Текст книги "Отшельник"

Отшельник
Месть или прощение?
Марина Варламова

© Марина Варламова, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На берегу озера

Я сижу на берегу лесного озера и молчу уже несколько часов кряду. По щекам иногда скатываются крупные градины горько-соленых слез. Когда-то я часто приходил сюда, также глядел на воду, на голубую дымку далекого соснового леса и мечтал… Вся жизнь была впереди. В голове роилась уйма планов. Казалось, что все пути перед тобой открыты, все двери отворены нараспашку. Только нужно захотеть, и весь мир ляжет перед твоими ногами. А как же иначе, когда тебе стукнуло только семнадцать?

Ветер стих вовсе. На зеркальной водной глади отобразился мой образ. Снизу на меня смотрел старик с взлохмаченной и давно уже не стриженой бородой и такими же длинными свалявшимися волосами на голове. А мне вчера стукнуло всего-то тридцать лет! В моем теперешнем жилище нет зеркал – ни одного, даже самого маленького осколка. Я никак не могу привыкнуть к морщинистому лицу, к огромным багровым шрамам по всему телу, сломанному носу, к серо-грязной коже и выцветшему, совсем белесому единственному глазу.

И снова я тяжело вздыхаю и вспоминаю тот злополучный день, поставивший на моей жизни крест. Но прежде ногой я поднимаю со дна ил и разгоняю круги по воде. Ненавистное отражение несколько минут не будет мешать вспоминать…

Тринадцать лет назад

Тринадцать лет назад солнечный летний день, как сегодня, не предвещал ничего плохого. С закадычным другом Лешкой мы собирались провести его с большой пользой: поначалу хотели искупаться в речке, походившей в эти июньские дни на лохань парного молока, затем немного выпить для храбрости портвейна и вечером пойти на выпускной в нашу сельскую школу. А на следующий день меня ждал собственный день рождения. И как всегда хотелось подарков, особенно от Юльки Воронцовой. В прошлый раз она подарила необычный подарок, которого вожделенно и тайно я хотел получить. И получил: Юлька подарила себя, и я был счастлив, потому что любил ее еще с третьего класса.

Планы наши были нарушены сразу, начиная с первого пункта. По пути к реке, на свою беду, мы повстречали Андрюху Крюкова – нашего классного дебила, дегенерата и известного на всю округу задиру. Уже изрядно принявший на грудь, он уговорил нас зайти к нему в особняк и, так сказать, приготовиться основательно к предстоящему празднику прощания с детством. Но по виду и поведению Андрея было заметно, что с детством он расстался еще в седьмом классе, когда, налакавшись в стельку отцовского виски, в пьяном забытье он изнасиловал соседскую десятилетнюю девчонку. И только его отец – большой начальник в какой-то государственной конторе – помог ему избежать тюремного срока. Неважно это теперь. Для меня же судьбоносными стали часы, проведенные в этом проклятом доме.

Отнекиваться было бесполезно. Перечить однокласснику-бугаю, у которого один кулак будет с моих два, в нашем классе читалось очень даже опрометчиво. А идти на выпускной с синяком под глазом совсем не хотелось. Мы недолго отнекивались, и уже через пять минут на огромной крытой веранде его дома стояла и выпивка, и закуска. Здесь я в первый и, наверное, в последний раз в жизни попробовал виски. В общем, выпили, закусили, вспомнили годы учебы и обговорили предстоящий выпускной вечер. Но все же неуютно чувствуешь себя в роскошном особняке в три этажа, когда всю жизнь прожил с бабкой в старом домике на одну пенсию. Я толкнул плечом Лешку, тот понял, и мы засобирались восвояси.

Крюкова потянуло на сентиментальность. Распустив нюни, он битых полчаса клялся в верной дружбе после школы, распылялся обещаниями пристроить нас, непутевых, в разные институты на выбор.

– Знаете, братаны, как я вас всех уважаю? – шмыгал он носом. – А кто мой батя, вам говорить надо? Все сделаю для своих корешей.

Мы слушали и поддакивали, стараясь подливать Андрюхе почаще его долбанного самогону, чтобы он быстрее нализался и уснул. Не хотелось портить такой чудесный день в обществе пустобрехи и чванливого выродка. После третьей рюмки Андрюхе и вправду стало не до нас, он начал бормотать бессвязные слова, и мы с облегчением вздохнули и подались к выходу.

– Куда! – послышался взбешенный возглас за нашими спинами. – Кинуть меня хотите тут одного?!

Ретироваться нам не удалось. Пришлось возвратиться и продолжать слушать пьяные и напыщенные речи одноклассника. Постепенно Андрюхина сентиментальность начала быстро испаряться, а на ее месте появилась агрессия и ненависть ко всему белому свету. Припомнил он моему другу и шашни с Танечкой – еще одной одноклассницы, – за которой безуспешно пытался увиваться наш дегенерат.

Крюков с трудом встал, подошел к Лехе, взял его за грудки и сиплым голосом проговорил:

– Танюху сегодня не тронь, она моей после выпускного будет. А если что не так будет, башку твою снесу. Понятно тебе, щенок?

День перестал быть томным. Нужно было что-то делать. Дожидаться, пока Крюковский кулачище пройдется по лицу моего лучшего друга, вовсе не хотелось. Да и, если честно, давно мне хотелось хотя бы немного расквитаться с этим ублюдком. Я хорошо помнил все затрещины в первом классе, издевки по поводу моей скромной одежды, в общем, все обиды, которые Крюков нанес мне за одиннадцать лет.

Откуда тогда в меня вселилась такая смелость, не знаю. Скорее всего, я посчитал, что школа уже закончилась, скоро институт, и я целых пять лет не буду созерцать противную, лоснящуюся рожу местного придурка. Оттолкнув Леху, я с удовольствием приложился кулаком по обезьяньему носу Андрюхи. Тот ойкнул и как-то легко, по-будничному рухнул на спину. Испуганные глаза Алексея призывали, как можно быстрей, покинуть этот дом. Что мы и собирались сделать.

– Ну, ты и хорошо ему заря… – начал восхищаться на ходу друг, но почему-то и как-то странно не вовремя он осекся на полуслове.

– Ничего, к вечеру все забудет, – с сомнением произнес я, – а ты чего не договорил-то? И вправду, как я его саданул, прям…

Осечься пришлось и мне. Мы шли к выходу рядом, я мельком взглянул на него и удивился тому, как Леха пытается безуспешно хватить ртом воздух, сам же он медленно приседал и в одно мгновение уже стоял на коленях. В его спине по самую рукоять торчал кухонный нож, которым еще недавно резали салями, а чуть позади с глазами, как два чайные блюдца, стоял Крюков и тупо взирал на хлынувшую алую кровь на паркетный пол веранды.

– Это тебе, гад, за Таньку! – прошептал он. – Будешь знать, как с моими бабами якшаться.

Леха, так и не проронив не слова, упал калачиком и продолжал предательски молчать. Вскоре он уже лежал в собственной луже крови. Я стоял, как приросший к полу, и с минуту не мог ничего сказать.

– Ты… ты… зачем? – только и смог выдавить я из себя.

– Ничего, сейчас скорую вызовем, оклемается, – виновато и испуганно изрек Крюков. – Нужно отца позвать. Он лучших врачей найдет.

Андрюха попятился, продолжая глядеть на Алексея, затем, как чумной, уставился на свои ладони. Мотнув пару раз головой и матюгнувшись, по лестничному пролету он пулей взлетел на второй этаж. Даже не верится теперь, что мертвецки пьяный человек может так быстро прийти в норму.

Я склонился к другу и пытался растолкать его, требуя от него немыслимого.

– Леха, вставай, – рассеянно блеял я, как паршивая овца. – Вставай же, у нас сегодня выпускной, ты что, забыл? Все будет хорошо, дойдем до медпункта, там перевяжут рану. Вот увидишь, мы еще сегодня потанцуем.

Леха продолжал лежать, поджав под себя ноги. Сколько я не тормошил его, все без толку, только остекленевшие открытые глаза в упор глядели на меня с укором, а может быть, они хотели меня предупредить о том, что ждало меня впереди?

Не помню, сколько долго я находился возле трупа, поэтому и не сразу заметил, когда во дворе появились люди в полицейской форме, в белых халатах, здесь же с побагровевшим лицом в домашнем халате орал на местного участкового сам отец Крюкова. Узнал я и его брата – городского начальника следственного отдела Николая Крюкова. Меня оттеснили от тела, над ним склонилась женщина в белом. Крюков-следователь обругал последними словами врача, а потом сам выдернул нож из спины друга. И меня стошнило в первый раз в этом доме.

Потом меня будет еще не раз выворачивать наизнанку, но тогда я был поражен, удивлен и возмущен одновременно. Это я теперь понимаю, что этим началось лихорадочное сокрытие преступления.

– Ты зачем друга своего замочил? – раздался голос над моей головой. – Теперь хоть локти кусай, а отвечать придется по полной.

Эти слова до сих пор сидят в моем воспаленном мозгу, неумолкаемым эхом бьются о ту сторону черепа. Тогда мне с трудом удалось встать на ватные ноги и обернуться. Перед собой я увидел сержанта с автоматом с укороченным стволом и его омерзительную, ехидную улыбку. И эта ухмылка до сих пор снится мне в моих кошмарах. Других снов я разучился видеть, словно кто-то неведомый решил превратить мою и так жалкую жизнь в кромешный ад. Иногда я сам уже начинаю верить, что Алексея прирезал я, своими руками.

Лешку вскоре увезли на скорой, двор почти опустел, остались только два брата, сержант с ехидной улыбочкой и та врачиха, которая разговаривала с Николаем Крюковым.

Меня отвели в сарай и начали бить. Били нещадно, сержант на пару с Крюковым-следователем дубасили так, что искры сыпались из глаз, несколько раз я терял сознание, но, когда приходил в себя, избиения продолжались. Они требовали признательных показаний. Тыкали перед носом листком бумаги, зажимали в моих пальцах авторучку. Если бы я только знал тогда, что нужно было подписывать эту злосчастную бумажку. Получил бы минимальный срок и вышел бы здоровым человеком на волю. А сейчас? Но тогда мне казалось, что этим я предам умершего друга, да и не убивать же они, в конце концов, меня здесь собрались. Как же я ошибался.

Эх, наивная молодость. Плохую службу она мне сослужила. Я верил людям, а как же иначе в семнадцать-то лет, когда ты смотришь на мир добрыми, благородными глазами, где все, кто тебя окружает, – друг, товарищ и брат.

Мой идеализм испарился в одночасье – сержант переусердствовал: мой глаз липким комком скатился по щеке и упал под ноги.

– Блин! Перестарался, кажись, немного, – суетливо обернувшись на следователя, ругнулся он. – И что теперь с тобой делать-то прикажешь?

Крюков-следователь заметил оплошность своего подчиненного, приказал связать меня и идти к старшему брату за советом.

Одним глазом я видел эту троицу сидящими за столом на веранде. Они потягивали неспешно виски, переговаривались, иногда косясь в мою сторону. Нет, не троицу. С ними сидела еще та врачиха, которой Крюков-следователь предлагал вытащить из спины Алексея нож, и тоже пила виски.

Слезы ручьем хлынули из единственного глаза. На щеках и подбородке они перемешивались с кровью, и уже красными каплями падали на землю. Неожиданно нестерпимая физическая боль ушла, когда до меня наконец-то дошло, что это не сон, что все происходит со мной – это явь, что я – это уже не совсем я. В сарае, обмотанный веревками, стоит семнадцатилетний калека, еще два часа назад полный сил. Завтрашний день, которого я ждал десять лет, не наступит никогда. И белый теплоход, басисто прогудев, отправится от нашей пристани, увы, без меня. А я же уже одной ногой был на его палубе.

Животный ужас охватил меня, тело задергалось крупной дрожью. Паника, жуткая паника овладела мною. Я подумал тогда: жизнь беспардонно жестоко захлопнула перед самым носом дверь. Все пошло крахом: мои надежды, желания, устремления. Протяжный стон вырвался наружу, когда я вспомнил, что сегодня должен быть мой выпускной, где будет танцевать Юлька в красивом бальном платье, а я тут стою связанный и без глаза. Меня уже там не будет, не будет больше ничего: ни института, ни Юльки, ни свадьбы, ни Лехи.

Я попробовал закричать, но в сарае раздался только тихий хрип. Я посмотрел под ноги, увидел то, что осталось от моего глаза, и от жалости к самому себе зарыдал. Наверное, в тот момент я мог благополучно сойти с ума. Благополучно? Да. Этот вариант, я уверен, был бы для меня самым подходящим, потому что любители виски возвратились.

С минуту они глазели на меня, словно видели в первый раз. После осмотра Крюков-старший изрек:

– Да уж, признание этого паршивца нам теперь ни к чему. Сам виноват. Подписал бы признание, гляди и остался бы целехоньким. Жаль, но что поделаешь. Родная кровь дороже.

– Оформим, как скрывшегося с места преступления, – подмигнув сержанту, сказал, как отрезал, Крюков-следователь.

– Хм… И то верно, – важно заметил отец убийцы, – а куда его денем?

– У нас же свалка километрах в двадцати от дач, – угодливо произнес сержант с автоматом.

– Ладно, – также важно подвел итог разговору Кураев-старший. – Вы тут заканчивайте без меня, дел у меня много. Да и моему балбесу скажите, чтоб прибрал тут все. А вечером я с ним поговорю.

Я понял, что сейчас меня будут убивать. Ну и к лучшему, решил я. Кому теперь инвалид несчастный сдался. Я тогда даже не задумался, что живут же сотни и тысячи людей слепыми. А у меня один глаз все же остался. Но честно, тогда я хотел смерти, юношеский максимализм бурлил и негодовал: как я мог предстать перед всеми в таком виде, особенно, перед Юлькой Воронцовой, да в такой день. Засмеют, отвергнут. Уж лучше могила. Страх улетучился, дрожь прекратилась, и я впервые с вызовом взглянул в упор на своих мучителей.

– Это просто вода, – делая укол в вену, прошептала врачиха. – Притворись мертвым, прошу тебя, не шевелись, потом беги и останешься жить.

Она сделала свое дело, суетливо взглянула на следователя и кивнула.

Умирать расхотелось. Ну и пусть, думал я, что жизнь повернулась ко мне спиной, пусть меня отвергнет Юлька, но я должен остаться в живых и… и хотя бы отомстить за смерть Лехи, за боль и слезы, пролитые в этом жутком доме. Эта мысль посетила нежданно и полностью овладела мною. Всю дорогу на свалку, куда меня везли на милицейском уазике в задней клетке, я не показывал признаков жизни. В голове веером созревали и обрисовывались разноцветными красками планы мести, один изощреннее другого. На самом интересном месте меня выбросили из машины к куче тлеющего дерьма.

– Где этот бомж чертов запропастился?! – распылялся все больше сержант. – Повяжут тут ненароком меня с этим трупом.

Я приоткрыл глаз. Увидел только ноги сержанта, значит, он один вез меня сюда. Стоп. А зачем меня сюда привезли, терялся я в догадках. Неужели?.. И оказался прав. Из-за дымящейся кучи показалась фигура человека, по внешнему виду обитателя этой территории, в руках он нес канистру. Уж лучше бы врачиха меня отправила на тот свет там, в сарае.

– Короче, Петрович, – быстро заговорил сержант, – в общем, как всегда. Сожги и кости не забудь захоронить. Приступай. А мне некогда.

– Будет сделано, командир, – залихватски отрапортовал хозяин свалки. – А мой гонорар?

– Завтра придешь.

Старик с канистрой недовольно заворчал, но все же канистру открыл. Острый запах бензина ударил по носу. Вскоре мое тело было облито и сейчас должно было превратиться в горящий факел. Я лихорадочно соображал, что же мне делать дальше. Открыться или обойтись без мести, и пусть будет так, как уготовила судьба. Все равно меня прикончат. Уйти отсюда живым – нереально. Бежать не смогу, просить о пощаде бесполезно. Оставалось только одно – сжечь вместе с собой уазик, может тогда другие люди, другие полицейские разберутся, что к чему.

Но машина завелась, сержант от всей души топнул на педаль газа – грязь из-под колес нестерпимой вонью забрызгала все лицо. Я пошевелился.

– Какого хрена мне живчика подсовывают! – возмутился старик, – ты чего, живой что ли? Не жмурик? Тьфу ты, так мы не договаривались.

Я с трудом сел и с мольбой уставился на мусорщика…

Месть или прощение?

Прошло тринадцать лет с того злосчастного дня. Раны зарубцевались, глазницу кое-как подшил один из обитателей помойки, бывший врач, кстати. Я и сам стал одним из них. До сих пор числюсь в бегах, как убийца своего лучшего друга. В последнее время все чаще кручусь возле родного села. Вот и теперь сижу на своем любимом месте и смотрю на воду. Тина опустилась на дно, зеркальная гладь вновь отобразила несчастного старика. Даже Юлька Воронцова меня не узнала, когда я осмелился зайти в село. Хотел было с ней заговорить, но испугался, что она может порушить мой план.

Сегодня обязательно схожу на Лешкину могилу, спрошу у него совета. Думаю, он не будет против того, чтобы я еще раз навестил тот проклятый дом. Ради этого я, наверное, и жил, вернее, существовал все эти года. И пусть потом мне судьей станет сам Господь Бог.

А может быть, все-таки простить, забыть и выйти к людям?..