Текст книги "Древние Славяне. Соль. Книга вторая. Масленица"

Город Сукромля. Понедельник. Церковь

Через два дня после Крещения, в пустые дни седмицы, на строительстве церкви горожане успели растопить кострами землю, вырыть котлован, вбить рядами колья, чтобы они держали лежни-брусья и… всё. Работать на великий праздник Масленицы они отказались. Все до одного. На стройке остались только монахи, вместе с отцом Николаем, непривычно одетые для горожан в длинные тёплые рясы на волчьих или заячьих шкурах.

* * *

Новгородский младший воевода Лихва со своими дружинниками, решил заново пройтись по домам и, либо вывести горожан на работу, либо забрать ещё по овце или козе, если кто не повесил на шею крестильный крестик.

Об этом Лихва и боярин Юлья заявили князю Белогору за ужином в поварне. Всегда спокойный князь смотрел на гостей с тихой ненавистью. Воевода Лихва ел лениво, в обед обожрался осетриной. Но свиную рульку держал крепко, а руки вытирал о скатерть. Боярин Юлья ел осторожнее, придвинув к себе ближе поднос с молочным поросёнком и кувшин с брагой.

Зашедший в поварню воевода города Сукромля Горыня уверенно сел напротив нежеланных гостей и тихо проговорил:

– На Масленицу никого заставлять работать не будем, иначе люди поднимут бунт. И мы, дружинники, поддержим наших горожан.

Одет сегодня Горыня был в простую одежду, не в военную. Из-за густых волос и бороды, широкий в плечах и высокий ростом, он смотрелся лесным вепрем. Лихва был чуть меньше, а низенький боярин Юлья выглядел зайцем перед кабанами, хотя сидел в военных кожаных портах и в кольчуге.

– Ты охренел, Горыня? – Удивился Лихва. – Ты попрёшь против Новгородского князя?

– Правильно решил мой воевода. – Медленно проговорил князь Белогор. Роста князь был среднего, не толстый и не худой, возраста такого, что уже воспитывал трёх мальчишек и девочку. Но взгляд тяжелый. Сразу было понятно – князь. – Нельзя принуждать народ работать. Вы и так с крещением много страшного наделали. А ты, Лихва, и ты, Юлья переждёте седмицу, попьёте пива, у меня его отдельный человек варит, а по утру будете ходить на работу строить церковь.

– Дай мне Гаяну на седмицу, князь, – непривычно просяще сказал Лихва.

– Гаяну не дам, – как отрезал Белогор. – Она не мыльница, она наложница. В городе есть пара мыльниц, у меня для гостей подрабатывают. А Гаяну не трогай. Даже когда женюсь, её от себя не отпущу.

– Это смотря какая тебе супруга достанется, – усмехнулся Лихва. – Меня мачеха воспитала, в дружину продала, когда своих нарожала. Строгая, очень. Так отец её до сих пор боится и другой супруги не привёл.

– Отец Николай настаивает, – встрял в разговор Юлья, вытирая ладонью рот от жира с куска поросятины, – что Масленица бесовский праздник и его нужно отменить.

– Да ты чего, Юлья? – Повертев хрустнувшей шеей, Лихва отпил пива из высокой кружки. – Я ещё хочу жить, а если запретить Масленицу, то народ поднимет бунт. Не-ет, мне и так ночью приснился Золотоволосый Сварог и грозился, если буду лютовать, отсохнет мне правую руку, в которой я не смогу держать меч. Но уезжать тоже пока нельзя. Нужно возвести хотя бы половину церкви, а то из монастыря Великому князю отправят грамоту, и у нас отберут всё, что мы здесь набрали.

Развалившийся на лавке Юлья отложил на лавку свой меч в богатых кожаных ножнах с дорогими каменьями, и пил не из кружки, а прямо из кувшина.

– А чего мы тут набрали? – громко удивился он. – Нас пятеро, не считая раненого дружинника. Пока до Новгорода доедем, так телёнка сожрём, хлеба подъедим. Половину баранов нужно отдать монахам, у них скоро закончится пост. Что останется?

– Не боитесь гнева наших богов? – лениво поинтересовался Горыня. Не дожидаясь ответа, он встал, сплюнул в сторону и вышел из поварни.

– Что это с ним? Плюётся при нас, – удивился Юлья.

– Кузнец Любоград, которого забили твои дружинники при крещении, был его двоюродным братом, – помрачнел князь.

– Н-да, – Лихва почесал сальные волосы. – Мудьёво получилось. Но ведь кузнец нашему дружиннику спину перебил молотом. Боец лежит, не встаёт. Помрёт, наверное. Нехорошо получилось.

– Нехорошо? – усмехнулся Белогор. – Половину города избили, мужики до сих пор обижены, синяки на теле считают, челюсти на место ставят. – Стряхнув со скатерти объеденые дружинниками кости на пол, он сердито выговаривал: – Дом кузнеца с кузней сожгли, хозяина до смерти забили. Две супруги горелую кузню делят, а третью, младшую, они вообще выгнали. И отправилась она с дочерью в деревню Явидово, в нищету. А ты говоришь «нехорошо?»

– Баба-то хоть красивая? Я её видел только в слезах, не разглядел, – прекратил неприятный разговор Лихва.

– Одним удом мужики думают, – проворчала Гаяна, войдя в поварню. Молодка цвела самым ярким бабьим цветом, когда тело в соку, а седины ещё нет. Да и одета она была празднично. – Младшая жена у Любограда, тётка Малина, очень красивая, но не для тебя.

– Значит, не пропадёт, – равнодушно заключил воевода, стараясь не пялиться на желанную наложницу. – Лады, князь, посидим ещё в твоём городишке. Мои дружинники помогут монастырским мужикам строить церковь.

– Я тоже буду строить, – пообещал боярин Юлья, не отводя взгляда от лаптей Гаяны под длинной юбкой с расшитым подолом, представляя её стройные полноватые ноги под юбкой. Ещё ни одна баба за всю жизнь ему так не нравилась. – А с Крещением получилось жестко… Хотя бывало и хуже. У тебя, князь, Волхов Ветер мудрый, сумел обойтись малыми смертями.

* * *

Отказавшись от Крещения, семеро стариков из разных семей ушли в дом Волхва Ветра на край города и там сожглись, разложив горящие лучины по всем углам домишки. Во время пожара они уже спали на полу и по лавкам, а до этого пели песни и плясали, топая изношенными за долгую жизнь ногами, готовясь к уходу в Верхнее Лето, где всегда тепло и сытно.

Чтобы люди не мучились, Волхов Ветер оставил старикам жбан грибной настойки, от которой люди на время сходят с ума, а потом крепко спят, если не отравились до рвоты. В тот скорбный день Ветер, стоя на княжьем холме, видел, как сквозь тёмный дым над его горящим домом поднимаются вверх светлые облачка семерых душ.

Стариков, что сожглись в его доме, хоронить по отдельности не стали. Разбили до основания глиняную печь, сгребли обгоревшие тела на середину пожарища, завалили сверху недогоревшими брёвнами и заново подожгли. После закидали кострище землёй и получился погребальный холм.

Родственники стариков плакали, пели, даже немного плясали на холме, отмечая тризну со скромной закуской и брагой… и утром разошлись по домам готовиться к Масленице.

Забитого новгородскими дружинниками кузнеца Любограда сожгли и закопали на общем кладбище его две первые супруги и четыре сына. Младшую Малину к обряду не допустили – выгнали на зимнюю дорогу вместе с дочкой, отдав им только сани и кобылу.

– Возьми из хозяйства, что можешь увезти, Малина, – с многолетней неприязнью сказала старшая жена Любограда. – И больше здесь не показывайся. – Он тебя больше нас любил и этого мы тебе не простим.

Видя недобрые взгляды сыновей кузнеца, своих однолеток, Малина согласилась.

* * *

На следующее утро после разговора у князя, на приготовленной площадке под строительство церкви горели костры, грели землю и отощавших монахов. Чурбаками и натянутыми между ними верёвками были размечены будущие стены.

Монахи и дружинники сыпали замёрзший песок в вырытый котлован и вбивали в землю обтёсанные брёвна.

Мимо проходящие горожане останавливались и тут же шли дальше, заметив новгородских дружинников, а те, лениво подойдя к мужику или бабе, показывали на ворот тулупа, и приходилось распахивать одежду и показывать деревянный крестик на верёвочке. Иначе горожанин получал по уху и его тащили в дом, забрать овцу или гуся. Бабы, все как одна, были с крестиками, действуя по древнему женскому принципу – врагу легче «дать», чем объяснить почему не хочешь, а то могут зашибить, и семья пропадёт без хозяйки.

Крестик у баб висел на рубахе между бусами и оберегами Рожаниц и Лешачих. Заметивший это отец Николай два раза было возмутился и даже погрозил пальцем богато одетой девочке из купеческой семьи, но та только фыркнула и спряталась за отца. Купец молча убрал свой крестик под рубаху, взял дочку за руку и потащил её к Священному Холму, на ходу ругаясь:

– Уйди, монах, от греха подальше. У вас свои праздники и обряды, у нас свои.

* * *

На Священный Холм единой толпой шли десятки горожан. Только проход их был не таким весёлым, как обычно. Мужиков было больше пьяных, чем трезвых и бубенцы на подолах женщин и девочек звенели негромко, а у некоторых и вовсе их не было. Хотя многие дети, у которых не было смерти в семье, ещё вчера утёрли слёзы.

Чуров богов в Сукромле было больше, чем в соседних деревнях – двенадцать. Помимо основных семи были ещё Хорс – бог солнца, переходящий с приходом длинных дней от Леля в Ярило. Чур его был отмечен восьмилучёвым коловоротом. Святовит – бог войны и победы, что для города Сукромли, стоящей на перепутье многих дорог и иногда отбивающейся от нападений недругов, было необходимо. Ему в деревянные руки на время Масленицы вкладывали меч и булаву. И Дивана – богини охоты, с навешенными сегодня на плечи луком и тулом со стрелами.

Чуть в стороне от основных богов стоял чур Чернобога – злого бога Упырей, приносящего несчастья. Он, осиновый, с привязанной чёрной бородой до колен, стоял выкрашенный сажей в чёрный цвет. Рядом темнел чур Марены – марева сознания, богини болезней и смерти, её распущенные седые льняные волосы до пояса закрывали глаза.

И все чуры стояли не отмытые и не украшенные. Не до того было горожанам во время Крещения.

* * *

– Вот вроде бы делаем благое дело, выполняем поручение великого князя Новгородского, а чувствую себя сволочью, – жаловался Юлья, вытирая под волчьей шапкой пот. Он вместе с писцом Корнем перенёс из саней к пыхтящим от тяжелой работы монахам ящик с киянками[40]40
  Киянка – большой деревянный молоток из плотных пород дерева.


[Закрыть], и уселся на необтёсанном бревне, рядом с новгородским воеводой.

– Ты чего, за стариков переживаешь? – отмахнулся Лихва, так и не вставший с утра с большого бревна, не подошедшего для строительства. Он наблюдал за порядком. Проходящие мимо мужики, со злобой смотрели на него. – Не нужно переживать. Старики ушли в лучший мир. И внукам их радость – меньше нахлебников.

– У меня плохое предчувствие, – не успокаивался Юлья.

– У тебя предчувствие, а я по жене соскучился, – ворчал писец Корень, сев рядом с Юльей и делая пометки на цере[41]41
  Цера – дощечка, залитая воском, на которой делали пометки. Затем заметки переносились на бересту, а церу заново заливали воском.


[Закрыть] в списке принесённых инструментов. Вечером он, ровняя воск, переносил пометки на бересту.

– Да чего это ты? – Удивился Лихва. – Дворовых девок у князя полно, бери любую.

– Да не хочу я любую, – с тоской объяснил Корень. – Я хочу свою жену, она лучше всех. На других у меня уд не поднимается.

– Да, жена у тебя, действительно, баба видная, – засмеялся Лихва.

Покусывая отросшие пшеничные усы, Юлья чертил сапогом по снегу круги.

– Вы всё про баб… а у меня сердце не на месте. – Боярин смотрел на монахов вчетвером уложившим тяжелое бревно в пазы самого нижнего венца[42]42
  Венец дома – ряд брёвен по периметру.


[Закрыть] сруба и стучащие по нему киянками.

– Да, тяжко здесь. – К дружинникам подошел отец Николай. – Горожане обходят нас стороной. – Разведя худые руки отец Николай вздохнул. – На всё воля Господня, мы хотели, как лучше…

– А получилось, как всегда! – хохотнул Лихва.

– Я больше не буду наказывать и калечить горожан, – тихо сказал Юлья.

– А кто тебя заставляет калечить? – Лихва сморкнулся в сторону. – Дал пару раз в морду мужикам, увёл со двора овцу, и они сами побегут креститься.

– А в Ружове? Ты помнишь, Лихва, там двое детей не успели выскочить из дома…

– Бывает такое, бывает, – поёжился Лихва, вспоминая полыхающую пожаром улицу непослушного городка.

– Я тоже не хочу больше ездить на крещения. – Корень сильно замотал головой. – Никакого понимания, и дома перед дочками стыдно показаться. Нужно менять жизнь.

– Иди, меняй. И хватит пиздеть. Дружина! Монахи! – Крикнул Лихва в сторону стройплощадки. – Идём обедать, вечером доработаем.

* * *

Увидев уход чужаков, горожане на Священном Холме повеселели. Пять празднично одетых девственных девиц у общего костра по очереди скинули с лиц платки и прокричали заклички, провожая Зиму. Горожане, особенно дети, старательно трясли ладонями, изображая трепет крыльев жаворонков и других птиц, прилетевших к тёплым дням.

В жертвенной корзине, косо пристроенной на еловый пень, лежало мало блинов. Не все пришли на праздник. Мужик в шкуре Медведя-Кома не плясал и не вертелся. Мрачно сидел перед костром, подкидывал дрова и, плача, скулил:

– Не будет в этом лете урожая. Совсем не будет, если не сожжем Масленицу.

Князь сегодня не появился. На деревянном помосте стояли Волхов Ветер и воевода Горыня. Чуть дальше у жбанов с крепкими напитками сидел молодой дружинник Мстислав, светлый волосами и небольшой бородкой. Был он похож на своего старшего брата, князя Переслава. Жить Мстиславу нравилось только в Сукромле, в дружине, и возвращаться в Явидово он не собирался. Терпеть не мог домашнее деревенское хозяйство.

Волхов запахнул длинные одежды, расшитые знаками мужских богов, и повысил голос:

– Пришла к нам сегодня Масленица! Но не светлая, а тёмная! Много горя принесли последние дни пустой седмицы!.. – Ветер оглядел пришедших, таких родных ему горожан. – Но жизнь продолжается! И мы обязаны встретить солнце Леля и почтить наших богов. Вставайте в хоровод.

– Княжич Мстислав, – обернулся воевода Горыныч к помощнику. – Открывай жбан с пивом. Бабоньки, богатого стола сегодня не получилось, много подъели запасов у князя, пока церковь ставили и Крещение отмечали… будь оно не ладно. Новых угощений не успели напечь-наварить. Ставьте у кого что есть.

Из-за пазух зимних рубах, из блюд, завязанных в рушники, горожанки ставили на общий стол еду и кружки, пили разливаемую Мстиславом брагу и кланялись чурам.

* * *

В княжеской усадьбе боярин Юлья прижал Гаяну к брёвнам стены дома на заднем дворе, пока в хоромах обедали. Шептал жарко, хватая потными ладонями руки красавицы-наложницы, но молодка Гаяна уворачивалась от поцелуев. Да и неудобно было, Юлья еле доставал ей, высокой, до подбородка.

– Я с тобой обвенчаюсь по христианскому обряду. Ведь и ты и дочка твоя Цветана от князя, крещёные. У них, то есть у нас, у христиан, супруга может быть только одна, остальные – грех.

От боярина пахло чесноком и перегаром.

– Да лучше я у Белогора в наложницах буду, чем с тобой жить, – отбивалась Гаяна.

– У меня ты будешь хозяйкой большого дома, боярыней, а здесь ты никто. Князь женится и сошлёт тебя его супруга в глухую деревню и даст приданого мало-мало, у тебя самой ничего нет, мне уже повариха ваша всё рассказала.

Держа боярина от себя на вытянутых руках, Гаяна повысила голос:

– Тогда я поеду с Лихвой. Бояр много, а воевод, хоть и младших, в Новгороде только трое. Лихва тоже хочет взять меня в супруги, я чувствую.

– Ты ему не верь, Гаяна. – Руки Юльи не сдерживались и тянулись к грудям девушки, зазывно выпирающими под рубахой. – У Лихвы все жены либо погибали, либо калечились. Одну он со зла приказал не пускать домой, поздно с посиделок пришла, и она зимой ночевала в холодной мыльне. Кашляла две седмицы и померла. Вторая после его побоев сухорукой стала. Он её выгнал обратно к родителям, дал с собою только одну овцу и вернул приданое. Сына оставил себе и сразу записал в Малую Дружину… он редкая сволочь.

Гаяна стала слушать внимательнее.

– А я ласковый, даже когда пьяный. Обеих своих прежних жен отправлю в деревню и будешь ты жить боярской жизнью.

– Князь не отдаст мне нашу дочку Цветану, очень её любит. – Молодка постепенно успокаивалась и даже разрешила боярину провести рукой по своей груди.

– Новых нарожаем, красота моя… – И тут он увидел, как меняется взгляд Гаяны-матери. Серые зрачки её стали тёмными. – Не беспокойся, мы твою дочку выкрадем.

С правой стороны послышались острожные шаги по скрипящему снегу.

– Это о чём вы тут шепчитесь? – Появление Лихвы заставило Юлью отпрыгнуть от молодки. – Гаяна, тебя усатая Куня-повариха зовёт посуду мыть. Дворовые бабы сбежали на Масленицу на Священный Холм, не побоялись обещания князя их выпороть.

Быстро засеменив к заднему крыльцу, Гаяна оглянулась, сравнивая огромного Лихву и мелкого Юлью… Оба не нравились.

– Прямо дрожу, когда её вижу. – Пожаловался Юлья Лихве. – Пойду снова на стройку церкви, отвлекусь.

– Вот ведь лепёшка коровья, говно из-под подмёток. – Удивлялся вслед Юлье Лихва. – От горшка два вершка, а на такую бабу глаз положил…

Деревня Явидово. Масленица. Понедельник-Встреча. День

Семье Снежаны хватало берёзового сока от двух берёз, что росли на заднем дворе, и им не приходилось идти на опушку леса. Первое, что сделали в семье, придя из Священной Рощи – переоделись в обычную одежду и, прихватив берестяные бутыли с широкими горлами, вышли на двор. Встав вокруг берёз, они попросили у них прощения и низко поклонились. Снежана воткнула ветки в многолетние «роднички» и поставила под них берестяные бутыли.

Несмотря на праздничное настроение, пришлось доить коз, убирать навоз за коровой Звёздочкой, ещё не отелившейся, за свиньями и овцами, топить печь и снова варить напитки и ставить тесто для утренних блинов и пирогов.

* * *

Ближе к вечеру все, особенно сёстры и Василиса, рассматривали завтрашние наряды, делая их непохожими на сегодняшние, менялись поясами, повязками в косу и безрукавками.

– А я привяжу завтра к поясу свой складной ножик! – настаивал засыпающий на печке маленький Сотя. – Я уже взрослый…

Устав от сегодняшнего дня Ведогор сидел на лавке и вытёсывал серединки из поленьев для дочерей и племянницы, им завтра нужно будет привязать колодки к коленям, знак их готовности для сватовства.

– Дядя, хорошо бы и вдовой Оне колодку сделать, – попросила Василиса. – Она ведь тоже теперь в невестах, скорбные месяцы по супругу давно прошли.

– Батя-то сделает, – отозвалась Дива, сидящая рядом с Милой за столом с разложенными новыми нарядами, до которых не дотрагивались всю зиму, ожидая Масленицу. Она подшивала свою юбку для Василисы, гораздо ниже неё. – Мы отнесём колодку, а свёкор её, Хомыч, тебе этой же колодкой настучит нам по голове! Не отдаст он Оню невеститься. Не отдаст.

– Да, – согласилась Мила.

– Она ему что, дочь родная? – Возмутилась Василиса, перебирая юбки. – Она сноха и он её принуждает… сами знаете к чему. Моя подруга Оня не рушник подарочный, чтобы её отдавать или не отдавать, не его пёсье дело.

– Ишь ты, как заговорила, – хмыкнула у печи Домослава. – Ладно, Ведушка, долби ещё одну колодку, пусть сёстры отдадут вечером Оне.

Вечером Василиса пошла за водой вместе с сёстрами. Они становились у дома Хомыча и стучали коромыслами в ворота. Все три сестры одновременно орали: «Оня, выйди, выйди, Оня!», пока в калитке не встал злой и всклокоченный Хомыч в кожаном переднике для чистки овина, в старых портах и дырявой рубахе. Он зевал в кулак.

– Чего надо, стерьвы драные?

– Мы не тебя звали, – не боялась отвечать Дива. – Нам нужно поговорить с Оней. С Оней!

– Да, – подтвердила Мила.

– Нету её, – усмехался Хомыч.

– Тогда держись! – повысила и без того громкий голос Дива. – Ославим на все деревни. Невестки у вас сбегут из дома от стыда. На Масленицу народу столько понаедет и есть бабы очень злые на своих свёкров.

– Не будешь выпускать Оню, тогда деревенский сход запретит работать с твоей семьёй! Одной семьёй будете сеять и косить! – вступила в ссору Василиса.

– Да! – согласилась Мила.

– Пошли вон отсюда, – угрожающе сказал Хомыч.

– Я поговорю с княгиней Умилой, – разозлилась Вася. – Всё ей честно расскажу, и она меня послушает.

Хомыч задумался, потеребил седую бороду. Ссорится с княгиней он не хотел.

– Нету Они… вместе с другими невестками пошла на посиделки к ткачихе Славунье. Подолом крутить и песни петь, блядина молодая.

– Держи, сволочь! – обогнув мужика, Василиса кинула за калитку, во двор, выдолбленную полукругом из полена колодку. – И завтра Оня должна быть на смотринах, с приданым на прилавке.

* * *

Пока сёстры шли к колодцу, мимо проехали двое саней. Не такие, как в Явидово, немного короче и расписаны другими узорами.

В первых санях правил лошадью мужик, а за ним сидели баба и две девицы. Вторыми санями, гораздо интереснее, с впряженной лошадью песочного окраса, богато расписанные знаками Мокоши и птицами, и загруженными сверх меры, правила хмурая и на редкость пригожая женщина. Рядом сидела заплаканная девушка, прижимавшая варежку к носу и к глазам. Совсем молоденькая. Не красавица, но милая. Ещё в санях лежали связанные две овцы. В клетках спали куры и утки.

– Гляньте, гляньте, невест привезли, ой привезли, ой нас замуж не возьмут, – заливисто рассмеялась Дива.

– Откуда они? – улыбнулась Мила.

Василиса ничего не сказала, с неприязнью глядя на соперниц.

– Первые из Корзово, – донесся сзади женский голос. – Соседка моя бывшая, дочек везёт. А вторые сани я не знаю.

Сестры обернулись. За ними спешила за водой Рыжая Рута, держа в левой руке вёдра и помогая правой, с коромыслом, не упасть на сколькой дороге. Молодка видная, с рыжим цветом волос, с длинными бровями, румяная, с яркими губами и с утра в расшитом тулупе.

У колодца толпились и бабы, и мужики.

– Я тоже пойду на смотрины, интересно, что принесут невесты. – Тётка Пчела, переливала воду из колодезного ведра в свои вёдра, стоящих в салазках, одно за другим, снова и снова крутя поворотное бревно с цепью. – Работницы в доме нужны, я уже еле ползаю от усталости. Одна горбачусь на всех мужиков. Надоело.

И она, закрыв крышками вёдра, потащила салазки за собой.

Дива, Мила и Вася в разговор не вступали, не выросли ещё для обсуждения взрослых бабских сплетен и слушали молча.

– Все девицы, как девицы, приданое завтра выложат, – веселилась толстая Тихомира, стоящая рядом с такой же Ладимирой. – А Василиса принесёт подстреленную лису.

– Зачем лису? – Смеялась Рыжая Рута. – Их сейчас стрелять нельзя, с приплодом они. Принесёт зайца-беляка по всей шкуре плешивого.

Василиса слушала, тихо улыбаясь и думала: «Правильно бабы говорят. Ну, принесут все девушки приданое, а я чем удивлю?»

– Смотри, куда расписные сани завернули, – с удивлением прокричала Ладимира. – К Щуке-вонючке. Разве у неё есть родственники?

Бабы наблюдали, как во двор неприятной соседки заезжали сани. И кобыла, запряженная в них, песочного окраса, была незнакомая. Ворота в заборе Щуки никогда не закрывались, ей было лень их подправить.

– Была у неё младшая сестра, в Сукромлю от Щуки и матери сбежала. Вернее, они её обменяли на свою жратву. Давно. – Вспоминала Тихомира, снимая рукавицы. – Ишь, как теплеет. Выдали Малину за старого кузнеца Любомира в Сукромле. А теперь, видимо, сестра привезла дочку сватать.

– Как они смогут жить у Щуки? Там же грязь и вонь. – Удивилась Ладимира. – Сестра её и племянница с виду ладные, чистые.

– Видимо, припёрло баб, раз они сюда из города добрались, – решила Тихомира.

– Бабоньки, – к колодцу подошла Ведунья с корзиной, снегоступами и двумя палками. – Мне помочь нужно, снадобье истолочь и сварить с травками. С утра вся княжья дворня объелась и дрищет в нужниках. Надо бы сбегать к старухе Аните, она много трав сушит, и у неё точно ещё осталось. Пошлите к ней мальца, пусть принесёт.

– У нас самих дети животом маются, – возразила Тихомира, до этого не спешащая домой. Её вёдра с водой стояли у ног. – Не добежит малец до бабки Аниты, три раза по дороге присесть придётся. А везде снег и он задницу примёрзнет, или, что хуже, мудья простудит.

– И мои пятеро из нужника не вылезают, как и соседские пятеро. – Ладимира подхватила коромыслом верёвки своих вёдер. – У нас же дети на праздники вместе за столом сидят, по-родственному.

Обе подружки, со временем ставшие похожими на родных сестёр, поспешили уйти от колодца.

– Нам бабушка Снежана не разрешает у тебя учиться, Ведунья. – Отказались близняшки. – А уж к Антите по высокому снегу мы сами не пойдём. Ты, Ведунья, не обижайся.

– А я помогу, мне интересно. – Василиса приставила вёдра и коромысло к колодцу и подошла к Ведунье. – Только недолго.

– Иди, не сомневайся, – прошепелявил беззубый дед Бакота. – Ведунья плохому не научит. Мы за столько дет давно это поняли.

– Вот и хорошо, улыбнулась Ведунья. – Держи палки, корзину, снегоступы и беги прямо сейчас. Передашь травнице пирог с курицей, он в заплечной корзине. – Ведунья натянула верёвки корзины на плечи. – И поспешай, солнце скоро ляжет в закат.

* * *

У бабки Аниты Василиса не хотела задерживаться. Поднялась на низкое крыльцо, прислонила в угол палки и достала из корзины пирог, завёрнутый в тряпицу. Не снимая снегоступов, зашла в дом, где изнутри вся крыша была завешана пучками трав.

Невысокая старушка в старом, залатанном на плечах и у ворота шерстяном платье, лежала в обнимку с пятнистым, розово-серым кабанчиком.

– Доброго дня. В деревне травки нужны от слабости в животе. – Василиса поклонилась странной старушке и положила на стол пирог. – Прими бабушка Анита. Ведунья передала, он с суженой кислицей и курятиной.

Опустив кабанчика на пол, Анита, опираясь о бревенчатую стену, встала и, пошуровав в кожаном кармане передника, протянула Василисе нож.

– Вот, – бабка Анита махнула на две связки травок. – Срежь вон тот пучок и тот, что над дверью. Тебя Ведунья ко мне послала из-за того, что себе на замену готовит? – Нервно огладив платье, Анита начала теребить у горла завязки. – Я тебя научу разговаривать с деревьями и травами, если у спею.

Подпрыгнув, Василиса срезала пучки трав и стояла перед старушкой в растерянности.

– Не думаю, что на замену. Просто я привыкла много ходить, особенно по лесу. Мне не тяжело добежать до тебя.

– Спасибо за пирог, порадовала. – Старая Анита уложила в корзину Василисы травки. Она оглядывала девицу серыми, почти прозрачными глазами. – Ты приходи, Вася. Я мало кого вижу, а ты мне по душе. После моей смерти можешь занять этот дом.

– Но у меня есть новый дом, – осторожно заметила Василиса и старалась дышать в сторону. Несмотря на травы, запах старой, давно не мывшейся старушки и её кабанчика с грязным задком, шибал в нос. – Мне не нужно, отдай ещё кому-нибудь.

– Не отказывайся, – тихо перебила Васю Анита. – Меня скоро не будет и дом твой. Главное – не выгоняй и не режь моих домашних. Корову Уважу, гусыню Утю и этого кабанчика Тютю. – Понимая, что речь идёт о нём, Тютя моргал маленьким умными глазками в белёсых ресницах. – Он, видишь, небольшой, но поросята от него крепкие, из всех деревень свиноматок везут, едой платят. Знаешь, как смешено он на свинушек запрыгивает? Я ему пенёк для удобства подставляю, пока хозяева свиноматку держат.

Рассмеявшись, Василиса погладила пятнистого Тютю по голове и тут же посерьёзнела.

– Мне некогда, торопиться надо, Ведунья траву ждёт и темно скоро будет. А где у тебя коровник?

– Нету, – Анита прижала жилистые руки к груди. – Они, мои родные, здесь, в доме, в сенях живут. Сейчас за двором гуляют. И им тепло и мне за молоком да яйцом далеко не идти. – Попятившись, старушка села на лавку. – А свой дом никогда лишним не бывает. Без своего дома жизнь не в жизнь. Он крепкий, не сомневайся. А мне недолго осталось.

– Ой, не люблю я разговоры о смерти, – поморщилась Василиса. – Побегу я.

Она выскочила из дома Аниты и быстро пошла, споро помогая себе палками при ходьбе в высоком снегу и не видела, как старушка, вслед ей, провела плавный круглый знак оберега.

* * *

В доме князя Переслава, в клети Ведуньи, передав ей корзину с травами и сняв снегоступы, Вася села напротив пожилой женщины.

– Ведунья, а ты была когда-нибудь замужем? – набралась смелости спросить Василиса.

Здесь было темно, пахло снадобьями и травами. Над жаройней[43]43
  Жаройня – небольшой открытый очаг в комнате.


[Закрыть] на треноге в котле кипела вода.

Поставив перед Василисой ступку с пестиком, знахарка насыпала в него сушеных птичьих желудочных плёнок, взятых из большого туеса.

– Была я замужем. – Ведунья несчастливо улыбнулась и рассказывала спокойно. Так бывает, когда душевная рана уже не так сильно болит. – Начиналось всё, как и положено, светло и правильно. Только познакомились мы с суженым моим, Порошеней, необычно. В самом начале осени и его и моя семьи отправились на санях собирать грибы, ещё первые, губастые[44]44
  Губастые – грибы, в отличие от пластинчатых – трубчатые: боровики, подберёзовики, маслята, подосиновики и т. д.


[Закрыть].

Но жили мы в разных деревнях и знали друг друга только вприглядку, встречались на общих праздниках и похоронах. Мы же все на земле через пять рук друг другу родственники…

Так во-от, я отошла от своих и поняла – заблудилась. Покричала: «Ау!» и пошла по солнцу в сторону деревни. Лета не было чтобы кто-нибудь не заплутал в лесу, но обычно все возвращаются. Потерявшихся насовсем, помнят много лет. И вот иду я себе, песенку про грибочки пою, второй короб набираю, первый уже закрыла и закинула за спину, а небо тем временем заволоклось тучами и солнце пропадало. Оглянулась я, а куда идти – не понимаю. Снова покричала «Ау», а в ответ ни «ау», ни «му-му».

И тут меня от страха пробила аж до пота… А из – за дерева вышла Лешачиха-Лохматка.

– Страшная? – немного испугалась Василиса, не прекращая толочь желудочки.

– Не очень. Ты добавь ещё плёнок в ступку. Народу много на общих харчах объевшихся и нужно сухих травок докрошить. – Ведунья не спеша стала отрывать травы от сухих пучков. – Так-то Лешачиха похожа на обыкновенную бабу, только волосы не в косы заплетены, а простоволосые торчат в разные стороны и мох с на них свисает. Ноги у Лешачих странные. У них босые ступни вывернуты наоборот, пятками вперёд. Смотреть жутко. Тут я вспомнила, чему учила бабушка. Когда заблудишься, нужно переодень лапти задом наперёд, и они сами тебя выведут в нужную сторону.

– Мне бабушка тоже самое советует, – вспомнила Вася.

– Не перебивай… Так вот, глядя на меня Лешащиха перетопталась, но молчала. Я тряпицу с яичным пирожком оставила на пеньке, а она махнула в нужную мне сторону…и сгинула. Пройдя совсем недолго, я оказалась на опушке берёзовой рощи. А впереди поле со льном, значит, я рядом с деревней. Льняных наделов у нас немного, а этот был княжеским, до небосклона тянулось.

Встала я у берёзы, прислонилась лбом к белому стволу, поблагодарила Лешачиху за подсказку. А тут прямо передо мной появился высокий парень в широких портах и светлой рубахе, ткнул меня в бок своим туесом с грибами:

– Слышь, девица, где ближняя деревня, кушать хочу, с утра голодный.

– Здесь рядом, по краю поля нужно дойти до пшеницы, а там уже и крыши будут видны.

Я отвечаю, а сама боюсь парня. Он чужой, а никогда не знаешь, как себя поведёт чужой человек. Тут начался дождик. Я стою и капли у меня стекают с платка на грудь. А парень стоит красивый, кудрявый. С его волос, перехваченными берестяной повязкой стекал на лицо дождик, на бородку, на усы, и он смешно с них слизывал воду. И я перестала бояться.