Текст книги "Муза и проза"

Марина Волкова
Муза и проза

Фото: Дарина Аблогина

Родилась в 1982 г. в г. Ульяновске. С детства занималась музыкой. В 2001 году окончила Музыкальный колледж имени А. Шнитке по классу флейты (профессор Дегтярёва В. И.), с 2004–2009 годы училась в Московской государственной консерватории имени П. И. Чайковского на факультете современного и исторического исполнительского искусства по классу флейты, траверсфлейты (доцент Ивушейкова О. Ю.). В 2007 году стала лауреатом международного конкурса имени М. Юдиной в номинации «Камерный ансамбль». В 2008 году участвовала в конкурсе флейтистов в Бухаресте. С 2006 по настоящее время является приглашённой солисткой оркестра аутентичных инструментов «Pratum Integrum». Участвовала в студийных записях. Выступала с концертными сольными программами в различных городах России и Европы, например, в Москве, Санкт-Петербурге, Новосибирске, Иннсбруке, Зальцбурге, Вильнюсе, Тракае, Лентварисе, Токае.

Принимала активное участие в мастер-классах Мартена Рута (2010), Бенедека Чалога (2006), Андреаша Адориана, Яна де Винна, Анни Лафламме (2008), Вилсона Ренсома, Хелен Блендсо и др.

В 2014 г. с отличием окончила Институт журналистики и литературного творчества, специализация – эссеистика (класс Л. А. Аннинского).

С 2017 стажируется в Музыкальной академии г. Базеля (Швейцария) в Schola Cantorum по классу траверсфлейты у профессора Марка Антая.

Вступление

Эссе – это звучит! Это красиво, модно и, безусловно, очень привлекательно. Небольшой объем, а также свобода композиции создают идеальные условия для начинающего автора. Острота мысли находит выражение в скучных буквенных знаках, а субъективность взгляда только приветствуется. Если бы Монтень не начал свои великие «Опыты» со слов «это искренняя книга, читатель», будущее этого жанра могло бы запросто остаться под вопросом, сомневаясь в своей исключительности, по сей день. Действительно, зеркало – штука загадочная, увидеть себя в нем, отбрасывая личную симпатию, давнее знакомство и боевую славу былых заслуг, едва ли возможно. Наоборот, великое множество притворно-приторных приемов вкупе с едкостью собственных суждений относительно всех и вся обрамляют общую картину.

Французов понятие «essai»[1]1
  «Еssai» пер. с франц. – проба, попытка – Википедия


[Закрыть] вдохновляет на новые попытки и пробы, русским же оно дает привычный размах своим зеркальным написанием, разрешая читать себя с одинаковым успехом слева – направо и справа – налево, ибо буква «е» – не что иное, как отражение буквы «э». Слово «эссе» легко делится пополам, заботливо предполагая, что середина разговора между читателем и писателем в каждом отдельном случае будет строго конфиденциальна и сохранит вежливую анонимность, дабы не опозорить своего почтенного родоначальника, имя которого уже было упомянуто.

Латинское же «exagium» переводится как «взвешивание». Учитывая страничный формат, взвешивание, видимо, должно быть либо очень нечестным, либо попросту несостоявшимся. Ибо если уж взвешивать, то, конечно, роман-эпопею, убористо искрящую мелким шрифтом, или цикл рассказов, на худой конец, но взвешивать эссе? По каким критериям и как, если композиция не имеет никаких ограничений, а литературный стиль XXI-го века позволяет абсолютно все, лишь бы побыстрей, ибо наше время отняло у нас, собственно, само время.

Итак, композиция. Термин этот используется во всех сферах искусства, а также в математике, шахматной игре и даже в спорте. Но только в музыкальных учебных заведениях это название применительно к целому факультету, включающему в себя тот заманчивый творческий процесс, с которым связано сочинение музыки. Нет, речь не том, что музыканты умнее других или дело их настолько недоступно, что требует такого капитального погружения. Нет, пожалуй, все проще: Музыка, со своим обязательным сольфеджио, категоричными правилами классической гармонии, где ни под каким соусом не принимаются параллельные квинты и параллельные октавы, а тритоны никогда не остаются неразрешенными, где нет ничего случайного и необъяснимого, где написание фуги является необходимым для всех специальностей, а анализ музыкальных форм способен довести до слез даже самых старательных, Музыка не перестает быть тем, чем она всегда была, есть и будет. Музыка остается Музыкой.

Искусство музыкальной композиции представляет собой огромный комплекс знаний, умений и навыков. Есть множество авторов, которые сами исполняют свою музыку, что тоже является интереснейшим предметом для рассуждений, ибо исполнительство – это отдельная песня, о которой серьезно нельзя, нежно – язык не поворачивается, а сатирически оформить – и хочется и колется. Потому я все же рискнула написать на эту тему.

Вообще, сочетание музыки и литературы – явление не удивительное и совсем не редкое. Один из моих любимых анекдотов – это история про то, как Горький и Шаляпин, будучи мальчиками, прослушивались в хор. И что же Вы думаете? Горького взяли, а Шаляпина – нет. Дружба писателей и композиторов также естественна, как немое взаимопонимание между певцами и балеринами. Борис Пастернак – своего рода композитор в литературе, а Скрябин – писатель-философ в музыке, трудно сказать, состоялись бы они до такой степени, если бы не жили по соседству?

Пастернак прекрасно владел полифонией, и потому у доктора Живаго две жены, антипод Стрельников и смерть в трамвае. Фантастическое несочетание и немыслимые коллизии превосходно уложились в одном романе. Тема – ответ – интермедия, а потом опять тема – ответ – интермедия, только в другой тональности и в других голосах, на другой высоте и другой дистанции, попуская при этом контрапунктические выкрутасы, ну, и конец – тема в увеличении, а точнее, одиночество в сопровождении новаторской трамвайной инструментовки, согласно авангардным музыкальным тенденциям начала 20-го века, когда нововенская школа уже была известна своим Шенбергским «Sprechstimme», а также Веберновским минимализмом.

Прокофьев состоял в нежной дружбе с Бальмонтом. Об этом свидетельствуют записи в дневниках: Прокофьев дарит Бальмонту ноты «Сарказмов», заинтересовавших поэта, с надписью «Нашему Солнцу несколько отрывков темноты». Это показывает, насколько велико и искренне было признание Прокофьевым высоты бальмонтовского поэтического дара. Для молодого композитора Бальмонт становится источником того света, который дарит творческое вдохновение, истинное восприятие мира.

Для Бальмонта Прокофьев, – композитор, в даровании которого отражается вся та звучащая магия, которая стала основой всего символистского поэтического творчества. Именно такое восприятие прокофьевской музыки можно прочитать в дарственной надписи поэта: «Волшебнику звуков Прокофьеву, в высокий дар которого я верю».[2]2
  Прокофьев С. Дневник. – Paris, 2002. ч. 1, с. 623


[Закрыть]

Борис Виан был потрясающим джазменом, не только играл на трубе и саксофоне, а еще и писал музыку. Вивальди, подаривший нам огромное количество произведений, среди которых свыше 230-ти скрипичных концертов, около 120-ти сольных концертов, 40 двойных концертов, примерно, 50 опер[3]3
  Музыкальный словарь Гроува. – М.: Практика, 2001, пер. с англ., редактирование и дополнения доктора искусствоведения Л. О. Акопяна.


[Закрыть], а также великолепные мотеты и т. д., был поэтом и считал свои стихи, написанные к циклу концертов «Времена года», важнее музыки. Шаляпин же блестяще исповедался перед любопытными поклонниками в своей книге «Маска и душа: Мои 40 лет на театрах».

Так вернемся к зеркалу. Зеркальная форма в музыке, конечно, существует и весьма любима композиторами. Называется она концентрическая (от ср. – век. лат. concentricus – имеющий общий центр) – репризная многочастная форма зеркально симметричного строения, части которой после центральной возвращаются в обратном порядке по схеме АВСВА или АВСОСВА. Возникла в музыке композиторов-романтиков, её осн. свойство – упорядоченность неоднократных контрастов – привлекает также мастеров 20 в. Встречается в камерной вокальной музыке («Приют» Шуберта), программной инструментальной музыке с чертами повествовательности (признаки концентричности в 3-й балладе Шопена) или картинной (К. Дебюсси, «Игра волн» из орк. цикла «Море»; Б. Барток, 5-й квартет, 2-я часть). В опере применение К. ф. иногда связано с фантастической (ария Лебедь-птицы из оперы «Сказка о царе Салтане») или комедийной (общая композиция скетча «Туда и обратно» Хиндемита) образностью»[4]4
  Цуккерман В., Динамич. принцип в муз. форме, в его кн.: Муз. – теоретич. очерки и этюды, [в. 1], М., 1970; Мазель Л., Нек-рые черты композиции в свободных формах Шопена, в его кн.: Исследования о Шопене. – М., 1971.


[Закрыть]. Такую справку нам дает В. Цуккерман.

Понятно, что форма эта была бы обречена на тоскливый и позорный провал, если бы крайние части после середины повторялись с точностью до миллиметра. Авангардисты в данном случае имеют большие преимущества, ибо уйдя с головой в додекафонию (12-ти тоновое созвучие), избавившись от довлеющих тональных законов, они придумали себе массу радостей в виде инверсии, обращения, уменьшения, увеличения, ракохода и т. д., с помощью которых повтор становится таким, что узнать его получается только у искушенных и продвинутых. В основном, повторы имеют вариативные оттенки в поддержку общей тематики, и здесь уже кто во что горазд!

Опять же динамика развития может быть какой угодно. Буквой «Л» или буквой «V», кому как нравится. Яркая, насыщенная середина и скромные края или центральное затишье, как бы ни о чем, обрамленное в богатую, щедрую раму крайних частей. В комической оперетте Хиндемита «Туда и обратно» в центре происходит самоубийство, а начало и конец абсолютно счастливые, в повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы» – в середине возгласы «Ужас, ужас», а по краям дуэт тумана и Яхты «Нелли».

Пытаясь создать сборник эссе, я использовала эту форму. Пять глав, центральная из которых посвящена более чем несерьезным вещам, а именно: детским воспоминаниям, московской климатической взбалмошности, а также домашним питомцам. 1-я и 5-я главы – о моей работе с детьми, о их семьях и о Церкви. Почему я их объединила? Объясняю: своим существованием пятая глава обязана первой, да, именно, дети (мои юные студенты) привели меня в Церковь. 2-я и 4-я главы отданы карьерным вопросам: во 2-й описаны все казусы консерваторской жизни, а в 4-й – планы космического масштаба.

А теперь о самом главном: ритм, слог, фразировка. Вот ответьте на вопрос: «Шуберт – представитель какой эпохи?» Конечно, романтической, тут запинок быть не может, Шуберт – это не Франк и не Берлиоз, а также не Бетховен и не Карл Филипп Эммануил Бах, который творил на рубеже стилей, и сказать однозначно, что вот этот классик, а этот – хранитель барочных традиций нельзя, более того, даже комично. С Шубертом все яснее ясного, романтический период, реформа музыкальных инструментов, когда шалюмо давно превращен кларнет, а траверс-флейту снабдили клапанной системой, когда музыка становится линеарной или горизонтальной, если хотите, и когда трепетная вибрация получает статус неотъемлемого исполнительского приема, а разговоры о любви входят в моду.

Так вот возьмем первую фразу сонаты «Арпеджиона». Убить ее легче легкого. Стоит только завибрировать в лучших романтических традициях, и вся проникновенная грусть испарится без каких-либо намеков на возвращение. А если сыграть как бы, по-барочному, прямым, может быть даже пустым звуком, слеза восторженной публики обеспечена.

Альбер Камю в своем эссе «О музыке» пишет: «Музыку, как самое совершенное из искусств, надо постигать скорее чувствами, нежели умом». Читаем дальше: «Роль индивидуальности в искусстве огромна. Лучше уродливое, но свое, чем радующая глаз красота, которая сводится к чистому подражанию». Далее следуют сравнения Шопенгауэра и Ницше, все это взрывается на Вагнере, как и положено его титанической натуре и вывод: «Подводя итоги, надо сказать следующее: подлинно животворная музыка, та единственная, что сможет тронуть и доставить истинное наслаждение, будет Музыкой Мечты, изгнавшей из себя всякую рассудочность и всякий анализ. Не надо стремиться сначала понять, а только затем почувствовать. В искусстве нет места рассудочности».[5]5
  Альбер Камю Собр. Соч. в 5-ти томах, т. 1 – Харьков: Фолио, 1998


[Закрыть]

Да, конечно, он тысячу раз прав, ибо преступление – подвергать бухгалтерскому учету то, чего нельзя положить в карман или съесть за обедом, читая последние новости. Но как прикажете быть тем, кому выпала роль виновника сего торжества?

Когда стоишь на сцене и знаешь, вон та дама возле окна заплачет через три такта, искренне поразившись секундовым задержаниям, а вон тот господин красиво уснет на следующей пьесе. Писать об этом серьезно в высшей степени смешно. Это все равно, что горевать о потрепанном кошельке, который Вы давно посеяли…

За годы обучения в консерватории мне дали понять, что фразировка должна изо всех своих дамских сил интриговать, ритм – свято соблюдать железные принципы, а звук – обволакивать и услаждать самых предвзятых слушателей. Слог сродни звуку, своим колоритом ему подвластны такие аттракционы, как успех на почве полной безграмотности относительно формообразования, стилистики, исполнения украшений, а также динамики и нюансировки. За звук действительно могут простить многое, главное, не забыть, что «в 12 часов по дворцовому времени карета превратится в тыкву, а кучера в крыс!»[6]6
  Е. Шварц Золушка – М.: Амфора, 2010


[Закрыть]

Идейность в данном случае куда выгодней. Даже если все сыграно или написано совершенно поперек. И нет никакой возможности уверенно и четко сформулировать жанр, из-за которого спорят, спорят и спорят. Отслеживать границы допустимого в коротком едком тексте, написанном зачастую где-то на проходе или в режиме беготни – занятие неблагодарное и ужасно скучное. По каким параметрам определяется качество «эссеизма», если можно так выразиться? По красоте плавных окончаний? Или по подбору интерьерных деталей? А может, цвет шрифта имеет магическое влияние на реакцию публики? Что же, господа, жизнь текста может весьма эффектно начаться, продолжиться и завершиться исключительно на бумаге. Дальше этого дело не двинется.

Но поскольку пессимизм – не моя стихия, я завершу данное вступительное выступление очередным анекдотом. Я была очень дотошной студенткой, занималась по пять часов в день, ходила на все концерты и с кем только не играла, читала трактаты на немецком, и мне казалось, что я достойна больших похвал. Но вот однажды в консерваторию пришел один мальчик и поступил на дирижерский факультет к Геннадию Рождественскому. Его очень интересовала старинная музыка, он подходил к нам с блестящими глазами, делал кучу комплиментов, обаяние его было сногсшибательным, но мы смотрели на него надменно и свысока. Спустя три года он поехал на один из самых престижных конкурсов старинной музыки в Брюгге и занял второе место, как клавесинист. Нет, это не вымысел, это реальная история, он действительно первоклассный и совсем молодой дирижер, который регулярно получает награды за игру на клавесине. А комиссия конкурса в Брюгге ему сказала вот что: «Максим, мы тебе даем премию за талант! Клавесинизма-то у тебя, конечно, нет!»

К барьеру!

Мы все очень привыкли к наискучнейшей мысли, что фокусы показывают в цирке, лошади скачут на ипподроме, ставки делают в казино, любовь крутят, чтобы как в кино, стоят столбами исключительно на параде, вышагивают по красной дорожке, как Николь Кидман, одеваются так же плохо, как …. Ну, это неважно! Михаил Жванецкий, конечно, что там скрывать, сказал о консерватории абсолютно все, что он думал и главное, настолько в точку, что аплодировать даже как-то неудобно, потому что добавить, впрочем, на самом деле нечего. И чего бы такого изменить в консерватории, чтобы словечки вроде «храм нео-искусства», «пристанище забытых муз», «элита моно-перформанса на лестницах» – стали не такими комическими?

Нет, пытайся – не пытайся, на выходе останешься ни с чем. Структура сия потому и устояла, что постоянство – не то что бы свято или как-то сакрально в данном случае, нет, постоянство здесь – основный механизм, действующий мощно, фундаментально, непрошибаемо, одним словом, профессионально до надрыва! На таком фоне представить Вы вольны кого угодно, вплоть до министра финансов, посетившего церемонию вручения дипломов счастливым выпускникам. Но это уже было тогда, когда я несколько лет, как все это закончила и, выйдя из стен, вдохнула, наконец, воздух свободы!

Ни равенства, ни братства рядом я, конечно, не обнаружила, а может быть, плохо искала, но речь не об этом. Речь пойдет о сценариях, декорациях, публике, о костюмах, о режиссуре и драматургии, одним словом, господа, дышите глубже, речь пойдет о постановке бессмертного и обязательного программного спектакля по имени «Зачет».

Зачет имеет точную дату и время, надвигается верной поступью, мерным биением календаря, не сворачивает в сторону, не перешагивает через все фигуры по шахматной доске, в общем, ведет себя солидно, хоть и слащаво улыбается во все 33 зуба и препротивно зияет надписью на лбу: «Ну, что, голубчики, чем порадуете старушку-сцену?» И вот. Пробивает нужный час, возле двери столпились главные действующие лица и исполнители.

Комиссия: как правило, состоит из 3–4 человек, включая в себя одну или двух дам и нескольких джентльменов. Выполняет функцию достопочтенной публики, уважаемых зрителей, дорогих гостей, музыкальных критиков и пр., пр., пр. Основная задача – досидеть до конца! Неосновная – отвечать на телефонные звонки так тихо, чтобы никто ни о чем не догадался. Возрастная палитра здесь весьма и весьма обширна. То есть и 25, и 52 могут оказаться за одним и тем же столом запросто.

Действующие лица: студенты с 1-го по 4-й курс…. Нет, тут можно разогнаться по полной программе. То есть могут иметь место и дреды, и косички, и фенечки, и брошки на весь бюст, и лосины цвета любви, то есть, любого выдающегося цвета, и ботинки с разными шнурками, в общем, ситуация в полный рост, на широком экране, без комментариев! Общение – более чем ярко выраженное, но что характерно – не соскучишься!

Концертмейстеры: по классике жанра, милейшие дамы, которые зачастую берут на себя обязанности бесплатного психотерапевта. Никто их об этом не просит, но справляются они, надо сказать, блестяще. Возраст где-то от 30–50, прическа со следами былой химии, характер около ангельский, манеры высокохудожественные.

Итак, к барьеру! Кажется, я была первая. Зачем я полезла в первые ряды – одному Богу известно, но чего уж теперь ворошить дела давно минувших дней. И началось! Вольфганг Амадей Моцарт. Нет, это была не катастрофа, не крушение, это скорее напоминало ледниковый период, в котором Вы оказались не во сне, а наяву. Глаза мои были закрыты. Во время нежного вступления ко второй части в голове пронеслась вся жизнь, включая детский сад, нянечку со словами «Мясо на дороге не растет», потерю ключей от дома в третьем классе, первую двойку по математике, и вторую – по химии, а также разбитое стекло кухонной двери, разбросанные бусы под диваном и неожиданно найденные на пляже шлепанцы… Посему первая фраза прозвучала скверно! Точнее, очень скверно.

Отступать было нельзя, и, как Искра Полякова, я держала удар! Моцарт был при смерти, он задыхался, извинялся, кланялся, но что поразительно, он и не думал умирать. Он вообще как бы парил этаким орлом под люстрами с девизом «Я выше этого!» Действие между тем разворачивалось со всем упорством, умы комиссии напряженно стали искать для меня наилучший выход, и, сойдясь на том, что надо дать человеку все же закончить начатое, мужественно продолжали терпеть. Открыв глаза, я увидела прямо перед собой свою дорогую учительницу! Удивлена я была до беспредела! Мне отчаянно давали понять, что если я не раздвину флейту сию же минуту, то произойдет что-то совсем страшное.

Хотя мне казалось, что хуже уже некуда. Как же я была не права!!! Нет, она не сидела за ближайшим столом, делая скрытые намеки, она стояла в полуметре от меня! Мы встретились взглядами, как две пантеры перед прыжком. А впереди меня ожидало, как Вы понимаете, очень «большое» будущее!

Подходя к двери, когда, в общем, на экране уже светилось слово «Конец», в руках моих оказалось послание, сложенное вчетверо. Цитировать его я не буду, но основной лейтмотив передам. «Марина, нельзя спать на сцене. Это неприлично!» Согласитесь, абсолютно роскошный сюжет. Феллини в лучшие лета. Тут Вам и Моцарт, и Макаренко, и взлет и падение, да что говорить, целую эпическую драму с судебно-законодательным закрутом в жанре детектива можно расписать. Названий тоже – примерно около миллиона как минимум, и если начать со скучно-предсказуемых: «Кто прав – тот не виноват», «Почему мне никто не сказал: «Мяу?», «Кому на Руси жить хорошо?», «Нервный человек – это звучит горько», «Педагогика и жертва или жертва и педагогика», «Если студент – зверь, то как ему преподавать?», то есть все шансы закончить лихими и дерзкими в духе Мариенгофа: «Я при Вас гениально играть не буду», «Пожалуйста, не стойте на моем горизонте!», «Вы – вообще-то профессор, я – еще студент, так что молчите о моей личной жизни» и пр., пр., пр.

И что же мы имеем? Чудеснейший диалог!

– Ну, как сыграла?

– Да не знаю, вот мне видишь, чего написали?

– О, дай посмотреть! ….

– На!

– ….

– Ты что, смеешься?

– (Хохот)!

– Нет, ну, почему ты смеешься?

– (Снова хохот).

– Нет, ну что смешного?

– …!!!!!

А Вы говорите: «Искусство!»