Текст книги "Исчадие рая"

А потом начались перемены…

Мадам Люси Сент-Клу – хозяйка одного из самых знаменитых парижских салонов красоты, наконец-то после долгих уговоров двух настойчивых русских все же дала согласие на открытие элитного косметического и парикмахерского салона, носящего ее прославленное имя, в русской столице – Москве.

72-летняя Люси, как запросто, по-семейному, но с неизменным почтением звал ее весь высший свет Парижа, могла позволить себе капризничать сколько душе угодно – она была не просто знаменитой в прошлом парикмахершей и хозяйкой самого блестящего парижского салона. Она была живой легендой Парижа, подругой великой Коко Шанель и бессменной ее парикмахершей последние, перед смертью, годы. Одним взмахом ножниц или обычной расчески она преображала самые знаменитые головы Европы и Америки, рождая новые течения в своем деле и ниспровергая традиции; с ней советовались Кристиан Диор и Ив Сен-Лоран; ее произведения украшали царственные головы принцесс крови, шествующих под венец; к ней из своего райского заточения на личном самолете прилетала на пару-тройку часов грустная Жаклин – привести в порядок свою восхитительную голову и чувства. Словом, Люси могла себе позволить куражиться, да и сомнения ее относительно целесообразности прихода в Россию имели веские основания. Однако напор русских, желавших во что бы то ни стало иметь у себя островок парижского шика, оказался сильнее. Дело сделалось быстро, и не прошло года, как в тихом уютном московском переулке распахнул двери роскошный салон. Впервые переступив порог своего нового детища, Люси, прибывшая на открытие из Парижа, не смогла сдержать громкого возгласа, в котором смешались и удивление, и восхищение, и даже зависть. Размах дизайнерских фантазий, не ограниченных пространством и средствами, сотворил нечто потрясающее. Слегка утратившие с возрастом синеву, бездонные глаза Люси, хранящие при том завидную зоркость и проницательность, тщетно скользили по причудливым лабиринтам салона, отыскивая хоть что-нибудь, к чему можно было бы с некоторым основанием придраться и сказать «фи». Увы! Люси вынуждена была прошептать «C'est magnifique!», а позже громко повторить то же перед десятком телевизионных камер и множеством диктофонов, тянущихся к ее царственному лицу из плотного кольца журналистов, дождавшихся выхода легендарной парикмахерши. И в этом не было ни капли лукавства во имя высоких рекламных интересов. Ибо невозможный и противоестественный по всем классическим канонам союз азиатской роскоши и авангардного европейского дизайна неожиданно подарил миру дитя экзотическое, странное, но прелестное и, уж по крайней мере, никого не оставляющее равнодушным.

С той поры минуло совсем немного времени. Московский салон благополучно функционировал в тихом зеленом переулке старого города, не утруждая себя шумными рекламными кампаниями. Случайные люди были не просто не слишком желательны.

Чаще всего они становились персонами «Non grata», ибо постоянные и наиболее уважаемые клиенты салона, недостатка в которых не было, публичности, в этой части своего времяпрепровождения, избегали.

Однако вовсе избежать появления «людей с улицы» конечно же не удавалось – заведение было открытым, а слава о нем, даже при полном отсутствии рекламы, все же просачивалась в разные слои московского общества, посему солидные и неприметные одновременно стеклянные двери, случалось, штурмовали женщины неясной социальной принадлежности.

Именно такой была новая посетительница, только что переступившая порог благоухающего изысканными ароматами, сияющего холла и сейчас решительно, но несколько нервно направлявшаяся к стойке рецепции. Инга – дежурный администратор, поднявшись из высокого вращающегося кресла, встречала ее ослепительной, но отнюдь не дежурной улыбкой – таков был стиль салона, и ему следовали неукоснительно.

Женщина была молода, даже слой неумело наложенной и совершенно неуместной косметики не мог скрыть юного лица с чистой, не тронутой еще морщинками кожей и большими неестественно зелеными глазами. «Контактные линзы, к тому же не очень удачно подобранные – слишком ярки», – профессионально констатировала Инга, приветливо обращаясь к гостье:

– Добрый день. Могу я чем-нибудь вам помочь?

– Да. Я не знаю… Моя подруга рекомендовала мне вас… Мне нужна косметичка, и я хочу попасть к девушке, которую зовут Вера. Моя подруга осталась довольна.

Голос женщины оказался на удивление неприятным – высоким и каким-то ломким, она и говорила так – нервно, то и дело озираясь по сторонам, словно высматривая кого-то и опасаясь этой встречи. А быть может, просто разглядывая роскошное убранство холла. Кроме того, Ингу резануло по ушам простецкое – «косметичка», у них принято было говорить: «косметолог». Женщина явно нервничала, но в то же время в ломком голосе ее отчетливо звучали капризные нотки, из тех, что в любой момент легко становятся откровенно истерическими. И говорила она, при всей очевидной неуверенности, требовательно и с некоторым даже налетом плохо скрытого нахальства.

Нет, ни к одной из категорий постоянных клиентов салона отнести ее было невозможно, зато она хорошо укладывалась в классификацию, разработанную Ингой самостоятельно и отчетливо отразившую иронический склад ее ума. Классификация была чисто женской и базировалась при этом на тезисе, что все дамы от рождения принадлежат, вопреки всяким дарвиновским премудростям, к семейству кошачьих. В этой связи всех женщин Инга делила на львиц, кисок и кошек помойных.

Львицы, естественно, были немногочисленны. Их отличала царственная лень и отрешенность от всего суетного, они были идеально любезны и даже улыбчивы, но при всем этом в упор не видели никого, кроме тех особей, которые занимали их божественное внимание всерьез. Они смотрели даже ласково, но как бы сквозь собеседника и практически никогда его не слушали, занятые своими державными мыслями. Они были роскошны и без меры щедры. Неспешны и невозмутимы. Различные мелочи, отравляющие жизнь простым смертным, эти просто не замечали. Инга хранила в памяти эпизод, отлично иллюстрирующий все предыдущие наблюдения. Подавая яркий и въедливый морковный сок одной из львиц, официантка неловко наклонила поднос, и все содержимое фужера немедленно выплеснулось на умопомрачительный во всех отношениях, включая материальную составляющую, костюм клиентки. Паника охватила всех, начиная от директрисы салона и заканчивая крепким секьюрити у входа. Судьба официантки, разумеется, была предрешена, причем уже в тот момент, когда поднос в ее руках только начал предательски клониться. Однако клиентка продолжала безмятежно и приветливо улыбаться и даже смеялась – похоже было, что случившееся ее по-настоящему забавляет. Она долго и совершенно искренне всех успокаивала, а закончив процедуры, отказалась и от предложенной химчистки, и от компенсации стоимости костюма, настояла на том, чтобы полностью расплатиться за оказанные услуги, и очень настойчиво просила никоим образом не наказывать несчастную официантку. Разумеется, ей ни в чем не могло быть отказа – официантка сохранила работу и, исполненная чувства благодарности, в следующий визит Львицы встречала ее в холле с огромным роскошным букетом орхидей. «Боже, какая прелесть, – совершенно искренне обрадовалась красавица, принимая букет, – но по какому поводу? У меня – не день рождения и даже не именины. Это точно предназначено мне?» Ей стали объяснять, за что цветы, и бормотать какие-то слова признательности. «Да, да, помню конечно. Он теперь такой смешной (она имела в виду свой загубленный костюм), похож на картину абстракциониста… Так это были вы?..» В то же время Инга хорошо понимала и далее, скорее, чувствовала на инстинктивном уровне: горе тому, кто сумеет всерьез вывести Львицу из себя – пощады не будет, а кара будет страшной.

Киски были существами низшего порядка, поэтому их насчитывалось много больше. Это были хорошенькие, порой красивые существа, ласковые до приторности, изнеженные, кокетливые, однако и капризные – стоило лишь слегка погладить их против шерстки или не выдать положенного в точно определенное время. Тогда киски дулись, сначала жалобно, а потом возмущенно попискивали, выпускали коготки. Однако, получив желаемое, быстро успокаивались, забывали обиду и вновь мурлыкали с прежней беззаботностью. Киски были расчетливы, не жалея денег на себя, они обычно крайне неохотно давали чаевые, предпочитая расцеловать мастера в обе щеки, назвать «солнышком, лапонькой и зайчиком», подарить на крайний случай размякшую в сумке шоколадку или передарить не пришедшиеся по вкусу дареные духи. Киски были исподволь завистливы, они тихонечко разглядывали окружающих и, паче чаяния, заметив кого-то их превосходящего, на некоторое время впадали в крайне дурное расположение духа, однако, быстро оправившись, отводили душу, шепотком обсуждая обнаружившиеся недостатки данной персоны или с ходу придумывая таковые. Киски, как правило, были чьи-то жены или любовницы, причем всем своим благополучием обязанные мужчине. Посему отличительной их чертой были частые звонки своему повелителю и долгое умильное воркование. Потом про «зайчика» можно было поведать кучу гадких подробностей косметологу, массажисту или парикмахерше, но – шепот ком, делая круглые глаза и рассчитывая на сочувствие.

Что же касается помойных кошек, то это были существа наглые, агрессивные, но по – своему неглупые. Оттого, оказавшись в обществе, явно превосходящем их уровень, они сразу и остро чувствовали это и немедленно принимались доказывать себе и всем окружающим, что это ни в коем случае не так. Правда, доказывали они сообразно собственным представлениям о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Они были шумны, вызывающи, чрезмерно требовательны к персоналу, который называли исключительно на «ты». Они стремились одеться роскошно или, по крайней мере, дорого, а потому в тренажерный зал приходили в тяжелых бриллиантовых колье и с яркой, вызывающей косметикой на лицах. Они стремились привлечь к себе внимание всех и потому говорили слишком громко, часто звонили по своим мобильным телефонам и вели бесконечные разговоры, непременно упоминая самых знаменитых людей и самые престижные места, подробно рассказывали, как устроены их роскошные квартиры и виллы и какую очередную драгоценность принес им сегодня в постель вместе с чашкой утреннего кофе муж или постоянный «бой-френд». Вся эта шумиха и суета легко укладывались в одну-единственную фразу: «Смотрите, мы же ничем не хуже вас!», но помойные кошки этой фразы никогда бы не произнесли вслух, если даже подобная мысль и пришла им в голову, а потому шумно и беспардонно завоевывали себе место в бомонде как умели.

Впрочем, были они довольно щедры, но и это проистекало из желания быть не хуже других.

По этой классификации новую посетительницу следовало бы отнести к категории кошек помойных – она говорила вызывающе громко, постоянно оглядывалась по сторонам; на стойку рецепции к тому же были демонстративно выложены изящный и дорогой, последней модели, мобильный телефон и связка ключей, явно автомобильных.

Пальцы женщины были унизаны очень дорогими кольцами знаменитых ювелирных фирм, запястья украшали несколько массивных браслетов и усыпанные мелкой алмазной россыпью классические часы «Картье», стоимость которых не составляла для Инги секрета. Одета вновь прибывшая была также дорого и стандартно, без малейшего намека на индивидуальный стиль – плотно обтягивающие худощавые бедра белые бриджи-стрейч, тонкий трикотажный топ от «Гуччи» со сложно переплетенными асимметричными бретельками, на ногах босоножки «Полини», сумка и солнцезащитные очки от «Шанель». Сотни похожих на эту как две капли воды девиц днем, с фанатизмом кладоискателей, совершают планомерные обходы и объезды московских бутиков, а вечером спешат навстречу приключениям в ночные бары и казино, модные рестораны и полузакрытые богемные клубы. Там проводят они время до утра, чтобы уже на следующий день начать все сначала.

Впрочем, фигура у девицы была недурна, в том смысле, что была она очень худой, почти истощенной и по-детски угловатой. Теперь это было модно. И Инга даже на минуту усомнилась: не начинающая ли модель, раздобыв денег, заглянула к ним, с тем чтобы окончательно отшлифовать свою внешность. Но тут же эта мысль сразу же была отброшена: Инга вспомнила, какой неровной, спотыкающейся походкой шла женщина к стойке рецепции. Модели так не ходят, даже начинающие.

– Что ж, все складывается замечательно. Завтра как раз, между одиннадцатью и тринадцатью часами, Вера свободна, записываю вас к ней. Если я правильно поняла, вас устраивает это время?

– Время? Да, я могу в одиннадцать.

– Простите, мне нужно будет указать вашу фамилию, имя и контактный телефон.

– Хорошо, пишите: Ангелина Разумовская.

– Какая красивая фамилия. Вы из тех Разумовских? – в меру восторженно и совершенно натурально поинтересовалась Инга. А про себя безапелляционно решила: все вранье – и имя, и фамилия. Впрочем, кошки помойные часто назывались не своими именами, как правило, лишь для того, чтобы произвести лучшее впечатление. Эта была не исключение.

– Да, конечно. Других Разумовских в России нет, если только самозванцы. – Она продиктовала телефон, очевидно мобильный, но это правилами салона не возбранялось. В конце концов, личность клиента не имела такого уж значения, гораздо важнее была его платежеспособность.

– Вам позвонить, чтобы напомнить о нас?

– Нет. У меня хорошая память.

Она уже собиралась уходить, когда Инга все же решила поинтересоваться:

– Простите, госпожа Разумовская, как зовут вашу подругу, рекомендовавшую вам салон, мы должны будем поблагодарить ее за нового клиента…

– Зачем? Я сама ее поблагодарю, если останусь довольна. Вы меня поняли?

Разумовская резко отвернулась от стойки и, нервно вздернув на плечо сумку, ломаной походкой быстро направилась к двери. Ни о каком прощании речи, разумеется, не шло, она просто толкнула перед собой стеклянную плоскость и скрылась в жарком мареве раскаленного июльского дня – столбик термометра в Москве поднялся сегодня до 30 градусов по Цельсию.

В салоне были бы очень сильно удивлены, случись кому проследить дальнейший путь новой клиентки, после того как за ней мягко затворилась тяжелая стеклянная дверь. Особенно, пожалуй, удивлена была бы Инга. Ибо по ее классической, «женской» классификации помойные кошки непременно и очень упорно стремились поставить свои машины в самой непосредственной близости от крыльца салона. Справедливости ради следует отметить, что машины у них, как правило, были отличные – престижных марок v весьма дорогие. В этом, собственно, и крылась причина такого упорства при парковке – вероятность быть замеченной садящейся в престижную иномарку или выходящей из нее на этом пятачке возрастала многократно. Ангелина Разумовская из салона ушла пешком, швырнув связку автомобильных ключей на самое дно сумки. Она долго петляла раскаленными улицами и переулками, неловко, как на шарнирах, переставляя свои стройные ноги, обутые в босоножки на высоченном каблуке, и доковыляв таким образом до огромного Хаммеровского центра, на стоянке которого ее дожидалась изрядно потрепанная «Волга» с шашечками на крыше. Салон машины напоминал духовку, раскаленную в ожидании какого-нибудь кулинарного творения, роль которого за неимением лучшего исполнял водитель – плотный, коренастый парень с копной нечесаных длинных волос. Ангелину он встретил глухим недовольным ворчанием, но она просто не обратила на него внимания. Плюхнувшись на заднее сиденье машины и с удовольствием вытянув утомленные ноги, юная дама коротко скомандовала: «На Тверскую».

Началом перемен послужило непонятное Лене, но очень, по ее разумению, красивое слово – кооператив. Что оно означает, Лена поняла несколько позже, а пока слово казалось ей каким-то сказочным, волшебным именем, вроде могучих Кариатид, загадочных Титанов и доброго волшебника Гудвина. Кооператив представлялся ей почему-то существом одушевленным, могущественным и щедрым. Хорош он был уже потому, что впервые упомянул его отец. Услышав незнакомое слово, Лена вся обратилась в слух и… стала невольной свидетельницей страшного скандала, сильно напугавшего ее, несмотря на привычку к частым бурным перепалкам родителей. Этот скандал был много серьезней обычной перепалки, поскольку речь шла, ни много ни мало, о судьбе их семьи. Это Лена поняла сразу, несмотря на нежный возраст. Много позже, когда сознанию ее стали доступны сложные коллизии «взрослой» жизни и, в частности, жизни ее родителей, ей открылось еще одно обстоятельство, определившее такой накал страстей в тот далекий и отнюдь не мирный семейный вечер. Можно даже с некоторым пафосом заметить, что тогда впервые в рамках одной семьи сошлись в смертельной схватке две идеологии: старая – советская, социалистическая, основанная на пресловутом равенстве неимущих рабов, и новая – жестокая и беспощадная, нарождающаяся на свет в крови, муках и грязи, как нежеланный ребенок, производимый нищей бродяжкой у обочины пыльной дороги, идеология предпринимательства, казавшаяся растоптанной и загубленной в России навек фанатичными строителями нового мира в далеком 1917-м. Это тоже было бы вполне обоснованное сравнение и верное по существу, но Лена знала и другое, лично для нее более существенное. Ценой победы тогда было главенство в семье, главенство бесспорное, непоколебимое и вечное, до конца жизни или, по крайней мере, совместного их проживания.

Однако все это поняла Лена много позже. Тогда же она просто сжалась в комочек за своей книжной загородкой и с ужасом слушала истерические крики родителей. Отец объявил, что создает кооператив и уходит в него вместе с несколькими коллегами – такими же, как он, младшими научными сотрудниками, прозябающими в одной из бесчисленных лабораторий одного из бесчисленных научно-исследовательских институтов. Лене почудилось, что отец с друзьями уходит в какое-то опасное дальнее плавание и становится теперь не «нищим инженеришкой», как часто называла его мать, а гордым и могучим конквистадором – грозой и хозяином морей. Мать же исступленно возражала против этого решения и кричала, что он тем самым губит не только свою карьеру, но и ее, только начавшую более или менее складываться, а в целом – честь и достоинство семьи. Под взлетом своей карьеры мать подразумевала недавнее ее вступление кандидатом в члены КПСС. Этого добивалась она долго и мучительно, не пропуская ни одного субботника, добросовестно перебирая гнилую картошку на овощных базах, исполняя любые поручения комитета ВЛКСМ, в члены которого ее недавно избрали. Этот день в семье был праздничным, мать даже раскошелилась на торт для своих новых комсомольских товарищей, а оставшиеся нетронутыми на комсомольской пирушке куски принесла домой, чтобы ее счастье могла с ней разделить и оценить в полной мере маленькая дочь. Все перипетии материнской борьбы за место в номенклатурных рядах Лене, несмотря на возраст, были хорошо известны, потому что в отсутствие других слушателей (отец большее время был занят добыванием денег, а если и был дома, разговоров на партийно-комсомольские темы упорно избегал, за что многократно был обозван «диссидентом» и «антисоветчиком») мать подробно излагала ей все детали своей мужественной борьбы за право быть в рядах передового отряда, сетуя при этом на бесконечные интриги конкурентов, наветы и даже анонимки, подлое проникновение в строгую многолетнюю очередь, за партийными билетами чьих-то ставленников и просто жалких подхалимов, отсутствие у некоторых, избранных на высокие партийные посты, товарищей должной принципиальности и прочая, прочая, прочая… что возмущало и ввергало в пучину яростных страстей ее правильную, жаждущую всеобщей справедливости и наступления светлой эры коммунизма, душу. Отец однажды проводил вечер дома, занятый починкой телевизора, и посему вынужден был краем уха слушать бурное словоизлияние жены, живописующей очередной виток номенклатурных интриг. Он вдруг оторвался от работы и неожиданно обратился к жене с вопросом:

– Хочешь анекдот?

– Ну, давай, – осторожно согласилась она, ожидая непременно какого-нибудь подвоха, – только помни: здесь присутствует ребенок.

– Ну, разумеется, это вполне приличный анекдот. Так вот, один мужик долгое время заходил в общественный туалет, расположенный в центре города. И каждый раз встречал там одну и ту же пожилую женщину-уборщицу. Они почти подружились и обязательно обменивались репликами о погоде, здоровье, членах семьи, как вдруг женщина куда-то исчезла. Прошло несколько лет, и, находясь, на отдаленной окраине, он снова захотел в туалет и забежал в какой-то грязноватый, плохонький… В уборщице, которая хмуро размазывала грязь на полу истлевшей тряпкой, он вдруг с удивлением узнал ту самую пожилую женщину. «Это вы? Какими судьбами здесь?» – удивился мужик. «Интриги», – коротко и скорбно отвечала ему старушка.

– И что дальше? – без тени улыбки поинтересовалась мать.

– Все. Можно смеяться.

– Нельзя. Глупейший анекдот. Не понимаю, к чему это ты его вспомнил. Впрочем, это твой стиль – всё всегда не ко времени и не по делу.

– Ага, – сказал отец и больше уже не промолвил ни слова.

В силу всех этих обстоятельств Лена хорошо поняла, что имеет в виду мать, говоря о наметившемся росте своей карьеры. Поняла и смысл заявления о позоре и бесчестии семьи. Мать часто говорила ей, что они принадлежат к научной интеллигенции, а это в их стране очень почетно, посему временные трудности с деньгами не следует принимать всерьез и думать Лене надо не о новой игрушке или пальтишке, а о том, чтобы хорошо учиться и продолжить славное дело родителей, стать ученым, сделать какое-нибудь выдающееся открытие – тогда папа с мамой смогут гордиться ею. Теперь же, судя по заявлению отца, он намеревался покинуть эти самые славные ряды, чтобы стать кооператором. Слово это мать произносила с таким презрением, на которое только была способна, а способна в этой части она была на многое, так что слова, казалось, раскаленной пеной закипают у нее на губах, а глаза полнятся злыми бессильными слезами. Кроме того, она постоянно повторяла, что не вынесет позора, когда муж и отец ее ребенка начнет торговать тухлыми пирожками. Отец некоторое время пытался докричаться до ее сознания, и из его увещеваний Лена поняла, что никаких пирожков, тем более тухлых, он продавать не собирается. Тогда же ей приоткрылось и значение таинственного слова – «кооператив». Выходило так, что отец и его товарищи собирались и впредь заниматься тем, чем занимались всю жизнь, – писать компьютерные программы, чинить чужие компьютеры, а теперь еще и делать свои. Только работать они при этом будут не в институте, а в этом самом загадочном «кооперативе». Романтики, конечно, поубавилось, но зато наступило четкое понимание и, как ни странно это было в ее возрасте, абсолютное согласие с решением отца. Именно тогда, притаившись в полутемном и пыльном своем укрытии, Лена сделала первый жизненный выбор. И не ошиблась.

Скандал бушевал еще долго. Мать несколько раз бросалась в драку, начинала швырять вещи отца в его старенький студенческий еще рюкзак с твердым намерением выбросить его в окно, звонила обеим бабушкам и истерически рыдала в трубку – словом, далее все развивалось по хорошо известному Лене сценарию. И в соответствии с этим сценарием все в конце концов закончилось. Отец уехал ночевать к кому-то из друзей, мать долго гремела тарелками на кухне и громко выкрикивала всякие оскорбительные слова в его адрес, словно кто-то, кроме Лены, мог ее услышать. Потом наступила ночь, и мать, не забыв затолкать в Лену отвратительно невкусный ужин и проверить выученные ею стихи – каждый день независимо от школьной программы Лена обязана была учить наизусть одно стихотворение кого-нибудь из классиков, – забылась тяжелым тревожным сном. Во сне она жалобно вскрикивала и тяжело стонала. Наверное, ей снились тухлые пирожки, которыми ее неудачник-муж торгует на привокзальной площади, нанизывая их на погнутую сальную алюминиевую вилку. Но каким бы страшным ни был ее сон, в итоге он оказался вестником нежданно-негаданно свалившегося на семью благополучия.

Лариса Левицкая до двадцати пяти лет была обычной вполне женщиной, в ранней своей юности, молодости и первых годах зрелости вполне благополучной и даже успешной – родители ее работали в крупных столичных издательствах, занимая весьма приличные должности. Лариса благополучно закончила престижную арбатскую школу. Ее соседями по парте были дети с известными всей стране фамилиями: в школе учились правительственные отпрыски, потомки крупных академических и прославленных творческих кланов, но среди заносчивых инфантов Лариса никогда не тушевалась, не теряла собственного достоинства и не комплексовала оттого, что не обладает и сотой долей номенклатурных благ и возможностей большинства своих однокашников. Причин тому было несколько – во-первых, Лариса Левицкая была очень красивой девочкой. Многие, оценивая по достоинству ее классическую красоту, непременно добавляли: породистая. В этом была, безусловно, доля истины – семьи обоих ее родителей имели отменные дворянские и аристократические корни, глубоко уходящие в толщи веков, и насчитывали в рядах своих дальних предков немало персон прославленных в истории Российского государства, на ниве различных искусств и на воинском поприще. А главное – обе семьи известны были целой плеядой записных красавиц, отмеченных в свое время самыми тонкими ценителями женской красоты, в числе которых был и Александр Сергеевич Пушкин. Ларисе, таким образом, было в кого уродиться, а это преимущество не выдавалось никаким номенклатурным распределителем. Во-вторых, Лариса Левицкая обладала, что тоже вполне можно счесть качеством генетическим, удивительно цельным характером, легко хранящим равновесие в таких ситуациях, когда другие просто ломались. Она была надежна и в работе, которую ей поручали, и в дружбе, и просто в приятельстве, абсолютно чужда корысти и зависти, патологически не способна на подлость. Во времена, когда предательство возведено было в категорию державной доблести, эти свойства были уникальны. Их флюиды в затхлом, душном имперском бытии образца середины семидесятых казались очень ощутимыми и чувствовались даже на расстоянии – люди тянулись к Ларисе, искали ее дружбы или, по крайней мере, моральной поддержки в трудные минуты. В числе их были и сановные однокашники, признавшие тем самым нравственное ее превосходство, и люди старше ее по возрасту. Возможно, в силу именно этого обстоятельства, закончив школу, она поступила на факультет психологии Московского университета, намереваясь в будущем заниматься новым тогда для России делом – психотерапией. Училась она отлично. К тому же те самые фантастические флюиды, что вызывали у людей безоговорочное к ней доверие и симпатию, позволили Ларисе чуть глубже проникнуть в лабиринты науки благодаря расположению преподавателей и особенно старой университетской профессуры. Случалось, тронутые искренним интересом Ларисы к предмету, они, безусловно рискуя, делились с ней кое-какими материалами, разными путями доставленными из зарубежных научных центров, сохраненными в личных библиотеках, специальными изданиями начала века, вплоть до двадцатых годов, когда большевистские идеологи, перекроив на свой лад сферы общественной жизни, представляющие, по их мнению, первостепенный интерес для строительства светлого будущего, добрались наконец до области научных исследований.

Впрочем, времена стремительно менялись. Учиться тем, кто действительно этого хотел, становилось с каждым годом легче. «Железный занавес» еще не пал, но сильно уже прохудился и, как дырявое корыто, пропускал в образовавшиеся щели и проемы информационные потоки, в том числе из области научной. Причем последние струились все более смелым и полноводным потоком, ибо до них соответствующим службам просто не хватало рук: качалась уже и сама плотина.

Лариса, с отличием защитив диплом, училась в аспирантуре и, как принято говорить в таких случаях, подавала большие надежды. Никто поэтому не удивился, и даже непременные завистники злобствовали не очень долго, когда ее в рамках научного обмена, который все именовали тогда «горбачевским», отправили учиться в Париж, в Сорбонну. Будущее ее, таким образом, складывалось просто блестяще.

Но, как это часто случается в жизни удачливых людей, судьбе надоело улыбаться. А быть может, жизнь решила наконец продемонстрировать дипломированному теперь на европейском уровне психоаналитику, что она – существо полосатое. Хотя справедливости ради следует отметить, что даже темная полоса в жизни Ларисы началась с события, на первый взгляд счастливого. На борту самолета, которым она возвращалась после окончания незабываемой парижской стажировки, Лариса встретила Его. Он был человеком явно незаурядным, творческим, талантливым и почти порядочным. Весь ужас этого персонажа, искалечившего впоследствии блестящую Ларисину карьеру, подорвавшего ее всегда завидное здоровье и сумевшего даже достичь, казалось, немыслимого – поколебать прославленное генетическое равновесие и умение держать удар, заключался как раз в этом безобидном «почти». Не много нашлось бы людей, знакомых с энергичным, напористым журналистом Левушкой Буниным, кто отказал бы ему в признании весьма незаурядных его способностей. Но еще меньшее количество людей, из тех, кто имел случай хоть пару раз пообщаться с ним, а уж тем более наблюдать его более длительное время, находили в себе силы протянуть ему руку для рукопожатия, а находились и такие, кто после непродолжительного контакта с Буниным настойчиво стремился оскорбить его более радикальным способом, вплоть до того, чтобы применить к талантливой журналистской особи грубую физическую силу.

При всем этом Лев Бунин не был отпетым мерзавцем. За его плотной не по возрасту фигурой отнюдь не тянулся шлейф преступных деяний, загубленных человеческих жизней или даже всерьез испорченных карьер. Ничуть не бывало. Он был скорее мелким пакостником, нежели серьезным подлецом, но почему-то именно это более всего выводило людей из себя. Например, шаря по дамским сумочкам в одной из редакций, где подвизался в то время, он оставил без внимания толстую пачку долларовых купюр в одном из скромных журналистских кошелечков, но стибрил (это не очень литературное определение содеянного более всего уместно здесь) стильную позолоченную зажигалку известной фирмы, ценой не более пятисот долларов, и пару визитных карточек известных политиков, знакомством с которыми впоследствии не преминул прихвастнуть в десятке мест, как бы случайно «засветив» карточки собеседникам. Он не стесняясь украшал свои материалы целыми абзацами, а то и страницами из малоизвестных творений классиков или переводных материалов со страниц мировой печати. Очень часто это сходило ему с рук – Бунин и сам неплохо владел пером: удачный пассаж вполне мог принадлежать ему самому. Если же случалось, что его уличали в плагиате, он без малейшего смущения, совершенно натурально радовался словно бы вдруг пришедшему озарению: «Ну, ты представляешь! А я третий день места себе найти не могу: откуда это у меня вылезло? Понимаешь, старикашка, память у меня – явление незаурядное…» Далее на собеседника выплескивался целый ушат вранья про удивительные свойства его памяти, которая стоит на специальном учете в институте мозга, и так да – лее, и тому подобное… словом, «семь верст до небес, и все – лесом…». Врал Бунин, надо сказать, виртуозно. Ларисе он, разумеется, представился прямым потомком великого писателя, возвращающегося в Москву после посещения могилы родственника на Сент-Женевьев-де-Буа и урегулирования кое-каких наследственных вопросов. Последнее было обронено как бы случайно, но значительно, так, что Лариса должна была понять: ее новый знакомый имеет серьезные права на наследие великого родственника, если и не все, то уж на самую значительную его часть непременно. Впрочем, Лариса очень плохо представляла себе, какое наследство оставил потомкам любимый ею писатель и был ли он вообще человеком состоятельным. В те минуты к тому же это было ей совершенно безразлично. Ибо она парила, в прямом и переносном смысле этого слова, на высоте, превышающей три тысячи метров над уровнем моря в комфортабельном салоне воздушного лайнера авиакомпании «Эр-Франс», и на совсем иных высотах, не поддающихся метрическому измерению, на крыльях если еще не любви, то уж по меньшей мере страстного увлечения обаятельным потомком великого писателя, талантливым журналистом Львом Буниным. Совершенно непонятно было, куда подевались на ту пору все ее ученые премудрости, позволяющие без особого труда определить психологический тип человека и наряду с ним некоторые свойства и особенности его характера.