное, виной тому суетное настоящее, самодостаточное, но с постскриптумом на будущее. Но сколько она помнит свое послеразводное существование, там даже самые серьезные романы скользили по касательной к плоскости ее жизни. Может быть, поэтому и ничего долгоиграющего не было… Где грань между развешиванием своей жизни по стенам и усмешкой над ней?

* * *

Ему было немного странно остаться на ночь в ее небольшой съемной квартирке. Что-то новое пыталось заселиться в его мир. И дело не в деньгах, хотя он понимал, что каждый раз снимать гостиничный номер – можно запросто бюджетно вылететь в трубу. Сегодня приходилось считать деньги. Бог его знает, что будет завтра: корабль, выставленный на продажу, пока вызывает интерес только у коллег по бизнесу, которые обращаются за советом. А этот не пройденный вовремя этап не даст финансовых возможностей двигаться дальше. Куда? У него было много идей. Раньше он мечтал открыть придорожный магазин по продаже целебных трав, семян, растений и различных биопродуктов типа собственноручно выращенных моркови и баклажан. Тут же планировалось построить ресторанчик или на худой конец что-то типа кафетерия, где посетителям предлагались бы на выбор различные настои, чаи и блюда из тех же трав и овощей. Но… он хотел это сделать с женой. Сегодня идея откатилась, как в темный угол под лестницей, и уже покрывалась потихоньку паутиной. Одному не потянуть, да и запала того нет. Пока все упирается в продажу корабля, который, как и дом, стал частью его самого. Но надо это преодолеть, отрезать, пусть даже по-живому, чтобы он не давил больше здесь якорем на дно канала, как на самое дно его сердца.

Он проснулся и не сразу понял, где находится. Несколько секунд соображал, что это вокруг него. Она свернулась под его рукой. С ней забавно, подумал он, я ее постоянно хочу, как мальчишка, как много лет назад жену. Потом близость стала такой естественной частью жизни, такой до обиды обыденной ее частью, что сегодня из самой его глубины вырываются пары огромного, долгое время сдерживавшего свой жар, котла. Даже самому странно. «Интересно, что она думает обо мне? Разница в 17 лет… Сколько у нее таких, как я? Никого? Она почти ничего не рассказывает о своих прошлых связях…» Он почувствовал прилив нежности и обнял ее. Она потянулась сквозь сон к нему, поцеловала в плечо. Он подумал, что с ней можно долго протянуть, встречаясь время от времени и чувствуя, как она привязывается к нему. Не надоест ли? С ней интересно. У нее такое странное прошлое, что ее взгляды, рассказы и неожиданные сравнения просто могут стать отдельными главами большой книги. И мы разные. У нас нет будущего. Не могу же я ей предложить семью! Это невозможно. Как ни крути, хорошо, что я честен с ней. В конце концов, она сама согласилась ничего не требовать.

Проснувшись утром, он снова ей напомнил, что никаких обязательств не давал. Она ответила, что и она их не давала. Он удивился ее ответу: «Тоже мне, равноправие». Могут ли мужчины спать с любой женщиной?

– Нет, я не могу, – ответил он. – Должно быть что-то, что-то обязательно должно возникнуть…

– Химия? – спросила она.

– Не знаю, у чувств много разных степеней. Ты проходишь их постепенно, или они вспыхивают внезапно, вне очереди… Вот поеду в Марокко и влюблюсь там! Так что обещания… Никаких обещаний.

– Да, – ответила она, – секс по обоюдному согласию. Хотя влюбиться можно и когда с женой путешествуешь. Раз – и жизнь изменилась…

И засмеялась. У нее был потрясающий, такой открытый смех. Но ему показалось, что глаза ее совсем не смеялись. Она потом почему-то замкнулась в себе, и открывала рот только в силу необходимости, из вежливости, что ли. И он поспешил уйти, сославшись на срочные дела.

Он ехал по скоростной магистрали под проливным дождем. И если бы не потоки воды, с которыми трудно было справиться даже мощным дворникам его микроавтобуса, он мог бы сказать, что все хорошо. Она ничего не спрашивала. Он ей объяснил, что в феврале они могут не увидеться – месяц особый, тяжелый, она ведь должна понимать. Она кивнула: «Понимаю». Ему нравилось, что она ни о чем не спрашивает. Но он чувствовал, что в ее поведении, которое должно всячески показывать отсутствие проблем, кроется что-то… Что? Что-то, как тень, пробегает по ее лицу, что-то уводит взгляд в сторону, что-то заставляет ее вглядываться в его лицо перед расставанием. Да ладно, что думать об этом? Теперь женщин много на свете. И эта всего лишь одна из них. Но сейчас ему нравится, что она есть.

* * *

Шел сильный и холодный дождь. Она отправилась смотреть очередную квартиру, которую предложило очередное агентство. Она решила поменять свою маленькую, уже ставшую тесной, на квартиру побольше, желательно с отдельной кухней и спальней. Просто пришло время. Судя по цене и описанию, она наверняка знала, что нынешнее квартирное предложение вряд ли подойдет, но сидеть дома ей не хотелось. Он уехал, оставив тягостный, почти прочерченный темным, след в пространстве и душе. Мог бы поменьше задирать свой английский нос, думала она. Разыгрывает тут перед ней независимого и сильного, старомодно сохраняющего верность жене. Охраняющий память. А зачем тогда приперся в ее жизнь? Он просто ее обидел.

Сейчас она старалась не думать об этом под проливным дождем и уж тем более не принимать быстрых, одним взмахом, решений. Она долго была одна. И мужчины, появляющиеся последнее время, часто сразу же, после единственного свидания, возвращались куда-то туда, в параллельный мир. Порой в попытке что-то построить уставала она, опускала руки и сама возвращалась к своему одиночеству, не желая чужого присутствия в ее жизни. Эти чужие были настоящими чужими, они отнимали силы и время, оставляя опустошенность и безрадостность. Так зачем обманывать себя? Уж лучше занять свой вечер книгой, телевизором или болтовней с подругой Хотя… быть одной плохо. С ним впервые за многие годы ей было хорошо и легко. Любые отношения приходится строить с нуля, с кирпичиков, которые то и дело обваливаются. Может, промолчать? И посмотреть? В конце концов, он не один на свете, мужчин много. И ей не должно быть больно. Но как так случилось, что она вдруг открыла какую-то лазейку в своей душе, куда эта боль могла проникнуть?

Квартира оказалась хуже, чем она могла себе представить. Напоследок она прищемила палец тяжелыми ставнями, да так, что взвыла от боли и, как собака, принялась его зализывать. «Черт! Черт, черт», – злилась она, выходя снова под дождь, позвякивая дурацкими ключами от дурацкой квартиры. В этот момент зазвонил телефон. Она еле отыскала его на дне сумки. «Это я, – радостно сказал он. – Я доехал, уже дома. Как ты? Все в порядке?»

«Что звонит, – подумала она, – прямо таки забота… Как будто я волновалась о его дороге домой…» А вслух нежным голосом пропела: «Очень хорошо, что ты позвонил. Дорогой шел дождь? У нас тут просто льет как из ведра! Я смотрела квартиру, сейчас возвращаюсь домой…»

«Прекрасно, было все замечательно, такой короткий визит, но милый. Когда ты свободна в следующий раз?» Она ответила, что работает всю ближайшую неделю. Настроение было, как этот зимний дождь. Хотелось куда-нибудь спрятаться. И почему все думают, что она сильная? Только потому, что сама, сама, сама… А что, разве есть выбор?

Через неделю она решила поехать к нему и поставить точку во всем этом деле. В конце концов, что он возомнил себе, старый пес, брошенный этой жизнью на одиночество? Помучившись немного после последней встречи, она решила больше о нем не думать. Каждый день она начинала с того, чтобы старательно не думать. Старалась работать и не думать, делать покупки и не думать, возвращаться домой и побыстрее ложиться спать, тоже не думая. И была тишина. А потом он начал звонить, слать месседжи по интернету и проявлять какую-то непонятную активность. И она решила поехать, хотя чувствовала, что просто устала сопротивляться и не будет искать, где и как ставить точку.

* * *

Ему хотелось ее видеть. Он занимался всю неделю продажей корабля, который надо было привести в порядок перед визитом потенциальных покупателей, немного прибраться в доме, который постоянно требовал внимания, оговорить все детали возможной сделки с партнерами из Штатов. И она молчала, ни ответа, ни привета, даже как-то странно. Рядом с ней он чувствовал себя значимым, важным в ее жизни, она старалась быть нежной, хотя уже начинала понемногу отпускать какие-то язвительные замечания. Ну что поделать тут, журналистка…

И он написал ничего не обещающий мейл, потом позвонил. Она была сдержанна, как всегда по телефону – наверное, у нее было много дел, да и народ кругом… Но согласилась приехать на следующий день, как закончит работу. «Что ты хотела бы делать вечером? Я приготовлю ужин или пойдем куда-нибудь?» Она выбрала итальянский ресторан, сказала, что любит пиццу. Смешная девочка. Тоже мне, девочка, – одернул он себя, – ей 40 лет! Маленькая, стройная, как подросток, но… характер. Столько всего она умудрилась сделать в своей жизни! Удивительно. И одна…

Он ждал ее в маленьком городе Боне, где они уже назначали когда-то встречу. Выпили кофе в баре с низкими каменными сводами. Оставили ее машину у одной из пригородных деревень и поехали на его микроавтобусе. Она была какая-то тихая в этот раз, уставшая, что ли… Он ее не дергал, пусть отдыхает. Потихоньку от раза к разу она приоткрывала перед ним что-то новое, как будто мозаика складывалась по кусочкам или старое грязное окно вдруг начинало светлеть, а снаружи, оказывается, все это время цвел прекрасный сад…

Ее жизнь сложно было назвать прекрасным садом. Он узнавал про бывшего мужа, про переезды, про поиск работы, про ему неведомые книги, про встречи и расставания. Он с удивлением обнаружил, что тот закрытый мир глухого социализма, куда можно было войти посмотреть Красную площадь и при этом не увидеть ничего, что называлось бы жизнью, рождал людей с чувством собственного достоинства, со стремлением что-то изменить…

Да, она иной раз ошеломляла его своими ну просто дикарскими взглядами – что в политике, что по отношению к людям. Она ему начала доказывать в этот раз, что у него далеко не левые взгляды! Ему, который был когда-то хиппи, боролся с апартеидом и из-за этого покинул ЮАР. Но ведь доказала, что самое смешное! Ладно, сошлись на центризме… Но она… Даже фильм не посмотрели – спорили часа три, сидя у камина, только успевай поленья подбрасывать…

Ей даже жарко стало. То все мерзла, свитер не снимала, а тут – на тебе, осталась в майке и продолжала доказывать, как несправедливо устроен современный мир в современной Франции. «Французы и те, кто работает здесь в поте лица и платит налоги, – самые дискриминированные люди! На шеи каждого сидит пара нахлебников с многочисленными детишками, старшие из которые как раз занимались тем, что жгли в ноябре автомобили этих самых налогоплательщиков…»

Он был согласен с ней в целом. Она, хоть и не еврейская принцесса, на которых он насмотрелся в Соединенных Штатах, но тоже непонятная, оттуда, из какой-то глубины своей многовековой национальности. И рвется в бой. Ну не знаю, какие они, европейские евреи, но эта просто задира. Израиль. Она постоянно о нем говорит. Но накануне, когда он ее вез по виноградникам Бургундии, сказала: «Я, наверное, уже не планирую вернуться ни в Россию, ни в Израиль. Хотя и скучаю. Но время ушло. Надо жить дальше. И я постепенно открываю для себя Францию. И ты открываешь ее для меня. С другой стороны. Совсем с другой. И с любовью…»

Ему стало так тепло от ее слов – он действительно всем сердцем любил эту страну, знал по имени каждый виноградник в округе и завел множество друзей. И она могла быть его другом. «Бог его знает, что у нас с ней будет дальше, – думал он, – но я нашел в ней настоящего друга. Хотелось бы, чтобы она не придумывала там себе что-то несуразное, не воображала себе, что не сегодня, так завтра я женюсь на девчонке, которая меня моложе на 17 лет, и все будет хорошо».

* * *

Ей хотелось, чтобы он заболел. Нет, не серьезно заболел, а чтобы простудился, скажем, а она бы приехала за ним ухаживать. Ей хотелось, чтобы он привык к ней и перестал говорить ерунду про то, что будущего у них нет и из-за большой разницы в возрасте, и из-за того, что, как он заявил, «у него слишком много багажа». Она в ответ снова молчала, кивала головой и говорила, что понимает. А на самом деле, ее это снова ранило. Такие разговоры ее выпихивали в тамбур из только-только отправившегося в правильный путь поезда.

Схватывая ее в охапку, сдирая с нее одежду, впиваясь в нее губами, он потом как будто просил ее выписать ему индульгенцию, простить грехи. Она должна была согласиться с его несерьезностью к ней и дать расписку в том, что ничего от него не требует. Она соглашалась: да, конечно, так и есть, все мы взрослые люди и отвечаем за все, каждый за свое. И он успокаивался. Ей нравилось сидеть с ним у огня. И никакого фильма они в этот раз не посмотрели – спорили, спорили, пили пиво, снова спорили, снова пили пиво, а он иногда и виски на два пальца.

Они говорили обо всем: о литературе и кино, о своем детстве в таких разных странах и в такие разные годы, о политике. У него был какой-то сумбур в голове. Его можно было назвать старомодным словом «гуманист». Он жалел людей. Она людей не жалела. Он прожил счастливую, огромной силы и разнообразия жизнь, он любил одну женщину, он делил все пополам и шел вперед, имея за спиной крепкий тыл. Она моталась по странам, сама зарабатывала деньги, делала карьеру, не любила подолгу путешествовать и научилась ценить даже малость человеческого тепла. Над семейными связями насмехалась.

Она была с ним откровенна, и их споры были диалогом, что случается редко. Они, что удивительно, вели к единству взглядов: левых, как у него, и правых, как у нее. В результате она ему заявила: «Нет, твои взгляды не левые! Ты стоишь на позиции сильного бизнеса, ты делаешь ставку на капитал и накопительные программы, ты рассчитываешь на свои руки и знания. Ты хочешь, чтобы во Франции пришел к власти человек, которого левые ненавидят…»

Он засмеялся. Ей очень нравилось в нем, что он великодушен. Давно ей не встречались великодушные мужчины. Она даже попыталась его пару раз «подколоть» – чуть-чуть, в полсилы. Он снова смеялся и сказал, что ему нравится, как она становится свободнее в общении и раскованнее. Одним словом, если бы не сеансы душевного онанизма, как она называла это протирание пыли со скелетов в шкафу и брошенные искоса взгляды на фотографии, то все можно было бы назвать прекрасным.

* * *

Он собирал вещи и думал: позвонить ей или нет. Потом пришлось срочно уехать по делам в Дижон. Там он оформлял снова и снова кучу бумаг по продаже корабля, и, как это обычно здесь происходит, выплывали пиратскими корветами из-за скал новые мелкие, довольно раздражающие проблемы, проблемки, нюансы. Они, уже как снежный ком, накатывали друг за другом или, что хуже, все вместе, чтобы потом нестись полным ходом с горы французской бюрократии. Вечером он снова остался один. Внизу у камина никто не сидел. Лишь кошка просила тепла и ласки. Он подумал, что, черт возьми, хорошо бы обнять эту дикарку, а не кошку, и с жаждой сумасшедшего подростка бродить по ее телу, и она будет лежать на его коленях… А потом он ее потащит наверх в спальню… Время шло. Звонить ей он не стал.

На следующий день он отправлялся к друзьям под Париж, где должен был оставить машину, погостить у них полтора дня и вылететь в Марокко. Он не мог быть дома в этот месяц. Это было слишком. Он все время разговаривал с женой. Она даже, как ему казалось, отвечала ему без упреков, без грусти. Но тишина дома заполняла его всего, набухала такой тоской, что оставаться он тут просто не мог. Место у камина тоже пустовало.

Утром он запер дверь, зашел к соседям напомнить про еду для кошки и с легким сердцем кинул вещи в салон микроавтобуса. «Пока, дом! – подумал он. – Когда я вернусь, будет уже на неделю ближе к весне…»

Вспомнил, как она обняла его перед тем, как уехать в свой Лион, и сказала: «Привези немного солнца, хорошо? Сил нет больше жить в этой серой зиме».

Так, – одернул он себя, – не слишком ли много я думаю о ней? И нажал на газ.

* * *

Она вернулась от него грустная, уставшая от постоянного понимания и невнятного ожидания. Все это, приправленное разговорами, оставляло темный след в душе. К тому же он уехал в Марокко с друзьями. Да, а перед отъездом он сказал, что месяц этот тяжелый, и потом, когда вернется, будут у него всякие дела-заботы… Она хотела написать ему резкое письмо. Она хотела сказать все, что она думает по поводу его метаний между ней и прошлым, между радостью, которой она считала себя, и его тянущим вниз вдовьим существованием. Не написала, сдержалась.

Если уж быть совсем честной, то попробовала написать. Потом прочитала, что получилось. Получилось слишком много слов, слишком мало смысла в ее объяснениях и слишком вылезающие за край чувства. Они были ни к чему. И она стерла эту беспомощную попытку письма. К тому же у нее и без того дел хватало: предстоял переезд на новую квартиру, начались сборы и упаковка, да еще работа, постоянные бумажные дела по оформлению, банк, гарантии, договоры, встречи… Так что, может, и хорошо, что он укатил, – она не должна разрываться между всем этим бытовым кошмаром и им.

Да и нужен ли он ей на самом деле? Мужчин на свете много, свет клином на нем не сошелся. Она решила встретиться с кем-нибудь еще. Вокруг то и дело появлялись какие-то люди. И согласившись на короткую чашку кофе, она пришла в кафе, в котором с ним никогда не была. Ей навстречу поднялся мало знакомый и уже успевший исчезнуть из памяти человек. С ним она познакомилась пару месяцев назад, от нечего делать дала ему свой телефон и периодически отвечала на звонки, удивляясь его настойчивости. И вот пришло его время.

Они встретились и выпили кофе. Надо было говорить. И смотреть в глаза. И при этом улыбаться. «Я, наверное, забыл сказать, что женат, – сказал человек в сером костюме с черным ободком вокруг зубов. Он был доволен собой, выдав серию восторженных комплиментов в легком шарме бонвивана. – Я хотел бы найти женщину, которая станет моей близкой подругой, – продолжал человек, пытаясь взять ее за руку, – которая была бы красива, как ты, и с пониманием отнеслась бы к моим обстоятельствам. Понимаешь, – он приблизился через столик, и она почувствовала затхлый запах из его рта и от одежды, – жена тяжело больна, и я не в силах с ней развестись. А вот мы бы встречались, проводили бы вместе время, отдыхали бы душой…»