Текст книги "Книга Тьмы (сборник)"

Так и не понял, шутит ли он.

– Вот вам моя визитка, на всякий случай. Искренне надеюсь, что она вам, в свою очередь, не понадобится. Но если что, то всегда рад.

«Будете у нас на Колыме – заезжайте…»

Я сделал заранее обреченную на неудачу попытку расплатиться по счету, но Матвей Андреевич пресек ее в самом зародыше. На улице мы распрощались, и каждый пошел своей дорогой.

Тогда я искренне думал, что больше не встречусь с подполковником, носящим смешную фамилию Качка.

11

Поворотный круг заело. Выгородку тряхнуло, Пашка Качалов – с такой фамилией он трижды проваливался в театральный! – пошел матом не по тексту. Наконец дощатый стол и три лавки укатили вправо, освобождая место для драки.

– Мерзавец! Мне режет плечо! – подала реплику Лапочка. Вообще-то она не Лапочка, а Эльвира (если по роли) или Виктория Сергеевна Черныш (если по паспорту), но эту маленькую, пухленькую, разбитную травестишку никто иначе как Лапочкой не звал. Говорят, были основания. Не знаю, не проверял. Хотя однажды хотелось. Всю жизнь играя Гаврошей, Трубачей-на-Площади, Юных Барабанщиков и прочих Малышей-при-Карлсонах, наша Лапочка мытьем-катаньем умудрилась прорваться в «Последнюю женщину сеньора Хуана». Этой самой Эльвирой, супружницей знаменитого сердцееда.

Хорошая роль.

Выигрышная, если подать с умом.

Вот как сейчас: будучи привязанной к каминной решетке, приспустить платье с левого плечика, прогнуться, отчетливо обозначив бюст… И чуть-чуть хрипотцы в мальчишеский голос. Какие наши годы?!

– Спокойно, сеньора. – Пашка закончил материться, завершив пассаж виртуозным зигзагом. Нагнулся. Проверил узлы, по ходу дела смачно чмокнув Лапочку в плечико.

Люблю, когда режиссер спит на прогоне. Или это такая задумка?

– Спокойно. Сейчас вернутся ребята, и идите себе на все четыре стороны.

Я скучал в пятом ряду, ожидая конца репетиции. Работенка у меня сегодня была – не бей лежачего. И собственно к местному «репету» не имела никакого отношения. Сейчас ребята вернутся, крутанут финал, я покалякаю с ними за жизнь минут пять и начну бродить по пустой сцене. С умным выражением лица. За те бабки, которые мне пообещал Арнольдыч, лицо само делается умным.

Как у шимпанзе в зоопарке.

У Арнольдыча срывалось шоу звезды местного значения. Звезда сверкала «под фанеру», основную нагрузку тащил знойный кордебалет, гей-мансы-перформансы, трудяга-осветитель и спецприбамбасы – а перед самым приездом выяснилось, что часть вышеупомянутых прибамбасов на нашей сцене не катит. Геи катят, мансы пляшут, а «римские свечи» ни в какую. Кордебалет с ножками – да, а «чертово колесо» – ни за что. Еще зал подожгут. Звезда тускнела на глазах, пролетая на голой «фанере» и вялой сексапильности. «Спасай, Валерик! – Арнольдыч стал похож на верблюда, лишившегося горба и надежды на оазис. – У тебя золотое сердце!» Я согласился. Что да, то да. «Пошурши там, Валерик! Вот раскладочка, глянешь. Висячки подчеркнуты, если знак вопроса, значит, наплевать и обойтись! Спасай, родимчик!»

Дальше мы около часа спорили: за какую сумму я спасу звезду? Это было мое Бородино и Ватерлоо Арнольдыча. Или наоборот. Я трижды напоминал старику, что родимчик не спасает, а хватает. Старик упирался, грозясь валидолом. Железный старик. Чугунный.

Но бабки я выгрыз зубами.

За кулисами громыхнул топот и звон. Поворотный круг дернулся в судороге. Спотыкаясь и бестолково размахивая гнутыми шпагами, взгляду явились Дон Хуан с враждебными сеньору мачо. Звукооператор проспал, но выправился: колонки невпопад взвились джазово-тревожным «Аранхуэсом», но после краткой прелюдии биг-бэнд Дэвида Метью выровнял темп, раскрутив «Spain» Кориа. Ударник, свинг, иглы синкоп… У меня есть этот диск, еще виниловый. Люблю. На фоне музыки актеры с их ковыряльниками смотрелись бледной спирохетой.

– Стоп! Стоп! Звук с начала!

Уже без круга, на собственных ножках, народ выбрел к исходным позициям. По новой грянул «Аранхуэс», Дон Хуан приступил к чудесам потасовки, мучаясь одышкой. «Гнилой Жан-Маризм», как смеялся мой препод сцен-движения. А ведь это кульминация. Это, считай, финал. Провалят пьесу, и весь им МХАТ. Глядя на творящееся безобразие, я вдруг отчетливо представил себе кино. Нет, лучше реальность. Нижний зал гостиницы. Пахнет кислятиной из подвалов и горелым жарким. К каминной решетке намертво прикручены две женщины: молоденькая служанка, готовая сдохнуть за старого сеньора, чей язык острее шпаги, а шпага быстрее молнии, – и жена означенного сеньора, усталая, скитающаяся за блудным мужем по дорогам Испании, чтобы любить или убить. Бой одного с тремя. А у решетки медлит безликий соглядатай, готовый в любую минуту перерезать женщинам глотки.

Скрип половиц.

Тяжелое дыхание – криков нет, на крик нужны силы. Сил жаль.

И над жизнью-смертью, из психованного будущего самолетов и «Макдональдсов», золотой спиралью захлебывается труба Арта Фармера.

Память рассмеялась: «Помнишь?» Я улыбнулся в ответ. В театральном ставили «Дом, который построил Свифт». Меня, намекнув о пользе фехтовального прошлого, взяли на «проходняк». Роль Черного констебля. Ну, не «Кушать подано!», но что-то вроде. Две реплики в середине спектакля, потом уйти, вернуться через семь минут и заколоть Рыжего констебля, Костика Савелькина. На премьере мы с Костиком скучали за кулисами, ожидая первого антракта, и одна подружка выволокла нас в кафе «Арлекино» тяпнуть по бокалу шампанского. Тяпнули. Перекурили. Вернулись, оделись в костюмы, взяли сабли.

Все шло по плану: скучно и обыденно.

Но когда я вымелся закалывать Костика… Возможно, шампанское треснуло ему в голову. Или моча. Или авансы подружки. Но он стоял у тюремной решетки, держа саблю совсем иначе, чем мы уговаривались. Вместо кварты – прима. И детский, сумасшедший кураж во взгляде. В следующую секунду я отчетливо понял: сейчас пойду на отработанный выпад, Костин клинок рванется навстречу, под неудачным углом собьет наискосок вверх… Прямо в правый глаз. Без промаха. Азарт, чужой и страшный, охватил меня. Зал встает, повисая в паузе перед овацией, на полу лежит Костик без глаза, дура-публика балдеет от восторга…

Зал таки встал.

Это был лучший выпад в моей жизни. Костик опоздал на треть такта. Не поднявшись до уровня лица, кончик моей бутафорской сабли вошел ему между пуговицами мундира, скользнул впритирку к корпусу – и, прорвав ткань на боку, высунулся наружу.

«А-а-а!!! Браво! Браво!»

– Сука ты! – шепнул я, наклонясь к убитому, якобы щупать пульс.

– Прима? – уныло спросил труп. – Вместо кварты? С меня коньяк…

Вечером мы напились как сволочи.

Вспоминая давнюю эскападу, я поймал себя на том, что стараюсь без лишней нужды не шарить по карманам. Вот уже больше часа – стараюсь. Все время казалось: где-то там валяется резной шарик. Наследство. Шар-в-шаре-в-шарике… И, наверное, из потаенной глубины мне подмигивает звездочка: невыколотый глаз недоубитого Костика Савелькина. Катарсис мой несостоявшийся. И еще: почему-то, вспоминая, я вспоминал как зритель. Из зала. Ощущения, что вся история приключилась со мной, любимым… Не было его, этого ощущения.

Из зала смотрю. Из безопасности. На шута-притворщика в моем колпаке.

Пятый ряд, третье место. Направо от прохода.

Вот как сейчас.

– …говно! Ты понял, Лерка – полное говно!

Ах, травестюхи, соль земли! Пыль кулис! Я и не заметил, когда она подошла. На сцене суетились рабочие, муравьями растаскивая выгородку, режиссер давал последние указания завпосту, синему от щетины и вечного похмелья, а Лапочка сидела рядом, нога за ногу, и излагала точку зрения.

– Кто, Лапочка?

– Я. Тебе хорошо: шебуршишь по-тихому, бабки рубишь и насрать тебе на высокие чувства! А у меня, может быть, депрессия?! Я, может быть, завтра элениума наглотаюсь и сдохну. Сорок таблеток. И в горячую ванну.

– Фталазола наглотайся. Сорок таблеток. А в ванной, Лапочка, вены режут.

– Нет, вены не хочу, – на полном серьезе сказала она. Распустила верх корсажной шнуровки, глубоко вздохнула. – Лежи в кровище… Противно. Эх, Лерик, клевый ты чувак! Простой как правда. А наш педик меня поедом ест: «Викто’ия Се’гевна! Еще ‘азик диалог с А’кашенькой! Вами не ‘аск’ыта т’агедийность мотиви’овок!» Я этот диалог уже в сортире выдаю и смываю! Трагедия, м-мать… Передача «Я сама»: как справиться с климаксом…

Педик – это был их режиссер. Аркашка – Дон Хуан, премьер-любовник на пенсии.

Клевый чувак – я.

Интересно, как она меня за глаза величает?

– Ты просто Аркашу терпеть не можешь, Лапочка. И весь тебе психоанализ.

– Точно! – Маленькая актриса вдруг завелась. Сунула в зубы сигарету, но подкуривать, провоцируя скандал со стороны «педика», не стала. Сбила в угол рта, прикусила мелкими блестящими зубками. – Лерка, ты гений! Мейерхольд драный! Аркашка меня за ляжки щупает. На коленки усадит, якобы по роли, и давай стараться! А у него ладошки влажные, липкие… Слушай, Лерка, пройди со мной диалог! Ну хоть разик! Я ж после буду под Аркашкой диалог пыхтеть, а тебя, золотого, вспоминать! Ну что тебе стоит, Лерик! Наташка твоя не ревнивая…

– Слушай, ты совсем тронулась…

– Да что ты ломаешься, как целочка! Пройди разик – и свободен. Мне разницу нужно почувствовать! Ну, просто реплики подбрасывай…

– Лапочка, я здесь по делам. Часа на два, не меньше!

– Ну и зашибись со своими делами! Лерка, родненький, я покурю, подожду…

Чего хочет женщина, хочет Бог. Выражаясь культурно, хрен отвертишься.

Как там пел Вертинский?

 
– И вынося привычные подносы,
Глубоко затаив тоску и гнев,
Они уже не задают вопросы.
И только в горничных играют королев…
 

12

– …Ах, вот оно что! Это и есть твой гребень?

– Да! Ты слышишь – да! Я за этим приехала! Вот до чего ты меня довел! Потому что ты развратник! Ты лгун! Ты негодяй!

– Не забудь сказать, что я убийца…

В зале было темно и пусто. На сцене было темно и пусто. Ночной театр – сон разума, рождающий чудовищ. Тускло светилась внизу, у боковой двери, лампочка «Аварийный выход». Желтое напоминание о возможности дать себе расчет простым кинжалом… М-да, Шекспир оказался на редкость некстати.

– Не забудь сказать, что я убийца.

– Пошел в жопу, Лерка. Хватит.

Хотел огрызнуться, но раздумал. Лапочка чуть не плакала. За час с лишним я, садист и мироед, довел ее почти до истерики. И ничего не мог с собой поделать. У меня пропало чувство сцены. Зритель, зритель, только зритель, которому режет глаз дура-фальшь. Которого на репетиции категорически пускать нельзя. Диалог с каждым повтором становился лучше, а я – злее. Большая фальшь раздражает. Малая фальшь раздражает вдвойне – приходится вглядываться, ожидать, предчувствовать, как ждешь в анекдоте второго сапога, брошенного в стену пьяным соседом. Темнота пустой сцены оживала, делаясь реальной: нижний зал гостиницы. Пахнет кислятиной из подвалов и горелым жарким. На фоне реальности Лапочка с ее кривляньем, страстями и утрированьем жестов смотрелась белой вороной в куче угля.

Это была пытка.

Я был – палач.

– Ладно, закончили. Извини.

Ступеньки мышами пискнули под ногами. Пройдя в зал, я безошибочно нашел – пятый ряд, третье место. Минутой позже у правых кулис затлел огонек сигареты. Вопреки противопожарной безопасности. Не буду вмешиваться. Пусть курит.

– Спасибо, Лерочка… Спасибо. С меня коньяк.

Сперва я решил, что ослышался.

– Понимаешь, мне этого не хватало. Чтоб мучили. Чтоб пытали: с любовью. Чтоб… Аркашка – засранец. Мелочь вонючая. А мне нужен был Хуан. Хоть на минутку. Чтоб понять: как можно следом, по всему свету, с кинжалом в сумочке… Спасибо.

Шар-в-шаре-в-шарике…

– Иди сюда, – сказал я, чувствуя: звездочка подмигивает мне из бездны.

И она пошла. Как на привязи.

В пятый ряд, к третьему месту. От прохода – направо.

Шутов хоронят за оградой

Акт I Явление третье

Зрительный зал. Выгорожен «эскизом»: десяток-другой кресел, расставленных в хаотическом беспорядке, тем не менее создают ощущение большого пространства. Все внешнее освещение выключено. Сбоку раскачивается на шнуре оранжевая лампа. Блики, отсветы, тени. Падуги свисают очень низко, создавая давящее впечатление.

Валерий сидит в зале, глядя, как от боковой лестницы к нему идет Лапочка. Маленькая женщина на ходу расстегивает корсаж: она не успела переодеться в обыденную одежду. Поравнявшись с Валерием, женщина гасит сигарету о спинку ближайшего кресла. Опускается перед мужчиной на колени, спиной к зрителю.

Валерий (со странной интонацией, хрипло). Чтоб мучили. Чтоб пытали: с любовью. Шар-в-шаре…

Лапочка расстегивает ему брючный ремень. Не мешая ей продолжать, Валерий сперва молчит, а затем целиком вынимает ремень из петель. Держит в руках.

Раскачивается лампа.

Апельсин, удавившийся на шнуре.

Плавно, притворяясь арфой, вступает гитара. Спустя несколько аккордов, слегка гнусаво, гобой начинает тему. Почти сразу плач гобоя подхватывается стихшей было гитарой: сухая, нервная, сейчас она звучит печально, словно ветер над ивами ночного кладбища. Так они и продолжают вместе: вздох и вибрация, вопрос и ответ. Издалека, словно с улицы, доносится многоголосье оркестра. Хоакин Родриго, концерт «Аранхуэс», «Adagio». В оригинале, без джазовых шуточек. Солирует Андрес Сеговиа, «Паганини гитары», однажды на вопрос «Когда вы начали играть?» ответивший: «До рождения».

Ремень сворачивается в петлю. Остро блестит пряжка из металла.

В гитаре появляется нерв.

13

Дождь за окном колдует: тополиный пух – в грязь.

– Пап, ты обедать будешь? Я тебе борща набрал…

Шуты бегут по улице. Раскрывают зонтики. Опаздывают на работу, торопятся на свидание, в магазин за молоком. Улыбки – грим. Кармин на палец, и уверенным жестом – от уголков рта к ушам. Дома – декорации. За пыльной мешковиной, раскрашенной наспех под кирпич и бетон, нет ничего, кроме еще большей пыли. Страсти тщательно отрежиссированы, гром за Салтовкой ждет ключевой реплики, чтобы грянуть в нужный момент. Бутафорские сумки, коляски из реквизитной. Шуты, шутихи… Бегут, спешат, ждут звездного часа, когда их станут хоронить за оградой. Утирая со щек, измазанных белилами, нарисованные слезы.

Один-одинешенек зритель на весь белый свет.

Я.

– Лера… ты мне не нравишься, Лера…

Конечно, не нравлюсь. Какой жене понравится, если муж пятый день не выходит из квартиры? Пустые бутылки «Холодного яра» и «Пшеничной». Пластиковые баклажки от пива. У меня больничный. Я сошел с ума. Буду валяться на диване, тупо глядя в потолок. Наверное, надо рефлексировать. Пытаться понять. Строить гипотезы или обратиться к психиатру. Поделиться с женой. Не могу. Гипотезы рушатся карточными домиками, рефлексия гаснет, едва вспыхнув – лампочка с надписью «Аварийный выход» перегорела от скачков напряжения. Психиатр страдает в ожидании любимого клиента. Что я скажу доброму доктору? «Они еще танцуют?»

Зашибись, как подытожила бы Лапочка.

Бедная Лапочка. Она тоже ничего не поняла. Посочувствовала. Сказала: со всяким бывает. Сказала: в нашем возрасте… Я кивал, притворяясь смущенным, – как же? опозориться в самый ответственный момент!.. – тайком вставляя ремень обратно в петли. Руки дрожали, полоса кожи делалась скользкой, живой, похожей на змею. Однажды я-зритель прочувствую катарсис до конца. Зайдусь в овациях, сбивая ладони в кровь. Проникнусь восторгом, глядя, как на сцене остывает труп.

Кто малиновку убил? Я, ответил воробей. Лук и стрелы смастерил…

Я?!

Глупости. Я был в зале.

Скажите, пожалуйста, из какого подвала, склепа, бездны берется восторг очищения, острый припадок духовности, когда мы глядим на насильственную смерть? Хороший парень наконец добрался до плохого. Шпага Гамлета остра. Палач из Лилля сносит голову миледи. Восстанавливает справедливость граф Монте-Кристо. Эсхил, Софокл, Эврипид мочат ахейцев в ахейских сортирах. Голливуд заодно с классиками: крепкие орешки знают, как доставить удовольствие и снять стресс. Телевизор ежедневно, ежеминутно: «В результате взрыва, произошедшего в Саратове, на складе химикатов… на шахте в Донецке… в результате разгона антиправительственной демонстрации на Филиппинах…» Из газет: «Пятилетний людоед, пойманный в четверг с поличным на окраине Нижнего Тагила…»

Уже не трагедия. Даже не драма. Еще не комедия.

Обыденность.

Зрители рукоплещут. Зрители не могут без катарсиса. Привыкли за века.

– Лерочка… Тебе звонили из «Досуга». Что сказать?

– Скажи: я на больничном. У меня приступ.

– Какой приступ?!

– Сердечной недостаточности. У меня острый недостаток сердца.

– Папа… тебе плохо?

– Хуже. Мне хорошо.

Когда это подкатывает дома, прячусь в туалете. Смотрю из зала (пятый ряд, третье место справа…), как шут в моей маске сидит на унитазе. Наедине с собой. Скучная сцена из пьесы абсурда. И всегда из динамиков, невпопад пущенные звукооператором, шелестят осенние листья. Почему листья? – не знаю. Желтый шелест под ногами. Кто-то идет. Осень. Мой Командор. Дождь. Лес осенью становится прозрачным, и черепки октябрьских кувшинов шуршат под каблуком.

Валерий Яковлевич, милый друг, пожалте в психушку.

Ваша койка между комдивом Чапаевым и жертвой сексуально озабоченного НЛО.

– Я ходила в церковь. Свечку за тебя поставила.

– Ты сроду не ходила в церковь.

– Ну и что? Мама сказала: поставь, поможет.

Листаю сборник стихов какого-то Вершинина. Семьдесят первая страница, «Скоморохи».

 
…Падал со звонниц стон колокольный выжатым вздохом.
Гарью смолистой срубы клубились.
Жгли скоморохов.
Голых и битых – с маху в кострища,
к черту на вилы!.
 

Перечитываю в шестой раз. Нравится. К черту. На вилы. Голых. Битых.

Скоморох, слышишь?!

На вилы.

– Лерочка… Вот, прочитай…

Газета мятая, пахнет типографской краской. «По мнению матушки Епифании, лауреата международной премии Св. Викентия, лицензия Минздрава № 145296, большинство людей болеют и страдают от черного колдовства, зависти, злости и ревности окружающих. С вас, ваших детей и внуков матушка Епифания с помощью старинных наговоров и молитв снимет порчу и сглаз, проклятия и приворот, восстановит половую активность и удачу в бизнесе».

– Тоже мама подсунула?

– Лерик, ты не упрямься. Вот люди пишут: «После индивидуального приема у матушки Епифании из моих почек и мочевого пузыря…» Нет, это не то. Сейчас… «Ушел к молодой девке муж… прошли пяточные шпоры… по маятникам, по кристаллам, по плавающей свече…» Вот! Слушай: «В последнее время начали преследовать неудачи в делах и личной жизни. На своей шкуре узнал, что такое порча. Но через матушку Епифанию воспрял духом…»

– Наташа, я похож на психа?

– Похож. Очень похож, Лерочка…

– Ладно. Давай свою газету. Адрес там есть?

Хватаюсь за соломинку. Клин клином, так сказать. Иначе остается одно.

За ограду.

14

Ведьмам нонеча лафа. Всенародная любовь, выражаемая в обильном кредитовании благих дел. Вместо хибары на окраине – офис в центре, на втором этаже. Между прочим, рядом с налоговой инспекцией – так, видимо, проще от сглазу спасать. Вместо черного кота – секьюрити. Плечистый жлоб с улыбкой Будды-олигофрена. В приемной столик с журналами. «Playboy», «Лиза», «Секреты кулинарии» и брошюра «Иисус любит тебя». Сочетание сразу убедило меня в родстве душ. Нормальный человек такое рядом не положит.

– Вы записаны на исцеление?

Фарфоровая улыбка секретарши. Гурия отвлекается от компьютера, где ее ждет «Супертетрис». Хлопает ресницами. Рядом с каштановыми локонами, отсвечивая стеклом, на стене в рамочке красуется лицензия. Та самая, минздравовская. Вселяет непреоборимую уверенность.

– Да. Я звонил в понедельник. Мне назначили на 17.30.

– Обождите, пожалуйста. Я сообщу матушке.

Пальчики с ярким маникюром бегают по клавиатуре. Затем снимают трубку телефона. Спустя минуту:

– Матушка Епифания ждет вас. Когда зайдете, поцелуйте ей руку.

Зачем-то уточняю:

– Правую?

С удовольствием вижу, как гладенькое личико куклы искажается мучительным раздумьем. Все шло по плану, и вот на тебе: клиент вышел за рамки. А с виду приличный, в костюме…

– Если хотите, правую.

– Спасибо.

– Не за что. Вот в эту дверь.

За дверью – просторный кабинет. Аквариум с рыбками. Стены увешаны благодарственными грамотами, дипломами Международных обществ содействия бессмертию и горбатыми диаграммами, похожими на звонаря собора Нотр-Дам. Сперва теряюсь и не сразу обнаруживаю целительницу. Матушка Епифания утонула в глубоком кресле, у самого окна. На первый взгляд ей лет сорок. На второй – пятьдесят с хвостиком. Полная женщина, рыжая грива волос явно чужая – парик. Кто б посоветовал ей не замыкать «стрелочки» у глаз? Да еще карандашом?! В сочетании с густо-коричневыми тенями «очки» смотрятся развратно.

Иду к креслу. Целую жирную руку. Правую.

На губах остается привкус крема.

– На могилку к бабушке ходил?

Голос низкий, грудной. Прокуренный насквозь.

– Э-э-э…

– Не ходил, вижу. А зря, хороший. И креста на могилке нету небось.

Машинально киваю. Креста нет. Моя бабушка была убежденной атеисткой. Строителем светлого будущего. И умерла в полной уверенности, что лично моему счастливому детству не хватает Сталина. Чтоб было кого благодарить. Кремень-старуха. А на могилку я вообще не захаживаю, сволочь эдакая.

– Вот тебе и беда твоя. В соседней могиле на тебя черный враг фотку зарыл.

– Ч-чью фотку?

– Твою, хороший. Твою фотку. Вот ты и чахнешь. С бизнесом проблемы? В семье свары? Сходи, хороший, на могилку, поставь крест.

– А фотку? Вырыть, что ли?

Живо представляю, как я с заступом разрываю соседские могилы. Ночью. Шарю фонарем в поисках украденной фотки. Дождь, слякоть, брючины до колен измазаны глиной. После такого даже подполковник Качка не вытащит меня-хорошего из застенков тюремного дурдома.

– Ладно. Будем, хороший, яйцом выкатывать. Вот квитанция, с вас двенадцать пятьдесят.

Точно как пошлина за наследство. Стою, смотрю на матушку Епифанию. И вижу, как лауреат премии Св. Викентия начинает нервничать. Дрогнули ярко накрашенные губы. Плохо выщипанные брови сошлись у переносицы. Клиент ведет себя не по правилам. Клиент молчит. Клиент…

– Червонец, матушка. За фарс. Бог вам судья…

Когда ухожу, рыбки провожают меня лупатыми глазами.

Лестница.

Холл.

Злость. Самая мерзкая, безвыходная злость: на себя.

– Что, не помогла ворожея-то?

Слова вахтера из стеклянной будки догнали меня в дверях.

Бывают минуты, когда в сортир души падает целая пачка дрожжей. Не спеша оборачиваюсь. Очень подробно объясняю деду в ВОХРовской фуражке, что думаю о гадалках в целом и о матушке в частности, куда и к какой именно матушке им (а этой в особенности!) следует идти противолодочным зигзагом, в какое место засовывать свои советы и где находится гроб повапленный, в котором я видел их портяночный психоанализ, и…

Не сразу понял, что дед смеется. По-доброму, крякая и утирая слезы.

– Видать, крепко допекла тебя Фанька. С ней бывает. Сколько раз говорил дуре: пришел человек с настоящей бедой – не лезь лучше…

Сейчас, став серьезным, дед страшно походил на престарелого орла. Сел на вершину Кавказа, нахохлился, вертит головой, пристально изучая барана внизу. Узкое лицо в морщинах, нос крючком, острый блеск из-под кустистых бровей.

– Опять не разглядела. Эх, молодо-зелено! А тут дело швах, сразу видно…

– Что видно?

Я все еще был зол, хотя успел изрядно «спустить пар».

– Что надо, то и видно, – охотно пояснил «старый орел». – У тебя, красивый, не рожа, а афиша. Смотри только, финтифлюху свою ломать не вздумай. Молотком, например. Иначе – все, гаплык. В самое сердце перейдет.

Черт! Что за намеки?!

– Ну-ка, ну-ка, уважаемый! Я вас слушаю!

Мы с дедом пытливо изучаем друг друга. Как борцы перед схваткой.

– Может, и послушаешь. – Вахтер извлекает из кармана клетчатый платок. Начинает увлеченно сморкаться, первым отводя взгляд. Впрочем, это скорее уловка: вон, снова зыркнул в мой адрес. – А я, может, и скажу. Только насухую слово глотку дерет. Смекаешь?

И губы языком облизал.

Ясное дело, куда ты клонишь, вертухай. Смекаю. А с другой стороны – почему бы и нет? Скажешь дело – хорошо. Не скажешь – хоть напьюсь.

С любой стороны прибыль.

– Я так понимаю, «беленькая» разговору очень даже способствует? – интересуюсь в тон вахтеру. Мало ли, вдруг он «Портвейн» предпочитает? Однако выясняется, что угадывать умеет не только «орел в фуражке». Мы хоть и не ясновидцы, лицензией Минздрава не облагодетельствованы, но тоже кой-чего можем.

– Способствует, способствует, – спешит заверить дед. Дергается кадык на худой, жилистой шее: будто сглатывая. Раз, другой… Э-э-э, дедушка, да ты, оказывается, алкоголик. – Фанька скоро уйдет, ей в сауну к полседьмому. У остальных закрыто. А у меня каморка есть, казенная. Все чин чинарем.

– Ну, жди. Скоро вернусь.

Вот и докатился ты, Валерий Яковлевич. До дверной ручки. Со сторожем-алканавтом готов водку жрать и откровениями закусывать. Пришел Иван-дурак к Бабе-Яге, а она ему и говорит: есть у меня на вахте Кощей Бессменный…

– Две бутылки «Холодного Яра». Да, поллитровые… Нет, не эти. Не квадратные. Производства «Косари», круглые. Что еще? У вас вроде все. Хлеб ведь в другом отделе?

Магазин оказался буквально в двух шагах. Предоставив полный ассортимент для страждущих душ. А также желудков. Кроме водки, я взял полкило грудинки, буханку «Бородинского», банку маринованных огурцов и пачку «Bond». Хватит. Чай, не банкет устраивать собрались.

Вахтер ожидал меня, тщетно стараясь скрыть шило в заднице. Аж подпрыгивал на посту.

– Ушла ваша Фанька?

– Ушла, ушла. Сейчас будку замкну… Заходь, Валерий Яковлич! Вот сюда…

Меня удивило странное обращение: на «ты» и одновременно – по имени-отчеству. Только потом сообразил, что не представлялся вахтеру. Очень интересно. Впрочем, нет, как раз ничего интересного. У Епифании небось спросил, когда мимо спускалась.

Одна шайка-лейка…